Леонид сделал несколько глубоких, хриплых вдохов, выпрямляясь у трубы. Он провёл рукой по лицу, смахивая ледяную влагу, и его взгляд снова стал собранным и острым.

— Всё, — он оттолкнулся от опоры, движения чуть скованные, но твёрдые. — Прошляпил момент. Больше не повторится.

Он поднял арбалет из воды, с отвращением стряхнул с него слизь и быстрым, отработанным движением проверил механизм и протянул его Сереге.

Сергей, видя его собранность, сделал и свой вывод. Он с силой выдохнул, сжал и разжал кулаки, сбрасывая с себя остатки нервной дрожи. Лицо его огрубело, в глазах появилась знакомая едкая усмешка.

— Ладно, — буркнул он, забирая оружие. — Развлекательное шоу «Охотники за привидениями» продолжается. Только в следующий раз, старик, давай без этих её воздушных поцелуев. Не комильфо.

Леонид мотнул головой, окончательно придя в себя,

— Это не конец! Она везде! В каждом забытом ребёнке! В каждой тёмной щели! Она ждала долго... Остановить ее нужно здесь и сейчас!

Сергей, проверяя, не отвалилось ли что-нибудь у арбалета, хрипло усмехнулся:

— Ну, отлично. Значит, план такой: найдём её главный офис, устроим там внеплановую проверку санэпидемстанции, а потом выставим ей счёт за моральный ущерб и испорченную обувь. Если уж она решила стать сетью быстрого питания для обиженных детей, пусть готовится к внезапной инспекции Роспотребнадзора.

Леонид, всё ещё бледный, но с собранным взглядом, опёрся о стену и кивнул на Сергея:

— Проверь все. Стрелять, может, и не придётся, но пусть все будет на готове.

— Всё в порядке, — бросил он, перекидывая арбалет на плечо. — Готов к труду и обороне. Только пахнет теперь, как отрава для тараканов.

Он посветил фонарём вглубь туннеля, где терялся зловонный след.

— Ну что, старик, в гости к самой любезной хозяйке города?

Преследование

Они двинулись вглубь. Туннель сужался, свод опускался всё ниже, заставляя их идти в полусогнутом состоянии. Воздух стал густым и тяжёлым, им было трудно дышать. Стенки коллектора здесь были не просто мокрыми — они были облеплены слоем склизкой, пульсирующей биоплёнки, отдалённо напоминающей гниющее медузье тело. Со стен то и дело срывались и падали в воду комья этой живой слизи, с тихим чавканием растворяясь в потоке.

Вода под ногами стала гуще, похожей на жидкую кашу. В ней плавали не просто тряпки, а какие-то бесформенные, волокнистые сгустки, похожие на спутанные волосы, перемешанные с костями мелких животных. Луч фонаря выхватывал из мрака ржавые, полуразрушенные люки, из которых сочилась та же чёрная, маслянистая жижа, и странные, похожие на грибы, наросты на стенах, источавшие тот самый сладковато-гнилостный запах, доведённый здесь до удушающей концентрации.

Преследование превратилось в утомительное, отвратительное бредение по кишкам спящего города. Каждый шаг давался с усилием, отрывая сапоги от липкого дна. Они шли, и только тихое, злое шипение Леонида да хриплое дыхание Сергея нарушали гнетущую, вязкую тишину этого подземного ада. Они были близки. Оба это чувствовали.

Сергей, продираясь через паутину толстых кабелей, хрипло спросил:
— Лёнь, а как ты меня вообще нашёл? Ты же был на чердаке. Рация сдохла.

Леонид, не замедляя шага, отозвался сухо, почти машинально:
— Услышал, как ты люк захлопнул. Грохот на весь подвал. Спустился — куклы твои сидят, по кругу, как на сборе политбюро. Понял, что ты тут копался. Потом твой рюкзак нашёл у стеллажей. Дальше — логика. Раз есть люк, значит, полез вниз. Искал по сладковатому смраду. Вот и нашёл.

Сергей, споткнувшись о что-то мягкое в воде, хмыкнул:
— Ладно с люком. Скажи честно, старик... ты же её раньше видел. Эту... няню. Не в больнице, а раньше. Знаком, да? Откуда такая уверенность, куда бежать и чем стрелять?

Леонид на секунду замедлил шаг, его спина напряглась.
— Таких... явлений... не бывает двух одинаковых. Но у них есть общие черты. Как у болезней. Симптомы.

— Симптомы, — с едкой усмешкой повторил Сергей. — Ну и каковы симптомы у нашей милой дамы? Кроме любви к куклам и говорящим трупам?

— Они находят места силы. Где много боли. Или страха. Старые больницы, тюрьмы, детдома... — Леонид говорил монотонно, глядя вперёд в темноту. — И они всегда следуют шаблону. Находят самого слабого. Обустраивают гнездо. Оставляют метки. Здесь всё совпало.

— Совпало, — не отставал Сергей. — Слишком уж много совпадений, Лёнь. Ты знал, куда идти. Что искать. Как будто... уже проходил этот квест.

Леонид резко остановился и обернулся. Его лицо в отблесках фонаря было жёстким.
— Я знаю, как работает ржавчина. Она всегда начинается с маленькой трещины. Потом проедает металл насквозь. Здесь то же самое. Мы ищем ту самую трещину. Первую точку. Всё остальное — неважно. Понял?

Он не стал ждать ответа, развернулся и снова зашагал вперёд, его фигура растворялась в сыром мраке. Ответ прозвучал, но ровным счётом ничего не объяснил — лишь приоткрыл дверь в ту самую бездну, в которую Сергей боялся заглянуть.

Туннель внезапно оборвался, выведя их в обширное подземное пространство, похожее на затопленный зал старой насосной станции или гигантский коллекторный колодец. Сводчатый потолок терялся в темноте где-то наверху, с него свисали толстые кабели в проржавевшей оплётке и сталактиты из вековой плесени.

Их фонари, слившись воедино, выхватили из мрака картину, от которой у Сергея перехватило дыхание, а рука непроизвольно сжала арбалет.

Посреди зала, на небольшом возвышении, которое чудом оставалось сухим, стоял алтарь.

Не алтарь в привычном смысле, а кошмарное, кощунственное его подобие. Его основой служила груда старых, истрёпанных кукол, тряпичных и фарфоровых, с выколотыми глазами и выдранными волосами. Они были сложены в пирамиду, увенчанную самой большой куклой — той самой, из квартиры «нулевого пациента», в её самодельном траурном платьице. На её фарфоровой груди был нарисован тот самый спиралевидный символ, но теперь он был выведен не мелом, а чем-то тёмным и липким, что отсвечивало багровым в луче фонаря.

Перед этим идолом, на развалившемся ящике, были аккуратно разложены «дары»:

• Пучок седых человеческих волос, перевязанных детским бантом.

• Несколько молочных зубов, выложенных в форме круга.

• Расплющенная алюминиевая кружка, явно из больничной столовой.

• Игрушечная лопатка, вся в бурых подтёках.

От всей этой композиции тянулись «нити». Чёрные, липкие, похожие на паутину, но неестественно толстые и блестящие, они расходились по всему помещению, опутывая ржавые трубы, уходя в вентиляционные шахты и даже спускаясь в воду, словно пульсирующие кровеносные сосуды какой-то гигантской твари. Воздух над ними дрожал, как над раскалённым асфальтом.

Но самое ужасное было на стенах. Они были испещрены детскими рисунками. Десятки, сотни листов бумаги, вырванных из книг и альбомов, прилепленные к сырому бетону какой-то слизью. На одних были те самые каракули: солнце, домик, мама, папа. Но на большинстве — лишь одна и та же повторяющаяся картина: высокая, худая тень с огромными руками, ведущая за руку маленькую фигурку. И подпись, выведенная разными почерками, от неуверенного детского до странно уверенного и зрелого: «Я и моя няня. Мы вместе навсегда».

Тишина в зале была не мёртвой, а звенящей, наполненной низким, едва уловимым гулом, исходящим от самих чёрных нитей. Казалось, само пространство выдохлось, затаившись в ожидании.

Сергей, подавив рвотный позыв, прошептал, крепче сжимая арбалет:
— Боже... Лёнь... Так вот же оно. Центр.

Леонид не ответил. Он стоял, впиваясь взглядом в куклу-идол, его лицо было бледным и абсолютно непроницаемым. Он смотрел на то, откуда всё началось. На источник кошмара, проглотившего целый город. И в его глазах не было страха. Была только холодная, стальная решимость.

Они нашли место, что вскормило древнюю мерзость. И теперь они находились прямо в его пасти.

Сергей, опасливо оглядывая пульсирующие чёрные нити, сглотнул ком в горле. Его взгляд скользнул по кукольному алтарю и детским рисункам, застывшим на стенах. Пальцы сами собой сжали приклад арбалета.

— Ну, старик, поздравляю с находкой, — его голос сорвался на хриплый шёпот. — Аптека «Сказка» в её ассортименте. Что делаем? Просто такую красоту ломать — грех. Может, сначала зажечь свечку? Стрелять будем или устроим шашлык?

Леонид не сводил глаз с идола. Его лицо было каменной маской.
— Всё это — не причина. Это — следствие. Антенна. Она усиливает связь, питает её, но не является источником.
Он медленно провел лучом фонаря по стенам, останавливаясь на спиралевидных символах, нарисованных в углах помещения.
— Источник — там, глубже. В камне, в земле под нами. В самой старой боли этого места. Это... только передатчик.

Сергей мрачно переложил арбалет с руки на руку.
— Отлично. Значит, надо не антенну сломать, а вырвать весь передающий центр с корнем. А у нас, на минуточку, из тяжёлого — этот арбалет, полканистры бензина да наши светлые головы. Планы есть, полковник?

Леонид наконец оторвал взгляд от алтаря и посмотрел на Сергея. В его глазах горел холодный, методичный огонь.
— План есть. Мы не будем ломать антенну. Мы её глушим.
Он ткнул пальцем в ящик с «дарами».
— Сначала сжигаем это. Все её «якоря». Всё, что связывает её с этим местом и с жертвами. Потом — главную куклу. Бензином. Солью. Всё, что есть. Без остатка. Стрелять будешь только в крайнем случае. Этим, — он кивнул на арбалет, — можно лишь разозлить её.

— А если ей это не понравится? — Сергей уже скинул рюкзак, доставая канистру. — Если она решит лично на чаепитие прийти?

— Рассчитываю на это, — Леонид принял у него арбалет, чтобы освободить руки. Его голос прозвучал зловеще спокойно. — Когда её «антенна» начнёт гореть, она почувствует. И придёт. Это будет её последняя ошибка. Пока она здесь, мы найдём ту самую щель в полу и зальём её бензином и солью. Выжжем всё дотла.

Он посмотрел на Сергея, протягивая обратно арбалет.

Вот и все...

Сергей со щелчком открыл канистру. Резкий запах бензина, едкий и грубый, на мгновение перебил сладковатую вонь тлена.
— Ну что, «нянечка», получай гостинец, — прохрипел он, и полил горючим ящик с «дарами».

Леонид в это время обкладывал главную куклу-идол пропитанными солью тряпками, высыпая на нее последние запасы трав из мешочка. Его движения были быстрыми и точными.

— Огонь, Сергей! — скомандовал он, отскакивая от алтаря.

Серёга чиркнул зажигалкой и швырнул её в лужу бензина.

ШУУУМ! Огненный шар рванулся вверх, осветив жуткий зал ослепительно-ярким, пляшущим светом. Пламя жадно лизнуло старые бумаги, кукольные волосы, дерево. Тряпичные куклы вспыхивали, как факелы. Воздух наполнился треском горящего пластика, вони паленой шерсти и… тонким, визгливым скрипом.

Это скрипела от жара фарфоровая кукла на вершине пирамиды. Её улыбка, освещенная снизу адским пламенем, стала по-настоящему дьявольской.

И тогда зазвенели «нити».

Тонкий, леденящий душу звон пронёсся по чёрным, пульсирующим струнам, опутывающим зал. Он нарастал, сливался в пронзительный, невыносимый визг, от которого кровь стыла в жилах. Казалось, воют сами стены, сама тьма.

— Вот и понеслись нервы! — крикнул Сергей, затыкая уши руками. — Работает, Лёнь!

Но Леонид не отвечал. Он смотрел на стену напротив. Тени от огня плясали на детских рисунках, и фигуры на них будто ожили. Тени-няни начинали шевелиться, их огромные руки тянулись к нарисованным детям.

— Она идёт, — глухо сказал Леонид. — Готовься.

Воздух затрепетал. Пламя костра внезапно погасло, будто его захлопнула невидимая дверь. На секунду воцарилась абсолютная, давящая тишина. И тут же из главного коллектора, с рёвом вырвался столб чёрной, зловонной воды. Он не падал обратно, а застыл в воздухе, принимая форму.

Форма высокой, тощей женщины с несоразмерно длинными руками-плетями. Её лицо было слепым пятном, пустотой, всасывающей свет, а из груди, прямо из той самой раны, что оставил болт Леонида, сочились чёрные, как смола, слёзы. Это был не её истинный облик, а проекция, слепленная из грязи, отчаяния и памяти её жертв.

— СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ… — прогремел голос, ударивший их не по ушам, а прямо по сознанию. Он был соткан из шепота детей, скрипа качелей, плача матерей и сухого треска ломающихся кукол. — ВЫ ПРИНЕСЛИ МНЕ НОВЫЕ ИГРУШКИ?

Одна из её рук-плетей молнией рванулась к Сергею. Тот едва успел отпрыгнуть, и чудовищная лапа с грохотом вмяла в пол то место, где он только что стоял.

— Нет, сука, мы принесли тебе увольнение! — заорал Сергей, вскидывая арбалет.

Щёлк-свист! Болт пролетел сквозь туманное тело, не причинив ему вреда, и с глухим стуком вонзился в стену. Тварь издала звук, похожий на скрип разрываемого металла — смех.

— ЖАЛКИЕ ПОПЫТКИ. ТЫ СТРЕЛЯЕШЬ ТАК ЖЕ, КАК И ОН ТОГДА… В ТЕМНОТЕ...

Леонид побледнел. Тварь снова лезла в его голову.

Вторая рука метнулась к Леониду. Он не стал уворачиваться. Вместо этого он рванулся навстречу удару, пригнулся, и рука просвистела над его головой. В следующее мгновение он швырнул в центр чёрного туманного силуэта стеклянную ёмкость с какой-то смесью.

Раздался оглушительный ХЛОПОК, и сущность взревела от боли и ярости. Её форма задрожала, поплыла..

— Она не бестелесная! — крикнул Леонид Сергею. — Она держится на этих нитях! Руби их! — И Леонид швырнул небольшей топор, что висел на поясе все это время.

Сергей уже бросившийся к ближайшей пульсирующей чёрной жиле, соединявшей алтарь с вентиляционной шахтой. С ловкостью поймал спасительный металл.

— На, получай, мразь! — завопил он, со всей силы вгоняя лезвие в блестящую склизкую поверхность.

Из «нити» брызнула густая, чёрная жидкость. Раздался ещё один вопль, на этот раз полный настоящей, животной боли. Тень женщины дёрнулась, стала прозрачнее.

— ХВАТИТ! — взревела тварь, и её форма рухнула, превратившись в ползучий, мгновенный туман. Он накрыл Сергея с головой.

Тот закричал. Но не от боли. Перед его глазами поплыли видения. Одиночка. Решётка. Унижение. Голос в его голове стал сладким и вкрадчивым.

«ОНИ ТЕБЯ БРОСИЛИ. ВСЕГДА БРОСАЛИ. ОН ПРИВЁЛ ТЕБЯ СЮДА, ЧТОБЫ ТЫ УМЕР. СДАЙСЯ. ПЕРЕСТАНЬ ЧУВСТВОВАТЬ. Я ЗАБЕРУ ТВОЮ БОЛЬ. Я СДЕЛАЮ ТЕБЯ СИЛЬНЫМ».

Сергей замер, его рука разжалась, топор со звоном упал на пол. По лицу потекли слёзы. Он медленно стал опускаться на колени.

— Сергей! Держись! Не слушай, а ложь! — закричал Леонид, но его самого отбросило невидимым ударом к стене. Он увидел, как тёмная масса начала обволакивать его напарника, втягивая его в себя.

И тогда Леонид понял. Он не мог убить её. Но он знал, в чем ее слабость. От чего она зависит.

Он вскочил, не обращая внимания на боль, и рванулся не к Сергею, а к тлеющим остаткам алтаря. Он схватил наполовину обгоревшую куклу-идол. Её фарфоровое лицо было раскалённым.

— ЭЙ! — закричал он изо всех сил, и его голос грохнул по подземелью. — СМОТРИ СЮДА!

Туман, пожиравший Сергея, дрогнул. Слепое лицо сущности повернулось к Леониду.

«ТВОЙ ПОСЛЕДНИЙ ВЫБОР, СТАРИК? УМЕРЕТЬ ПЕРВЫМ?»

— Нет, — тихо, но чётко сказал Леонид. — Вернуться.

И он с силой швырнул раскалённую куклу прямо в чёрную, зияющую дыру главного коллектора — туда, откуда явилась тварь, в её истинное логово.

— Возвращайся туда, откуда пришла! — его голос сорвался на рык. — Твоей игре конец! Ты проиграла! ТЫ ОДНА!

Он бил в её самую суть. Он отрицал её связь с миром, её победу, её силу. Он указывал на её вечное, неизменное одиночество в тёмной яме.

Раздался оглушительный, визг — звук абсолютной, безутешной ненависти. Туман мгновенно отринул обессилевшего Сергея, который рухнул на пол, и ринулся к коллектору. Он не просто нырнул в него. Он схлопнулся, всосался в чёрную воду, как в воронку, увлекая за собой все чёрные нити, которые с сухим треском рвались и умирали.

Зал погрузился в тишину. Только потрескивали угольки да журчала вода.

Леонид, тяжело дыша, прислонился к стене. Потом подошёл к Сергею, перевернул его. Тот был бледен, но в его глазах, полных ужаса, уже проглядывало осознание.

— Чёрт… Лёнь… — он с трудом выдохнул. — Она… она мне мамку обещала вернуть… И водки… целое море…

— Врёт она всё, — хрипло сказал Леонид, поднимая его. — Врёт, потому что сама ничего не имеет. Ничего, кроме голода. Держись.

Он помог Сергею встать. Они посмотрели на опустевший, загаженный зал. Пахло гарью и развеивающимся смрадом. Рисунки на стенах почернели и осыпались.

— Ушла? — спросил Сергей, всё ещё не веря.

— Ушла, — подтвердил Леонид. — Не уничтожена. Изгнана. Загнана обратно в свою нору.

— Надолго?

Леонид взглянул на чёрную дыру коллектора.

— Пока здесь есть темнота, а у людей — обиды, она будет ждать. Но теперь мы знаем, как с ней говорить.

Он потушил последние тлеющие угли, закинул рюкзак на плечо.

— Пошли. Выберемся отсюда. Я первый раз в жизни так хочу просто увидеть солнце.

Опираясь друг на друга, два охотника зашагали прочь из подземного ада, оставляя за спиной лишь пепел, ржавчину и звенящую, временную тишину.

Их путь наверх был долгим и мучительно осторожным. Каждый скрип ржавой лестницы, каждый шорох воды в коллекторе заставлял их замирать и вжиматься в тени, сжимая оружие. Леонид шёл первым, его дедов топор был наготове, а взгляд метался по каждому тёмному уголку. Сергей, прикрывая тыл, вёл прицел арбалета по пустым тоннелям за спиной, его палец не сходил со спускового крючка. Они не говорили, экономя силы и прислушиваясь к звенящей тишине, ожидая нового нападения, нового обмана. Но кроме их собственных шагов и учащённого дыхания, ничего не нарушало могильного покоя подземелий.

Они выбрались через тот же люк. Тело полицейского куда-то унесло течением. Подвал больницы был пуст. Осторожно, как диверсанты, они миновали подсобки и вышли в ночь через чёрный ход. «УАЗик» ждал их там, где они его оставили, — мокрый, грязный и бесконечно родной.

Они не уехали сразу.

Следующие несколько дней стали тягучим, напряжённым ожиданием. Они сменили убежище, перебравшись в заброшенный гараж на другом конце города. Дежурили по очереди, спали урывками. Леонид объезжал город, прикидываясь местным алкоголиком, и вслушивался в разговоры у магазинов. Сергей наблюдал за больницей и детской площадкой из-за угла.

Но город медленно, очень медленно начинал оживать. На окнах первых этажей кое-где исчезли криво прибитые листы фанеры. Во дворе того самого «первого дома» на третий день появилась пара малышей под присмотром бледной, но живой матери. Слухи о «чёрной лихорадке» стали потихоньку стихать, замещаясь обычными сплетнями о плохой экологии и некачественных продуктах.

Тварь не вернулась. Во всяком случае, не явила себя открыто. Та тихая, всепроникающая плесень ужаса, что отравляла воздух, начала рассеиваться. Она была изгнана из своего сердца, из своего передатчика, и теперь зализывала раны где-то в самой глубокой тьме.

На пятый день, заправившись и закупившись консервами, они молча погрузились в «УАЗик». Сергей повернул ключ зажигания, и двигатель зарычал привычным, утробным рыком.

— Всё? — хрипло спросил он, глядя на серые улицы в лобовое стекло.

Леонид, глядя в боковое зеркало на удаляющиеся пятиэтажки, произнёс чуть слышно:
— Пока всё.

Машина тронулась с места и покатила по мокрому асфальту прочь из города, оставляя за спиной молчаливые дома и незакрытые до конца двери в иной мир. Они выиграли битву. Но война с тем, что живёт в тёмных углах детских комнат и в глубине одиноких сердец, была бесконечной.

Конец...?

Спустя четыре месяца в одной из квартир, что стояла как раз на пути того самого зловещего полукружия, которое когда-то очертил на карте Леонид, девочка Наташа тихо плакала, уткнувшись лицом в подушку.

Папа вечно на работе, мама вечно у плиты или с тряпкой в руках. Её рассказы о школе встречали отстраненными кивками, а просьба поиграть — усталым «потом, дочка, я очень занята». Мир стал огромным, пустым и очень одиноким. Она чувствовала себя прозрачной, ненужной, мебелью в собственной жизни.

И вот, когда сгустились сумерки, а комната погрузилась в синеватую мглу, из самого тёмного угла, где копилась пыль и тени, послышался тихий шорох. Наташа замерла, затаив дыхание. Из тьмы медленно выплыла… девочка. Примерно её возраста. На ней было нарядное, но странно старомодное платьице, слегка выцветшее и слишком чистое для такого укрытия.

— Я слышала, тебе грустно, — девочка, сделав шаг вперёд. От неё пахло мёдом, густым, приторным, и чем-то ещё — затхлым, плесневелым, будто из давно запертого подвала. — Со мной тоже никто не хочет дружить. Но мы можем дружить вместе. Я буду твоей самой лучшей подругой. Всегда.

Она улыбнулась. Улыбка была неестественно широкой и совсем не детской. В её глазах, казалось, плавали тени целой вечности.

— Меня зовут Няня. Давай поиграем?

В дальнем углу комнаты, на книжной полке, плюшевый мишка, подарок отца, на который тот уже и не смотрел, лежал лицом вниз. А из-под кровати, будто из самой толщи тьмы, на чистый ковёр выползла первая, почти невидимая ниточка чёрной, липкой плесени.

— Дальше — врозь, — Леонид остановился на развилке. Его лицо в свете фонаря было резким. — Я на чердак. Если эта тварь где-то и прячет свою главную «куклу», то там. Ты — вниз. Морг, подвал, технические помещения. Ищешь всё, что пахнет не лекарствами, а тем самым цветочным смрадом, а так же кусается, дерется или странно себя ведет.

Сергей мрачно кивнул.
— Яснопонятно. Только если встречу мента?

— Не встретишь. Они все на показуху у входа толпятся. Связь каждые пятнадцать минут. — Леонид бросил ему один из двух раций. — Не молчи. И если что... — он сделал паузу, — стреляй сначала, потом разбирайся. Здесь не до церемоний.

— Ага, — Сергей уже поворачивался к тёмному пролёту лестницы, ведущей вниз. — Только если я начну орать в рацию, что на меня напал говорящий труп, не бросай меня, психа, на растерзание санитарам.

— Договорились, — тень ухмылки мелькнула на лице Леонида. — Удачи.

— И тебе не сдохнуть, старик.

Они растворились в темноте разных коридоров, оставив за спиной призрачный свет мигалок и тихий гул голосов, не подозревающих, что настоящая охота только началась.

ЧЕРДАК. ЛЕОНИД.

Лестница на чердак скрипела от пыли и опавшей с потолка штукатурки под ногами Леонида, каждый шаг отдавался гулким эхом в бетонной шахте. Дверь наверху была заперта на тяжелый амбарный замок, но ржавые петли поддались после двух сильных ударов могучего плеча.

Пространство чердака оказалось огромным, как ангар. Воздух был сухим, густым и горьким от пыли десятилетий. Луч фонаря выхватывал из мрака горы старого хлама: сломанные койки, спиленные кресты от могил (видимо, из старого морга), груды пожелтевших бумаг. Десятки сквозных вентиляционных шахт, словно чёрные дыры, уходили вглубь здания, разнося тишину.

«На месте, — тихо доложил Леонид в рацию. — Ничего, кроме старого барахла и пыли. Иду глубже».

Он двигался медленно, методично просвечивая завалы. Фонарь выхватил странный узор на бетонной стене — не граффити, а аккуратно выведенная сажей или углем спираль, похожая на те, что они видели в квартирах. Но и только. Ни следов, ни звуков, лишь давящее ощущение, что за ним наблюдают из сотен тёмных углов.

ПОДВАЛ. СЕРГЕЙ.

Спуск в подвал оказался путешествием в ад. Воздух становился всё гуще, влажнее и пропитался тем самым сладковато-трупным запахом, который сводил с ума. Фонарь выхватывал ржавые трубы, капающие конденсатом, щиты с оборванными проводами.

«Ну и дыра, — прошипел Сергей в рацию. — Тут даже грибы-мутанты сдохнут со скуки. Только плесень да паутина. И вонь... как в гробу у кондитера».

Он наткнулся на дверь с табличкой «МЕД. ОТХОДЫ». Замок был сорван. Внутри — стеллажи с пакетами желтого биомусора. Но в углу, за стеллажом, его луч выхватил нечто иное: аккуратную горку из кукол. Старых, потрёпанных, с вытертыми лицами. Они сидели в идеально ровном кругу, словно участвуя в чаепитии. А в центре круга лежал распоротый мешок с отходами, из которого сочилась тёмная, липкая масса, пахнущая мёдом и гнилью.

«Лёнь, — Сергей присел на корточки. — Кажется, я нашёл их клуб по интересам. Кукольный кружок «Юный патологоанатом». Жутковатое зрелище».

ЧЕРДАК. ЛЕОНИД.

Леонид, обходя громадный вентиляционный блок, получил сообщение. Он нахмурился.
«Опиши точнее. Есть ли символы? Надрезы? Нити?»

«Ничего такого. Просто куклы сидят и молча осуждают мое вторжение. Жду указаний, о великий следопыт».

Леонид с досадой пнул старую коробку с картотекой. Пыль столбом взметнулась в воздух. Он осмотрел все воздуховоды, все углы. Ничего. Чердак был мёртвым местом. Ловушкой для пыли и призраков прошлого, но не логовом существа, которое они искали.

«Чисто. Спускаюсь. Держись там, не шуми».

ПОДВАЛ. СЕРГЕЙ.

«Да я тут тише воды...» — начал было Сергей, но его фразу перебил резкий, металлический скрежет снаружи.

Дверь в подсобку, ведущую в его коридор, с визгом открылась. В проёме, ослеплённый лучом своего фонаря, стоял рослый сотрудник в полицейской форме. Его лицо было изумлённым и мгновенно напряжённым.

— Эй! Кто тут?! — его голос громыхнул в низких потолках подвала, заставляя Сергея вздрогнуть. Рука полицейского потянулась к кобуре.

«Лёнь! — Сергей вырубил фонарь и шарахнулся вглубь помещения, за стеллажи, прижимаясь к рации. — У меня гости! Очень официальные!»

Из рации послышался лишь треск — помехи или сдавленное ругательство Леонида. А в тишине подвала уже раздавались тяжёлые, уверенные шаги, приближающиеся к его укрытию.

— Выходи с поднятыми руками! — прогремел голос. — Тебя всё равно найдут!

Сергей, прижавшись к холодной стене, сжал в руке фонарь. Диалог явно не предвиделся.

[Вторая часть]

— Лёнь! Чёрт! — Сергей яростно потряс рацией, но в ответ был лишь треск помех, заглушаемый тяжёлыми, уверенными шагами полицейского за стеллажами. Луч фонаря метался по проходам, выхватывая ржавые трубы и груды хлама.

«Выходи! Последнее предупреждение!» — голос был уже ближе, всего в паре метров.

Мысли пронеслись вихрем. Схватка? Нет. Шума будет на всю больницу. Бежать? Куда? Взгляд Сергея упал на массивную чугунную решётку в полу, почти скрытую под сдвинутым в сторону старым матрасом. Люк. Старый, ржавый, но с видимой ручкой.

Решение пришло мгновенно. Сергей рванулся вглубь подсобки, к груде пустых картонных коробок, и с силой столкнул её на пол. Грохот раздался по подвалу.

— Стой! — раздался возглас за спиной, и шаги устремились к источнику шума.

Пользуясь моментом и прикрываясь шумом, Сергей отбросил матрас в сторону, ухватился за холодную, шершавую ручку люка и изо всех сил потянул на себя. Металл со скрежетом поддался. Пахнуло затхлым, спёртым воздухом и чем-то ещё — сладким и гнилостным, гораздо более сильным, чем наверху. Бездонная чёрная дыра зияла под ним.

Луч фонаря выхватил из темноты верхние ступени узкой, почти вертикальной металлической лестницы.

Шаги уже были рядом. Сергей, не раздумывая, прыгнул в проём, успевая захватить крышку люка и с силой дёрнуть её на себя. Тяжёлая чугунная плита с оглушительным лязгом захлопнулась, едва не прищемив ему пальцы, и погрузила всё в абсолютную темноту. Сверху донёсся приглушённый, яростный крик и несколько глухих ударов по металлу. Звуки быстро стихли — либо полицейский пошёл за подмогой, либо решил, что дверь заперта изнутри.

Сергей стоял на узкой ступеньке, прислонившись лбом к холодному металлу лестницы, пытаясь отдышаться. Сердце колотилось как бешеное. Вокруг царила кромешная тьма, нарушаемая лишь лучом его фонаря, который он теперь включил. Он светил вниз. Лестница уходила в непроглядную черноту. Тот самый сладковато-трупный запах был отсюда гораздо сильнее.

— Лёнь... — снова прошипел он в рацию, уже без особой надежды. — Я в какую-то дыру провалился. Пахнет, будто тут весь сахарный завод сдох. Если не отвечаешь... я пошёл вниз. Надеюсь, там не очередной коп с фонарём.

В ответ — лишь мертвая тишина и треск. Сунув рацию в карман, Сергей начал медленно спускаться по шаткой, скрипящей лестнице в самое нутро больничного комплекса.

[ЧЕРДАК. ЛЕОНИД.]

Леонид, спускаясь по скрипучей лестнице с чердака, яростно стучал по рации.
— Сергей! Приём! Чёрт! — В динамике раздавались лишь помехи и отдалённые, искажённые обрывки фраз. «...гости!..» «...официальные!..»

Он замер, прислушиваясь. Снизу, из глубины здания, донёсся приглушённый, но отчётливый лязг тяжелого металла. Как будто захлопнулся массивный люк. Затем — настороженная тишина.

Лицо Леонида исказилось от досады и тревоги. Он двинулся вниз, перескакивая через ступеньки, его сапоги гулко стучали по бетонным пролетам. Он шел на звук, на смутную догадку, что его напарник нашёл нечто важное и оказался в ловушке. И теперь он был один в этом проклятом месте, а связь прервана. Охота внезапно превратилась в спасательную операцию.[СЛИВНОЙ ТУННЕЛЬ. СЕРГЕЙ.]

Металлическая лестница закончилась, упёршись в скользкий, покрытый чем-то чёрным бетонный пол. Сергей спрыгнул вниз, и ботинок с противным чавканием ушёл по щиколотку в нечто тёплое и вязкое. Он вздрогнул от отвращения.
— Фу, бля.

Воздух был другим. Не больничным — густым, спёртым, смердящим. Запах был сложным, многослойным: химическая острота хлорки и щелочей, тяжёлое дыхание ржавых труб, сладковатая нота разложения и под всем этим — постоянный, тошнотворный фоновый аромат человеческих отходов, въевшийся в самые стены. Дышать хотелось через рукав.

Туннель был низким, принуждая его слегка сгорбиться. Сводчатый потолок, сложенный из пористого, мокрого бетона, местами был опутан паутиной толстых труб и кабелей в проржавевшей оплётке. Со стен сочилась влага, стекая в жёлоба, которые вели в чёрную, бездонную дыру в центре пола — основной коллектор. Вода с тихим, гипнотизирующим журчанием струилась туда, унося с собой бог весть что.

Свет фонаря, его единственный друг в этом аду, выхватывал из мрака ошмётки чего-то неопределённого, плывущие по воде, ржавые решётки, забитые гниющим тряпьём. Тишина была абсолютной, давящей, нарушаемой лишь его собственным дыханием, усиленным эхом, и вечным, монотонным плеском воды.

«Лёнь... Приём...» — его шёпот, сорвавшийся с губ, был поглощен сырой мглой, не долетев даже до стен. Он достал рацию. — Леонид! Я в каком-то дерьмовом коллекторе под больницей. Слышишь?

В ответ — лишь мощный, оглушительный треск помех, в котором на секунду прорезался искажённый голос, явно не принадлежавший Леониду: «...иди... иди...» — и снова треск.

Сергей дёрнул рукой, едва не уронив рацию в поток. Ледяная полоса пробежала по его спине. Он судорожно выключил рацию, засовывая её в карман. Тишина, нарушаемая лишь плеском воды, стала ещё невыносимее.

Он сделал шаг вперёд, потом другой, принуждая себя двигаться. Ботинки с каждым шагом издавали противный, отрывистый звук, отрываясь от липкого пола. Он был совершенно один в этом кишке из бетона и ржавчины, и единственным доказательством, что снаружи всё ещё существует мир, был тот самый сладковато-гнилостный запах, что стал здесь лишь сильнее, словно его источник был где-то здесь, впереди, в этой непроглядной тьме.

Туннель сделал резкий поворот, и луч фонаря выхватил из мрака нечто, от чего кровь застыла в жилах Сергея.

На небольшом бетонном выступе, прямо над чёрной струящейся водой, сидела девочка. Лет семи-восьми. В грязном, но нарядном платьице. Она была абсолютно чистой, будто только что вышла из дома, а не из канализационного ада вокруг. В её руках была тряпичная кукла с безликим лицом, и она медленно, ритмично покачивала её, напевая под нос ту самую зловещую считалочку:

Кумоха, Кумоха, не спит никто...
Папа с мамой ушли далеко-далеко...

Сергей замер, парализованный этим зрелищем. Его мозг отказывался верить. Он сделал шаг назад, и его ботинок с громким чавком вышел из воды.

Девочка замолкла. Её голова повернулась к нему. Движение было слишком плавным, слишком неестественным, будто не кости поворачивали шею, а невидимая рука. Её глаза были огромными, тёмными и абсолютно пустыми. В них не было ни страха, ни любопытства — лишь глубокая, бездонная пустота.

— Ты пришёл поиграть? — её голосок был тонким, безжизненным, без единой эмоциональной ноты. Он звучал как запись.

Сергей сглотнул ком в горле. Рука сама потянулась к рации, но он вспомнил помехи и застыл.
— Малыш... ты... как ты тут оказалась? — его собственный голос прозвучал хрипло и неестественно громко в давящей тишине.

Девочка продолжила качать куклу.
— Со мной никто не играет. Все спят. А я не могу уснуть. Моя няня говорит, что нужно ждать гостей.

— К...какая... няня? — Сергей почувствовал, как по спине бегут ледяные мурашки. Он понял.

— Ты же её видел, — сказала девочка, и в её голосе впервые появилась какая-то интонация. Сладкая, ядовитая. — Он везде. Он в стенах. Он в трубах. Он во мне.

Девочка подняла на него свой пустой взгляд, и её губы растянулись в широкой, неестественной улыбке, доходящей почти до ушей. Улыбке, которую он видел на лицах детей в палатах.

— Кто она? — с трудом выдавил из себя Сергей.

На лице девочки на мгновение дрогнула тень чего-то человеческого, будто сквозь кукольную маску прорвалась искра настоящего воспоминания. — Она дарила дружбу. А они... они её боялись. Гнали. Говорили, что больная. А потом пришли другие... с огнём и железом. Сделали ей больно. Теперь она не дарит. Теперь она... берет.

На мгновение Сереге показалось, что это сон и он вот вот проснется... Но монотонный голов вернул его в зловонную реальность.

— Она говорит, ты одинокий. Как я. Ты злишься на всех. Как я. Ты идеально подходишь.

Сергей отшатнулся, натыкаясь на холодную, мокрую стену. Его сердце колотилось где-то в горле.
— Подходишь для чего? — он почти выдохнул.

Улыбка на лице девочки стала ещё шире, становясь совершенно нечеловеческой.
— Чтобы остаться. Навсегда. Мы будем играть вечно. Няня очень хочет с тобой познакомиться.

Она медленно подняла руку и указала пальцем куда-то за спину Сергея, в непроглядную темноту туннеля.

— Она уже здесь.

Сергей медленно, со скрипом повернул голову, следуя за указательным пальцем девочки. В темноте туннеля не было ничего, кроме сгущающейся тьмы, которая, казалось, стала плотнее, тяжелее.

— Здесь никого нет, — его голос сорвался на шёпот, полный отчаянной надежды, которую он сам не ощущал.

Пустые глаза девочки не моргнули.
— Она всегда здесь. Она ждала тебя. Она знает тебя. Знает, как ты кричал в одиночной камере. Знает, как ты ненавидишь. Эта ненависть... она такая... вкусная.

Сергей почувствовал, как по спине пробежал ледяной пот. Его прошлое, его самые тёмные уголки, были выставлены перед ним, как на ладони.
— Отстань от меня, — прохрипел он, сжимая кулаки. — Отпусти девочку.

— Девочка? — голосок изменился, стал старше, скрипучим, полным ядовитой нежности. Это говорила уже не девочка. — Она уже давно не девочка. Она сосуд. Ты тоже можешь стать сосудом. Перестать чувствовать боль. Одиночество. Только покой. Только тишина.

Сергей сделал шаг назад, но его пятка упёрлась в что-то мягкое и скользкое. Он едва не поскользнулся.
— Я... я не хочу твоего покоя.

— Все хотят, — просипел голос из уст ребёнка. — В конце концов, все хотят. Ты просто ещё не понял этого. Ты будешь бороться. Это тоже... интересно.

Девочка медленно двинулась. Её движения были плавными, кукольными. Она сделала шаг к нему, затем другой. Бурая жижа, что покрывала весь пол, у её ног не плескалась, будто её и не было.

— Она предлагает тебе выбор, — голос стал громче, настойчивее, заполняя собой всё пространство туннеля. — Присоединиться добровольно... или быть выскобленным изнутри и использованным. Как они. МАМЫ и ПАПЫ.

Сергей отчаянно оглянулся, ища путь к отступлению, оружие, любое спасение, ведь рюкзак со всем имуществом остался наверху. Его взгляд упал на тяжёлый гаечный ключ, валявшийся в воде неподалёку. Последний аргумент отчаяния.

— Не подходи, — его голос дрожал, но в нём зазвучала знакомая злость. — Я тебя предупредил.

Девочка лишь улыбнулась своей жуткой, неестественной улыбкой и сделала ещё шаг.
— Предупреждение... Это мило.

— Руки за голову! Немедленно! — внезапный, оглушительный рык эхом ударил по сводам туннеля, заставив Сергея вздрогнуть и резко обернуться.

Позади него, перекрывая путь к отступлению, стоял тот самый рослый полицейский. Его лицо было багровым от напряжения и гнева, форменная куртка промокла на плечах. В его руках был пистолет, ствол смотрел прямо на Сергея. Фонарь, прикрепленный к оружию, слепил, вырывая из мрака лишь их двоих.

— Я сказал, руки за голову! — он сделал шаг вперёд, его ботинок с громким чавком ушёл в воду. — Кто ты такой? И что ты тут, чёрт возьми, делаешь?

Сергей, парализованный между двумя угрозами, медленно, очень медленно начал поднимать руки. Его мозг лихорадочно соображал.

— Я... я... — его голос сорвался. Как объяснить это? «Извините, товарищ мент, я тут с древним злом борюсь, а вон та девочка на самом деле не девочка»?

— Я сантехник, — вдруг выпалил он первое, что пришло в голову. — Авария... тут... — он мотнул головой в сторону темноты.

— Молчи! — полицейский был неумолим. Его взгляд скользнул по Сергею, оценивая его потрёпанную одежду, отсутствие какой-либо униформы или инструментов. — Сантехник? Сейчас проверим твои документы. Шаг вперёд! Медленно!

В этот момент луч фонаря на пистолете дрогнул, скользнул мимо Сергея и выхватил из темноты фигуру за его спиной.

Девочку.

Она стояла совершенно неподвижно, всё так же улыбаясь своей леденящей душу улыбкой. Её платьице, аккуратные косички — всё это выглядело абсолютно нереалистично на фоне канализационного ада.

Лицо полицейского исказилось от изумления и нарастающего недопонимания. Пистолет в его руке дрогнул.
— Что... что это? — его голос потерял всю свою уверенность, став выше и тоньше. — Девочка? Как ты сюда попала? Ты одна?

Он сделал шаг в сторону, на мгновение забыв о Сергее, его внимание полностью переключилось на ребёнка.
— Иди ко мне, малышка. Всё в порядке, я полицейский...

Девочка не двинулась с места. Её пустой взгляд скользнул с Сергея на полицейского. Улыбка на её лице стала ещё шире, почти карикатурной.

— Он тоже одинокий, — прозвучал её тонкий, безжизненный голосок, обращённый в пустоту. — Он боится. Он злится. Он тоже подходит.

Полицейский замер, его лицо побелело. Он смотрел на девочку, на её нечеловеческую улыбку, на жуткую обстановку вокруг.

— Что... что это значит? — он прошептал, и его пистолет начал медленно опускаться.

Это был момент. Момент шока и непонимания, который длился всего секунду. Но этого было достаточно.

— Я... я не понимаю... — пробормотал полицейский, его взгляд метался между Сергеем и девочкой, пытаясь осмыслить невозможное. Протоколы и инструкции трещали по швам, не находя категорий для происходящего. В его глазах боролись страх, долг и полнейшая растерянность.

Внезапно его лицо снова окаменело. Годы службы взяли верх. Он рванул себя за шиворот, пытаясь вернуть контроль.
— Всё равно! — его голос снова стал жёстким, но в нём уже слышалась трещина. Он резко повернулся к Сергею, полностью отворачиваясь от девочки, и снова поднял пистолет. — Руки за голову! Сейчас же! Я не буду повтор...

Он не договорил.

Тихий, едва слышный шорох — и девочка оказалась прямо за его спиной. Её движение было не просто быстрым. Оно было мгновенным, словно её перенесла сама тень. Её маленькая, идеально чистая ручка с не по-детски длинными пальцами взметнулась вверх.

И вонзилась ему в спину.

Раздался негромкий, влажный, чёткий звук — чпок — похожий на хлопок ладони по воде, но гораздо более жуткий. Полицейский замер на полуслове. Его глаза округлились, полные не столько боли, сколько абсолютного, всепоглощающего непонимания. Пистолет выпал из его ослабевшей руки и с плеском ушёл под воду.

Он попытался посмотреть через плечо, но не смог. Его взгляд упал на Сергея, и в нём читался немой вопрос: «Что это?»

Из его полуоткрытого рта хлынула алая струйка крови, окрашивая воду у его ног в розовый цвет. Затем его могучие ноги подкосились, и он начал медленно, почти величественно, оседать в грязный поток. Его куртка на спине быстро темнела, пропитываясь кровью, вытекающей вокруг маленькой, торчащей из неё ручки.

Девочка стояла над ним, не двигаясь. Её лицо оставалось абсолютно спокойным, с той же безжизненной улыбкой. Она не выглядела сильной. Она выглядела как нечто, для чего плоть и кость — не преграда, а просто материал.

Сергей стоял в ступоре, парализованный ужасом. Его мозг отказывался обрабатывать увиденное. Это было не нападение. Это было... Как норма. Как ребёнок ломает игрушку.

Медсестра в больнице, распылитель... Дети в палатах... Теперь это. Оно не просто вселялось. Оно убивало. Физически. И делало это с ужасающей, безразличной лёгкостью.

Пустой взгляд девочки медленно поднялся с тела полицейского и уставился на Сергея. Её рука, вся в крови до локтя, всё ещё была занесена. Кровь с кончиков её пальцев капала в воду, растворяясь в ней тёмными облачками.

— Ты видишь? — её голосок снова зазвучал безмятежно, как будто она показывала ему новую игрушку. — Не нужно бороться. Нужно просто... принять.

Сергей отшатнулся, спина с силой ударилась о сырую стену туннеля. Ледяной ужас сковал его конечности. Он смотрел на маленькую, хрупкую фигурку, стоящую над телом взрослого мужчины, и впервые за долгие годы почувствовал себя абсолютно, окончательно беспомощным. Это была не драка. Это было начало забоя. Он проиграл. Они проиграли, даже не поняв правил игры.

Сергей отшатнулся, спина с силой ударилась о сырую стену туннеля. Ледяной ужас сковал его конечности. Он смотрел на маленькую, хрупкую фигурку, стоящую над телом взрослого мужчины, и впервые за долгие годы почувствовал себя абсолютно, окончательно беспомощным.

— Отстань от меня, — его голос был хриплым, лишённым всей привычной бравады. Это был голос загнанного зверя.

— Но мы же только начали играть, — голос из уст ребёнка снова стал старше, скрипучим, полным ложной ласки. Девочка сделала шаг вперёд. Вода, казалось, расступалась перед ней, не желая пачкать её нарядные туфельки. — Ты же сильный. Я чувствую. В тебе так много гнева... Он такой... питательный. Дай мне его. Стань частью чего-то большего. Забудь.

— Забудь одиночку. Забудь решётку на окне в детской. Забудь, как мать плакала в подушку, пока отец...

— Заткнись! — рёв Сергея оглушительно грохнул по сводам туннеля. Он рванулся вперёд, забыв про всё, кроме животной потребности заставить этот голос замолчать. Его огромная ладонь схватила девочку за плечо.

И тут же он закричал — не от боли, а от чудовищного, леденящего ощущения. Под пальцами он чувствовал не детскую хрупкую косточку, а нечто твёрдое, одеревеневшее, как сухая ветка, обёрнутая в холодный шёлк кожи. И из этого места в его ладонь хлынула волна чужого, вывернутого наизнанку отчаяния. Он увидел тёмную комнату, запах дешёвого вина, тень в дверном проёме... Свою собственную, самую старую боль.

Девочка даже не дрогнула. Её улыбка стала блаженной.
— Да... вот он. Твой страх. Он самый вкусный.

...Она потянулась к нему своей чистой, сухой рукой. Палец с длинным, неестественным ногтем нацелился ему в глаз. Сергей попытался отклониться, но ноги не слушались, утопая в вязкой жиже. Он проигрывал. Проигрывал начисто.

Внезапно из темноты позади Сергея, со стороны, откуда он пришёл, рассекая мрак, брызнул ослепительно-белый свет. Луч фонаря упёрся прямо в лицо девочки, заставив её замереть на мгновение.

— Сергей! К земле! — прогремел знакомый хриплый голос, и в нём была сталь, которой Леонид не позволял себе раньше.

Не думая, Сергей рухнул в смердящую воду, едва не захлебнувшись.

Над ним что-то просвистело в воздухе. Короткое, блестящее железо с резким запахом. Толстый арбалетный болт, обмотанный какими-то травинками и пропитанный резко пахнущей жидкостью. Он пролетел в сантиметре от руки девочки и с глухим стуком вонзился в деревянную балку позади неё.

Раздался резкий, шипящий звук, будто на раскалённую сковороду плеснули водой. Из места, где болт вонзилась в дерево, повалил едкий дымок, пахнущий полынью, можжевельником и жжёной костью. И следом — нечеловеческий, визгливый вопль, вырвавшийся из глотки девочки. В нём было нечто такое, от чего кровь стыла в жилах — визг разорванного металла, плач ребёнка и яростный шёпот тысячи голосов одновременно.

Сергей, отплевываясь от вони, поднял голову. Девочка отшатнулась, не от боли, а от яростного, брезгливого отвращения, как от вида падали. Она скорчила гримасу, словно воздух вокруг стал для неё ядовитым.

Из темноты вышел Леонид. В одной руке — мощный фонарь, в другой — арбалет, на ползунке которого была уже взведена вторая порция железа. Его лицо было каменной маской ярости и концентрации.

— Специальное угощение для тебя, — сипло прорычал он, целясь сущности в грудь. — Не ожидала? Думала, мы с пустыми руками пришли? Ты же любишь дары принимать. Дак, принимай, сука!

Девочка выпрямилась. Её лицо исказила гримаса чистейшей, безумной ненависти. Пустота в глазах сменилась древним, холодным злом. — Старый друг... — просипела она уже своим, истинным голосом, многоголосым и чуждым. — Ты опять пришел поиграть! Как тогда... Помнишь?

— Ты не в лесной избушке, Тварь, и мне не 7 лет — отрезал Леонид, делая шаг вперёд. Здесь тебя не ждали. Здесь тебе не рады. Убирайся в свою яму.

Он не стал читать молитв или заклинаний. Он просто пошёл на неё. Твёрдо, неотвратимо, как бульдозер. И это было страшнее любых ритуалов.

Сущность в облике девочки отступила на шаг, затем на другой. Её уверенность исчезла, сменившись животной злобой и... гневом осквернённого идола. Она зашипела, как кошка, спина её выгнулась неестественной дугой, но при видя арбалета она отступала.

— Старый друг... — её голос снова зазвучал, но теперь это был не детский шепот, а наложение десятков шёпотов, старых и молодых, мужских и женских. — Мы же знакомы так давно. Разве ты забыл нашу первую игру?

Леонид не дрогнул, ствол арбалета неподвижно смотрел в центр её груди.
— Заткнись и убирайся. Твои сказки мне не интересны.

— А запах хвои после дождя? — вдруг сладко прошептала она, и её голос на мгновении стал удивительно мягким и тёплым. — И скрип половиц в дедовой избушке? Ты тогда спрятался в чулане, за старыми шкурами. Думал, я не найду?

Мышцы на лице Леонида напряглись, челюсть сжалась так, что выступили жилы. Он молчал.

— Я стучала в дверь... тихонько-тихонько. Предлагала поиграть в прятки. Всего на один час. Всего один час веселья... в обмен на то, что тебе всё равно было не нужно. На сон того старого, больного человека на печи. Он всё равно мучился. Я предложила обмен... милостивый обмен.

— Я сказал, заткнись! — рык Леонида был низким и опасным, но сущность уловила в нём едва слышную трещину.

— А ты испугался, — её голосок снова стал детским, насмешливым. — Так испугался, что даже не заплакал. Просто сидел и дрожал, обняв колени. А потом взял дедов нож... не для меня. Для себя. Чтобы не поддаться. Чтобы не открыть дверь. Помнишь этот холод стали у горла?

На лбу Леонида выступила испарина. На одно мгновение — всего на долю секунды — его взгляд стал отсутствующим, унесённым в те давние времена. Он снова видел ту щель в дверях, ту тьму за ней, чувствовал леденящий ужас и холод заточки в потеющей ладони.

Этого мгновения хватило.

Сущность рванулась вперёд. Не на него. Её движение было ослепительно быстрым. Она вцепилась пальцами-крючьями в ржавую трубу над головой и, словно паук, переметнулась через головы охотников, приземлившись позади них, отрезая путь к отступлению.

— Я тогда ушла с пустыми руками, — её многоголосый шёпот теперь доносился со спины. — Но я запомнила вкус твоего страха, мальчик. Он был... изысканным. И с тех пор я ждала, новой встречи. Ты стал сильным. Твой страх стал ещё слаще. Спасибо, что не разочаровал.

Леонид резко развернулся, арбалет снова наведён на цель. Но теперь она стояла между ними и выходом, и её улыбка была бесконечно довольной.

— Всё, старик, — прохрипел Сергей, она нас в ловушку загнала.

— Молчи, — отрезал Леонид, но его голос снова обрёл стальную твёрдость. Прошлое было заперто и отброшено обратно в дальний угол памяти. Сейчас была только цель. — Она не загнала. Она просто выбрала новое место. И очень ошиблась.

Раздался резкий, сухой щёлк тетивы.

Вторая порция металла обмотанного травами и пропитанный едкой смесью — не полетела наугад.

Леонид, поймав мгновение, когда сущность замерла в самодовольстве, отыгрывая свой триумф, совершил едва заметное движение стволом. Он целился не в сердце и не в голову — в мишень, видимую лишь ему. В то место, где сгущалась та самая «нить», связывающая призрачную няню с её сосудом-девочкой, в точку под левой ключицей, где пульсировал сгусток искажённой, тёмной энергии.

Болт впился точно в цель с глухим, влажным звуком, больше подходящим для удара по гнилой тыкве, чем по живому телу.

Эффект был мгновенным.

Визг, вырвавшийся из глотки девочки, сорвался на многоголосый, оглушительный рёв ярости и боли. Из раны хлынула не кровь, а густая, чёрная, как нефть, субстанция. Она немедленно закипела, шипя и испуская клубы едкого, удушливого дыма, пахнущего палёной шерстью и озоном. Тело девочки затрепетало, забилось в мучительных конвульсиях. Её черты поплыли, исказились. На миг сквозь милое личико проступило нечто древнее, костлявое и бесконечно злое, сотканное из теней и отчаяния.

Она была повержена. Ошеломлена, отравлена, выбита из своей игры. Но не побеждена.

Словно раненый зверь, она, издавая хриплое, клокочущее шипение, попятилась. Её движения были резкими, дёргаными, лишёнными прежней кукольной грации. Она шарахнулась от них, в сторону главного коллектора, к чёрной, бездонной дыре, куда стекали все стоки.

Воздух сгустился от её ненависти. Влажные стены, казалось, плакали чёрными слезами. Свет фонарей подрагивал, искажаясь в клубах дыма, поднимавшихся от её раны. В тишине, нарушаемой лишь её шипением и вечным журчанием воды, слышалось обещание — древнее, как сама гниль, и неизбежное, как смерть.

Она уже была на краю, у самого жерла коллектора, готовая рухнуть в чёрную воду и исчезнуть в подземных лабиринтах. Леонид сделал шаг вперёд, арбалет снова наведён, лицо — каменная маска решимости.

И в этот последний миг, когда казалось, что всё кончено, девочка совершила последнее движение.

Не разворот для бегства, НЕТ. Резкий, хлёсткий взмах рукой — будто отряхивая с пальцев невидимую грязь.

Повисла тяжёлая пауза, нарушаемая лишь ровным гумором мотора.
— Ладно, — Леонид сдавленно выдохнул, смирившись с неизбежным. — Одна попытка. Но одно неверное слово, один странный взгляд медсестры — и мы уходим. Мгновенно. Понял?

— Понял, понял, — Сергей уже включил передачу. — Будем тише воды, ниже травы. Поехали, а то моя решимость тает быстрее, чем моё терпение ко всей этой чертовщине.

Больница встретила их ярким, ядовито-зелёным светом люминесцентных ламп и запахом хлорки, за которым угадывалось что-то сладковато-приторное, как увядшие цветы. Леонид, сгорбившись, мгновенно вошел в роль уставшего деда, а Сергей, нахмурившись, изобразил озабоченного старшего брата. Медсестра, женщина с усталым, осунувшимся лицом и тёмными кругами под глазами, отнеслась к ним с равнодушием выгоревшего человека.

— По коридору налево, палаты 307 и 309, — буркнула она, даже не подняв головы от бумаг. — Только тихо. Они... плохо спят.

Коридор казался бесконечным. Они шли, и их шаги глухо отдавались в гулкой, мертвой тишине. Казалось, что двери в палаты приоткрываются на сантиметр вслед за ними, и из щелей на них смотрят десятки невидимых глаз.

Двери и в правду были приоткрыты, оттуда доносилось ровное, механическое гудение медицинской аппаратуры. Но не это было странным.

Была тишина. В обычном детском отделении ночью слышны вздохи, плач, шёпот. Здесь же стояла гнетущая, абсолютная тишина. Как в склепе.

Сергей краем глаза заглянул в одну из палат. В свете ночника он увидел девочку лет семи. Она сидела на кровати, абсолютно неподвижная, и смотрела в стену. Её руки лежали на одеяле, пальцы медленно, с интервалом в несколько секунд, почесывали ткань абсолютно синхронно. Как заводная кукла. Её глаза были широко открыты, но в них не было ни сна, ни бодрствования — только пустота.

Леонид тихо тронул его за локоть, и они двинулись дальше. Из другой палаты доносилось тихое, монотонное бормотание. Мальчик, его лицо было скрыто в тенях, ритмично, без пауз, повторял один и тот же набор слов, похожий на считалку или заклинание: «Кукла спит, я сплю, кукла смотрит, я вижу, кукла хочет, я делаю...»

Воздух на этом этаже был холоднее, чем в остальной больнице. Холоднее, чем того требовали нормы.

Они нашли нужные палаты. В 307-й лежал мальчик, тот самый, из первого дома. Петя. Он был привязан к кровати мягкими ремнями. Не потому, что был буйным. Наоборот. Он лежал так прямо и неподвижно, что это выглядело неестественно. Его голова была повёрнута к ним, глаза открыты. Он улыбался. Широкая, неестественная, десневая улыбка и пустые глаза. В его взгляде не было осознания — только стеклянная, довольная пустота. На тумбочке рядом, под стеклянным колпаком, лежала фарфоровая игрушка. Казалось, её глаза следят за каждым движением в комнате.

В 309-й палате была девочка, Маша. Она не была привязана. Она сидела на кровати и... играла. Её пальцы перебирали кукольные волосы, но сама кукла лежала на полу. Девочка играла с пустотой, совершая точные, выверенные движения: причесывала, поправляла несуществующее платье, подносила ко рту несуществующую ложку. Её лицо было сосредоточено и абсолютно спокойно. Она напевала ту самую считалочку, но шёпотом, на одном выдохе.

Сергей сделал шаг вперёд, решив проверить свою теорию.
— Маш? — тихо позвал он.

Девочка замолкла. Её пальцы застыли в воздухе. Медленно, с едва слышным скрипом шейных позвонков, она повернула голову к нему. В её глазах не было ни страха, ни удивления. Только холодное, отстранённое любопытство, словно она смотрела на насекомое.

— Маша, мы... мы от тёти Люды, — соврал Сергей, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Губы девочки растянулись в точной копии той улыбки, что была у мальчика в соседней палате. Слишком широкой, слишком десневой.
— Тётя Люда спит, — её голосок был без интонации, ровным, шелестящим потоком, как запись на плёнке. — Она крепко спит в земле. А я играю. Мы все тут играем. Когда вы присоединитесь к нашей игре?»

Сергей отшатнулся. Леонид схватил его за рукав.
— Всё. Пошли. Сейчас же.

Они почти бегом вышли из палаты. По коридору, направляясь к ним, шла та самая медсестра. Но теперь её лицо было искажено не усталостью, а странной, напряжённой маской. В руках она несла не медицинский инструмент, а небольшой распылитель, похожий на тот, что используют для цветов.

— Вы тут ещё? — её голос прозвучал неестественно громко в тихом коридоре. — Время приёма давно закончилось.

Леонид, не сбавляя шага, прошёл мимо неё, таща за собой ошалевшего Сергея.
— Всё, сестричка, уже уходим. Просто навестили.

Они шли по коридору, чувствуя её взгляд у себя в спине. Сергей обернулся. Медсестра стояла на том же месте и смотрела им вслед. А из палат, мимо которых они проходили, в дверные проёмы теперь смотрели другие дети. Молча. Неподвижно. С одинаковыми, стеклянно-пустыми улыбками на бледных лицах.

Дверь лифта закрылась, скрыв жутковатую картину. Только тогда Сергей выдохнул.
— Твою мать... Лёнь... Они же все...

— Молчи, — резко оборвал его Леонид. Его лицо было белым как полотно. — До машины. Молчи и иди.

Они вышли на улицу, под холодное ночное небо. Воздух больницы, казалось, навсегда въелся в их одежду — сладкий запах болезни и пустых, смотрящих глаз.

Машина рванула с места, увозя их от больницы, словно от чумного барака. Сергей давил на газ так, будто за ними гналась сама тень того места. Он с одержимостью смотрел в зеркало заднего вида, ожидая увидеть в темноте преследующие их огоньки или силуэты. Ему повсюду чудились эти стеклянные, пустые улыбки. В отсветах фонарей на мокром асфальте, в тени деревца у дороги. Его собственное отражение в боковом стекле на миг исказилось и застыло с неестественно широкой улыбкой. Он дёрнул рулем, оторвав взгляд. Просто дождь. Просто усталость. Только свернув за угол и оставив за спиной освещённые окна больничного корпуса, он сбросил скорость, и по салону пополз тяжёлый, спёртый воздух, пахнущий потом и страхом.

Молчание длилось несколько минут. Прервал его Сергей, его голос сорвался на хрип:
— Твою ж мать... Они же... Они все там... куклы. Не дети. Манекены какие-то с моторчиками внутри.

Леонид, прислонившись головой к холодному стеклу, не поворачивался. Он смотрел в ночь, но видел не улицы, а эти пустые, улыбающиеся лица.
— Не куклы. Сосуды. Пустые сосуды, которые оно заполнило собой. Или... наоборот. Выкачало всё, что было внутри, и оставило только оболочку.

«УАЗик» подпрыгнул на колдобине, выбив у Сергея тихий мат. Он свернул к их временному убежищу — заброшенному детсаду. Подвальные ворота со скрежетом завалились за ними, отсекая внешний мир. В темноте они не стали включать свет, плюхнулись кто куда: Сергей — на ящик, Леонид прислонился спиной к холодной бетонной стене, сполз по ней на пол.

Тишину нарушало только тяжёлое, немного хриплое дыхание Сергея.
— И что? — он спросил уже тише, без прежней истеричной ноты. — Что мы можем сделать? Сжечь и эту больницу? Там дети... или то, что от них осталось...

Леонид провёл рукой по лицу, словно стирая с него ту самую больничную липкость.
— Сжечь — не вариант. Нужно понять... откуда оно управляет этим... кукольным театром. — Он с силой сжал переносицу, пытаясь выдавить из себя усталость и навязчивую мысль: а что, если его методы неверны? Он всегда шел напролом, искал логово, источник. Но эта штука была как дым. Чем сильнее бил по ней, тем больше она растекалась. Может, нужно было не лезть в больницу? Может, именно их визит и подписал тем детям приговор? — Дети в палатах — это конечное звено. Куклы. Нужно найти кукловода.

Сергей дико зевнул, челюсть хрустнула.
— Ага. Щас, сил нет. Я себя чувствую, будто меня через мясорубку прокрутили, а потом собрали обратно кое-как.

— У всех так, — Леонид закрыл глаза. Его веки казались каменными. — Оно высасывает силы. Просто находясь рядом. Завтра... с утра... будем думать. А ночью... — он сделал паузу, — ночью вернёмся туда. Не в палаты. Пройдёмся по подвалам. По чердаку. Посмотрим, нет ли там чего... что не должно там быть.

Сергей ничего не ответил. Он уже почти спал сидя, кивая головой. Последнее, что он услышал перед тем, как провалиться в тяжёлый, бессознательный сон, был тихий, усталый голос Леонида:

— Спорим, их медицинские отходы... пахнут мёдом...

Наступила тишина. Двое взрослых, крепких мужиков, спали в холодном подвале, как убитые. Их сны были беспокойными, полными безликих улыбок и тихого скрипа несмазанных механизмов. Но решение было принято. Завтра — снова в ад.

[Утро следующего дня]

Следующее утро началось с тяжёлого пробуждения. Тело ломило, будто их действительно переехал грузовик. Молча, на автомате, они развели примус, вскипятили воду на чай и гречку. Завтрак прошёл в гнетущем молчании.

Леонид, отставив миску, принялся за оружие. Методично, с щелчками, проверял затворы, чистил стволы, перебирал патроны с крупной солью. Его движения были точными, выверенными — ритуал, возвращающий хоть какой-то контроль над ситуацией. Сергей тем временем рылся в рюкзаках, раскладывая на брезенте всё, что могло пригодиться: мощные фонари, свечные огарки, моток прочного шпагата, бензин в аварийной канистре.
— На случай, если придётся не изучать, а выжигать, — хрипло пояснил он, ловя вопросительный взгляд напарника.

Леонид лишь кивнул, не отрываясь от работы. Весь день прошёл в этой мрачной, сосредоточенной подготовке. Они почти не разговаривали, экономя силы. Оба понимали — ночь будет долгой.

Под вечер Леонид, чтобы пополнить запасы воды, выбрался в ближайший продуктовый. Пока кассирша отсчитывала сдачу, его внимание привлекли тревожные заголовки на экране маленького телевизора за её спиной.

«...загадочная смерть трёх пациентов детского отделения...» — вещал бодрый голос диктора. — «Дети скончались прошлой ночью при невыясненных обстоятельствах. Предварительные версии — массовое отравление некачественными продуктами или аллергическая реакция на препараты в ходе лечения...»

На экране мелькнули фотографии. Стеклянные глаза и неестественные улыбки. Петя. Маша. Ещё одна девочка из другой палаты.

Леонид застыл, ледяная волна прокатилась по его спине. Он механически взял сдачу, не глядя сунул её в карман и вышел на улицу, где уже сгущались сумерки.

Сергей, увидев его лицо, перестал натачивать топор.
— Что опять?

— Тех детей... с кем мы говорили...и... и еще один из другой палаты — Леонид сглотнул ком в горле. — Нет в живых. По телевизору сказали — отравление или аллергия. Нет. Мы их убили, Серёг. Наше любопытство, наш налёт... Это был сигнал для него. Оно уничтожила доказательства... Не аллергия. Мы.

Сергей выругался тихо и смачно. В его глазах вспыхнуло нечто звериное, но не только ярость — впервые за долгое время там мелькнуло и настоящее, неподдельное отчаяние.
— Оно знало. Оно знало, что мы были там. И ликвидировало свидетелей. Наших... кукол. И мы сами привели его к ним.

Больше ничего говорить не требовалось. Молча, в полной боевой готовности, они погрузились в «УАЗик». Двигатель рыкнул в наступающей темноте. Они выдвинулись. Теперь это была не разведка. Это был набег на логово зверя, которое уже знало об их присутствии и готовилось к встрече.

Продолжение следует...

Он не сдался. Он пошел выше. Написал заявку на грант. Предложил организовать междисциплинарную экспедицию: историки, биологи, криминалисты - для изучения аномальной зоны. Он уже видел ее в мечтах: палатки, оборудование, осторожные шаги по краю Черной Топи…

Ответ из фонда был еще короче: «Проект не соответствует приоритетным научным направлениям».

Он пытался говорить с людьми от науки - те смотрели на него с вежливым скепсисом. С военными - те пожимали плечами: «Партизаны, товарищ Колосов. Бывало всякое». Мир выстроил стену из равнодушия, прагматизма и глупой уверенности в том, что все уже изучено и объяснено. Его одержимость стала его клеймом.

- Колосов? А, это тот, что про оборотней под Смоленском. За его спиной коллеги посмеивались, в их глазах читалось: «Съехавший». Даже уборщица в архиве, Марья Ивановна, которая обычно всегда с ним советовалась по простым бытовым вопросам, стала смотреть на него с опаской.

Он сидел в своей каморке-однушке. Папки с делами лежали на столе, как урна с прахом его репутации. Он провел пальцем по знакомой уже наизусть готической букве «W» на немецком документе. Waldgeist - лесной дух, он существовал, Иван знал это так же ясно, как знал, что дышит, но это знание стало проклятием. Оно отделило его от всего человечества непроницаемой стеной непонимания.

Он смотрел в окно на убогий московский двор, на голые деревца, на мусорные баки. Руки опускались. Что он мог сделать один? Поехать в тот лес с палаткой и фотоаппаратом? Это было бы самоубийством. Он представлял, как бродит по опушке, а из глубины доносится тихий, издевательский хохот Хозяина Топи.

Он уже почти смирился, почти решил, что сжечь все копии, забыть, запереть этот ужас в самом дальнем чулане памяти и жить дальше. Быть просто чудаковатым историком, который иногда слишком много пьет на корпоративах.

И вот в один из таких вечеров, когда он уже мысленно составлял заявление на отпуск «по семейным обстоятельствам», на его рабочую почту пришло письмо.

Адрес отправителя ничего ему не говорил, но тема письма была острой и точной, как скальпель: «К вопросу о биохимическом анализе образцов из дела W-Wald/Geist 43». Сердце его дрогнуло. Он открыл письмо, ожидая спама, розыгрыша. Текст был лаконичным, лишенным эмоций, но каждое слово било в одну точку.

«Уважаемый Иван Петрович, прочла в интернете вашу неопубликованную работу по инциденту у д. Вельдхейм. Позволю себе отметить, что ваша интерпретация механических повреждений излишне осторожна. Представленные в приложенных вами архивных данных (за что отдельная благодарность) химические анализы тканей и металла указывают на использование высококонцентрированных протеолитических ферментов и сильных кислот, нехарактерных для известной фауны. Гипотеза о «местных падальщиках» не выдерживает критики. Меня интересует предполагаемая физиология субъекта, ответственного за инцидент. В частности, механизм выработки и устойчивости к собственным пищеварительным секретам, а также природа покровных тканей, демонстрирующих аномальную устойчивость к механическому воздействию. Готов обсудить возможные биологические модели. С уважением, к.б.н. Алиса Воронцова (НИИ Биологии Экспериментальной )».

Иван перечитал письмо. Потом еще раз. Он встал, подошел к окну, закурил. Внутри у него все замерло. Это был не спам, не розыгрыш, это было письмо коллеги, который разделял его точку зрения. Того, кто смотрел на него не как на «сумасшедшего Колосова», а как на ученого который провел огромную работу по поиску, изучению и консолидации данных по инциденту у д. Вельдхейм. Тот, кто видел в этих отчетах не мистику, а научную загадку, тот, кто говорил на его языке, но на другом его диалекте - диалекте плоти, химии, биологии.

Он не видел ее, не знал, кто она, но в этих строках, в этом холодном, точном интересе сквозило нечто родственное. Та же одержимость, та же готовность смотреть в бездну, не отводя глаз.

Он потушил сигарету. Впервые за долгие месяцы он почувствовал не тяжесть своего знания, а его ценность. Он был не один, где-то там, в огромном, равнодушном мире, был еще один человек, который тоже был заинтересован. И который был готов говорить об этом не как о сказке, а как о факте.

Он сел за компьютер и начал набирать ответ. Его пальцы, привыкшие к осторожному, академичному стилю, теперь летали по клавишам с новой силой. Он писал не оправдываясь, он писал, как пишут единомышленнику, прикрепляя файлы, сканы, свои заметки прикладывая все материалы которые были у него.

Стена непонимания и одиночества дала трещину, и сквозь нее потянуло ледяным, опасным ветром из Большого Бора, но теперь это был ветер надежды.

Продолжение следует...

Предыдущие части:

1. Вельдхейм. Часть 1

2. Вельдхейм. Часть 2

3. Вельдхейм. Часть 3

4. Вельдхейм. Часть 4

5. Вельдхейм. Часть 5

6. Вельдхейм. Часть 6

7. Вельдхейм. Часть 7

8. Вельдхейм. Часть 8

9. Вельдхейм. Часть 9

За две недели обещанных «Гансу» он нужную сумму не наберёт. Даже если бомбанёт пару авто — всё равно нет. Отечественная механика, по которой он был «спец», хороший барыш принести не могла. К тому же, кроме долга перед хозяином «катушки», на плечах Лёхи висел ещё один должок — не такой крупный, но и не маленький, — двести штук вечно деревянных, и это не считая мелких сумм в паре контор микрозайма.

Не в силах решиться хоть на что-то, «Пономарь» яростно почесал предплечье. Вдруг нестерпимо захотелось одновременно пыхнуть, чтобы радостный туман скрыл от него яростную грязь действительности; ввинтить «медленного», дабы погрузиться в медитативное созерцание собственного внутреннего мира, или «быстрого», чтобы поймать весёлый ход ноги и мысли, и залудить стакан водки, дабы размыть обречённую действительность бытия.

Перед Лёхиным мысленным взором предстал запотевший стакан, наполненный «огненной водой» по риску и накрытый сверху, заряженный мутной жидкостью под самый поршень шприцом.

Лёха замычал, впился зубами в костяшку большого пальца, пытаясь болью и медным вкусом крови, смыть наваждение.

Когда видение поблёкло и отступило, он на ватных ногах поднялся на площадку между этажами. Там, чтобы немного успокоиться, он привалился плечом к покорёженным почтовым ящикам и непослушными руками раскурил сигарету.

Пуская дым себе под ноги и рассматривая коричневые плитки пола, «Пономарь» крутил в голове одну-единственную мысль: как его угораздило так вляпаться. И думал он не о ситуации с лёгким, мать его, заказом, а обо всей своей жизни в целом.

После школы Лёха Пономарёв рванул в столицу — полный надежд, стремлений и абсолютно ничем не подкреплённой уверенности в своей исключительности и удачливости. Как же — первый парень на деревне, красавчик и проныра.

Но стольный град в момент обломал его гранитными зубами набережных и липкими загребущими лапами спальных окраин, как не раз обламывал более удачливых и умных «понаехавших».

Пролетев с учёбой, как фанера над Парижем. Сто лет он никому не был нужен в московском вузе со своей пусть серебряной, но провинциальной медалью, зато без блата и денег. Возвращаться в родной город, из которого он с такой помпой уехал, Лёха не пожелал. Поселился на съёмной хате у двоюродного брата. Кузен Димон, двадцатишестилетний балагур, весельчак и дамский угодник, устроил Лёху водителем в транспортную контору.

Денег, ясен пень, было в обрез. Но Димон, хитро подмигнув на жалобы Лёхи, предложил приработок, которым и сам промышлял — «минёром» раскладывать «стафф-мины».

«Пономарь», немного поколебавшись, согласился: а куда денешься? Жить красиво — водить девушек в кафе, сытно есть, сладко пить, модно одеваться и отрываться в ночных клубах — очень хотелось.

«Бегунком» Лёха пробыл недолго, вовремя смекнув, что рано или поздно его либо повяжет наркоконтроль, либо хозяева интернет-маркета сдадут «ОБНОНУ», как периодически уже сливали «гонцов» — своеобразный откуп, чтобы торговать спокойно.

Лёха спрыгнул с темы, после того как кореш кузена с забавным погонялом «Рыба», узнав, что «Пономарь» — неплохой водила и прилично разбирается в российских машинах, не подкинул интересную тему — угонять «тачки». Не крутые иномарки, а родной автохлам, пользовавшийся не меньшим спросом на чёрном рынке, но за который платили существенно меньше, чем за элитные автомобили. Меньше, но несравнимо больше, чем получал Лёха, работая водилой.

А потом был наезд — хорошо хоть без тела в чёрном мешке, — и срок. Правда, не за наезд, но легче от этого Лёхе не было. Из колонии «Пономарь» вышел наркоманом, хорошо хоть не конченым «торчком», которому приходится ставиться в пах и под язык. Но Лёха завязал. Случай помог, тот, который несчастный.

Ромка, лучший друг, единственный, кто, кроме матери, грел его в колонии, и Анька. Ох, Аня, Анечка, Анюта — цветочек, одуванчик. Она и в самом деле была похожа на этот цветок в период цветения: тоненькая, гибкая, с шариком растрёпанных светлых кудряшек. Была. Пока не встретила Лёху Пономарёва с «погонялом» «Пономарь».

Она и Ромка передознулись гнилым «белым китайцем», который подсунули Лёхе: — «Первоклассный товар, брат», — вместо чистого «ореха». Передознулись и вышли, перепутав панорамное окно с дверью на восемнадцатом этаже «зачётного флета».

Вот тогда Лёха и решил завязать. Перепробовал многое: и в «рехе» лежал, и в православном «ребе», даже ездил к какому-то расстриге, называвшим себя «отцом» Власием. Этот «отец» лечил «торчков» с помощью непосильной физической работы, переиначенных молитв и заговоров, добавляя ко всему этому длительные голодовки. Не помогло.

Но Лёха слез. Спасла, если так можно сказать, как ни странно, «синька». Где-то он читал, что можно заместить один порок на другой. Вот он и заместил «белый» на «беленькую». Вылез из одной выгребной ямы, чтобы залезть в другую. Но и от алкоголизма Лёха, излечился, заместив его «лудоманией». «Пономарь» играл во всё подряд: карты и рулетку, игровые автоматы и кости, в онлайн-казино и на ставках. Лишь бы чувствовать в крови возбуждающую волну азарта, прокатывающуюся по телу в ожидании победы. Жаль, только фортуна была не слишком благосклонна к Лёхе, и он чаще проигрывался в пух и прах, чем оставался с «банком».

Зарабатывал «Пономарь» на свои «прелести», как называл все зависимости «отец» Власий, угонами. Из столицы Лёха сделал ноги, вернувшись-таки в отчий дом спустя десять лет. Сбежал от долгов и от памяти об Ане, Анечке, Анюте.

Докурив, Лёха скатал бычок в шарик, сунул его в карман и, вспомнив белёсые и безжизненные, словно у трупа, глаза «Ганса», обречённо начал подниматься по лестнице.

5

Деревянная дверь, много раз покрытая краской отвратного коричневого цвета, была расчерчена, словно старинная картина, сетью «кракелюра», складывающегося в затейливый узор. Кривовато висящий номерок в виде горизонтального ромба из стеклопластика с цифрой четыре. Дверная ручка в потёках застывшей краски.

«Пономарь» с тоской обвёл взглядом крошечную лестничную клетку. При виде стен, крашенных до середины в тошнотно-синий цвет, и грязного пола Лёху вновь охватила паника. Душная, сумрачно-клаустрофобная площадка второго этажа словно кричала ему: «Вали отсюда, дурень, и побыстрей».

Но, вспомнив слова «Ганса» о том, что лучше самому, Лёха, проигнорировав предупреждение внутреннего голоса, поискал глазами кнопку звонка. Таковой не оказалось. Ещё один намёк на неуместность его здесь нахождения? «Пономарь» нерешительно ткнул костяшками в дверь. Не постучал — погладил, реакции, соответственно, не последовало.

Тогда, собравшись с силами, он замолотил кулаком в створку. Глухое эхо ударов прокатилось вверх по этажам, вернулось и побежало вниз. Лёха, в панике схватился за ручку и толкнул дверь. Та бесшумно уплыла внутрь, и «Пономарь» суетливо перешагнул порог. Замерев в тесном коридорчике, Лёха чутко вслушался в полумрак квартиры. Тишина, только тик-так-тик-так — похожие на домик старинные ходики, примостившиеся над дверным проёмом в комнату, мерно отсчитывали ставшие невыносимо медленными секунды. Лёху передёрнуло: громкое тиканье било по нервам не хуже зубной боли.

Мелкими шажками пройдя по коридорчику, он заглянул в комнату и цепким взглядом профессионального преступника осмотрел её. Большая и светлая. Возле окна деревянный круглый стол с задвинутым под столешницу стулом, два книжных шкафа, комод с дисковым телефоном и картина с парусником на фоне заката. У дальней стены — узкая койка, застеленная серым байковым одеялом.

Посередине комнаты, подобрав под себя ноги, сидел, низко склонив голову, худой, голый по пояс мужик. Со своего места «Пономарь» видел лишь седую макушку и опущенные мосластые плечи.

— Уважаемый… — пересохшее горло издало шипение вместо слов. — Г-х-м. — Лёха прокашлялся. — Уважаемый, я дико из…

Он осёкся под взглядом поднявшего лицо мужика. Блёкло-серая, почти бесцветная радужка бессмысленных и безмятежных, как у идиота, глаз взирала на него с лишённых эмоций лица.

— Пришёл…— бледные губы тронула тень улыбки. — Предпоследний день…

— Я… — начал было Лёха, ничего не понявший из слов седого, но тот, поднеся палец к губам, другой рукой поманил Пономарёва к себе.

— Присядь.

«Пономарь» послушно опустился перед седым на корточки, только сейчас поняв, что тот слеп.

«Зуб», падла, инвалида подрядил меня завалить. Гнида!»

Злость на одноклассника поборола робость.

— Послушай, мужик, тут…

— Т-с-с...

Прохладная рука ухватила Лёху за запястье и что-то вложила в ладонь. «Пономарь» машинально сжал пальцы на чём-то тёплом и гладком. В его ладони лежала деревянная рукоять длинного, тонкого ножа.

Тик-так-тик-так!

Ход времени, озвученный старыми часами, становился всё громче и громче.

Лёха словно зачарованный смотрел на гладкое лезвие, отражающее его удивлённый глаз.

— Какого, хера?! — жалко проблеял он.

— Договор. Исполняй. Время вышло.

— Какой, в жопу, договор?

Лёха хотел вскочить и отбросить нож, но ладонь слепого, сжавшись словно тиски, не дала этого сделать. «Пономарь» рванулся, пытаясь освободиться — не вышло. В худом теле мужчины была неумолимая сила танкера. Незрячие глаза начали бродить по Лёхиному лицу, кончик острого носа задёргался, как у принюхивающейся крысы.

— Имя.

— Л-л-лёха. Алексей Пономарёв.

— Не тот, — слепой чуть повернул голову, словно обращался к кому-то невидимому для Лёхи.

— Послушай, мужик, ты прав, ошибочка вышла. Отпусти меня, и я пойду.

— Договор отменить нельзя, — слепой покачал головой.

— Какой договор? — в панике заорал Лёха. — Меня чёрт один подрядил тебя завалить. Я типа согласился, но я не собирался тебя валить. Вот, в кармане посмотри: водка, кетчуп. Хотел напоить, измазать, сфоткать, показать. Но грохать тебя я не собирался, нет! Зуб даю, в мыслях не было.

Бессвязно, перескакивая с одного на другое, начал оправдываться «Пономарь». Он задёргался, пытаясь вырваться, хотел ударить свободной рукой, но слепой легко пресёк эту попытку.

— Отменить договор нельзя.

Упрямо повторил слепой и потянул на себя зажатый в руке «Пономаря» нож. Несмотря на титанические усилия Лёхи, лезвие медленно, но неуклонно приближалось к животу слепого.

Нож замер.

— Договора, конечно, не изменить, но…

Нож продолжил своё движение, коснулся остриём живота, опять замер.

Тик-так-тик-так.

Ходики грохотали так, словно не секунды отсчитывали, а роняли гранитные валуны.

— Нет, — прохрипел Лёха, всеми силами пытаясь вырвать руку.

Лезвие легко, словно не в живое тело входило, а в лист писчей бумаги, пронзило бок. Струйка крови, словно нехотя скользнула из раны.

— Нет! — «Пономарь» взвыл, забился пойманной рыбой.

— …но если переживёшь ночь…

Слепой надавил сильнее и повёл руку Лёхи вверх, вспарывая себе живот. И только когда лезвие дошло до подвздошной кости, пальцы его разжались.

«Пономарь» взвился бешеным лисом и, отскочив, забормотал в отчаянье.

— Сука, б..ть, я не хотел, не хотел! Это не я! Не я!

Слепой сидел, скорчившись и прижав руки к вспоротому животу. Лужа крови под ним стремительно расширялась. С трудом приподняв голову, он посмотрел на Лёху начавшими подёргиваться пеленой смерти незрячими глазами.

— …Будет у тебя шанс вернуться к прежней жизни. Из квартиры не вы…

Тик-та...

Проклятые ходики заткнулись, и наступила тишина.

Недоговорив, слепой завалился лицом в пол.

«Пономарь» взвыл, кинулся было к нему, но остановился. Нет! Он весь изгваздается в крови. Диким взглядом он осмотрел себя. Джинсы были чистыми, правая рука тоже, а вот левую кисть покрывали алые, начавшие подсыхать, разводы.

— Сука!

Лёха рванул в ванную. Кое-как оттерев руку, он бросился к выходу. На пороге замер, не донеся пальцев до дверной ручки. Заскулил еле слышно. Он же здесь наследил как чёрт! Его «пальчики» и на ручке, и на двери, и на ноже, и ещё Бог знает где.

«Почему не надел перчатки? Мудак! Какие, к дьяволу, перчатки! Он никого не собирался убивать. Надо успокоиться, прекратить паниковать, подчистить за собой и только тогда уходить. На нары он не хочет, тем более по мокрухе. Нет, только не это!»

Лёху трясло от паники, страха и адреналина, лошадиными дозами поступавшего в кровь. С трудом подавив дрожь, Лёха подобрал брошенное на пол ванной полотенце и вернулся в комнату. Тщательно протёр всё, до чего мог дотронуться. Чтобы добраться до рукояти ножа, пришлось перевернуть тело. Остро запахло кровью, муторно внутренностями и тошнотворно содержимым кишечника. От омерзительной вони и вида вывалившихся кишок кислотный комок подкатил к горлу. С трудом сдержавшись, Лёха достал телефон и сделал один снимок. После, убедившись, что в подъезде никого нет, выскользнул из квартиры и большими прыжками кинулся вниз.

6

Кряхтя и постанывая, Лёха поднялся на ватные ноги. После бешеного забега по бесконечной лестнице он чувствовал себя выжатым досуха полотенцем. Жутко хотелось пить, но кроме водки и кетчупа у него ничего не было. А хлестать водяру в сложившейся ситуации было сущим идиотизмом.

Опираясь на перила и уже не думая об отпечатках — сейчас это была меньшая из его забот — Пономарёв начал медленно спускаться.

Только сейчас Лёха заметил — подъезд изменился. Это был уже не узкий с маленькими клетушками лестничных пролётов подъезд «хрущёвки». Стены раздвинулись, площадки между этажами увеличились, обычные окна сменились узкими и вытянутыми под самым потолком, а в углу протянулась труба мусоропровода. Один в один подъезд девятиэтажки, в которой Пономарёв прожил всё детство.

Лёха прошёл весь подъезд ещё семь раза. Ноги совсем не держали: подгибались и норовили уложить его на холодные плитки пола. Ни заполошный отчаянный бег, ни старческая — с кряхтеньем и матом — неспешная ходьба ничего не изменили. Первый этаж сменялся девятым, а девятый — первым. Пономарёв два раза попробовал не спускаться, а подниматься. Ничего не изменилось. Просто миг реальности, идущей зыбью, и круг замыкался.

Лестничные площадки, которые Лёха раз за разом проходил, никогда не повторялись. Стены были то блёкло-синие, то ядовито-зелёные, то жгуче-коричневые. Зачастую расписаны кривыми невнятными граффити, легко читаемыми матерными виршами и не менее нецензурными признаниями в любви.

После пятого бешеного спуска «Пономарь» попытался вылезти в окно, но оно оказалось слишком узким. Зато убедился: улицу вместо осеннего вечернего сумрака заполняло белёсое, похожее на овсяной кисель марево. Какое-то время Лёха истошно голосил, пытаясь привлечь к себе внимание, но отчаянные крики просто тонули в густом тумане. Сорвав горло, он прекратил это безнадёжное занятие.

Найдя в кармане джинс несколько пятирублёвых монеты, Лёха кинул одну наружу. Та провалилась в марево, и сколько бы «Пономарь» ни ждал, звона упавшей на асфальт монеты не услышал. Вторая также без звука канула в белёсую плотную муть. Оставшийся пятак он машинально сунул обратно в карман.

Потом он попробовал звонить, но вышло, как и с криками о помощи — безрезультатно. Сколько бы он ни набирал номеров, гудков в телефоне не было. В эфире царила полнейшая тишина. Лишь где-то в самой глубине безмолвия едва различимым эхом Лёха уловил чуть слышный шёпот.

Голоса — женские и мужские, старые и молодые — свивались в жуткую полифоническую какофонию.

«Дай. Хочу. Желаю. Исполни. Дай. Хочу. Желаю. Исполни».

В панике ткнув кнопку отключения, Лёха убрал телефон и побежал.

Наконец, не в силах идти, «Пономарь» тяжело плюхнулся на задницу. Прикрыв лицо ладонями, он замер на стылом бетоне, пережидая судороги в отбитых о ступени ногах.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Пауза.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Звуки, словно кто-то с силой впечатывал огромный кусок сырого мяса в пол, а затем с силой волок его по бетону, донеслись сверху. Волоски на шее вздыбились, по спине пробежали холодные мурашки. «Пономарь» настороженно прислушался.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Пауза.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Пауза.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Лёхе представился огромный слизняк, отрастивший конечности, и теперь не спеша, подволакивая — шлёп-пауза-ш-ы-х-х — ногу, спускающийся по лестнице. «Пономарь» осторожно заглянул в узкий лестничный пролёт.

Шлёп!

По перилам седьмого этажа ударила рука. Какая к дьяволу рука?! Лапа! Большая, с шелушащейся кожей цвета освежёванной туши, толстыми мосластыми пальцами и широкими потрескавшимися ногтями-когтями. Вслед за этим Лёху накрыла мерзотная вонь тухлого мяса, гниющей листвы и могильных червей.

Взвизгнув, как подраненный заяц, Лёха, забыв про усталость и судороги в ногах, кубарем скатился вниз.

Он нёсся, сопя, клокоча горлом и задыхаясь. Перепрыгивая через несколько ступеней, то и дело спотыкаясь и рассаживая колени и локти о бетон. Только бы подальше от этого жуткого урода, от его вони, влажно-мерзкого шлёпанья и тошнотворно-протяжного шырканья.

Пролетев первый этаж и очутившись на девятом, «Пономарь» по инерции проскочил на восьмой и с ужасом понял: если он не остановится, то влетит чудовищу прямо в спину.

С трудом остановившись, кое-как отдышавшись и уняв бешеный перестук сердца, он осторожно взглянул сквозь перила. Внизу никого, исчез вызывающий тошноту запах, неслышно мерзких, нагоняющих панику шлепков. Лишь полумрак и тишина.

«Пономарь» без сил опустился на пол, прижался горящим лицом к грязным, прохладным перилам и заплакал.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Пауза.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Лёху вновь накрыло облаком невообразимой вони. Затравленно взвизгнув, он вскочил и на площадке восьмого этажа, увидел своего преследователя. Крик замер в груди, сердце стремительно ухнуло в низ живота. Монстр казался просто огромным. Высокая, широкая и грузная фигура, измазанная смесью земли и гниющего фарша. В складках одежды или бугристой плоти — Лёха не разобрал — извивались могильные черви. Они падали на ступени и с сочным чавканьем лопались под покрытыми струпьями и язвами ступнями. Маленький, по сравнению с телом, лысый череп покрывали глубокие борозды.

Лицо — какое к дьяволу лицо! — харя, морда, рыло. Багровое, складчатое, с прикрытыми морщинистыми веками глазами, дырой вместо носа и бахромой дикой кожи вокруг безгубой пасти, с торчащим частоколом кривых, широких и тупых, словно у осла, зубов оно ужасало.

Чудовище задёргало, словно бы принюхиваясь, складками вокруг носа-дыры, и медленно стало поворачиваться в сторону Лёхи. Гнойные веки дрогнули и начали приподниматься.

Заорав теперь уже в полный голос, Лёха обмочился и, не дожидаясь, пока существо откроет глаза, стремглав скатился по ступеням. Левая ступня соскочила с последней ступени и подвернулась. Боль, ледяным осколком пронзила ногу до самого колена. Лёха покачнулся, его повело, и он всем телом ударился о железную дверь. Створка неожиданно легко поддалась, и Лёха влетел в тесный тамбур.

Слепо кинулся налево, уцепился за шар дверной ручки, бешено завращал его — заперто. Рванул направо. Подвёрнутая нога стреляла протуберанцами боли в пах, но всё же держала его в вертикальном положении. Нащупав ручку, Лёха надавил на неё и испытал острую, как недавняя вспышка боли в подвёрнутой ноге, радость. Дверь под его натиском распахнулась, и он ввалился внутрь квартиры.

Продолжение следует...

Спустя два месяца. Город охватила тихая паника. Соцсети взорвались историями о «проклятых квартирах» и «чёрной лихорадке». Власти пытались всё списать на массовое отравление неизвестным токсином или психогенное заболевание. Детей, оставшихся сиротами, забирали в больницы и детдома. Но это не помогало.

Медсёстры в инфекционке шептались о том, как ночью по коридорам тихо скребётся что-то невидимое, а их маленькие пациенты впадают в странный транс и на чистейшем, литературном русском, голосами стариков, говорят гадости и предсказывают скорую смерть. Охранник одного из приютов покончил с собой, оставив записку: «Они смотрят на меня из теней. Они шепчут. Я не могу больше».

Люди стали бояться собственных детей. На окнах первых этажей появлялись решётки, не только чтобы защититься от воров, но и чтобы не дать «этому» проникнуть внутрь. По городу поползли слухи о Тени, которая приходит по ночам к одиноким и несчастным детям, предлагая им дружбу и месть за все обиды. И цену за это.

[Сейчас.]

Город замер. С наступлением темноты улицы пустели. В окнах гасли огни. Родители, у которых ещё были силы бороться, спали в одной комнате с детьми, оставляя свет включённым, но все понимали — это слабая защита. Потому что оно приходило не с улицы. Оно приходило изнутри. Из темноты в углу детской. Из-под кровати. Из самой глубины ребёнка, который чувствовал себя брошенным и никому не нужным.

Именно в этот ад, в эту всепоглощающую безысходность, и приехали Леонид и Сергей. Не по геройскому зову сердца. А потому, что больше некому было.

[Сцена: Въезд в город]

«УАЗик» выкатился с разбитого проселочного шоссе на асфальтированную дорогу, будто со дна на поверхность, он был в заплатах и ямах. По обочинам, присыпанные грязью, лежали скомканные пластиковые пакеты и пожухлая трава. Впереди, в мареве ноябрьского дождя, возникал город. Не город — большое село, вытянувшееся вдоль дороги. Типичная глубинка: несколько пятиэтажек-«хрущёвок», частные дома с покосившимися заборами, унылые магазинчики с потёртыми вывесками.

Поздняя осень вымела здесь всё дотла. Небо висело низко, сплошное свинцовое полотно. Холодный, промозглый дождь, уже третий день не переставая, сеял колючую изморось, застилавшую лобовое стекло. Дворники с трудом справлялись, оставляя размазанные полукруги. По улицам, поднимая грязные брызги, изредка проезжали машины. Пешеходов почти не было видно. Те, кто выходил, шли сгорбившись, кутаясь в куртки, торопливо перебегая от одного укрытия к другому. Город выглядел не просто унылым. Он выглядел... притихшим. Затаившимся.

— Ну, добро пожаловать в рай, — хрипло произнёс он, снимая одну руку с руля, чтобы почесать заживающую рану на плече. — Прямо как в том анекдоте: «В нашем городе три достопримечательности — речка, которая воняет, памятник, который упал, и чувство безысходности, которое с тобой навсегда».

Леонид, молча смотревший в окно, повернул голову. Его лицо было серьёзным.
— Запомни, пацан, здесь другие правила. Это не лес, где чудище на тебя с рёвом бросается. Здесь оно тихое. Подлое. Бьёт исподтишка. И самое опасное — оно не кажется чудовищем. Пока не станет слишком поздно.
Леонид на мгновение отвел взгляд в окно, на проплывавшие мимо тёмные окна домов. Он снова увидел его — лицо мальчика из Урюпинска, такое же бледное и пустое, как у того ребёнка на подоконнике. Тот тоже сначала просто разговаривал с «другом». «А я был слишком самоуверенным, думал, что всё понял», — пронеслось в голове. — Оно в головы лезет. Находит самое слабое место — одиночество, обиду, страх — и растёт там, как плесень. Пока не заполнит всего человека. А потом... потом оно находит следующую жертву.

Сергей фыркнул, но взгляд его стал собраннее.
— Ну, то есть как на зоне. Только с привидениями. Понял, принял. Буду ко всем подрядным бабкам с борщами принюхиваться, не пахнет ли сероводородом изо рта.

— Не шути, — отрезал Леонид, и в его голосе прозвучала сталь. — Оно в головы лезет. Находит самое слабое место — одиночество, обиду, страх — и растёт там, как плесень. Пока не заполнит всего человека. А потом... потом оно находит следующую жертву. Чаще всего — тех, кто рядом.

Он указал пальцем на один из домов. На окнах первого этажа были видны новые, грубые решётки.
— Видишь? Люди чувствуют. Инстинктивно. Но запирают двери не от воров. Они пытаются запереться от того, что уже внутри.

Сергей замедлил ход, пропуская старушку, которая, не глядя по сторонам, перебегала дорогу, крепко замотавшись в платок. Её лицо было бледным и уставшим.
— И что, ... это твоё «оно»... детей трогает что ли?
— Дети — самые лёгкие мишени, — мрачно ответил Леонид. — Они верят. Они одиноки. Им не хватает внимания. А эта тварь... она приходит и становится для них самым лучшим другом. Таким, какого у них никогда не было. Цена этой дружбы... — он замолчал на мгновение, — ты увидишь сам.

Они проехали мимо детской площадки. Она была пуста. Качели раскачивались под порывами ветра, скрипя на ржавых цепях. Горка была исписана граффити, и на её поверхности кто-то вывел кривое, проступающее сквозь грязь слово «ТЬМА».

— А имя у него есть? — спросил Сергей, сверля глазами это слово.
— Есть, — Леонид кивнул. — Но его лучше не произносить вслух без нужды. Имена привлекают внимание. А его внимание нам сейчас не нужно. Пока мы не будем готовы.

Он обернулся к Сергею, и его взгляд был тяжёлым, как свинец.
— Ты привык драться с тем, что можно потрогать. Здесь твои кулаки и арбалет бесполезны. Здесь главное — голова. И умение сделать выбор. Самый трудный выбор. Поймёшь — выживешь. Нет — станешь частью здешнего пейзажа. Очередной статистикой.

Сергей молча кивнул, впервые за долгое время не найдясь что ответить шуткой. Он посмотрел на серые, промокшие улицы, на закрытые ставни, на пустующие дворы. Город больше не казался ему просто унылой дырой. Теперь он чувствовал его тихий, скрытый ужас. Он был похож на пациента, который уже болен, но ещё не знает диагноза.

— Ладно, старик, — наконец выдохнул он, сворачивая в указанный Леонидом переулок. — Твои правила. Только смотри, если это окажется всё-таки массовый психоз и нас потом в дурку заберут, я тебе этого не прощу.
«Хотя, черт, в дурке, может, и спокойнее было бы», — мелькнула у него крамольная мысль. Он поймал себя на том, что больничные коридоры, даже эти, жуткие, всё равно кажутся ему более знакомыми и предсказуемыми, чем тюремные. Там хотя бы знаешь, от кого ждать удара в спину. А здесь...

— Договорились, — тихо согласился Леонид, глядя на одинокую фигуру ребёнка, сидевшего на подоконнике затонированной квартиры на первом этаже и неподвижно смотревшего на дождь. — Если что — я за тобой в палату печенье принесу.

[Сцена: Поиск убежища]

Машина медленно ползла по безлюдным улицам, превращаясь в мокрую, уставшую железную банку. За окном сгущались сумерки, и фонари зажигались тусклым, желтоватым светом, почти не рассеивающим осеннюю тьму. В салоне повисло новое, сугубо бытовое напряжение.

Первым его нарушил Сергей. Его желудок издал громкое, требовательное урчание, заглушая на мгновение шум мотора и дождя.
— Слышишь? — хрипло спросил он, похлопывая себя по животу. — Мой внутренний зверь требует жертвоприношения. Консервы там, сухари... что угодно. И горизонтальной поверхности. Я уже на сиденье расплываюсь.

Леонид, не отрывая глаз от дороги, мотнул головой.
— В гостиницу не поедем. Лишние глаза не нужны. Да и денег на две кровати нет. Ищем пустое здание. Гараж, подвал, чердак.

— Отлично, — с фальшивым энтузиазмом отозвался Сергей. — Вечный праздник бомжей и сталкеров. А что по поводу моего внутреннего зверя? Он, кстати, с каждым километром всё злее.

— Зверя накормим. Сначала крыша над головой.
— Крыша над головой... — Сергей усмехнулся, глядя на потрескавшиеся фасады. — Главное, чтобы она потом на голову не свалилась.

Они свернули в более старый район, где панельные пятиэтажки соседствовали с покосившимися частными домами и заросшими бурьяном пустырями. Внимание Леонида привлекло двухэтажное кирпичное здание старого детского сада с выбитыми окнами и облупившейся штукатуркой. На дверях висел ржавый амбарный замок.

— Вот наш «отель», — буркнул Леонид, заглушая мотор.
— «Со всеми удобствами и развивающей программой», — парировал Сергей, оценивающе глядя на мрачное строение. — Только я в детсады с тех пор, как меня из него выгнали, не хожу. Дурные воспоминания.

— Иди проверь задний вход или подвал. Должен быть лаз.
— Ага, «лаз». Щас мне ещё местный бомж проводником станет.

Сергей, ворча, выбрался из машины. Дождь немедленно принялся ледяными иглами колоть ему лицо. Обойдя здание, он действительно нашёл полузаваленный снегом и мусором спуск в подвал. Дверь была приоткрыта, замок сломан давным-давно.

— Нашёл «люкс», — крикнул он Леониду, который уже доставал из багажника рюкзаки. — Вид на помойку, бесплатный сыр от мышей и романтика разрухи.

Спустились вниз. Воздух был спёртым и пыльным, пахнул сыростью, старыми газетами и слабым, но узнаваемым химическим душком, от которого Леонид нахмурился. Подвал был завален хламом: сломанными стульями, старыми матрацами, грудой каких-то журналов. Зато было сухо и относительно цело.

— Ну, дома, — констатировал Сергей, швыряя рюкзак на пол. — Теперь про еду. Я сейчас готов на жареного Глинника, если его найти.

Леонид, не отвечая, расстелил на относительно чистом участке пола брезент. Достал примус, поставил на него закопчённый чайник.
— Еда будет. Сначала — чай. И оценка обстановки.

— Чай, — с неподдельным страданием в голосе повторил Сергей. — Он, конечно, согреет душу, но живот от него не перестанет сосать под ложечкой. Я там в углу видел следы костра. Значит, кто-то тут уже ночевал. Может, и деликатесы какие припрятал.

Он начал небрежно шарить вокруг в груде хлама, откидывая коробки. И вдруг замер.
— Опа... — в его голосе прозвучала почти детская радость. — Да мы сегодня в «Макдаке» питаемся!

Он вытащил из-под обломков стула целую, нераспечатанную пачку доширака и банку тушёнки с чуть помятой, но нетронутой крышкой.
— Видишь, старик? — торжествующе потряс он добычей. — Местные боги нас благословляют. Или это тот самый Глинник из загробного мира за нами приударил? В любом случае, мой внутренний зверь говорит «спасибо».

Леонид не смог сдержать короткой ухмылки.
— Разводи огонь. Гречку с тушёнкой. И молчи. В таких местах лишние звуки до добра не доводят.

— Есть разводить огонь и молчать, — Сергей уже деловито расковыривал банку ножом. — Только если этот «кто-то», кто тут до нас был, вернётся за своими запасами, скажешь ему, что это не я. Скажешь, что это... ну, полтергейст обжорный.

Он бросил взгляд в тёмный угол подвала, где сгущалась тень.
— А то мало ли. Вдруг у него тоже есть свой внутренний зверь. И он голоднее моего.

[Сцена: Ночной анализ]

Последние крошки тушёнки были съедены, хлебные корки скормлены примусу, который теперь тихо шипел, нагревая воду для чая. В подвале пахло едой, бензином и пылью, перебивая посторонние запахи. Наступила тяжёлая, насыщенная пауза, которую прервал Леонид.

— Ладно. Отпустили. Теперь — работа, — он отодвинул от себя миску и потянулся к своему рюкзаку, вытаскивая толстую, потрёпанную папку.

Сергей, удобно развалившись на свёрнутом матраце, с удовлетворением наблюдал за паром от кружки.
— Ну, давай, шеф, загружай заданием. Только, чур, без тестов на детекторе лжи и мозговых штурмов. Я сытый, мне бы подремать.

— Подремаешь в могиле, — безразлично бросил Леонид, раскладывая на чистом листе брезента карты города, распечатки и несколько потрёпанных блокнотов. — Пока ты свой живот баловал, я думал.

Он ткнул пальцем в точку на карте — район их нынешней дислокации.
— Мы здесь. Первые случаи были тут, тут и тут... — его палец перемещался, очерчивая зловещее полукружие на карте. — Все в радиусе полутора километров. Все в панельных пятиэтажках серии 606. «Корабли». Сквозные подъезды, длинные тёмные коридоры, чердаки и подвалы как у одного на всех.

Сергей приподнялся на локте, заинтересованно глядя на карту. Шутки кончились.
— То есть эта штука... она не летает по всему городу. Она как крыса в подвалах бегает?
— Хуже, — Леонид отложил карту и взял листок с распечаткой из местной газеты. Сводка происшествий за три месяца. — Она не бегает. Она расползается. Как плесень. Смотри: сначала один дом. Потом — соседний. Потом — через улицу. Она не прыгает через кварталы. Она методично заражает всё подряд.

Он передал листок Сергею. Тот присвистнул, пробегая глазами по столбцам с адресами и краткими, ужасными описаниями: «обнаружены тела», «госпитализирован с признаками психоза», «пропал без вести».
— Весёленький у нас тут курорт, Лёнь. Прямо санаторий. «Озеро Слёз» и «Чертовы бани».

— Юмор позабудь, — сухо отрезал Леонид. — Пока ты сопел на мосту с последней стоянки, я не спал. Договорился с одним участковым из местного РОВД. Он за пару бутылок коньяка и молчание слил мне часть материалов. — Он постучал пальцем по папке. — Неофициальные фото с мест, предварительные описи. То, что не попало в официальные отчёты, чтобы статистику не портить.

Теперь смотри сюда. — Он выложил несколько фотографий, сделанных, видимо, на мобильный телефон и распечатанных на плохом принтере. Снимки квартир после происшествий. — Что видишь общего?

Сергей нахмурился, вглядываясь. Он теперь видел иное — не бытовой бардак, а следы работы профессионалов: разметку, бирки, местами — спецодежду сотрудников на заднем плане.
— Бардак? Нет... не то. Игрушки. — Он тыкнул пальцем в снимки. — Смотри: вот тут бирка "Вещдок №14" лежит на полу, а рядом с ней — эта лысеющая кукла. Но кукла чистая, на ней нет пыли, в отличие от всего вокруг. Или вот на этом: старый мячик валяется прямо поверх меловой разметки, которую менты на полу рисуют. Его положили уже после того, как они отработали.

Леонид молча кивнул, давая ему продолжить.

— Значит, их принесли позже, когда все уже ушли, — Сергей уже входил во вкус, чувствуя себя детективом. — Кто-то специально приполз в уже "чистую" квартиру и раскидал этот хлам. Этот мячик... он на другом фото, в совершенно другой квартире. Один и тот же. Их кто-то носит с собой и подбрасывает.

— Правильно, — в голосе Леонида прозвучало редкое одобрение. — Оно их метит. Как клоп феромоны. Или оставляет якоря. Точки входа.

Он откинулся назад, его лицо в полумраке было напряжённым.
— Оно находит слабых. Одиноких. Обиженных. Дети — самые лёгкие мишени... — Леонид замолчал, перебирая в руке потёртую монетку. — Я сталкивался с подобным... эхом. В других местах. Там, где боль и одиночество копились десятилетиями, оставались обрывки слухов. О «Недоброй няне», что забирала сирот. Говорили, её можно было умилостивить, оставив мёд и ягоды на пне. Она была не доброй и не злой — просто частью правил тех мест. То, что здесь... Это не эхо. Это не дух. Это голод. Голод, который разъедает изнутри и ищет, чем бы его утолить. А потом... занимает всё пространство. Выживает всех остальных. По крайней мере к таким выводам я пришел.

В подвале повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь шипением примуса и ударами капель о подоконник где-то наверху. Казалось, весь мир сжался до круга света от их фонарика, за которым царила непроглядная, внимательная темень. Сергей молча перебирал фотографии, его обычная насмешливость куда-то испарилась.

— И что? — наконец спросил он тихо. — Мы что, будем по подвалам бегать и отбирать у детей потрёпанные плюшевые игрушки? Скажем: «Здрасьте, мы из церкви, вашего медвежонка на экзорцизм»?

— Нет, — Леонид потушил примус. Темнота сгустилась, и только свет фонарика выхватывал их лица. — Мы найдём то место, откуда она начинается. Её логово. Где она копит силу. А для этого...

Он развернул самую детальную карту района и положил на неё компас.
— ...нам нужен центр. Эпицентр. Тот самый первый дом, с которого всё началось. Там мы найдём ответы.

— И много этих «первых домов»? — спросил Сергей, уже доставая свой арбалет и проверяя тетиву.
— Один, — твёрдо сказал Леонид. — У любой заразы есть нулевой пациент. Ну что, сытый зверь, готов на охоту?

Сергей щёлкнул затвором.
— Ага. Только если встретим того, кто тут до нас тушёнку припрятал, — я первый стреляю. Чтоб не предъявил за саботаж продовольственной программы.

[(Эпицентр)]

Ночь сгустилась окончательно, когда они подъехали к пятиэтажке на самой окраине района. Дождь перешел в ледяную морось, заволакивающую улицы грязной пеленой. Фонарь у подъезда мигал, выхватывая из тьмы облезлый фасад, заклеенные целлофаном окна и горы мусора у входа. Воздух пах влажной штукатуркой, прелыми листьями и чем-то ещё — сладковатым и приторным, как испорченный мёд.

— Вот он, — глухо произнёс Леонид, заглушая мотор. — Первый дом. Здесь всё и началось.

Подъезд встретил их затхлым, промозглым холодом. На стенах — слои объявлений и граффити. Лифт, судя по висящей на кабине табличке «Не работает», умер давно. Они молча поднялись по лестнице, пахнущей кошачьей мочой и старой бедностью.

Квартира на третьем этаже. Дверь запечатана криво наклеенной полосой сургуча, на которой уже проступила пыль. Леонид щелчком открывателя снял печать, затем с помощью лома и отвёртки за несколько минут бесшумно справился с замком. Дверь с тихим скрипом отъехала внутрь.

Тишина внутри была не просто отсутствием звуков. Она была густой, вязкой, давящей. Они замерли в прихожей, прислушиваясь. Сергею померещилось, что из глубины квартиры донесся тихий, скребущий звук, будто по дереву провели ногтем. Леонид резко поднял рука, заставляя его замереть. Звук не повторился. Было ли это? Или это старая кровь стучит в висках, рисуя ужасы в воображении? Воздух стоял неподвижный, спёртый, с тем же сладковатым оттенком, но здесь он был несравнимо гуще. Пахло пылью, затхлостью и чем-то ещё — едва уловимым, но стойким ароматом сушёных трав и увядших цветов.

Фонари выхватили из мрака прихожую. Всё было неестественно аккуратно. Пальто висело на вешалке, тапочки стояли ровной парой. Ни следа борьбы, хаоса, паники.

— Как будто они просто испарились, — тихо пробормотал Сергей, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Они двинулись дальше, в гостиную. Мебель была накрыта белыми простынями, словно саванами. На полках — слой пыли в палец толщиной. Но на кофейном столике — ни пылинки. На нём стояла ваза с засохшими, почерневшими цветами и лежала раскрытая детская книжка сказок.

Леонид подошёл, направил луч на страницу. Это была сказка про Машу и трёх медведей. Но кто-то жирным чёрным фломастером зачеркнул лица медведей и нарисовал над ними высокую, худую фигуру с огромными руками.

— Весёлое чтение на ночь, — хрипло заметил Сергей.

Они вошли в детскую. Здесь было холоднее, чем в остальной квартире. Игрушки были аккуратно расставлены на полках. Куклы сидели ровными рядами, их стеклянные глаза следили за каждым движением пришельцев. На кровати, под идеально заправленным одеялом, лежала пижама, сложенная так тщательно, словно это была форма для похорон.

Леонид подошёл к столу. На нём лежали альбомы для рисования. Он открыл первый. Обычные детские каракули: солнце, домик, мама, папа. Второй — то же самое. В третьем, самом новом, рисунки изменились. Появились тёмные, хаотичные штрихи, закрывающие лица родителей. А на последних страницах — один и тот же сюжет: ребенок, держащий за руку высокую, чёрную фигуру без лица. И подпись, выведенная детской рукой: «Я и моя няня. Мы лучшие друзья. Теперь мы всегда будем вместе».

— Нашел себе нового друга, — тихо сказал Леонид.

Сергей в это время осматривал шкаф. Он аккуратно отодвинул платья. И замер.
— Лёнь. Глянь-ка.

На задней стенке шкафа, на уровне роста ребёнка, был нарисован мелком странный символ — спираль, переходящая в несколько пересекающихся треугольников. Вокруг него на полке были аккуратно разложены «дары»: засушенная бабочка с обломанными крыльями, несколько пёрышек, моток белёсых волос и сахарный рожок, оплавленный и покрытый пылью.

— Алтарь, — без эмоций констатировал Леонид. — Оно заставляло её делать подношения. Укрепляло связь.

Он обернулся, окидывая комнату взглядом. Его луч фонаря скользнул по кровати и остановился на самой большой кукле, сидевшей в изголовье. Фарфоровая кукла с безжизненной улыбкой и слишком большими глазами. Она была чистой, будто её только что протерли. И одета не в фабричное платье, а в самодельное — сшитое из тёмной, грубой ткани, отдалённо напоминающей траурное одеяние.

Леонид медленно протянул руку и перевернул куклу. На её спине, на месте фабричной маркировки, был аккуратно выцарапан тот же спиралевидный символ, что и в шкафу.

— Не точка входа, — прошептал он, встречаясь взглядом с Сергеем. — Не якорь. Это не оно вселилось в куклу. Оно вселилось в ребенка. А кукла... это его глаза и уши. Его проводник.

В тишине детской его слова прозвучали как приговор. Они нашли не начало, а лишь ещё одну точку в паутине. И поняли, что имеют дело с чем-то гораздо более древним, методичным и чудовищным, чем просто призрак. С системой. С ритуалом. С болезнью, у которой есть свой умысел.

[Несколькими часами позднее...]