Он свернул за очередной поворот туннеля (стены здесь были не из бетона, а из какого-то тёмного, отполированного временем и влагой камня, в котором угадывались окаменевшие прожилки, похожие на нервные волокна) и увидел свет. Не тусклый свет одинокой лампочки, а тёплый, желтоватый поток, лившийся из-под тяжелой, обитой старым дерматином двери. На двери висела потёртая табличка с потрескавшейся эмалью: «Диспетчерская №3. Вход воспрещён». Запах духов здесь был почти осязаемым, обволакивающим, как шаль.

Сердце Артёма, уже привыкшее бешено колотиться, на секунду замерло, захлёстнутое волной слепой, идиотской надежды. А вдруг? А вдруг чудо? Разум кричал о ловушке, но ноги уже несли его вперёд. Он толкнул дверь — та подалась бесшумно, словно её только что смазали.

Комната была царством старой, советской аппаратуры. На стеллажах, покрытых пылью и паутиной особой, липкой густоты, громоздились пульты с потускневшими тумблерами, мерцающие экраны осциллографов, показывающие ровную, мёртвую линию. Воздух гудел едва слышным низкочастотным гудением — звуком спящей электроники. И у единственного чистого стола, спиной к нему, сидела женщина. Та самая, до боли знакомая стрижка каре, то самое серое пальто, которое он подарил ей прошлой осенью.

— Анна? — его голос сорвался на шёпот, предательски дрогнув.

Она обернулась. И это была она. До последней веснушки у виска, до едва заметной родинки над губой. Настоящая. Но… слишком настоящая. Как высококачественная голограмма. В её глазах не было привычной усталости после смены, ни намёка на ту нервную раздражённость, что копилась в последние месяцы. Была лишь глубокая, бездонная печаль, спокойная и неестественная, как у монахини на старинной иконе. Слишком умиротворённая для этого ада.

— Артём, — она произнесла его имя с лёгким, едва уловимым удивлением, будто ждала кого-то другого, но была и не против его видеть. — Ты нашёл меня.

Он замер на пороге, ноги стали ватными. Она встала — её движения были плавными, бесшумными, почти воздушными, лишёнными обычной, чуть резковатой энергии. Она сделала шаг навстречу.

— Я… я думал, ты… — он не мог выговорить «погибла», «исчезла». Слова застревали в горле комом.

— Я тоже здесь оказалась. Не знаю как, — её голос был её голосом, но… отполированным. В нём не было дрожи, не было того сдавленного надлома, который должен быть у человека, только что вырвавшегося из челюстей безумия. Он был ровным, гладким, как поверхность лесного озера в полный штиль. — Мы поссорились, да? В кафе. Я сказала тебе ужасные вещи. Я… я не думала.

Он кивнул, сглотнув ком. Она помнила. Значит, это правда. Значит…

— Я не думала, что мы увидимся снова, — она опустила глаза. И в этот самый момент свет лампы под зелёным абажуром над столом дрогнул. Не мигнул, а именно дрогнул, как будто кто-то с другого конца провода слегка качнул источник. И Артём увидел: её тень на стене, заваленной схемами, не моргнула вместе с ней. Она оставалась абсолютно неподвижной, застыв в положении «стоя», хотя сама Анна опустила голову. Игра света, — отчаянно выстрелила мысль. Галлюцинации. Нервы. Недостаток кислорода. Всё, что угодно, только не это.

— Ничего, — прошептал он, сам делая шаг вперёд, предавая собственный инстинкт. — Главное, что ты жива. Мы вместе. Мы выберемся.

— Конечно, выберемся, — она подняла на него глаза и улыбнулась. Улыбка была красивой, тёплой, но… шаблонной. Как у актрисы в дешёвом сериале, изображающей нежность. Она не дотянулась до её глаз, оставшихся островами той самой неземной печали. — Я почти нашла путь. Нужно просто спуститься вниз. В технические этажи. Там, в самых низах, есть дверь. Она ведёт наружу. К свету.

Она указала на вторую дверь в комнате — массивную, железную, с облупившейся до ржавчины краской и тяжелой задвижкой. От неё тянуло сквозняком, но не свежим, а тяжёлым, пахнущим сыростью погреба, тлением старого дерева и чем-то ещё… металлическим, как кровь.

— Почему вниз? — невольно вырвалось у Артёма, и его собственный вопрос прозвучал для него дико. Всё его нутро, каждая клетка, выжившая в этом кошмаре, вопила против этого направления. Вниз — это всегда глубже. Вниз — это ловушка. Вверх — к небу, к надежде, пусть и ложной.

— Я слышала там голоса, — сказала она просто, и в её глазах на секунду мелькнуло что-то похожее на сострадание. — Людей. Они звали на помощь. Кричали. Мы не можем оставить их, Артём. Ты же не мог бы.

Это был удар ниже пояса. Благородная причина. Та, на которую он, Артём, копатель прошлого, хранитель чужих историй, не мог возразить. Но что-то внутри него сжималось в твёрдый, ледяной шар предчувствия.

— Какие голоса? — попытался он выведать, заставив свой голос звучать ровно. — Мужские? Женские? Что они говорили?

— Просто голоса, — она отвела взгляд, и её взгляд на секунду задержался на пустом углу, где висела паутина, шевелящаяся в несуществующем сквозняке. — Они звали. Просили о помощи. Они там… заперты. Мы должны спешить.

Она снова посмотрела на него, и её лицо стало настойчивым, почти матерински-строгим.
— Артём, помнишь, как мы встретились в первый раз? У фонтана в парке Горького? Ты тогда такой растерянный был, весь в брызгах.

Он почувствовал лёгкий, но отчётливый укол. Они действительно встретились у фонтана. Но это была не та история, которую они любили вспоминать. В тот день на неё с дерева упала пушистая гусеница, она взвизгнула от омерзения, он засмеялся, а она потом полдена дулась. Она ненавидела это воспоминание, называла его «неловким и мерзким». Она никогда не вспоминала тот день с ностальгической теплотой.

— Да… — осторожно протянул он. — Помню.

— А помнишь, как мы выбирали обои для нашей первой квартиры? — её лицо озарилось тёплой, мечтательной улыбкой, но глаза оставались теми же глухими озёрами. — Ты хотел тёмные, «под старинный архив», а я — светлые, с цветочками. Мы спорили целый день, а потом купили те, что были в акции, серые в полосочку.

Артём замер. У них не было «первой квартиры». Они снимали комнату, потом переехали в ту самую однушку в Хамовниках. Они говорили о том, как выберут обои, строили планы, но это всегда было в будущем времени. Они так и не дошли до этого. Денег не хватало, потом работа, потом… отдаление. Она говорила о том, чего не было, как о свершившемся, милом факте. Шок, — снова попытался вклиниться мозг. Память отказывает, она в шоке, спутала.

Но это было не спутано. Это было идеально. Как будто кто-то взял его тайные, неосуществлённые мечты о совместной жизни и вмонтировал их в эту куклу, чтобы она казалась правдоподобнее.

— Анна… — он начал, но она перебила его, внезапно оживившись, её взгляд упала на его карман, откуда торчал угол его блокнота.

— Смотри! — она указала тонким пальцем. — Ты всё ещё ведёшь свои записи? Ты всегда говорил, что прошлое — это ключ. Что без него настоящее рассыпается в пыль.

Он кивнул, не понимая, к чему она ведёт.

— А помнишь ту старую папку? Про часы на вокзале? Ты тогда сказал, что это просто курьёз, чья-то шутка. А оказалось, ты был прав. Это и правда было неважно. Просто совпадение.

У Артёма перехватило дыхание. Комната поплыла перед глазами. Он никому не рассказывал о той папке. Ни Анне, ни коллегам, никому. Он отложил её в сторону и забыл, пока мир не рухнул. Откуда она… как она могла…

И в этот самый миг, в его кармане, под сердцем, раздался звук. Не тихий, а оглушительный, пронзительный, металлический, будто внутри него взорвался колокол.

ЗВОНОК.

Он онемел. Телефон. Его старый, немодный смартфон, мёртвый груз, который он уже давно считал куском пластика и стекла, ожил. Он медленно, будто в замедленной съёмке, вытащил его. Экран пылал ослепительно-белым светом, выжигая сетчатку. И на нём, чёрными, жирными буквами, горело единственное слово:

АННА

Он поднёс трубку к уху, не в силах издать ни звука. Сначала — помехи. Белый шум, шипение. Потом — голос, прорывающийся сквозь них. Отчаянный, срывающийся, хриплый от крика и слёз. Голос, который он знал лучше собственного. Настоящий голос.

«Артём!.. Боже, ты жив!.. Я... не знаю, где я... тут картины... всё живое, всё смотрит! Они меняются... я вижу себя на них...» — в голосе была неподдельная, дикая, животная паника, та самая, что сводит кишечник в узел. «Я видела тебя... на одной из них... ты был... о Боже, ты был мёртв... Артём, слушай! Слушай меня! Она... она знает то, чего не должна... не верь...»

Связь прервалась с резким, болезненным скрежетом, будто ножом по стеклу.

Артём медленно опустил руку. Тяжесть телефона казалась невыносимой. Он поднял голову и посмотрел на женщину напротив.

Она стояла всё с той же спокойной, печальной улыбкой. Но теперь он видел. Видел всё. Неестественную, восковую неподвижность её век. Пустоту в глазах, которая была не шоком, а полным, абсолютным отсутствием за ними. Её тень, всё так же застывшую на стене, не повторившую ни одного её микро-движения. Она говорила с ним обрывками его же воспоминаний, смешанных с вымышленными идеалами, подстраиваясь под его глубинное ожидание «идеального примирения».

«Твоя вина — это дверь». И эта дверь оказалась дверью в камеру пыток, сконструированную из его же тоски.

— Кто это был, Артём? — её голос по-прежнему звучал мягко, как шёлк. — Наверное, помехи. Здесь, внизу, часто ловятся странные волны. От старого оборудования.

Он не ответил. Он отступал к выходу, его разум лихорадочно работал, складывая пазл, который резал пальцы в кровь. Она знала про папку. Значит, она была связана с его сознанием. Она вела его вниз, к тому, чего он боялся. Значит, его страх был… не препятствием. Он был топливом для этой симуляции. Страх и вина питали её, делали её умнее, точнее.

— Мы не пойдём вниз, — тихо, но с железной, впервые появившейся чёткостью, сказал он.

Печальная маска на её лице дрогнула. Не мышцами — будто изображение на экране на долю секунды потеряло кадр. В глазах, в тех глубинных озёрах, на секунду мелькнуло что-то острое, стремительное, голодное. Не злоба. Любопытство хищника, которому показали незнакомый трюк.
— Но там выход, Артём. Там спасение. Там конец кошмару. Мы можем быть вместе. Как раньше. Как должно было быть.

— Нет, — он качнул головой, продолжая отступать. Его спина упёрлась в косяк двери в коридор. — Спасение не там, куда ты меня зовёшь. Оно не вниз. Оно — сквозь.

Он вылетел в туннель и побежал. Не в ту сторону, откуда пришёл, не вниз. А назад, по знакомому маршруту? Нет. Он побежал навстречу своему страху. Туда, откуда лился запах её духов, но в обратном направлении — к его источнику, который должен был быть не Анной, а её идеей в голове этого места. Он бежал от ловушки, которая предлагала комфорт забвения.

Из диспетчерской донёсся не крик, не рык, не угроза. Донёсся тихий, глубоко разочарованный вздох, полный такой человеческой грусти, что по спине Артёма побежали мурашки. И потом — шёпот. Он не шёл из комнаты. Он возник прямо у него в голове, обволакивая сознание, вползая в уши изнутри:

«Как жаль. А я так надеялась. Мы могли бы быть вместе... Навсегда. В тишине. Без прошлого. Без боли. Это был бы такой... покой.»

Шёпот звучал уже не её голосом. Он звучал голосом самого подвала. Голосом сырости, ржавчины и тикающих часов.

Артём бежал, не оглядываясь, сжимая в кулаке телефон, который снова стал мёртвым грузом. Он бежал в темноту, которая теперь казалась менее враждебной, чем тот свет, что лился из диспетчерской. Он выбрал кошмар, в котором можно бороться, а не сон, в котором можно умереть.

Наша книга :
AuthorToday - https://author.today/u/eonofnether

Нарезки дурости с наших днд стримов :)

VK - https://vk.com/eonofnether

На VKPlay - https://live.vkvideo.ru/eonofnether

Telegram - https://t.me/eonofnether

Twitch - https://www.twitch.tv/eonofnether

Youtube - https://www.youtube.com/@EonOfNether/streams

RuTube - https://rutube.ru/channel/25634897/

Саша радовался, что школа закончилась и можно было расслабиться на ближайшие три месяца. Родители, как всегда, отправили его в деревню к бабушке с дедушкой. Он созерцал привычные красоты нетронутой человеком природы, пока трясся на заднем сидении отцовского «Жигули». Вскоре они добрались до небольшого деревянного домика, который тепло смотрел на гостей своими старинными окнами с резными наличниками. Внутри исходили паром жареные пирожки с картошкой и луком, а в кастрюле кипели наваристые щи со свининой. Дед Митя и бабушка Соня обняли внучка и сына, приглашая их за стол и расспрашивая Сашу об успехах в школе. Пообедали, отдохнули, и сами не заметили, как солнце уже зашло за горизонт.

-Деда, а из друзей приехал уже кто? - спросил Саша.

-Покамест только ты, Шурик. Витька и Егорка на следующей неделе приедут, а Петька и Лерка - не знаю даже, завтра спрошу у Михалыча. - ответил старик, сидя в кресле и пультом выбирая, какой из трех каналов посмотреть сегодня.

-Ээх, - вырвалось у Саши.

-Ну нече, не грусти, внучек. Мы тебе скучать не дадим! Веничков наделаем с березки, в баньке попаримся - всю грязь городскую с тебя смоем!

-Да, деда, это точно. - с грустной улыбкой произнес подросток.

Неделя ожидания пролетела в привычных деревенских заботах: помощь деду в сарае, сбор первых ягод с бабушкой, долгие вечера под тихое потрескивание телевизора.

И вот, наконец, собрались все. Долговязый и худощавый Витя, наоборот коренастый и шустрый Петька, Егор - скромный мальчик, ставший еще более молчаливым за год, и она. Лера - для Саши это имя звучало как нежная мелодия. Лера…Лира…, как будто аккуратная девичья рука гладит струны золотого инструмента. До этого все было хорошо, но когда всем ребятам исполнилось по 13-14 лет, Саша начал замечать, что смотрит на свою подругу иначе. Хотелось болтать с ней целыми днями, лежать у нее на коленях, вдыхать приятный аромат ее рыжих волос.

Они сидели на двух лавочках около Витиного дома, бросив велосипеды на траве. Витя разливал «Дюшес» в кружки и неожиданно завел разговор про традиции племен Африки.

-Я вот недавно по телику видел, короче у негритосов в Африке, когда пацаны достигают вот такого возраста как мы, у них есть обряд - типо чтобы мальчик стал мужчиной, называется инициация!

-Ну ты загнул, Витек. Я такое не смотрю, лучше фильмец какой-нибудь классный глянуть. - сказал Петя.

-А в Африке для девочек есть такой обряд? - спросила Лера.

-Эээ…да…но я думаю тебе он не понравится… - смущенно ответил Витя.

-Почему?! - поинтересовалась Лера.

-Ну…короче…я так понял там девочкам отрезают ну как бы…эээ…не знаю короче…

-Фууу! Какая гадость! Зачем ты вообще такое смотришь?!

-Да, Витька, не ожидал от тебя, внатуре Чикатило! - съязвил Петя.

Все засмеялись.

-Да а че? Я знал, что ли? Вот про пацанов рассказывали все четко и львов показывают и леопардов, копья там, негры в повязках. А потом как начали про это самое говорить, ну я пульт потерял и нечаянно услышал.

-Дак ты к чему вообще это все? Обряды какие-то… в Африку собрался что ли? - спросил Саша.

-Я к тому, что мы тоже должны устроить такой обряд. Чтобы из мальчиков стать мужчинами! Поняли?

-И я должна стать мужчиной? - удивилась Лера.

-Да не! Ты будешь судить нас, насколько мы прошли испытание!

-Какое испытание? - вдруг вставил Егор.

-Надо столкнуться лицом к лицу со страхом! Побороть его! Тогда мы перестанем быть мальчиками и станем мужчинами!

-Ну допустим, и че ты придумал? Какой страх побороть-то? - поинтересовался Петя.

-Нам надо переночевать у Чёрного озера!

Егор немного вздрогнул. Остальные тоже поежились, услышав это название.

Дело в том, что Чёрное озеро - было объектом местного фольклора. Говорили, что оно не имеет дна, и что в его глубинах обитает нечто древнее и злое.

Выпившие старички иногда травили байку о том, что давным-давно, когда деревня была еще совсем юной, а леса вокруг – густыми и непроходимыми, жила здесь девушка по имени Алена. Была она красавицей несравненной, с волосами цвета воронова крыла и глазами, как два озера, только светлых, чистых. Но сердце ее было полно печали. Полюбила она парня из соседней деревни, да только родители ее были против, желая выдать ее замуж за богатого, но старого и злого купца.

Алена, отчаявшись, решила бежать. В одну темную ночь, когда луна спряталась за тучами, она отправилась к Чёрному озеру, где договорилась встретиться со своим возлюбленным. Но он не пришел. То ли испугался, то ли предал ее. Алена ждала, ждала, пока холод не пробрал ее до костей, а отчаяние не стало невыносимым. И тогда, в порыве безумия, она бросилась в темные воды озера.

С тех пор, говорят, что в полнолуние, когда туман стелется над Чёрным озером, можно увидеть призрак Алены. Она стоит на берегу, бледная, с распущенными мокрыми волосами, и зовет своего возлюбленного. Но никто не откликается, кроме шепота ветра и плеска темной воды.

Но это еще не самое страшное. Самое страшное – это то, что происходит с теми, кто осмеливается подойти слишком близко к Чёрному озеру в такие ночи. Говорят, что призрак Алены, озлобленный и одинокий, заманивает путников в свои объятия. Сначала она шепчет им сладкие слова, обещая любовь и счастье. Потом, когда жертва уже очарована, она тянет ее в воду. И больше никто и никогда не видел заблудившихся странников.

-Я сегодня у Вити ночевать буду, - не глядя в глаза, сказал Саша деду вечером, тайком собирая в рюкзак одеяло, нож и фонарик.

Дед Митя отложил газету и посмотрел на внука.

-Ну смотри…только допоздна не гуляйте, как темно станет - сразу в дом! Понял?!

-Конечно, деда! Ну ладно, я пошел, бабушке скажи, чтобы она не волновалась особо!

-Давай, внучек, беги. - дед Митя поднялся с кресла и проводил внука взглядом до поворота к дому Вити.

Вроде бы ничего страшного не произошло, но на сердце почему-то было неспокойно и старик в задумчивости обратно уселся в кресло.

Уже смеркалось, когда ребята встретились внизу деревни, прямо около ее выхода к озеру.

-Ну что, все готовы? - спросил Витя.

-Да, только где ночевать будем? Холодно же. Уже чувствую. - сказал Петя.

-Я там местечко заприметил, видать какой-то рыбак шалаш соорудил, места на всех хватит, хоть и будет тесно.

-Ну ладно…ну что, пойдемте тогда что ли? - произнес неуверенно Саша.

-Лера, ты придешь утром и проверишь нас! Поняла? - вспомнил Витя.

-Да…хорошо, поняла…вы аккуратнее там будьте…

-Со щитом или на щите! - продекламировал Витя и четверо ребят открыли скрипучую калитку и направились к месту «ритуальной» инициации.

-Саша! - вдруг вскрикнула Лера, когда он последним заходил в этот «деревянный портал».

Он обернулся и секунд десять смотрел ей в глаза. Она молчала. Он тоже. Затем он закрыл калитку за собой и его фигура постепенно скрылась в полумгле.

Хлипкий шалаш, в котором они с трудом умещались вчетвером, казался жалким и ненадежным укрытием. Сумерки сменились тьмой, густой и живой, которая, казалось, ползла к шалашу из леса и из самой воды.

Первую часть ночи они продержались на нервных шутках и разговорах ни о чем. Делали вид, будто все идет как надо, однако в неловких диалогах чувствовалось напряжение и голоса мальчиков то и дело подрагивали.

Но после полуночи всё изменилось. Сначала ребята почувствовали холод, настоящий дубак, от которого не спасали даже одеяла. Затем среди криков ночных птиц и отдаленных звуков проезжающих мимо машин, они услышали шёпот — печальный, манящий, исходивший со стороны озера:

«Какие хорошие… сильные… тёплые… Подойдите… просто посмотрите на воду… как она красива ночью…».

Ребята переглянулись, у Егора намокли глаза, но Витя взял его за руку и сказал:

-Ты что, не мужик? Давай держись! Это просто кто-то поздно домой возвращается, понял? - неясно было, успокаивал ли Витя Егора или самого себя, говоря эти слова.

Петя вдруг уставился на одну точку и чем больше смотрел, тем больше его начинало трясти.

Саша увидел это и сказал:

-Петь, ты чего? Все нормально?

Но Петя просто указал дергающимся пальцем куда-то в сторону. Все повернули головы и увидели Это.

Бледная фигура стояла у кромки воды, в рваном платье, с лицом, скрытым мокрыми прядями волос.

И чем больше на нее смотрели ребята, тем тяжелее становилось на душе, словно кто-то повесил на нее ярмо. Её печаль была заразной, гипнотической.

Вдруг Петька и Егор, медленно, как во сне, вышли из шалаша и побрели к ней. Она раскрыла почерневшие и распухшие руки для объятий. Саша и Витя пытались удержать друзей за кофты и штаны, но те не поддавались и лишь тащили их за собой.

Не в силах спасти товарищей, они отпустили их и забились в дальний угол шалаша. Шепот сменился заунывным напевом. С ужасом Витя с Сашей осознали, что теперь и их тянет к озеру. Руки и ноги не слушались, слезы лились по щекам мальчиков. Четверка неумолимо приближалась к водной глади, к той, что ждала их в этом царстве тьмы и печали. В нос ударил тошнотворный запах гнили и ила. Две бездонные, как это озеро, глазницы хищно взирали на своих жертв, готовясь забрать в свой мир.

Неожиданно словно гром по ушам ударил звук выстрела, а за ним и зычный трехэтажный мат от деда Мити.

-А ну, блядь, поганая! Залезай обратно в болото, шалава ебучая! - еще один выстрел.

Ребята понемногу возвращались к реальности и выходили из оцепенения!

-Паскуда! А ну, съеблась нахуй! Тварь такая, блядь! На нахуй! - снова выстрел раздался в ночной тиши, образовав всплески на поверхности воды.

Крепкие руки деда хватали за шкирку одного мальчика за другим и выталкивали все дальше от озера!

-А ну, пошли нахуй отсюда! Блять, пиздюки! По домам все, блядь! Пошли!

Ребята, уже совсем пробудившиеся и под адреналином рванули так быстро, что не успели даже понять, как очутились у себя дома.

Стоя на берегу, старик обернулся и увидел, как бледная фигура у воды исказилась, заплыла. Печальный шёпот превратился в шипящий, ядовитый вой, полный обиды и злобы.

Саша сидел на кровати около печки и дрожал. Дед Митя лежал на диване и держался за сердце. Бабушка на кухне капала в рюмку с водой успокоительное.

-Поди сюда, стервец! - послышалось из другой комнаты.

Саша все так же сидел на кровати.

-Сукин сын! Ой! - закричал дед.

-Митя, что с тобой?! - забежала в проем бабушка.

-Дай…дай мне капли выпить…

-Вот держи, Митенька, попей-попей, сейчас все пройдет.

Дедушка вскоре уснул и храпел. А Саша лежал, отвернувшись к стенке, и не смыкал глаз.

На кровать села бабушка и заговорила:

-Ты до чего деда довел? А? Чуть на тот свет не отправил… Ну зачем вы пошли туда? Плохое место там! Туда никто из наших не ходит! А вы, дураки, пошли! Это хорошо еще, что Лерка прибежала к нам и рассказала все. А если…ой-й-й, Господи, помилуй… - она закрыла лицо руками.

-Прости меня, бабушка… - только лишь сказал Саша.

На следующее утро, Витя, Петя, Саша и Лера сидели на лавке.

-Вот и стали мужчинами… - проговорил Петя, - Вить, ты когда в следующий раз телевизор будешь смотреть, на каналы с мультиками переключай, пожалуйста.

Витя молчал.

Плечо Леры касалось плеча Саши, её волосы иногда щекотали его кожу.

-А что с Егором? Вы ходили к нему? - спросил Саша.

-Да уж ходили, прогнали нас его родители ссаными тряпками и сказали больше не приближаться к нему. С огорода видел, как они уже вещи пакуют. - пояснил Петя.

Прошло несколько недель, и впечатления от визита к озеру смылись новыми: ребята снова смеялись, собирались у кого-нибудь дома, играли в карты и катались на великах. В то лето Саша и Лера впервые поцеловались. В их юных сердцах разливалось неведомое доселе чувство, способное победить любые страхи. И гладь Чёрного озера покрывалась пузырями, когда яркий свет непорочной первой любви пробивался сквозь толщу смоляной воды, сквозь зависть, печаль и ненависть.

У океана есть свои безмолвные пещеры —

Глубокие-глубокие, тихие и одинокие;

И даже если на поверхности бушует буря —

Под сводами пещер царит покой.

***

За последние недели тренировок я выучил наизусть почти каждую мелочь в устройстве Tuscany — каждый циферблат, каждый экран, каждую ручку, каждую деталь конструкции. Качество сборки и оснащение этой персональной субмарины не переставало меня поражать. Это было настоящее чудо инженерной мысли — маленький зверь, спроектированный с такой тщательностью, что обшивка корпуса выдерживала куда большее давление, чем в принципе могла бы создать вода на любой глубине. Это был мой Пегас. Мой Троянский конь. Мой личный Аполлон-11. И внутри этой оболочки из многослойного синтактного пеноматериала я собирался погрузиться в бездну Хиггинса, доселе неизведанную.

Я запустил процедуру отделения, и подводная лодка мягко отстыковалась от корабля сопровождения, скользнув под поверхность Тихого океана — тихо, грациозно, с небольшой скоростью. И теперь я был поглощён новым миром — хотя, в сущности, уже хорошо знакомым мне миром моря. Мимо меня проплывали косяки рыб; когда солнечный луч проходил через это живое облако, оно вспыхивало серебром. Под ними двигались скаты, неторопливо взмахивая плавниками-крыльями в такт течению. В скалах копошились ракообразные, в трещинах породы покачивались растения, украшавшие белёсые и серые камни, словно праздничные гирлянды. Но у меня была своя задача, о которой, как строгий надзиратель, напоминал датчик запаса кислорода. Поэтому я прошёл мимо старого рифа и направился дальше, туда, где морское дно было не разглядеть на многие-многие мили.

— Бездна Хиггинса, — сказал Рубен. — Пятьдесят тысяч футов под поверхностью, Букер. Пятьдесят тысяч. Ты понимаешь, что это значит?

— Это значит, что она чертовски глубока. Куда глубже, чем Бездна Челленджера.

Он кивнул.

— Готов сотворить историю?

Был ли я готов? Мне казалось — да. Я готовился к этому одиночному погружению, и только к нему, уже много лет. Это был итог всей моей жизни — всей работы, всех исследований. Мысль об этом так прочно вцепилась в мой разум, что я видел погружение даже во сне: что ждало меня на дне? Что я там обнаружу? И какие чудовищные создания могут возмутиться моим присутствием?...

Нет. Нет. Я отогнал эту мысль. Tuscany обладала всем, что могло понадобиться для защиты — технологии передового уровня вместо тяжёлой брони — этого было достаточно, чтобы выдержать давление, способное смять не только слабое человеческое тело, но и сталь в дюймы толщиной. Какое существо вообще может обладать челюстями сильнее, чем сама водная бездна?

Я включил двигатели, и подлодка устремилась вниз, словно пуля. Я следил за глубиномером не меньше, чем за самим морем вокруг. Сто футов. Двести. Мимо проплывали акулы, черепахи, бесчисленные рыбы. Триста. Пятьсот. Семьсот. Тысяча. Тысяча двести пятьдесят — перевёрнутая высота Эмпайр-стейт-билдинг. Полторы тысячи. Тысяча шестьсот…

Вода начала мутнеть, становиться все более зернистой, темнеть — солнечный свет уже не пробивался сквозь толщу. Две тысячи футов. Две с половиной. Три тысячи. Три тысячи двести — туда, где свет больше не живёт.

Вскоре единственным источником света, озаряющим путь вперёд и вниз, остались огни Tuscany.

Я продолжал спуск, проходили часы. Стрелка датчика давления подрагивала рывками, но поднималась выше, выше, выше — и вскоре перевалила за отметку, при которой вес моря расплющил бы корпус любого другого судна. Одна миля глубины. Миля и три десятых. Миля и шесть — здесь кашалоты достигают предела своего погружения. Теперь я мог с уверенностью сказать: ни одно млекопитающее на Земле никогда не находилось так же глубоко, как я. И погружался дальше. Две мили. Две и одна. Две и две.

Вода теперь была чёрной, как космос, если не считать лучей прожекторов Tuscany, пробивающих тьму. Густая жидкость казалась не водой, а чернилами, нефтью, или чуждой субстанцией, которая стекала по усиленным иллюминаторам и скользила вдоль корпуса, словно живая. Здесь, внизу, было тесно — вопреки всей безмерности океанического пространства. И всё же я спускался.

Тринадцать тысяч футов. Абиссальная зона. Давление — одиннадцать тысяч фунтов на квадратный дюйм. Мимо проплыла рыба-удильщик, ослеплённая светом прожекторов Tuscany, который в одно мгновение превратило её собственный биолюминесцентный огонёк в ничто. Рыба метнулась прочь, а я нырнул глубже. Пятнадцать тысяч футов. Три мили. Три и одна.

Вот теперь начиналось самое интересное.

Человечество посещало такие глубины так редко, что количество экспедиций можно было пересчитать по пальцам одной руки. Теперь я входил в число тех немногих, добравшихся сюда. И хотя я был не первым, кто пересёк эту отметку, я знал — в конце своего путешествия я опущусь глубже всех прежних исследователей. Я был настроен решительно. Я был готов.

Я взглянул на шкалу глубины: шестнадцать тысяч двести восемьдесят один и четыре десятых фута. Почти половина пути до мирового рекорда. Tuscany продолжала погружение.

Двадцать тысяч футов. Зона Хадал. Давление здесь в тысячу сто раз выше, чем на поверхности. Двадцать две тысячи. Двадцать шесть. Двадцать девять тысяч — высота Эвереста. Тридцать. Тридцать с половиной. Тридцать одна тысяча — та же дистанция от поверхности, на которой летит пассажирский самолёт на полной высоте своего маршрута.

Бездна Челленджера — ранее считавшаяся самой глубокой точкой морского дна — лежала примерно в тридцати шести тысячах футов под поверхностью, в Марианской впадине. Ни один солнечный луч никогда не достигал тех глубин. По лучшим из полученных данных, жизнь там существовала, но крайне скудная, ведь давление там невыразимо.

Но я направлялся еще ниже, еще глубже, чем там.

«Всё, что мы знаем, — это то, что мы нашли каньон», — сказал тогда Рубен. — «Такой, что Гранд-Каньон рядом с ним — просто трещина в земле. Лежит прямо посреди дна Тихого океана — примерно в двенадцати сотнях километров к западу от Гавайев и ещё девятистах к югу. И, насколько мы можем судить, он уходит вниз примерно на пятьдесят тысяч футов.»

Тридцать шесть тысяч футов. Я сравнялся с мировым рекордом.

«Пятьдесят тысяч футов?! Почему, чёрт возьми, мы только сейчас его обнаружили?», — ответил я ему.

Тридцать шесть с половиной. Я сделал это. Моё сердце забилось чаще. Я официально стал рекордсменом мира — ни один человек в истории не спускался под поверхность так глубоко, как я в этот момент.

«Помогла новая технология картирования морского дна. Мы получили детализированную топографическую карту гидросферы, какой раньше у нас не было. Когда посмотрели на результаты — вот он, каньон. Просто ждал нас. Звал вниз.»

Тридцать семь.

«И что там, внизу?»

Тридцать семь и три десятых тысяч.

«Да чёрт возьми, доктор, если бы мы это знали, мы бы не посылали туда вас, не так ли?»

Тридцать семь и девять.

«Пожалуй, да.»

Тридцать восемь.

Тридцать восемь и пять.

***

Ужасные духи глубин —

В темноте собираются в тайне;

Там и те, о ком мы скорбим —

Молодые и яркие необычайно.

Бездна Хиггинса, согласно лучшей информации, что у меня была перед стартом, — это колодец, почти километр в диаметре. Начинается он примерно на отметке сорока шести тысяч футов под поверхностью и, как предполагается, достигает дна в так называемой «Глуби Хиггинса» — небольшой впадине у основания, ещё на пять тысяч футов ниже. Бездна — крупнейшее и глубочайшее образование в гидросфере Земли, и, кроме её размеров и координат, о ней не известно ровным счётом ничего. И именно для этого — чтобы узнать больше — здесь был я и Tuscany.

Сорок три тысячи футов. Я включил прожекторы под корпусом Tuscany, и их сияние пролилось на будто бы инопланетный ландшафт, который, вероятно, не видел света уже миллиарды лет. Здесь были горы — настоящие горы — сопоставимые по величию с Альпами, и арки, и плато, тянувшиеся к туманному горизонту так далеко, пока не растворялись в водяной мгле.

И даже здесь, в этих глубинах, я видел жизнь. Мимо прошла тварь, похожая на кальмара — только чудовищных размеров. Она замерла. В ту секунду я подумал, что она может проявить агрессию, но после короткого взгляда на Tuscany тварь провела щупальцем вдоль левого борта и уплыла прочь, наверное, искать что-то другое.

— Вот умница, — пробормотал я.

Я спускался дальше.

Сорок четыре тысячи футов. Сорок пять.

И вдруг — вот оно. Бездна.

У меня упала челюсть, когда перед глазами открылся её размах. Зрелище захватывало дух: чудовищная, беспросветная дыра в земной коре, уходящая в немыслимую бездну. Я опустился чуть ниже — сорок пять с половиной, сорок шесть тысяч футов — и Tuscany вошла в её зев. Внутри было ещё темнее, чем снаружи, хотя солнечный свет и так давно уже не существовал на этих глубинах.

Сорок шесть с половиной. Сорок семь. Сорок семь и две.

Я почувствовал лёгкое течение, тянущее вниз. Оно не было особенно сильным, но само его появление встревожило. И всё же я не мог заставить себя подняться. “Поверну назад, если станет опасно”, — решил я. — “Пока что — дальше.” Я спускался глубже, и глубже, и глубже, всё дальше в недра пещеры.

Сорок восемь тысяч футов. Сорок восемь с половиной. Сорок девять. Сорок девять и одна.

И тогда я это увидел. Сияние.

Я прищурился и убавил свет, чтобы убедиться, что не ошибаюсь. Что, во имя всех Богов?... Оно было действительно там — тусклое, красновато-фиолетовое, затем зеленоватое, потом снова фиолетовое, и, наконец, синее — парящее в потоке воды, в нескольких тысячах футов ниже. Я продолжил погружение, следуя за ним. Сорок девять с половиной. Сорок девять и семь. Сорок девять и девять. Сияние — что бы это ни было — становилось всё насыщеннее, шире, ярче. Вскоре оно заполнило всё пространство впереди и внизу. Я убавил подсветку Tuscany до минимума, и, достигнув пятидесяти тысяч футов, понял, что свечение исходило не прямо снизу, а немного слева, за широким поворотом.

Эта “бездна” — не прямой колодец.

Дно оказалось здесь, как и рассчитывалось, но затем провал уходил в сторону, налево.

Господи Иисусе. Господи Иисусе…

Это была пещерная “комната” — как минимум километр в высоту, в глубину и в ширину, и её огромный размер поддерживал в ней темноту, несмотря на тысячи плавающих биолюминесцентных “капсул”, мерцающих фиолетовым, зелёным, синим и красным, периодически тускнея. Я погрузил Tuscany глубже, и её камеры ожили, негромко зашуршав механизмами.

***

Спокойно моряки усталые,

Отдыхают под волной синей.

В безмолвье океана благословенном

Царит чистота, и души невинны.

Пещера стала ещё темнее, когда светящиеся “капсулы” исчезли в воде позади судна. Но здесь, помимо камней, было на что взглянуть. Примерно через четверть часа после входа в зал Tuscany проплыла мимо чего-то похожего на гигантское канатоподобное растение — столь невообразимых размеров, что оно, казалось, тянулось почти от дна до потолка пещеры, расширяясь к основанию, скрытому в непроницаемой тьме. Я направил субмарину ближе и включил прожекторы на полную мощность.

Щёлк.

Сердце сорвалось в бешеный ритм. На поверхности этого «растения» были присоски. Каждая размером с саму Tuscany. Они шевелились, пульсировали, тянулись вдоль всей длины, и теперь мне стало ясно: это не стебель. Это щупальце.

В панике я дёрнул рычаг, отводя Tuscany назад, но, когда попытался повернуть, основание корпуса ударилось о тварь и прилипло к одной из гигантских присосок. Я вжал рукоять ускорителя — в ответ раздался влажный, рвущийся звук, когда корпус судна вырвался из её хватки.

Но тут щупальце ожило. Оно взвилось, закрутилось, ударило по стенам пещеры, вдавилось в свод, а затем обрушилось вниз, туда, где тьма скрывала пол.

— Давай, малышка! — я снова дал тягу, и Tuscany рванула прочь — в темноту, к тому месту, где ещё должен был виднеться отсвет от капсул. Я надеялся, что это поможет мне замаскировать свои огни и скрыться.

Если только повезёт.

Но вскоре я услышал — и почувствовал — движение чего-то невообразимо огромного, перекатывающегося по дну пещеры. Гул, дрожь, грохот — земля, вода, всё вокруг заходило ходуном. Клубы ила и обломков взвились в темноту, закрывая обзор, и я услышал, как каменные глыбы с глухим звоном ударялись о потолок, а затем вновь падали вниз.

ГГГГГГГГГГРРРРРРРРРААААААААААУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!!!!

— Ч-чёрт!!! — крик вырвался сам собой.

Звук пронёсся по всей длине пещеры, сразу заполнив собой всё пространство, отражаясь от стен. Барабанные перепонки чуть не лопнули — и, наверное, лопнули бы, не приглуши стенки Tuscany этот чудовищный рык. Судно тряслось, но держало ход, позволяя мне прорваться мимо плавающих “капсул” и направиться обратно — к зияющему зёву туннеля, ведущего в открытую бездну колод…

УДАР!

Tuscany дёрнулась и перевернулась от мощного столкновения. Я понял: щупальце вырвалось из-под дна и ударило снизу, между балластами. Но к моей удаче, ударом оно отбросило судно вверх, к выходу. Я снова взялся за управление, и, дав максимальную тягу, повернул, вырываясь вверх по колодцу Бездны. Начался подъём.

Пятьдесят две тысячи футов. Пятьдесят одна с половиной. Пятьдесят одна.

«Так что же там, внизу?» — вспомнился мне мой же вопрос.

— Давай, малышка, давай… только не сейчас. Не смей подвести. Не смей, чёрт тебя дери, подвести меня сейчас!

«Чёрт, доктор. Если бы мы знали — не послали бы вас, не так ли?»

Пятьдесят с половиной. Пятьдесят. Сорок девять и девять. Сорок девять и шесть.

Tuscany поднималась с бешеной скоростью, и всё это время я чувствовал, как дрожат стены Бездны — от грохота, с которым чудовище рвалось вдогонку. Оно пробивалось через туннель, крушило, хлестало щупальцами, металось — но Tuscany была быстрее. Сорок семь пять. Сорок семь. Сорок шесть восемь. Сорок шесть четыре. Сорок шесть тысяч футов — и ещё выше.

«Пожалуй, да».

Tuscany вырвалась из Бездны и рванула было прямо вверх, к поверхности, но тут из тьмы сбоку выстрелило щупальце, едва не разбив лобовое стекло. Я вжал рукояти управления до упора, и Tuscany резко ушла влево и вверх, проскользнув над породой буквально в нескольких дюймах. Я вновь включил прожекторы, чтобы лавировать в лабиринте скал и вернуть курс на подъём.

Но в их свете я понял: это были не скалы. Это были корабли.

Огромные, древние суда — имперские военные корабли прошлых эпох, перекрученные, переломанные, покрытые ржавчиной, лежащие грудой на дне — всё, что некогда гордо бороздило морские просторы, теперь погребено здесь, притянутое вниз тем самым чудовищем, что теперь охотилось на меня.

Щупальце снова обрушилось сзади. Мачты, надстройки, палубы, железо, дерево — всё разлеталось по сторонам, крошась в щепки и обломки под его яростью. Я вёл Tuscany сквозь это морское кладбище с безумной скоростью, слишком большой, но это волновало меня сейчас в последнюю очередь. Я проскользнул под башнями кораблей, между орудийных гнёзд, мимо лопастей мёртвых двигателей и искорёженных частей корпусов.

Какофония моего бегства и разрушительный путь преследователя разбудили жизнь в этих руинах. Из отверстий кают, капитанских покоев, из лестничных пролётов вылетали рыбы — сотни, тысячи — и неслись за мной, присоединяясь к бегству.

Но выхода не было.

Грунт дрожал на многие мили вокруг, гремел, словно от землетрясения. Всё усиливалось, становилось громче, злее. Tuscany едва не задела обломанное гнездо на вершине мачты, прошла в каких-то дюймах, и, используя этот манёвр, направила весь импульс вверх, вырываясь от морского дна с такой скоростью, какую только выдерживали двигатели, чтобы не повредиться от перегрузки. Глубиномер наконец начал отображать подъём.

Сорок пять девять. Сорок пять и две. Сорок пять тысяч футов. Сорок четыре и восемь.

— Давай, ну же, мать твою!…

ГГГГГГГГГГРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!!

Вода вокруг будто пошла волной от этого звука. И вдруг, неясно как, но Tuscany перестала быть единственным источником света во тьме: по воде пронёсся оранжевый всполох, на мгновение осветивший всю бездну. Затем погас — и снова вспыхнул, на этот раз надолго. Я выключил прожекторы Tuscany, чтобы сохранить каждую каплю энергии для подъёма.

Сорок четыре и две. Сорок четыре. Сорок три и семь.

В отблеске этого чужого света я заметил — я был не один. Вверх вместе со мной уходили и другие создания, колоссальные, неведомые человеку. Огромные, размером с городской автобус, скаты, окутанные прозрачным желеобразным облаком. И даже тот гигантский кальмар, которого я видел перед спуском, — целое здание из плоти — мчался вверх, охваченный тем же безумным страхом.

Я возглавлял их бегство.

Сорок три и одна. Сорок две и восемь. Сорок две и три. Сорок две.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Я глянул назад — вниз, в кормовое окно.

Бездна… двигалась.

Она жила.

Господь всемогущий. Я был в горле Левиафана. В его чёртовом горле!

Я видел, как из бездны выстрелил его щупальцеобразный язык — он собрал столько рыбы, что ею можно было бы накормить небольшой город. Tuscany рванула вверх, а позади Левиафан выпрямил ещё большие щупальца, размах которых был колоссален, и двинулся следом, поднимая волны, как шторм.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Левиафан снова раскрыл пасть и изрыгнул наружу язык-щупальце, взбивая вместе с ним столько воды, сколько вместили бы несколько олимпийских бассейнов. Я увидел, как гигантский кальмар был схвачен в этой буре — и исчез навсегда, когда челюсти Пасти захлопнулись с громоподобным щелчком, отдавшимся эхом и вибрацией.

А Tuscany тем временем продолжала стремительный подъём — и успела вырваться из водоворота буквально на фут.

Тридцать девять и пять. Тридцать девять. Тридцать восемь и семь. Тридцать восемь и две. Тридцать восемь тысяч футов, выше, выше!

Но Левиафан не отставал. Он гнался за мной неустанно, несясь на волнах собственного течения. Его щупальца — каждое в десятки футов толщиной и длиной в милю — взбивали воду, разгоняя чудовище всё быстрее.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Тридцать семь и пять. Тридцать семь. Тридцать шесть и четыре.

Tuscany выдавала всё, на что способна: она шла с максимально возможной скоростью. Датчик давления всё ещё пылал красным, но значения падали, стрелка глубиномера ползла вверх.

Двадцать девять тысяч футов. Двадцать восемь и три. Двадцать семь и пять.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!

Левиафан не сдавался. Ещё нет. Я чувствовал, как усиливается его натиск — перемещаемая масса воды бросала Tuscany из стороны в сторону, корпус скрипел, её кидало и крутило, как щепку. Затем позади снова открылась Пасть — и вода завертелась, закружилась, вскипела безумием целого океана. Я вжал тягу до предела.

— Давай!!! — крик сорвался в никуда.

Синтактный пеноматериал был на пределе выдержки, укреплённое стекло начало давать микротрещины, которые расползались тонкими паутинками по иллюминаторам. Я метнул взгляд на приборы. Двадцать тысяч футов. Девятнадцать и восемь. Девятнадцать и четыре. Девятнадцать и три. Подъём замедлялся. Давай, малышка. Давай. Давай, давай, давай. Пожалуйста, Господи. Будь со мной сейчас. Будь с…

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

В оранжевом сиянии глаз Левиафана я видел, как быстро мимо Tuscany бежит вода, втягиваемая в водоворот. Субмарину мотало с борта на борт, трясло, как в урагане. Семнадцать и четыре. Семнадцать тысяч. Шестнадцать и девять. Шестнадцать и три. Шестнадцать и одна. Шестнадцать тысяч футов.

Я следил за показаниями глубиномера с отчаянием, тошнота и липкий страх не отпускали ни на секунду.

Пятнадцать и девяносто пять. Пятнадцать и девяносто два.

Я чувствовал, как Tuscany почти остановилась.

— Давай. Давай. ДАВАЙ ЖЕ!!!

Пятнадцать и девятьсот двадцать пять. Пятнадцать и девяносто четыре. Пятнадцать и девяносто шесть…

— Чёрт!!!

Всё. Tuscany попалась.

Не успела стрелка глубины начать снова ползти вверх, как я ощутил, что субмарина потеряла управление и пошла в бешеное вращение. Меня выбросило из кресла, и я со всего размаху ударился носом о потолок пилотской сферы. Вспышка боли — и кровь хлынула фонтаном, пропитала рубашку, залила стекло и приборную панель.

Я зажал лицо рукой, пытаясь остановить кровотечение, но Tuscany снова перевернулась — килем вверх, вправо — и бросила меня в лестницу у люка. Я почувствовал, как вылетело из сустава плечо, а колено врезалось в нижнюю ступень. Голова гудела, вокруг всё плыло, а субмарину продолжало крутить. Трещины на окнах расползались всё быстрее.

Шестнадцать и три десятых тысяч футов. Шестнадцать и четыре.

Я почувствовал запах Пасти пробивающийся даже сквозь корпус.

И вдруг, внезапно, идея. Не то чтобы блестящая — но, чёрт возьми, хоть какая-то.

Я кое-как добрался до пульта, ухватился за рукоятки, пока Tuscany перекувыркалась в пространстве.

Ждать. Ждать… ЖДАТЬ...

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРАААААААААААААУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Сейчас!

Рёв был настолько близко, что каждая деталь управления задребезжала. Звенело в ушах, но я вжал тягу на полную — Tuscany содрогнулась, перевернулась, её тряхнуло, и, по чистой удаче, она всё же вынырнула из водоворота — буквально на волосок от гибели.

Я почувствовал, как край Пасти скользнул по правому борту, и удар отбросил меня в потолок субмарины. Судно кувыркалось, переворачиваясь снова и снова. Я ударился рёбрами о выступ в нише, свалился обратно в кресло, головой вперёд, потом — на пол.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Я смог подняться на единственной работающей руке и с трудом сориентировался. Я был свободен, но всё держалось на волоске. Tuscany всё ещё вертелась, теперь медленнее — водоворот позади, но управление ещё не восстановлено.

Я попытался увести судно в сторону, без толку — её швырнуло за спину Левиафана, прямо над его головой, пока он пронёсся подо мной, как грузовой состав прямиком из ада.

И вот тогда, впервые с того мгновения, как я встретил этого монстра, я по-настоящему осознал масштаб его тела.

Его спина была бесконечной, змееобразной, с острыми плавниками, словно хребет небольшой горной цепи, и только быстрые манёвры Tuscany спасли меня от этих зазубренных плавников, которые вздымались вверх и рассекали воду. Они пролетели в нескольких футах от меня, и поток, поднятый их движением, отбросил субмарину назад и чуть в сторону, в относительную безопасность.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Я быстро убавил свет до минимума и перевёл дыхание, пока туша Левиафана проплывала мимо. Он тянулся вниз, в бездну, на милю и более, и за ним волочились тысячи щупалец — настоящий лес из них, каждое размером с шестиполосную магистраль, с острыми крючьями на концах и лопастями-крыльями. Понадобилось целых три минуты, чтобы чудовище полностью прошло мимо меня. Затем оно изогнулось в другую сторону и уплыло, в поисках новой добычи.

Гггггггррррррррррраааааааааааааауууууууууууггггггггггггггггг!!!!

Чудище постепенно растворилось в тени. И потом наконец исчезло.

***

Я всплыл на поверхность только через несколько часов, позволяя искалеченной Tuscany неспешно завершить путь. Она была единственной причиной моего спасения — вся моя сообразительность и ум мне не помогли бы. Всё же она — настоящее чудо инженерной мысли.

Когда я наконец прорвался на поверхность, я включил аварийный маяк и тут же рухнул от усталости. Очевидно, меня подобрал береговой патруль через несколько часов, в нескольких сотнях миль к юго-западу от Гавайев, вытащил из почти разрушенной субмарины и отвёз в больницу на материке. Там я очнулся лишь через сутки.

По мере восстановления я слышал отдельные сообщения о гигантской сейсмической активности в районе, где я находился, о том, как дно океана изменилось, сдвинулось и перекомпоновалось. Но мне было всё равно. Я сказал этим учёным ублюдкам всё, что знал. К тому же теперь у них есть Tuscany и все записи, а у вас — этот письменный отчёт. Что они решат с этим делать дальше — их дело.

Я знаю только одно: ближайшее время я больше не собираюсь нырять. Я пришёл к осознанию: у человечества и так достаточно пространства, чтобы жить, развиваться и процветать на поверхности и около неё, на суше, в воздухе, и, надеюсь, скоро — среди звёзд.

Но есть существа в воде, которые владеют глубинами. И, возможно, лучше оставить всё так, как есть. Ради нас всех.

Земля несёт заботу и вину,

Покоя нет в её могилах;

А мирный сон лишь только там,

Под тёмно-синими волнами.

Натаниэль Готорн

~

Оригинал

Телеграм-канал чтобы не пропустить новости проекта

Хотите больше переводов? Тогда вам сюда =)

Перевел Хаосит-затейник специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.