Кто не спрятался, я не виноват )
Снято в Сокской-1, в районе Аушки
Снято в Сокской-1, в районе Аушки
автор: Мария-Виктория Купер
страничка автора на автор-тудей: https://author.today/u/mvcooper/works
Анатомия, зима, снегопад и столкновение с необъяснимым. Первокурсница медицинского вуза Вика живет обычной жизнью и усердно учится. Однажды девушка задерживается на учебе и, идя к остановке через темную аллею, сталкивается с мистической тварью...
Совсем недавно пробую себя в роли рассказчика, так что буду очень рада отзывам и комментариям.
Рассказ второй: Ночное Поппури, или Фантасмагория.
У Тихона умерла жена. Безвременно ушла, молодая была, дородная. Слегла за один день. А потом, хворая, уснула в ночь, и больше уже не проснулась.
Хоронили всей деревней, когда случилась такая беда. Светлой Дарью считали женщиной, порядочной и хозяйственной. Только после сорокового дня стала она являться к мужу. Скрипнет калитка ночью и тихонько откроется. В дом заходить не пыталась, но обойдёт всё подворье, в сараи, в хлев, в курятник заглянет, посмотрит на свой огород. А Тихон за ней из окна наблюдал, чуть занавеску отодвинет и смотрит одним глазом, вздохнуть лишний раз боится. Видел, что всё в том же платье, в каком положили в гроб, в нарядном и белом, с вышитыми на нём узорами. Пожаловаться кому-либо он боялся. Засмеют же в деревне, скажут, умом тронулся, что душа в горе наизнанку вывернулась. И никогда у него другой жены не будет. Кто за вдовца да с такой придурью в голове замуж пойдёт? Но и страшно было до жути каждую ночь наблюдать, как она их хозяйство обходит и всюду заглядывает, везде нос свой суёт, ничего не пропустит. Вид у неё был такой, будто сильно недовольна была, как после похорон он один со всем справляется. Там недометёт, тут недоскребёт, здесь недоделает.
Полные штаны страха начали появляться у Тихона, когда жена его стала подходить к дому ближе, сама уже в окна заглядывала. Он тогда отступал вглубь избы и прятался от сурового мёртвого взгляда под столом и за стульями. Боялся, что за собой родная утащит. И вот на четвёртую такую ночь, когда Дарья не просто смотрела, а ногтями скребла по стёклам, Тихону стало совсем невмоготу. Первых петухов только и дождался. Увидел, как жена уковыляла со двора, потащилась обратно на кладбище, а сам сразу с другой стороны перемахнул через забор и понёсся к своему единственному другу Еремею, на другой конец деревни.
Растолкал его, растряс и выложил всё, запинаясь. Боялся, что друг насмехаться начнёт поначалу. Однако Еремей почему-то сразу серьёзно отнёсся к услышанному. Молча только кивал головой, пока слушал про недовольство покойницы хозяйством.
– К бабке Клаве идти нужно, в Головлёвку, – вынес он своё решение. – Отвадит она мёртвую приходить. Упокоит её, даст ей лежать так, как той хочется. Станет твоя Дарья безмятежной…
– Это к какой бабе Клаве? – вскинулся сразу Тихон. – К ведьме с бельмом вместо глаза? Не пойду! У них там всё нечистое, в Головлёвке! Дурачок Савёлушка, вон, говорят, чёрта у себя приютил. А тот возьми и сожри его заживо. Нет теперь убогонького…
– Врут же… – махнул на это рукой Еремей.
– Как, врут? А куда ж оба делись?
– Кто? – не понял его друг.
– Да чёрт с тем Савелием! Дом же пустой их стоит, третий год уже…
– Хватит ерунду городить! – оборвал Еремей, попытавшись устыдить голосом. – Ты видел, что дом пустует? Не видел! Вот к бабке пойдём, сам убедишься, заглянем к Савёлушке…
Тихон только перекрестился.
– И ночью к ведьме идти нужно, пока злое не дремлет. Вот тогда бабка и отговорит всё негодное, что б тебе не мерещилось…
Поёжился сначала Тихон, сглотнул. Он-то знал, что ничего ему не мерещится, не пил отродясь и грибов никаких не ел. Но и порадовался в то же время, что проведёт ночь не один дома, а в дороге и в соседнем селении. Всё лучше, чем слушать, как скребут ногти покойной жёнушки, и трястись от страха, когда она своими глазищами в избу как прожектором светит. Зловеще они у неё горели, то жёлтым огнём, то зелёным…
Под вечер, ещё засветло, Тихон приехал к Еремею на своём велосипеде. Знал, что у того тоже имеется двухколёсный. На них от Марьинки докатить можно было быстро.
Но только друг покачал головой сразу и языком зацокал:
– Пешком. Только пешком. Если дорога до ведьмы не будет собственными ногами выстрадана, то и помощи никакой может не быть…
Что ж, видно ничего не поделаешь. Вздохнул и прислонил велосипед к завалинке. В Марьинке воровства давно не бывало, у любого столба поставишь – и считай, как в гараж загнал, аж под три замка. Сам сел на скамеечке дожидаться Еремея, пока тот собирался. Солнце же между тем, словно спрут щупальца, втягивало один за другим последние лучики. Что б завалиться в грот на ночь. Даже солнышку нужно выспаться…
Двинулись в путь.
Ночь вся звенела. Тихая, но и громкая в то же время! Шороха человеческого не слышно ни единого – и машина нигде не проедет, и путник навстречу не пройдёт. А вот мошкара, летучие мыши и ночные птицы покоя ночной тишины не нарушали, наоборот, делали её своим звоном насыщенней. Красиво змеилась под луной через жёлтое пшеничное поле пыльная извилистая дорога. Пока головой в лес не упёрлась и не заползла в его тёмные дебри. Завела и их за собой.
А когда прошли метров двести-триста деревьями, то Еремей попросил вдруг вести себя тихо. Затем и вовсе остановились. Велел тогда засесть у колодезного сруба, появившегося у их тропы, спрятаться за ним и наблюдать без лишних звуков.
Тихон подчинился, присел. Задом накололся на сломленный куст и чуть не подпрыгнул. Затем снова присел, уже проверяя, куда опускает пятую точку. Хотел было открыть рот, что б заговорить, потому что холодок от таких просьб, в ночном лесу и у недоброго озера, по спине у него прошёлся. Но на него только прикрикнули.
– Тихо! Вон уже идëт!..
– Да кто же?!. – удивился Тихон, а сам чуть не поседел от страха, ещё никого не увидев. Начал во всю таращить глаза. Услышал, как подальше от них и вправду затрещали кусты, стали приближаться чьи-то шаги. – Кто идёт-то, скажи?..
– Да тихо ты! – цыкнул на него ещё раз Еремей. – Парамон идёт, дохлый мельник. Он тут каждую ночь ходит вешаться. Смотри, что дальше будет...
Холод из обычного стал вдруг могильным. Потому что именно кладбищенскую плиту, тяжёлую и заледенелую, почувствовал на своих плечах Тихон, когда услышал про дохлого мельника Парамона. А через мгновенье увидел и его самого.
Тот появился с вывалившимся из-под драной рубахи пузом, волочащимися по земле кишками и распухшими, как брёвна, ногами, которые переставлял едва-едва, словно вий. Ещё и с синим лицом удавленника. Выпавший изо рта язык спускался ниже подбородка, но не болтался безвольно, а извивался точно голодный уж в разные стороны. Негромко ворча при каждом шаге, поскальзываясь на собственных внутренностях, путавшихся под ногами, дохлый мельник прошагал вперевалочку мимо них. В одной руке он нёс стул, в другой держал огромный топор. Добрёл до дерева, с толстого сука которого свисала уготовленная верёвка с петлёй. Бросил там топор под корни и крепко установил стул на ножках, опробовал его. Затем тяжело взобрался. Накинул петлю на шею и сразу, без всякого ожидания, прыгнул.
Стул из-под мельника выпал, а вот сук, не понятно, как, выдержал тяжёлую распухшую тушу. Заболтал Парамон ногами в воздухе и толстыми пальцами вцепился в свою шею. Только верёвка впилась в горло крепко, сдавливала постепенно как удав и петли было не развязать. Именно так и ушёл из жизни, как говорили, когда-то старый Парамон. Теперь его гнилое тело раскачивалось перед ними на дубе, и оба ботинка слетели с ног. Кишки из прогнившего живота до земли свисали колбасами.
Еремей в этот миг с силой пихнул Тихона в бок, чем заставил от неожиданности вскрикнуть.
– Бежим! – сказал он. – Пока висит – не погонится!.. Он многих тут топором зарубил ночью!..
В ужасе от всего увиденного и услышанного, Тихон переставлял ногами как улитка на бальных танцах. Медленно и очень красиво. Будто в стоячей воде плыл пущенный кем-то кораблик. Догнали б непременно, если б кто-то преследовал.
Однако метров через пятьдесят Еремей снова уронил их обоих в кусты и велел заткнуться, пальцем показал, что не надо произносить ни звука. Разумеется, Тихон уже был научен. Сам пикнуть не пожелал, как только предупредили молчать.
А вскоре не Парамон, а уже другое чудище перешло им дорогу. Совсем ещё молодая женщина, девушка, в вымокшем белом платье, с длинными волнистыми волосами и оттопыренными на ладонях пальцами. Руки она вытягивала вперёд, будто нащупывала дорогу и была слепой. Прихрамывала тяжело на левую ногу. Рядом с ней немного бодрее двигались, семеня, двое мальчишек. Втроём они пересекали под луной поляну. Мальчики бодро втягивали воздух носами. И один из них, остановившись, обернулся даже на куст, за котором притаились Тихон с Еремеем. Едва не заставил поседеть своим мертвым взглядом, вперившись прямо в глаза, как показалось. Однако быстро отвлёкся и ушёл вместе с Таечкой и другим мальчонкой дальше в лес. Кому тут было ещё бродить ночами возле озера, если не Таисье, утонувшей в нём много лет назад? О других утопленницах здесь не говорили, рассуждал про себя Тихон, потому нарушать спасительную тишину и расспрашивать Еремея нужды большой не было. Он уже трижды проклял решение идти в Головлёвку ночью к тамошней ведунье. Не такой страшной казалась теперь жена, заглядывающая в окна. Ну, мёртвая, ну, и что?.. Жена же зато! А дохлая девка, что проковыляла с двумя такими же неживыми подростками впереди, была намного ужасней.
Спрашивать Еремея сейчас, откуда он узнал про такую многострадальную дорогу к головлёвской ведьме, Тихон не отважился. К тому же заметил, что друг его не очень-то боялся чудищ и точно знал, где вовремя остановиться, присесть и переждать. Будто не первый раз водил людей ночными тропами из одной деревни в другую. Потом, если что, у него расспросит, при свете дня. Заодно и бока намнёт, возможно. Беззлобно, по-дружески, за то, что не предупредил о подобных жутких страхах. Сейчас же Тихон послушно перебирал ногами и просто шёл, куда вёл товарищ.
А на самом краю леса они остановились.
– Чего ж мы встали? – спросил он вслух. – Вон Головлёвка. И крайний дом бабы Клавы…
Но друг не ответил. И только сейчас, когда оба вышли из тени деревьев, и луна засветила в поле ярче, видно вдруг стало, как у того на голове появились две шишки.
Еремей застонал. Схватился за них руками, взвыв громко от боли. Крутил их и мял, пытался силой вдавить или вырвать. Сначала у него получилось, потому что когда оторвал от волос ладони, шишек на лбу не стало. Но затем они выперли снова. Вздрогнули, словно прорывались, и вылезли ещё больше, разломились, превратившись на глазах в крепкие как старые сучья рога. Борода товарища стала вдруг длинной, а лицо всё усохло, из ушей полезли тугие ветви и жёлтым огнём блеснули глаза.
Как же бежал тогда Тихон, когда увидел такое обращение друга. Пятки его сверкали ярче начищенных Дарьей окон на Пасху. Наверное, даже слепла на небе луна. Всего за минуту он донёсся до околицы Головлёвки, строптивым кузнечиком перемахнул через забор бабы Клавы и упал во дворе на землю. Лежал на спине какое-то время, не мог отдышаться. В ушах его стоял шум, и он не понимал, стучало ли так сильно сердце или догонял лесной демон-леший, в которого превратился старый товарищ.
Но стук в голове постепенно стихал. В окнах избы бабы Клавы свет не горел, и во дворе её тоже не было видно. Придётся будить старую. Если только не застряла на грядках в огороде, как предупреждал Еремей, за домом на задах. Тихон хотел уже было подняться, чтобы пойти к крыльцу, как вдруг понял, что не все звуки затихли в его ушах. Один из них и, видимо, самый навязчивый, оставался.
«Плюх!» – раздалось довольно чётко, будто нечто массивное шмякнулось о землю. Затем что-то неясное мелькнуло в воздухе, там, за забором у соседей. И снова последовало это «плюх»! Словно нечто отталкивалось от поверхности и взлетало, а потом приземлялось обратно. И когда Тихон привстал со спины на локтях и вгляделся в темноту, через забор, то волосы у него на голове чуть не встали дыбом. Своими глазами он увидел, как за забором подпрыгивал… чёрт. А на спине его сидел человек. Самый что ни на есть настоящий чёрт катал на шерстистой спине дурачка Савёлушку. Значит, не врали люди, что чёрта приручил головлёвский блаженный. Только вот не сгинул он никуда, и никто его не сожрал. Лыбящийся, с довольной харей, потому что оседлал самого тёмного прислужника, Савёлушка прыгал на чёрте, да ещё подхохатывал в своё удовольствие. Какой же он тогда блаженный, если вёл себя как бесноватый?..
Тихон перевернулся потихоньку и встал на карачки, медленно пополз к крыльцу, стараясь не привлекать к себе внимания резвящейся парочки. Конечно, те были заняты собой, но мало ли, вдруг увидят в нём какую угрозу, для себя или соседки бабы Клавы. Перемахнут к ней тогда во двор, приняв за вора, и затопчут в грязи как тех бедолаг. Говорили же, что не то чёрт замял до смерти четверых, что избивали хозяина постоянно, не то с ума их свёл, и те сами друг другу рёбра ломали до смерти. В общем, с этими двумя лучше не связываться.
До крыльца он всё равно не дополз. Оставалось всего метра три, как вдруг в лицо ударил сильный холод. Почти-что мороз, от которого едва не осыпались заиндевевшие в мгновение брови с ресницами.
Тихон, остановившись перед холодной преградой, поднял в страхе глаза. И увидел женщину. В мокром, как у Таисьи, но чёрном платье, с покрытой головой и белыми глазами без зрачков, которые видели его лучше, чем если б были со зрачками. Изо рта её выходили прозрачные пузыри, лопавшиеся как тонкое стекло в морозном тумане. Ей-ей как хлопают перегоревшие лампочки, только без вспышки. И, кажется, от одного лишь замогильного холода Тихону подурнело настолько, что женщина эта, в одеждах монашки, вдруг расплылась и стала троиться в глазах. Затем их оказалось вдруг десять, и все они закружились в едином хороводе вокруг него. А ещё через мгновенье превратились в костлявых старух с шевелящимся ртом, на которых одежды стали смотреться словно обноски.
– Тихая… Тихая… Тихая… – начали звенеть в ушах хором старушечьи голоса, переходя на крикливый визг, врезавшийся до боли в уши.
– Не трогала никого… Не трогала… Убили-убили-убили… Насиловали…
Он закричал сам. Зажал уши, не в силах больше терпеть в перепонках боль, вскочил и вырвался из этого круга, побежал.
– Софья… Софья… Софья… – неслось ему вдогонку. – Убили-убили-убили!..
Упал. Перевернулся на спину, приготовившись к страшному. Но всё внезапно стихло. Никаких больше жутких баб и скачущего чёрта за забором с Савёлушкой на спине.
Зато ночь рухнула на землю, хоть глаз выколи. Ничего не видно. И липкий ужас вонючим потом растёкся подмышками и по спине, закапал со лба на землю. Он снова полз на четвереньках, пригибаемый страхом и боясь подняться на ноги. А когда вдруг начал видеть, удивился, что опять оказался у самой калитки просторного двора бабы Клавы, будто не пытался обежать её дом вокруг и выскочить в огород, спасаясь от разгневанных старух и монахинь.
Но хуже всего было другое. Тихон старательно перебирал руками и ногами вперёд, однако дом с крыльцом не приближался, а наоборот – медленно удалялся от него. Как такое могло быть, когда ладони с коленями чувствовали движение вперёд?..
– Гошан!.. – раздался вдруг громкий голос, и Тихон повернул голову.
Над забором появилось лицо Савёлушки. Руками он подтянулся и висел на своих на локтях. Был метрах в десяти от безуспешно ползущего Тихона. И как же при этом отчётливо виделись зелёные прожилки на щеках и налитые кровью глаза. А рот, полный гнилых зубов, осклабился, брызнув тухлой сукровицей.
– Взять его, Гошан! Десять раз возьми!
Чёрт появился внезапно рядом с хозяином, и так же повис на заборе. А затем вдруг размножился, как до этого сделала монахиня, раздесятерился в миг. И все десять перемахнули через изгородь во двор к бабе Клаве. После чего их отвратные рожи стали приближаться к Тихону, изрыгая в десять раз больше смрада из пасти, чем если б чёрт был по-прежнему один.
Но и ближе, чем на метр, приблизиться они не могли, отчего противно визжали в бессильном гневе. Потому что справа появились ангелы, и ветром своих крыльев отгоняли чертей. Образовался как бы коридор между двумя рядами тёмных и светлых сил, который Тихону нужно было преодолеть, чтобы попасть к бабе Клаве в дом.
Он понимал, что сходит с ума. Ждал любого конца на склоне лет, но вот такого всегда боялся. Видеть наяву Таечку с Парамоном, превратившегося в лешего Еремея, чертей и ангелов, мёртвых монахинь и прочее. Может он уже был в аду?..
Неожиданно Тихон, сквозь ужас происходящего, заметил вдруг, что начал понемногу двигаться. Медленно, по чуть-чуть, но всё же. Встать на ноги не мог от тяжести страха по-прежнему, потому быстрее задвигал ладонями и коленками. И чем дальше он продвигался, буквально по спичечному коробку, к суровым дубовым столбам высокого крыльца бабы Клавы, тем ближе получалась у чертей дотянуться к нему мерзкими харями.
А потом ещё и руки мертвецов отовсюду полезли. Одна, что вынырнула из земли, пальцами больно ткнула в мошонку. Тихон даже вскрикнул, чем только вызвал адский смех у десятка чертей. Слева вообще остались одни только их хохочущие головы, а справа – ангельские крылья без самих ангелов. Дул сильный ветер, и с одних облетала шерсть и отваливались рога, пригоршнями высыпались на землю зубы, а с других опадали белые перья, устилая землю двора. Будто кололи кур и гусей.
Тихон разогнался в трусливой ярости и пёр уже как таран. Низко склонил голову, зажмурил глаза. Перестал обращать внимание на хватающие его из земли и сверху мёртвые руки, на пальцы, залезавшие в рот, уши и ноздри, на облысевшие беззубые головы слева и куриные крылышки с розовой кожей справа. Запомнив верно, как казалось ему, направление, изо всех сил он старался набрать скорость, что б заползти к бабке-ведунье в дом, а там уже будь что будет. Просить, умолять о защите. Её ж поди нечисть и сползлась сюда со всей округи, чего же сама тогда прячется? Вышла б давно на крыльцо и разогнала б всю свору. Хорошо, хоть он осознал, что пережил предел своего страха. Перестал бояться и прорывался по ногтю вперёд.
Поздно, однако, Тихон открыл глаза, подняв, наконец, свою голову. Крылечный столб оказался намного ближе. Хрястнулся в аккурат в него лбом со всего ползунского размаху. И тут же сомлел. Круговерть из ярких звёзд-вспышек закружила его и мягко опустила на землю у крыльца бабы Клавы…
Проснулся он уже в своей кровати. Мокрый, в липком поту, и с сердцем в горле, застрявшим там и трепыхающимся. Аж одеяло от его стука на груди подпрыгивало.
Отдышался кое-как. Повернул голову и… чуть не вскрикнул. Дарьюшка, его возлюбленная супруга, тихо спала на подушках рядом. Её большая грудь мирно вздымалась во сне и знакомо посапывал длинный нос.
Вскочив на кровати, Тихон перекрестился, зашептал тут же молитву. Что же это за сон такой, длиной в полтора месяца? И будто все эти дни он прожил, каждый из них! А их, оказывается, не было вовсе…
Но и… слава Богу, что не было!
Ощупал себя с головы до ног, потискал везде за складки. Снова посмотрел на лежавшую рядом Дарьюшку. Осторожно и медленно протянул к ней ладонь, тронул кончиком пальца. Тёплая, живая, она недовольно повела во сне плечом, словно отмахиваясь. Что же за сны такие дивные даришь, Господи!..
Снаружи затренькал привычный сигнал велосипеда. Тихон быстро выскочил на крыльцо, босиком, в одних ночных портках и с голой волосатой грудью. Увидел, что Еремей на велосипеде ехал мимо, остановился возле их калитки, как часто делал.
– Пойдëшь, Тиша, со мной ночью рыбачить на озеро? – спросил его единственный друг. – Наживка готова. Наварим яиц, сальца с хлебом возьмём…
– Нет уж, Ерёма! – ответил без раздумий Тихон. Добавил негромко потом под нос: – Никуда с тобой не пойду больше ночью...
Еремей на него не обиделся. Почесал подбородок, уже без замшелой бороды и с вплетёнными в неё листьями, пожал плечами и поехал дальше. Не принято было у них друг на друга обиды держать. Нет так нет, в другой раз. И так самогонку вчера весь вечер пили…
Тихон оглядел свой двор. Окинул хозяйственным взглядом коровник, сарай, баню. Затем потянулся, стараясь прогнать остатки ночных кошмаров. Давно кричали поздние петухи и солнышко светило во дворе во всю, отсвечивая зайчиками на заборе. Опять он проспал. В постели осталась только Дарья, но вставала она утром рано, кормила уток, кур, гусей, доила корову и выгоняла Зорьку в стадо. Теперь прилегла отдохнуть, пока он дрых с вечера. Собирался уже вернуться к ней в дом, под тёплый мягкий бок, но остановился. Почесал голову. Ещё раз обвёл взглядом весь двор, и всмотрелся в него внимательней…
У бани, заметил, завалинка с одной стороны раскрошилась. Видно было, как из-за отставшей доски посыпались глина с гравием. А у коровника следовало посадить дверь на новые петли. Старые-то давно проржавили, вот-вот надломятся. Одна из дверок потому покосилась, заметно стало с крыльца, некрасиво. Забор жене обещал подлатать в огороде, но до сих пор не сделал и этого, досок даже не принёс с лесопилки. Ведь всё это было по его, по мужской части. Не напрасно Дарья во сне после «смерти» ходила и всюду заглядывала. Вроде и хозяйство у них было доброе, а всё как-то недоделано, с небольшими изъянами. Надо было самому за работу браться, негоже трудиться одной лишь супруге. И сон ночной навсегда теперь останется строгим напоминанием. Ведь это он, Тихон, обленился за этот последний год, тогда как у порядочной деревенской бабы выходных отродясь не бывало. Куда ж без жены в хорошем хозяйстве? На ней всё и держится. А как что случится – развалится вскорости без заботливых рук да глаза, захиреет и придёт в запустение. Никакая покойница дела потом не поправит. Ни страхом, ни уговорами.
Тихон вернулся в избу и прокрался на цыпочках в красный угол. Бесшумно там зашептал губами, что б не разбудить Дарьюшку, прочёл перед иконой молитву за её здравие. Накинул затем рубаху и подпоясался, снова вышел во двор. Перевернул давно загоравшее старое корыто, натаскал в него воды и песка, замесил глину. Пока та закиснет получше, завалинка подождёт. А сам забрал инструмент из сарая и пошёл к коровнику. Петли сменить было плёвым делом. Вечером же с Еремеем досок для забора привезут с лесопилки на велосипедах. Может, тогда и заслужит хороший сон на ночь, плохих видеть ему не хотелось. В ушах до сих пор звучали отголоски: «Тихая Софья была, тихая… Убили-убили-убили…» Сильно он тряхнул головой и вроде голоса стали потише. Ничего, делом займётся – совсем пропадут. Надо же было такому присниться!.......
Автор: Adagor121 (Adam Gorskiy)
Пользователю @MetallistKM огромное спасибо за донат.
Рассказ первый: По что бесы скачут?
Он появлялся всегда из-под кровати, ближе к полуночи. Маленький, бойкий, озорной. Много раз я потом пытался найти щель, из которой вылезал мой ночной гость, но как ни старался, ничего не мог разглядеть. Гладкая и ровная стена. Даже спичку вставить негде, будто прямо из неë выбирался. Выползет, прокрадëтся с тихим скрипом по половицам до печки на кухне, пошуршит в горшках остатками щей и каши, поскребëтся в сковородках. Ну, а как наестся, начиналось веселье. Будто не скакалось ему на голодный желудок. На печку – с печки, на печку – с печки. На лавку – на стол – на подоконник – на пол. Опять потом на печку. И так мог всю ночь прыгать.
Сначала он просто меня забавлял. Даже шкодил вполне безобидно. Один раз только, в первые дни, рассыпал муку и побил в чугунке яйца. Но наутро я пëк пироги, и оставил на пробу ему немного, с картошкой и с луком. Положил возле ножки стола, в небольшой тарелке, как домашних котов подкармливают. И вскоре стало понятно, что это было его любимым лакомством. Если пирогов на ночь не было, то и шумел он, задевал углы, ронял ухваты и цокал копытцами, пока не наскачется вдоволь, гораздо громче обычного.
О том, что он у меня появился, знала только моя соседка, баба Клава. Увидела его однажды в моëм дворе. Он там прыжки свои репетировал, а она на грядках возилась ночью, не спалось ей видать. Такая же блаженная, как и я, в деревне нас обоих не сильно жаловали. Еë – за хромоту и дурной глаз, как говорили за спиной, и ведьмой даже называли, плевали в след; а меня – сам даже не знаю, за что. Когда мужики ловили иногда и поколачивали возле речки, куда я ходил купаться, твердили, мол, что били за дело, не просто так. А за какое, как не просил их, ни разу не сказали. Смеялись только и продолжали валять по земле. Клавдию Антиповну, соседку, хотя бы так не дубасили. Злословили только...
– В чëрта ведь вырастет, – предупреждала она меня, – не привечай. Домового он уже выжил. Ко мне от тебя пришёл, вдвоём вместе с моим в подполе живут.
– Да играется он так, не со зла… – защищал я свою зверушку. Домового, признаться, ни разу в избе не видел. Даже не знал, что он есть, и каков от него дому прок. Но раз баба Клава сказала, то так оно и было – жил домовой раньше, получается. Кошек и собак я не очень любил самих по себе, зловредные для меня сущности были. Одни из них постоянно царапали, другие норовили облаять, куснуть. Будто украл у них что-то. Но зверь, который завёлся вот так случайно, казался мне каким-то особенным. Вроде и шумел всю ночь, изба порой ходуном ходила. А только меня это не беспокоило.
– Игривый – это пока растëт, – объясняла соседка, – маленький ещё просто. Станет побольше – и игры будут другими. Душу выманит хитростью, в кости или карты выиграет. Не садись с ним играть… А уж как совсем взматереет, на грех подбивать начнëт на смертный. Никогда его не приручишь-не переделаешь, с другой стороны он пришёл...
Я вроде и верил бабе Клаве. Но только зверька своего выживать из дома не хотел. Как она его… бесёнком назвала что ли? В чёрта, говорила, вырастет? Ну и пусть себе растёт, я вон тоже не пойми во что из дитёнка превратился. А зверей таких, как он, я никогда не знал, хотя вроде с рождения в деревне был. Вот и подумал, что пусть живёт, не мешает он мне. Наоборот, веселит. Когда ночью в тишине, бывает, становится тошно, аж до мыслей о верёвке на шее доходит, кто-то хотя бы копытцами в доме цокает, делает что-то на кухне рядом да шуршит по-всякому: прыгает, возится, чавкает и попискивает, миски с места на место перекладывает, таскает заслонку и чугунки, ухватами и большой сковородой гремит. Иной раз воды из колодца в дом принесёт, не сама же она наутро в вёдрах появляется? В общем, будто я не один, а живёт кто-то кроме меня в доме. Приятно же.
Гошка – вот, как я назвал его. Не знаю, почему. Из-за кота? В детстве у нас был кот Гошан. Шкодливый, блохастый и с характером, как у колхозного председателя, у бывшего. Маленькие злобные глазки, как у того, вечно только и смотрел, что бы и где исподтишка стащить, пока мать на кухне готовила. А когда родители умерли, Гошан убежал куда-то. Старый уже был котяра, но будто понял, что вдвоём не уживёмся. Места в доме стало вроде больше, а нам с ним от этого – только теснее. А теперь, вроде как, и стыдно было за того кота. Зверя, хоть и не любил, а выжил его, получается, ни за что. Он всего-то за жизнь два раза подрал мне ладони и обмочил как-то калоши зимой. Может, потому и начал я бесёнка прикармливать, для себя-то бывало ленился пироги ставить в печь, а для него в радость что ли было, забота. Шкодили они с котом примерно одинаково, но только у нового Гошана шерсть была покороче и росла вразнобой, будто сваляная. И морда – ей-ей Тянитолкай с обложки Доктора Айболита, вытянутая и с зауженным носом. Косуля такая на лапках, тощая, не в образ прожорливая и разве что не с двумя башками. Единственная книжка с детства у меня осталась, раз двадцать её перечитывал.
Так прошли лето и осень. Зажили мы с Гошаном хорошо поначалу. А следом за осенью пережили первую зиму. В хозяйстве бесёнок мне не вредил, скорей наоборот, помогал. Ясли один раз починил ночью в хлеву – больше некому было. Как раз в тот год колхоз двоих телят выдал, как дурачку, которому иногда помогать полагалось. За такую подачку, правда, в деревне меня ещё больше возненавидели. Кому-то на целую семью с детьми и одного телёнка не перепало, а тут сразу два ко двору привели от нового председателя. Я предлагал потом забрать одного, но на это обиделись ещё больше. Вроде как зазорно у убогого забирать выделенное ему государством. Вот и вышел плохим всё равно я, потому что посмел предложить такое, им, честным хорошим сельчанам… Ещё же Гошан удавил во дворе двух хорьков, что пришли ко мне кур красть. Свернул им шеи и сложил тушки на крыльце. И пока я, копаясь в сарае под утро, думал, что с ними делать, выкинуть за забор подальше или захоронить, он начал жрать одного из них. Обоих тогда ему и оставил. Доел с потрохами. От пирогов на ночь, правда, не отказался – от лакомства отказываться бес не умел. А скакать научился так, что в феврале, клянусь, своими глазами видел, два раза, как Гошан с места на конёк дома запрыгивал. Запрыгнет и сидит рядом с трубой, на луну смотрит, хвостом себя по бокам бьёт. Вот же, чёрт прыгучий попался! Да собственно, им он и был – чёртом. Просто пока чертёнком. Кажется, я начинал понимать это слово, которым люди так часто ругались…
Жили тем не менее хорошо мы до поры до времени. Пока не наступила весна и не сошёл снег. Тогда и начали сбываться первые слова бабы Клавы.
Сначала Гошан задушил петуха. Выпотрошил его и съел. Полтушки оставил мне, в миску на кухню подбросил. Саму миску поставил на стол, а не как ему оставляли внизу у ножки. Я же вообще видел его мало, не любил он особо на глаза показываться. Чаще слышал его копошение в доме. Так оно, наверное, обоих больше устраивало. Бывало, раз в неделю, мелькнём перед глазами друг у друга, он прижмёт свои уши, а я просто отвернусь. Дальше же опять только слышались. И где-то с рассветом он потихоньку проползал под мою кровать, чтобы исчезнуть в стене.
За первого петуха я ничего ему не сделал. Даже не злился. Платили мне за то, что был ночным сторожем на свинарнике, в колхозе немного, и мясо доводилось есть изредка. Была надежда, что выращу двух бычков и в осень их сдам. Вот тогда часть возьму деньгами, а часть говядиной. Сразу наварю холодца вдоволь, спущу в чугунках и кастрюльках в погреб. Гошан же просто рос, думал я. И чаще по ночам скрестись начал в сковородках, где что-то жарилось на сале или бывало с остатками курицы. Не зря ж он съел двух хорьков. И крыс передушил, больше ни одной с осени не видел ни в хлеву, ни в бане, ни в сарае.
А потом, после петуха, стали пропадать куры. Наорал я на него тогда, понял, что больше некому. И перья, закопанные во дворе нашёл, кладбище там целое мой чертёнок устроил, аж пять могил обнаружил. Так он же, когда понял, что я этим его поведением сильно не доволен, начал чужих кур таскать. То к бабе Клаве сходит, то ещё к кому. И по деревне пошёл слух, что якобы у меня собака завелась, что это она у всех соседей кур таскает. Понятно, что Гошан на глаза никому не попался, просто кто у всех и всегда бывал во всём виноват? Увечный горбун-дурачок. Ему телят забесплатно колхоз даёт, а он вон чего вытворяет. От старого родительского Полкана во дворе будка ещё стояла, вот кто-то и пустил слух, что ко мне брошенный пёс приблудился, что не кормлю его, а он ходит по дворам добывать себе еду ночью. Даже поговаривали про какую-то яко бы овчару, видел, мол, кто-то. Я перья все сразу тогда перепрятал, всю ночь копал яму поглубже под домом, что б, если придут, никаких следов ни от моих кур, ни от чужих не нашли. А остатки ночи просидел в комнате у окна, смотрел на стёкла, и слушал, как капает по ним апрельский дождик. Гошан сидел на кухне, тяжело вздыхал и занимался тем же самым. На улицу смотрел. Как горько ни было ему подводить меня, а поделать с собой, видно, ничего не мог. Хотелось ему мяса, он его и добывал.
Решение созрело только на следующий день. Избавиться мне нужно было от него, и тянуть с исполнением задуманного не стоило. Очень не хотелось идти на подобные крайности, но иначе возникнут серьёзные проблемы, решил, поразмыслив, я. Дождался в ночь, когда Гошан вылезет из-под кровати и пойдёт шарить на кухню. Долго пришлось ждать – тот будто почуял что-то и вышел из стены не сразу. А потом, когда захотел есть сильнее и выбрался-таки к чугунку с остатками гречки с тушёнкой, я тихо подкрался к нему со спины. И накинул мешок.
Гошан взвизгнул неистово и сразу зашвырялся в плену. Размером он давно был не с кота или мелкую косулю, а почти что со среднюю дворнягу. Барахтался, пищал противным голоском, пытался вылезти. Только сил у меня хватило. Мешок я перевязал верёвкой крепко, взвалил на плечи и вышел из избы. Зла никакого ему не желал, хотел вынести за деревню подальше, а там выпустить и припугнуть. Пусть себе бежит на все четыре стороны – чёрт же, не пропадёт! А я как-нибудь снова обойдусь без друга. Зато будем оба целы…
Когда вышел за околицу, Гошан в мешке на спине трепыхаться перестал. Смирился. Почуял, что уже не в деревне. Вздохнул протяжно со стоном. К озеру его я нёс, хотел перейти в сапогах вброд впадавшую в него речушку и выпустить сразу за ней. Баба Клава говорила, что черти страх как боятся воды, назад он её не перепрыгнет, живую и бегущую, не стоячую.
Вот только до воды я дойти не успел. Нагнали меня. От самого моего дома, видать, шли. Или случайно увидали, а потом увязались и выследили.
– Что – от пса своего избавляться пришёл? – весело спросил Гришка и обернулся на троих, что всегда ходили с ним. – А говорил, нет у тебя собаки. В мешке тогда кто? Порося топить будешь?..
Поржали.
– А мы тебе сейчас и верёвку с камнем найти поможем. И сам, может, с ним, ко дну сплаваешь, проверишь, глубоко ли…
Топить они меня не стали, но бить начали сразу и сильно. Гошка весь извивался в мешке, а им только смех. Пинали и его, только я его собой сверху закрывать пытался.
Когда перестали и отошли, Гришка один склонился надо мной.
- К осени, когда бычков сдашь, деньги все наши будут. Понял?.. – сказал он с нажимом и ещё раз пнул под рёбра. – А не утопишь пса, что кур таскает, точно на дно вместе с ним пойдёшь. Только сначала избу продашь…
И ушли.
До дома я добрался только к утру. Сил перепрыгивать через ручей не было и просто развязал мешок с Гошаном, оставил его на этом бережку. Он так и лежал там внутри, не вылез, когда уходил. А я кое-как один добрёл до деревни. Раза три останавливался у чужих домов и отдыхал на скамейке, подолгу сидел. Хорошо намяли бока Гришка и его свора, дышать в полную грудь не мог. И здорово, что доковылять успел затемно, пока другие не видели. День отлежаться у меня в запасе имелся, не мой черёд был выходить сторожить свинарник, со сменщиком мы работали по две ночи к ряду. Так, почти целые сутки, я один и провалялся на кровати, не ел и пил только воду. Затем с трудом отработал две ночи своей смены, дневал и ночевал прямо там, у свиней, а бабу Клаву просил присмотреть за курами и телятами дома. Немного полегчало, вернулся. И на эту четвёртую ночь что-то опять тихо зашуршало под моей кроватью. Повозилось немного, выкарабкалось. И на кухню прополз... Гошан.
Как же я радовался тогда, что он вернулся! Сразу забыл и про бычков, которые были уже не мои, и про трещины в рёбрах. Утром, когда выспался немного в первый раз за последние четыре дня, сразу замесил побольше теста. Напёк пирогов с яйцом и луком, с рисом, с капустой, с картошкой, с грибами. А вечером, сжав зубы, зарезал курицу. Из половинки наварил себе супу, а другую, самую большую, оставил сырой. Положил в миску на пол, рядом с пирогами перед сном. И быстро уснул, потому что очень уж за день намаялся. А как проснулся, увидел, что обе тарелки пусты. Гошан всё съел, до чистоты вылизал. И ночью по дому скакал и шумел совсем тихо, потому что я ни разу не проснулся. Не то пожалел меня, не то это я спал так крепко и спокойно. Зная, что друг мой вернулся…
Больше о том, чтобы избавится от чертёнка Гошки, я не задумывался. С питанием, для нас обоих, конечно, было совсем тяжко. Не столько для меня, сколько для него, растущего и играющего как котёнок. Что б он не таскал соседских кур, я продал свой не очень старый телевизор. Всё равно не смотрел, читал только изредка. Больше лежал в огороде на траве и вглядывался в небо, когда дела по хозяйству заканчивались. На деньги с продажи родительского телевизора выкупил в другом конце села два десятка взрослых утят. На какое-то время хватит. Гошан рос быстро и был уже со взрослую крупную дворнягу. Утки ему хватало на два дня. По-прежнему любил кашу и ел пироги. И каждый день, по полночи, мы с ним вместе молчали. Он о своём, а я о своём, всегда по разным комнатам. Только было такое чувство, будто всё равно за одним столом сидим и чай пьём.
– В карты играть будешь?.. – спросил я как-то его в одну из августовских ночей, когда настроения совсем не было. Дни осени приближались, бычки росли быстрей, чем Гошан, и скоро нужно было их сдавать. А что? Проиграю чёрту душу, как говорила баба Клава, тогда вообще братьями станем с ним, решил я. Что-то к своим двадцати пяти годам жить с душой я малость подустал. Уж больно болела она, стоило и без души жить попробовать. Может, так станет легче…
Гошан не ответил. Только шумно сопел у окошка на кухне – снаружи опять шёл дождь. Мы оба любили смотреть, как струями заливает окна. И если не было ветра, то открывали их настежь и дышали ночной свежестью, смотрели, как лопаются пузыри в лужах. Он из своего окна, а я из своего. А ещё нюхали дым из печной трубы. Нарочно в такую ночь я зажигал в печке дрова, и дым из трубы прибивало водой к земле. Даже шум ливня как-то успокаивал нас одинаково – Гошан начинал скакать тише и меньше, будто от пуза пирогов объедался, а я тогда легче засыпал…
Проблемы начались в конце сентября. Позднее в этом году у нас выдалось лето, и всё оттого, что весна после зимы тоже подзадержалась малость. Мой огород стоял вплотную к дому, все шестнадцать соток, огорожены. А рядом был огород Бабы Клавы, поскольку она со мной соседствовала. Ей я выкопал всю картошку первой, целых двадцать пять мешков вышло. Потом же наступило два дня моей смены сторожем на свинарнике, и на вторую ночь зарядил затяжной хороший ливень. Я побоялся, что так начинались осенние дожди – уж если зарядят, то не остановишь. Тогда и мой урожай весь погниёт, коли надолго оставить неубранным. Из мокрой земли выкапывать тоже было тяжело, в позапрошлый год так двое вил сломал, пришлось потом черена менять. Надо было, дурню, днём, перед ночной сменой выкапывать, пока сухо было. Да только баба Клава просила помочь с забором безногому деду Василию. Потому по светлому времени пришлось повозиться у старика. Забор у него стоял вокруг всего большого двора и дома, длинный такой и почти целиком разваливался. Вот и настроился я на тяжёлое выкапывание, когда возвращался со второй ночи домой. А как только зашёл в сарай, заметив, что дверь в него почему-то осталась открытой, увидел, что вся картошка там уже стояла в мешки уложенная. Нелепо, конечно, и по-бесовски глупо расставлена – где пол мешка или четверть, где целый, но всклень и не завязанный. Зато гнуть спину не надо – весь, до последней картофелины, мой урожай был убран с огорода.
– Чёрт твой по ночам копал, домовые сказали, – подтвердила тихо через забор баба Клава. – Руками, говорят, всю вырыл и перетаскал на горбу в корытце. Полы иди мой. Следами поди изгваздал…
Вот тебе и Гошан. Всё только тосковали вместе, а тут всерьёз хозяйством занялся. Неужто, не верил я, соображать начал? Сердце-то у самого от этого радовалось.
Однако вечером радость мне хорошо подпортили. Гришка пришёл, как всегда не один, со своими «волчатами». Засветло ещё, пока только смеркалось. Прознал, что к первым машинам, что скот у людей забирали и увозили на взвешивание, я даже не выходил. Вот и решил предупредить ещё раз.
– Ты не тяни. А это тебе, что б не забыл…
Один раз только ударил. Хватило. И нос хорошо разбил, и в глазах было долго светло. Но после этого такая злость появилась, что решил я уже про себя, не уступлю. Самим жрать зимой нечего будет, утки давно кончились, и кур оставалось мало. Что ж теперь, голодной смертью уйти в зиму обоим?
Гошан будто чуял всё, что у меня на душе творилось. Второй уже раз, лёжа с кровати, звал его в карты играть. А он опять не пошёл, смолчал. Обманула что ли старая Клава и не играл чёрт с людьми вовсе? Зато всю ночь бес мой потом ворчал и скакал по кухне как угорелый, хлопал дверьми, выбегал наружу. А там запрыгивал на конёк и – с крыши во двор, на копыта приземлялся. Маленький вроде, а грохот стоял, будто сверху большое ведро с землёй скидывали. Под утро только успокоился, съел все пироги, гречку, пол куры и уполз к себе спать. Я уж не знаю, чем он там занимался до следующей ночи, спал, наверное. В стене не поскачешь…
Ни во второй раз, ни в третий я так к машинам и не вышел. А с собой начал носить маленький прут из свинца. Что б защититься смог, если Гришка с Юркой и другие опять нападут. Однако в тот единственный день, когда прута с собой не взял, они меня и подловили. Пытался убежать от них, только хорошо погнали, окружили так, что не вырваться. И где-то у околицы настигли. Бабка Нюра, сердобольная женщина, видела всё. Крикнула своему мужу в дом, с лавки у забора:
– Выйди, Степан, заступись! Опять дурачка-Савёлушку бить волокут…
Но дед её не вышел. Один был, испугался. А меня так и утащили к речке. Пинками гнали почти до того самого места, где речка в озеро впадала, и где они в первый раз меня застали, с Гошаном в мешке на плечах …
– Предупреждали же, дурья пустышка?.. – спросили зло, обступив с четырёх сторон. И больше уже ни о чём не спрашивали.
Долго били меня. Сверху дышали отвратно водкой и самогоном. Два раза я лишался чувств, и приходил в себя всего лишь от новых ударов. Всё думал, когда уже забьют, чтобы муки мои закончились.
Но потом надо мной промелькнула тень. Будто ветерком лицо обдула. Даже как-то приятно стало на миг, на разбитых в кровь губах и дёснах. И что-то рядом в воде сразу булькнуло громко, нырнув в неё.
– Это ещё что? – гаркнул Гришка. – Собака его что ли?.. Сама утопилась?..
Гадко, противно заржали. Рожи у всех отвратные. Сумерки к тому времени только наступили, и лица их в закате смотрелись будто кровью умытые.
А затем снова булькнуло. Что-то вынырнуло из воды, вызвав «охи», «ахи» да «йоп твою мать». И из мелкой речушки на берег выскочила уже не моя «собака», а вышел самый настоящий чёрт. Высокий, шерстистый, с большими рогами. Огромный хвост с кисточкой, хлещет себя по бокам. Глаза горят красным и будто пар, светящийся и зелёный, из пасти и из ноздрей клубами густыми вылетает.
Как взревел тогда вылезший из воды чёрт, да как начал по ним скакать. Гришкина ватага даже разбежаться не успела. Самого Гришку, кажется, чёрт заскакал насмерть – всю грудину ему проломил, прыгая на ней своими ножищами. Я всё хотел заступиться за них, пытался повернуть голову, руку тянул. Но сил у меня не хватило даже на слово. Рёбра все самому сломали и избили в сырое мясо.
Запомнил, что подняли меня с земли, полумёртвого и изувеченного. И помню, как лилось на меня сверху чем-то тёплым. Так… слёзы горячие капали. Плакал мой чëрт, пока бежал и нëс меня на руках к дому. По мне убивался рогатый. А ведь, кроме бабы Клавы, никто меня не жалел по-настоящему раньше. Даже родители. Любили, наверное, по-своему народившегося в семье уродца, не утопили ж в пруду во младенчестве? А, значит, любили...
Очнулся я после того, как лишился чувств в бешеной скачке, уже в нашей избе, на моей кровати. Голый и в мокрую простыню обёрнутый. В печке жарко горел огонь, слышно было, как трещат в ней угли. Чёрт мой… снова стал маленьким и привычным. Что-то ворчал себе под нос, заправлял крупу в чугунок, заливал водой. Видел потом, как он ставит его ухватом на шесток и толкает дальше. Жмурится от жара. Погремел затем пустой сковородкой, нашёл в погребе сала, лука, картошки. Зажарилось сразу, зашипело и зашкварчало. От боли я не мог пошевелиться. И тогда он потащил кровать к печке, вместе со мной на ней. Размером Гошан был снова с дворнягу, но напряг все свои жилы и доволок меня как-то. Что б я и огонь видел с середины кухни, и что б слышал дождь в открытое окно. Опять шёл ливень.
Сжёг слегка Гошан кашу. И сало с картошкой подгорели тоже. Потом он намочил другую простынь в колодезной воде и сменил на мне старую. А после мы ели с ним подгоревшее. Он жевал с аппетитом, а я глотал едва-едва, валял языком в разбитом рту. Только всё равно сидели в одной комнате вместе, не прятались друг от друга, но и посматривали пока исподтишка. Будто болеть даже стало меньше и легче дышалось. Он верно был настоящим чёртом – шерсть у Гошана от бликов огня просто искрилась. Точь-в-точь как у кошек на солнце. И пусть в деревне меня теперь ненавидеть станут намного больше, зато тронуть уже не посмеют. Гришка с друзьями, если и выживут, говорить могут, что захотят. Кто ж им поверит, после водки, которую пили всё время? Вот пусть и скажут, увидели, мол, рогатого, когда он к ним сам из воды вышел. Скажут, и люди ещё посмеются над ними. А вот меня с бабой Клавой обидеть точно не смогут. Потому что жил у меня самый взаправдашный чёрт. Мой друг Гошан, моя ночная погремушка и добрый защитник. Попробуйте троньте, коли придёте.......
~
Спустя несколько дней после своего тридцатого дня рождения я спасла жизнь голубой сойке, спугнув свою кошку в нужный момент. В благодарность птица предложила выполнить мое желание. К несчастью, сойка очень спешила и дала мне всего 15 секунд на выбор.
– Я всегда хотела быть меньше, – ответила я. Девушка ростом 6 футов 6 дюймов постоянно страдает от пялящихся прохожих и напоминаний, что мир создан не для таких дылд. Сложно подобрать одежду, в машинах слишком тесно, а хотят встречаться со мной только фетишисты.
– Хорошо! – ответила сойка, прежде чем улететь на поиск червячков.
На следующий день я проснулась с ростом 5 футов 8 дюймов. И просто восхитительно расположилась в машине. Как будто в самолете мне подняли билет до первого класса. Никто на улице даже не обратил на меня внимания. Я отправилась в Мейси и обновила гардероб. Все село как влитое.
Я распахнула двери, руки приятно оттягивали пакеты с одеждой и мне пришлось приложить усилия, чтобы не запеть.
На следующее утро во мне было 4 фута 5 дюймов. Новая одежда уже не подходила. Люди снаружи снова пялились. Я не дотягивалась до педалей. Выбежала во двор и начала орать на сойку, но она упорхнула. А может это была другая птица.
Вернулась внутрь и расплакалась под телевизор. В течение дня одеяло все росло, а, когда я измерила рост перед сном, получилось уже 3 фута 3 дюйма.
Следующим утром я была уже не выше фута. Жутко было выбираться из постели. Я цеплялась за простынь и карабкалась по матрасу, и наконец, приземлилась в кучу на полу.
Позаимствовала одежду у старенькой куклы Барби, которую племянница забыла у меня в офисе, и направилась к кошачьей двери. Снаружи снова кричала на птиц, а они смотрели на меня голодным взглядом.
– За что ты так со мной? – кричала я. – Я же спасла тебя.
Голубая сойка подлетела и осмотрела меня.
– Ты. Мышь? – спросила она. – Ты. Забавная.
И тут я поняла, что сойка не была злой, она была тупой.
– Пожалуйста, – сказала я. – Ты можешь отменить мое желание?
– Червяк! – прокричала птица и улетела драться с другой птицей за обрывок веревки.
К вечеру я была уже не выше дюйма. Впервые меня посетил ужас. Я буду становиться все меньше. Вероятно, в конце концов исчезну. А может и нет.
Кто знает, можно ли бесконечно уменьшаться. Я не уверена. Но я знала, что старая жизнь для меня кончилась, по сути я уже умерла, крошечный призрак, бродящий незаметно для мира.
В ту ночь я устраивалась на ночлег в бумажной салфетке, которую уронила несколькими днями ранее, трясясь от холода и страха, и размышляла, что принесет завтра.
Утром сложно было оценить насколько я уменьшилась. Волокна салфетки тянулись во всех направлениях точно толстые нити паутины.
Вокруг я ощущала движение мерзких клещей, которые возвышались надо мной как жуткие чудовища. Они окидывали меня голодными взглядами и разевали свои пасти, полные бритвенно острых зубов. Я могла вообразить, как они рвут мое тело на кусочки меньшие, чем стеклянная крошка. И я бежала, преодолевая по несколько дюймов в час, вопя, что не хочу умирать.
Вскоре я оказалась среди невозможных вирусов, чьи шевелящиеся, похожие на волоски, отростки вытягивались случайным образом, угрожая повредить кожу легчайшим прикосновением. Во вселенной больше не было порядка, а наоборот царил хаос. Нигде не было разума, только движение. Я начала воспринимать волны светы, как если бы у них на самом деле была длина. Вскоре они стали больше моего роста.
Разум прояснился. Как будто причудливые складки мозга вытянулись в бесконечную струну. Я бы тряслась от ужаса, но тело тоже стало другим. Я была уже не вполне человеком.
И тут мир опустел. Расстояние между объектами стало казаться бесконечным, хотя время от времени в воздухе возникало гудение электронов или еще чего-то неизвестного.
Я уже приготовилась исчезнуть. Никогда ни во что не верила до встречи с беспомощной птицей с невероятной силой. Может, стоило позвать ее. Вместо этого оказалось, что я молюсь вслух. А потом голос исчез в гуле всего вокруг.
Но вместо это я ощутила новую тяжесть внутри. Взглянула на пальцы и увидела украшавшие их бесконечные кольца, и там, где могли бы быть рубины и сапфиры, была красные карлики и черные дыры. Целые галактики были родинками и шрамами на моих руках.
Но я продолжала схлопываться. Вскоре, самой большой звездой, украшавшей меня, оказалось родное солнце, а потом и оно исчезло, уступив место газовым гигантам, а потом меньшим скалистым мирам.
На шестой день уменьшения я стала небом.
А на седьмой проснулась в собственной постели.
Кошка запрыгнула на кровать, когда я села, и положила на одеяло истерзанную голубую сойку.
– Хорошая девочка, – сказала я, погладив ее своей огромной уродливой рукой.
~
Перевела Заикина Екатерина специально для Midnight Penguin.
Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.
Всем доброго времени суток!
Недавно, наслушившись озвучек r/nosleep, я сама решила попробовать влиться в ряды озвучаторов.
В истоках моей любви к жутким историям лежат посты любезного CreepyStory, вот озвучка одного из них :)
Буду очень рада отзывам и комментариям.
В детстве моим родителям было не до меня. Иногда доходило до того, что отец применял физическую силу, но я быстро научился, как не попадаться под горячую руку. От мамы помощи можно было не ждать, она просто курила на кухне и ругалась, когда отец приходил домой поздно.
В то время мы жили в какой-то глуши, ближайшие соседи жили совсем далеко по меркам шестилетнего ребенка, тем более нас разделял небольшой лес. Так что за помощью было бежать некуда. Для своего возраста я был достаточно маленьким. Благодаря этому я мог залезть куда угодно. Шкаф. Стиральная машина. Однажды мне даже удалось залезть под свой матрас так, что я мог видеть всех, но никто не мог видеть меня.
Я был чемпионом по пряткам. К сожалению, к игре это не имело никакого отношения. Но однажды ночью я решил поступить по-другому.
По крикам отца я понял, что времени у меня мало. Еще немного и мне не поздоровиться. Мама делала только хуже, подливая масла в огонь, выводя отца из себя еще сильнее. Я понимал, что прятаться нужно тщательно. Я приметил это место пару дней назад – в нижней решетке заднего крыльца была дырка. Взрослый человек туда не уместится, но худой шестилетний ребенок вполне может туда залезть.
Я обернулся одеялом, схватил своего плюшевого бегемотика, выпрыгнул из окна и побежал к заднему крыльцу. В самый разгар осени. На улице было всего четыре градуса.
Я залез под крыльцо, содрав локти и схватив несколько заноз в ладони. По сравнению с большинством моих укрытий там было довольно просторно, я не мог сесть, но мог лечь полностью вытянувшись.
Ну и конечно, я весь перепачкался грязью. Несколько дней назад был дождь, и земля все еще была мокрой. Я поплотнее закутался в одеяло и постарался уснуть.
Но даже тепло одеяла и бегемотика не могло меня согреть. Уже скоро мои зубы стучали так сильно, что я не мог нормально дышать. Но я понимал, что если вернусь обратно, то мой отец бы выпорет меня до смерти. Нужно просто немного потерпеть.
«Малыш, ты замерз?»
Этот голос был не похож на хриплый и сиплый голос моей мамы. Этот голос был мягким и нежным, словно облачко. Повернувшись, я увидел очертание женщины, лежащей на животе рядом со мной. Она, как и я, была вся в грязи, а на ее шее висела красивая подвеска с бабочкой.
Я кивнул, даже не задумываясь, как она вообще сюда попала. Женщина подползла ко мне и обвила свои руки вокруг меня. Внезапно меня окружило тепло. Будто я сидел у костра. Я крепче прижался к ней, забыв о грязи, ведь мы и так оба были перепачканы.
«Ты так вырос, – сказала женщина, вглядываясь в мое лицо, – Сколько же тебе уже лет, Алекс?»
«Шесть». Разве я знаком с этой женщиной? Вроде нет.
«Шесть! – ахнула женщина, – Ты уже такой взрослый. Я так рада». Она радостно вздохнула и погладила меня по волосам. Никогда в жизни я не чувствовала себя так уютно.
«Как тебя зовут?» – спросил я.
По ее голосу я слышал, что она улыбается: «Меня зовут Лили. Что ты любишь делать больше всего?»
«Мне нравится играть в настольные игры. И раскрашивать», – ответил я чуть подумав.
«В этом мы похожи. Я просто обожаю Скрабл. Но ты наверно еще слишком маленький для него, да?» – она усмехнулась.
Кивнув, я ответил: «Да, слишком много всяких слов. Но я бы хотел в нее поиграть. Мне нравятся эти деревянные плитки. Ты поиграешь со мной?»
Я услышал, как Лили тяжело вздохнула.
«Прости, я не могу. Твой папа держит меня здесь, и я не могу уйти, но.. – ее голос затих, словно она что-то обдумывала, – Алекс, можешь сделать мне одолжение?»
«Конечно!»
Эта женщина такая хорошая. Почему бы не помочь ей?
«Сразу как проснешься, тебе нужно пойти в полицейский участок. Скажи, что ищешь офицера Лоуэлла Джойса. И скажи ему, где найти Лили, хорошо? Под задним крыльцом. Он придет и поможет мне, хорошо? А потом… а потом мы поиграем в Скрабл».
Ура! Я был настолько рад, что наконец-то поиграю в Скарбл, что даже не заметил, как голос Лили дрогнул. Я энергично закивал головой: «Я все сделаю! Мы же можем играть за одну команду?»
Лили тихо посмеялась.
«Я помогу тебе понять правила. Спокойной ночи, Алекс».
Проснувшись на следующее утро, я услышал голос Лили: «Тебе нужно идти сейчас. Твой папа уже ушел на работу. Я помогу тебе дойти до участка».
Еще полностью не проснувшись, я выполз из-под крыльца и пошел в дом, чтобы взять ботинки и пальто. Я покрылся мурашками на морозном воздухе. Но мне казалось, что Лили идет прямо за мной.
Надев ботинки и пальто, я отправился в путь. Путь до соседского дома был достаточно длинным. Я не помню, сколько времени занял путь до полицейского участка, хотя странно, почему никто не остановился, чтобы посмотреть, какого черта шестилетний ребенок в грязной пижаме идет по обочине дороги. Лили продолжала подсказывать мне путь.
«Подожди. Теперь переходи дорогу».
«Здесь поверни направо».
«Умница, не останавливайся! Участок уже близко!»
Когда я наконец дошел до станции, то был готов свалиться от усталости. Люди, стоящие у входа, были настолько поглощены своей беседой, что заметили меня только когда я подошел к стойке регистрации.
«Пацан! Ты чего здесь делаешь? Что-то случилось?» – спросил офицер, присев на корточки. Его глаза были широкими от удивления.
«Я в порядке. Не могли бы Вы позвать офицера Лоуэлла Джойса», – попросил я.
Один из офицеров поднял меня руки: «Конечно, пацан, конечно, давай сначала отогреем тебя. Охренеть, а губы-то у тебя синюшные…»
Помню, как тихонько сказал ему, что нельзя говорить такие плохие слова. «Охренеть» – плохое слово.
Когда ко мне подошел мужчина с седеющими усами, я уже вдоволь напился какао и сидел укатанный в одеяло.
«Привет, парень. Я шериф Джойс. А тебя как зовут?» – спросил он.
«Алекс, – ответил я, поставив чашку на стол, и посмотрел ему в глаза, – Мне велели сказать тебе, что Лили под задним крыльцом. Ты должен пойти и помочь ей, чтобы мы могли поиграть в Скрабл».
Я никогда не видел, как взрослый мужчина бледнеет.
Что было дальше я помню смутно. Помню, как меня привезли обратно домой, там было много полицейских машин и людей. Заднее крыльцо было обтянуто желтой лентой, кто-то уносил черный мешок, мой отец стоял в наручниках.
После этого я жил с бабушкой и дедушкой. Шерифом Джойсом и его женой.
Я пытался разузнать, что тогда случилось, и кто такая Лили, но они всегда меняли тему разговора. Я еще был слишком маленьким, чтобы все понять.
Но я точно знал, что жизнь наладилась. Все наладилось.
Мне невероятно повезло, что в моей жизни появился такой человек как дедушка. На выходных мы ходили в кинотеатр, где он покупал мне огромный стакан лимонада, из-за чего мне приходилось выбегать из зала в середине фильма. Когда мне было тринадцать, он тайком от бабушки разрешил мне попробовать пиво. Оно было таким горьким, что больше я к алкоголю не притрагивался. Всегда поддерживал мои интересы и разрешил мне разрисовывать стены в комнате. С ним я чувствовал себя в безопасности. Он никогда не поднимал на меня руку. Бабушка была невероятной женщиной. Она занималась моим образованием, а также учила вещам, которым не научат в школе. Она научила меня уважать окружающих, но при этом уметь постоять за себя. А еще готовить. Готовить просто все на свете. На свой двенадцатый день рождения я самостоятельно испек себе праздничный торт. Но обычно я делаю их для своих друзей. Теперь, когда отца не было рядом, у меня появилось много товарищей.
Когда мне исполнилось шестнадцать, дедушка отвёз меня к отцовскому дома.
Вернее, к тому, что от него осталось. На его месте уже ничего не было, всё сравняли с землёй. Лишь обрывки жёлтой уже потерявшей свой цвет ленты остались на деревьях.
Мы сидели на багажнике дедушкиной машины. Он открыл банку пива и выпил половину, прежде чем дать мне баночку фанты.
Как только я отставил напиток, он мне всё рассказал.
«Лили была твоей мамой».
Если я бы сейчас до сих пор пил лимонад, то точно бы подавился.
«Моя мама?» – спросил я, не конца понимая смысл его слов.
«Твоя родная мама. Та женщина, что жила с твоим отцом, чужой тебе человек». Дедушка достал еще одному банку пива. «Лили была моей дочерью. Я очень её любил, но когда тебе было шесть месяцев она просто пропала».
Мне казалось, что я не могу дышать. «Мой отец просто держал её под задним крыльцом?» – спросил я, чувствуя, как горлу подходит комок.
Дедушка глубоко вздохнул, ставя банку на багажник. «Это то, что до сих пор не даёт мне покоя. Лили сказала тебе найти меня? Сказала, что любит играть в Скрабл?»
«Да. Только благодаря ее теплу я не замёрз намертво той ночью». Я был всего лишь глупым мальчишкой, сейчас я это понимаю.
Между нами воцарилась тишина с еле слышным звуком открывания новой банки пива. «Алекс, Лили была мертва с того момента как пропала. Мы смогли откопать лишь кости. Эксперты все подтвердили, и твой отец в итоге признался. Они поспорили, и он столкнул её с лестницы. Она... сломала шею».
Я видел, как костяшки его пальцев побелели.
«Я знал, что она не могла просто пропасть, что он приложил к этому руку, но у меня не было доказательств. Не было, пока ты не появился в участке в грязной пижаме и не рассказал, где она была всё это время».
В ушах зашумело. Я не мог дышать. Я мог только трясти головой.
«Но... Но я видел её. Она была жива! У нее была эта подвеска с бабочкой...» – мой голос сорвался от переизбытка эмоций.
Дедушка достал пакет с вещдоками.
В пакете лежала подвеска с бабочкой. Слегка заржавевшая, в каких-то местах уже отвалилась краска. Но я помнил её так же ясно, как и голос Лили.
Дедушка протянул мне мешок, его голос дрожал: «... Лили души в тебе не чаяла. Поэтому она осталась с этим уродом. Ты был для неё целым миром. Она постоянно тебя фотографировала, и отправлял фотографии нам по почте. Иногда материнская любовь способна творить самые невероятные вещи».
Прижав подвеску к груди, я чувствовал, как по моим щекам текут слезы. Я прижался к дедушке, вздрагивая от рыданий. Он сильнее прижал меня к себе, и я чувствовал, как его слезы падали мне на макушку.
И я могу поклясться, что всего лишь на мгновение, я почувствовал то тепло, что испытал тогда под задним крыльцом.
Перевод мой. Оригинал
Сегодня получил сообщение в 4 часа утра. "Милая, беги скорее в Нью Айленд авеню, дом 46, тебя уже ждут, я не успею к вам заехать, прости меня. Люблю тебя и Мегги". Сперва не понял, решив что оно каким-то образом было мне, но потом понял что ошиблись с сообщением. С раздражением бросив телефон на подушку я уснул снова. Биньг. Снова сообщение. "Милая, ответь, ты уже там?" Достал уже, послать что ли его. К черту на него. Бросив телефон снова засыпаю. Биньг! Сука! "Милая!! Ты где!! С вами всё в порядке? Беги скорее в Айленд авеню!!". Ну всё козёл! Ты допрыгался! Решив что лучшая месть это подыграть, я написал "Да милый, уже собираю вещи, что случилось? Война, полиция, мафия?". Хмм, вкуси это мудила. Биньг. "Война? Какая война!!? Случилось то про что я говорил тебе!!". Что же ты говорил, ночной пидорас. Клацаю кнопками телефона, "Милый, мы с Мегги уже бежим, но скажи еще раз, Мегги плачет и не понимает. И я тоже пока не понимаю". Надеюсь ты ответишь говнюк. Биньг. "Ты не помнишь? Я тебе говорил уже про это, симуляция завершается!". Хмм. Что-то странное, но похоже важное. Надо выудить из него еще, но стоит делать осторожно, чтобы гад не догадался. "Прости милый. Я стала очень забывчивой из-за стресса. Сам понимаешь какая сейчас суматоха. Я смутно запомнила твои слова. Но всё же, симуляция, но как? Почему сейчас? Может ты ошибся? Может есть еще время, я еще не успела кое-что доделать, я заскочу кое-куда?". Биньг. "Нет, всё решено. Симуляция этого мира завершена, задачи решены, Бог решил его ликвидировать, времени нет, беги скорее!". Через десять минут я бегу в сторону Нью Айленд авеню. Простите Мегги и её кто-то там, похоже этот рейс вам уже заказан. "Милый спасибо тебе, мы уже на месте, целую". Отключаю телефон.
Конкурс мемов объявляется открытым!
Выкручивайте остроумие на максимум и придумайте надпись для стикера из шаблонов ниже. Лучшие идеи войдут в стикерпак, а их авторы получат полугодовую подписку на сервис «Пакет».
Кто сделал и отправил мемас на конкурс — молодец! Результаты конкурса мы объявим уже 3 мая, поделимся лучшими шутками по мнению жюри и ссылкой на стикерпак в телеграме. Полные правила конкурса.
А пока предлагаем посмотреть видео, из которых мы сделали шаблоны для мемов. В главной роли Валентин Выгодный и «Пакет» от Х5 — сервис для выгодных покупок в «Пятёрочке» и «Перекрёстке».
Реклама ООО «Корпоративный центр ИКС 5», ИНН: 7728632689