Микула застыл с полурасстегнутыми портами, вслушиваясь. Но тишина была гуще тумана. Вязкая, жирная, давящая тишина, пропитанная только что свершившимся кошмаром. Она сочилась, как гной из нечистой раны, из всех щелей избы вдовы Ганны, что одиноко горбилась у самого оврага. Ганна третий день как уехала к родне, оставив свое скромное хозяйство под присмотром того, кого она ласково и шепотом звала «Дедкой». Её домовой. Тот, кто, по поверьям, отгонял от порога лихо и латал трещины в печи невидимыми руками.

Дрожащая пятерня Микулы нащупала на шее медный крест, но пальцы по привычке сложились в щепоть для старого знамения. Он воевал с Игорем, видел, как печенежские стрелы превращали людей в истыканные подушки, как волчья стая разрывала отбившегося от дружины отрока. Но тот оборвавшийся крик разбудил в его шестидесятилетней душе тот липкий, первобытный ужас из детских сказок о Бабе-Яге, что грызет кости.

Дверь кузни напротив со скрипом отворилась. Из мрака выступил Остап, местный коваль, — гора мускулов, заросшая черной щетиной, способная согнуть подкову голыми руками. В его ручище покоился не молот, а тяжеленный боевой топор-бердыш, который он всегда держал у лежанки. Его налитые кровью со сна глаза впились в Микулу через мутную пелену тумана.

— Слыхал? — рык Остапа был похож на скрежет камней.

Микула смог только судорожно кивнуть, чувствуя, как по спине ползет холодный пот.

Они посмотрели на избу Ганны. Дверь была чуть приоткрыта, тонкая темная щель в сером мире. И из этой щели тянуло. Тянуло не дымком от остывающего очага. Пахло так, как пахнет в яме для скотьих потрохов в жаркий день. Густая, удушливая вонь горячей крови, свежего дерьма и чего-то еще… чего-то невыносимо сладкого, как гниющие фрукты.

— Пойдем, — решил Остап, его голос не оставлял места для спора.

Он двинулся вперед, широко расставив ноги, словно идя на медведя. Микула, застегнув порты, поплелся следом, ощущая себя дряхлым и беспомощным. Страшно было до икоты, но оставаться одному было еще страшнее.

Остап не постучал. Он толкнул дверь плечом, и та с протяжным, жалобным стоном отворилась внутрь. Они замерли на пороге, и мир для них сузился до размеров этой маленькой, вонючей избенки. Воздух внутри был таким плотным, что, казалось, его можно резать ножом. У Микулы немедленно запершило в горле, и желчь подступила к самому кадыку.

Единственный косой луч утреннего света, пробившийся сквозь затянутое бычьим пузырем оконце, падал прямо в центр комнаты, выхватывая из полумрака сцену, сотворенную воспаленным воображением безумного мясника.

На полу, в луже быстро остывающей, чернеющей крови, лежало то, что было домовым. Маленькое, сморщенное тельце, ростом не больше трехлетнего дитяти, похожее на ком грязной, мокрой пакли. Его длинная, обычно белоснежная борода, которой так гордилась Ганна, была теперь сбившимся, пропитанным кровью и грязью колтуном.

Его грудная клетка была вспорота. Не разрезана — разорвана, выворочена наружу. Сломанные ребра, белые, как очищенные прутья, торчали в стороны, обнажая клокочущую кашу из легких, кишок и прочих органов, сваленных в одну кучу. В центре этой кровавой ямы зияла пустота. Сердце было вырвано с корнем.

Но это было не все. Отрубленные по самые запястья крохотные, мозолистые ручки лежали рядом с телом. Убийца не просто отбросил их — он аккуратно сложил их ладошками вверх, будто в нелепой мольбе. Вокруг всего этого.

Глава 2. Волк Князя

Ратибора нашли в княжьей кузне. Он не ковал мечи, что несли славу, или плуги, что дарили жизнь. Он правил топор. Простой плотницкий топор, с тяжелым, как кулак, обухом и широким, хищно изогнутым лезвием. Сидя на почерневшем от времени дубовом обрубке, он методично, без злобы и без спешки, бил молотом по металлу. Тук. Тук. Тук. Каждый удар был выверен, глух и окончателен, как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба.

Воздух в кузне был пропитан запахом раскаленного железа, пота и старой кожи. Ратибор был частью этого воздуха. На его бритой голове и лице время и сталь прочертили свою карту. Глубокий шрам, начинавшийся у виска, перерезал правую бровь и терялся в волосах, заставляя его взгляд казаться вечно тяжелым, словно он смотрел на мир из-под нависшей скалы. Еще один, тоньше, белел на скуле — память о стреле, скользнувшей по лицу. Его называли Ратибором, но за спиной, в темных углах корчем и на княжьем дворе, его имя было иным. Молчун. А те, кто боялся его сильнее всего, шептали — Княжий Волк. Потому что Ратибор делал для князя Владимира ту работу, от которой у самых закаленных гридней сводило желудки. Работу, после которой приходилось часами отскребать чужую кровь из-под ногтей и вытравливать из памяти крики.

Запыхавшийся гонец, желторотый юнец из младшей дружины, замер в паре шагов от него, боясь нарушить ритм ударов.

— Ратибор… тебя князь кличет. Срочно велел.

Молчун не обернулся. Он нанес еще один, последний, звенящий удар, отложил молот и провел по острой кромке топора загрубевшим, мозолистым большим пальцем. Кромка отозвалась голодным, беззвучным укусом. Удовлетворенно хмыкнув, он медленно, как просыпающийся медведь, поднял на юнца свои глаза. Серые, холодные, пустые. Глаза цвета зимнего неба над замерзшим Днепром.

— Какая беда? — его голос был низким, скрипучим, будто исходил не из горла, а откуда-то из самой грудины.

— На Подоле… — парень судорожно сглотнул, — там… в избе вдовы Ганны… домового убили. В куски. Тиун Ждан уже там, место блюдет. Тебя одного велел звать.

На слове «убили» в серых глазах Ратибора на миг промелькнул интерес. Не человеческое любопытство, а холодный интерес волка, учуявшего запах не просто падали, а неправильной, странной падали. Он молча поднялся во весь свой немалый рост, перекинул топор на плечо и, не сказав больше ни слова, направился к выходу, оставляя юнца позади.

Грязь. Кровь. Страх. Основа его ремесла. И он уже чуял всеми своими шрамами, что сегодня этого ремесла будет в избытке.

________________________________________

Смрад ударил в ноздри за полсотни шагов. Приторно-сладкая вонь сворачивающейся крови и выпущенных кишок, едкий, нездешний запах прокаленной соли и тонкая, почти неуловимая нотка озона, какая бывает после удара молнии. Возле избы Ганны сбилась толпа. Мужики и бабы шептались, крестились, бледные, как смерть, заглядывали друг другу через плечо. При виде идущего на них Ратибора — широкого в плечах, с волчьим взглядом и топором на плече — толпа молча расступилась. Они боялись его, как чумы, но сейчас в их глазах было и другое — отчаянная надежда. Когда приходит настоящий кошмар, его может прогнать лишь кошмар посильнее.

У порога, переминаясь с ноги на ногу, его ждал тиун Ждан — сановный чиновник, больше похожий на перекормленного борова, с потным лицом и бегающими глазками.

— Ратибор! Слава богам! Я… мы… зайди сам. Тут такое, что уму непостижимо…

Ратибор вошел, и вонь ударила с новой силой. Воздух был таким густым и осязаемым, что, казалось, вот-вот начнет капать с потолочных балок. Он окинул сцену взглядом. Холодным, оценивающим, лишенным всякой брезгливости. Словно мясник, осматривающий свежеразделанную тушу. Мухи, жирные, изумрудные, уже праздновали свою победу. Они вздымались с останков черным, жужжащим облаком, когда Ратибор подошел ближе, и тут же садились обратно, жадно вгрызаясь в плоть.

Он опустился на корточки. Его сапог хлюпнул, погрузившись в лужу липкой, загустевшей крови. Он не обратил на это внимания.

— Кто нашел? — его голос в мертвой тишине избы прозвучал, как скрип могильной плиты.

— Г-гончар Микула да кузнец Остап… — донеслось блеяние Ждана из-за порога. Тиун так и не решился переступить его.

Ратибор не ответил. Он аккуратно, кончиком пальца, не боясь запачкаться, ткнул в зияющую дыру в груди домового. Палец погрузился в теплую еще кашу из порванных тканей и сгустков.

— Ребра сломаны наружу. Грудную клетку вырвали, не разрезали. Голыми руками, что ли? Сила нечеловеческая. Что забрали?

— Как забрали?.. — Ждан ничего не понимал.

— Сердце, — ровным тоном пояснил Ратибор. — Сердце выдрали с корнем. Руки отрубили, но оставили. Голову отсекли и выставили на печь. Зачем? Чтобы смотрела. А сердце унесли. Ему было нужно только сердце.

Он поднял взгляд на оскверненную печь. На голову. На ее широко распахнутые, как у совы, глаза, подернутые пленкой смерти. Они смотрели в потолок с выражением запредельного, детского удивления. Будто дух до последней секунды не мог поверить, что тот, кого он впустил, принес с собой такое. Он впустил его сам. Эта мысль вонзилась в мозг Ратибора холодным шилом.

Его пальцы, покрытые старыми мозолями и свежей кровью, осторожно коснулись черного круга на полу. Он зачерпнул щепоть, растер между большим и указательным пальцами.

— Соль болотная, черная. С травами прокалена. Запах… полынь и еще что-то. Чужое. Наши ведуны такой не пользуются.

Его взгляд скользнул по стенам, по углам. Ни следов борьбы, кроме самого тела. Ни взлома. Дверь была приоткрыта. Это было не нападение. Это было приглашение на казнь.

— Жги, — приказал он, поднимаясь во весь рост.

— Что? — не понял Ждан.

— Избу. Жги дотла. Прямо сейчас. Собери людей, — Ратибор обернулся и посмотрел на тиуна своими пустыми глазами так, что тот попятился. — И чтобы никто ничего отсюда не брал. Ни щепки, ни уголька. Эта земля теперь проклята. Дух-хранитель осквернен на своей же земле. Любой, кто будет жить здесь, сдохнет в корчах или сойдет с ума. Допроси кузнеца и гончара. Мне нужно каждое слово, каждый вздох, что они слышали. Исполняй.

Он вышел из избы на свет, и мир показался оглушительно ярким и чистым после этого маленького, вонючего ада. Он понял все сразу. Это не разбойник, не маньяк, не пьяная драка. Это ритуал. Точный, холодный, исполненный с какой-то извращенной, благоговейной жестокостью. Послание, написанное кровью и потрохами.

Кто-то пришел в Киев не грабить золото и не уводить в полон баб.

Кто-то пришел собирать урожай.

И глядя на свой простой плотницкий топор, Ратибор понял, что взял не тот инструмент. Для такой работы нужна секира. Боевая. Та, что умеет раскалывать не только дерево, но и кости.

Глава 3. Пар, Кровь и Снятая Кожа

Два дня Киев жил, затаив дыхание. Изба Ганны сгорела дочерна, оставив после себя лишь смрадное, обугленное пятно на теле земли, похожее на незаживающую язву. История о выпотрошенном домовом расползлась по Подолу быстрее чумы, обрастая с каждым пересказом все более жуткими, нелепыми подробностями. Но это был страх шепота, страх темных углов и запертых дверей. Люди удвоили подношения своим хранителям, бормотали древние заговоры, но в глубине души надеялись, что кошмар был единичным, как удар молнии в ясный день. Что он не повторится.

Жизнь, со своей тупой, упрямой необходимостью, должна была продолжаться.

Именно поэтому старый банщик Евпатий, кряхтя и зевая, брел на рассвете третьего дня к городской бане. Дрова в каменке прогорели за ночь, и нужно было подбросить новых, чтобы к полудню уже валил густой, целебный пар для первых посетителей.

Первое, что он почувствовал, еще не дойдя до двери, — это запах.

Он остановился, принюхиваясь. Это был не знакомый, чистый аромат березовых веников, влажного дерева и дыма. Нет. Это была сладкая, тошнотворная вонь вареного мяса, перебиваемая едким, острым запахом чего-то горелого — словно на углях забыли кусок свиного сала, и оно плавилось, шипело и чадило.

Евпатий нахмурился. Списав все на забытый кем-то из вчерашних гуляк сверток с едой, он толкнул тяжелую, влажную дверь.

Внутри стоял такой плотный, горячий пар, что он на мгновение ослеп. Белая, клубящаяся мгла забила ему ноздри и легкие. Было невыносимо жарко, душно. И в этой тишине он услышал два звука. Тихий, ритмичный шлепок… шлеп… шлеп… — будто что-то мягкое и тяжелое билось о стенку чана с водой. И второй — ровное, непрерывное, злобное шипение, исходившее от каменки.

Старик шагнул вперед, и его глаза, привыкнув к полумраку, начали различать очертания. И тогда он закричал. Его крик не был похож на вопль домового — высокий и пронзительный. Это был хриплый, задавленный вопль старого человека, увидевшего, как сам ад выблевал свою сущность на пол его бани.

Когда Ратибор прибыл, оцепив дружинников, ему пришлось буквально оттащить от входа бьющегося в истерике, бормочущего бессвязные проклятия Евпатия. Волк Князя вошел внутрь, и даже его закаленное сердце пропустило удар.

Парная превратилась в филиал преисподней.

Огромный деревянный чан, в который обычно наливали ледяную воду для окунания, был полон до краев. И вода в нем кипела. Не было видно огня, но на поверхности лопались крупные, маслянистые пузыри. Сама вода была не красной, а мутно-розовой, густой, как бульон, в котором несколько часов вываривали старые кости. По этому отвратительному вареву плавали ошметки серой, волокнистой ткани, сгустки желтого жира и клочья длинных, седых волос.

На дне чана, смутно различимый сквозь кипящую жижу, белел скелет, с которого мясо сползало омерзительными лохмотьями.

Убийца сварил Банника заживо.

Но самое страшное было не в чане. Самый апофеоз ужаса был распят на раскаленной каменке.

Кожа.

Снятая с тела одним, цельным, неповрежденным чулком. От макушки до самых пяток. Она была растянута до предела и пришпилена к раскаленным камням острыми железными крюками, вогнанными прямо в щели. От нестерпимого жара кожа съежилась, почернела, местами вздулась омерзительными волдырями, которые лопались с тихим шипением, выпуская тонкие струйки желтоватого супа. Там, где должны были быть ногти на руках и ногах, зияли аккуратные дырочки. Где было лицо — просто овальная, растянутая дыра, немая гримаса агонии, запекшаяся в вечном крике. Эта отвратительная реликвия подрагивала от жара, словно все еще была жива, а по раскаленным камням под ней расползались черные, обугленные подтеки.

На полу, вокруг чана и каменки, был начертан уже знакомый Ратибору круг из черной болотной соли. Но в этот раз в самом его центре стоял чан, в котором варились останки духа. Это было сердце ритуала.

— Что… что он забрал? — выдавил из себя один из молодых дружинников, бледный как смерть и едва сдерживая рвотные позывы.

Ратибор молча указал на чан. Длинным шестом, который использовали для подбрасывания дров, он пошевелил в кипящем бульоне. На поверхность, перевернувшись, всплыл крупный, темно-фиолетовый, сваренный вкрутую орган. Он был гладкий и блестящий, как мокрый камень, и по форме безошибочно угадывался.

Печень.

Убийца пришел за печенью Банника.

Ратибор медленно обвел взглядом место казни. Его взгляд цеплялся за детали, которые пропустил бы любой другой. Несколько глубоких, рваных царапин на деревянном лежаке — Банник пытался бороться, скреб доски ногтями в агонии. И еще кое-что. У самого края соляного круга, прилипший к мокрой от пара доске, лежал крохотный, с ноготь мизинца, клочок чего-то темно-бурого. Он был почти незаметен на фоне грязного дерева.

Ратибор присел, осторожно подцепил его кончиком ножа. Это был не лен, не шерсть. Это был войлок. Грубый, свалявшийся, из жесткого конского волоса. Он поднес его к носу. От клочка несло потом, степным ветром и конем. Это была ткань кочевника.

Ратибор молча сжал улику в кулаке. Сердце Домового. Печень Банника. Два ритуала. Две чудовищные казни. У него появилась вторая точка на карте его расследования. И ниточка, ведущая из этой паровой преисподней, тянулась далеко за пределы городских стен.

В тот день городская баня закрылась навечно. Ужас больше не был шепотом. Он стал явным. Он пах вареной человечиной и горелой кожей. Он шипел и булькал. И каждый житель Киева теперь знал: охотник, пришедший в их город, не насытился.

Его жатва только началась.

Глава 4. Первая Улика

Пар постепенно редел, но смрад оставался.

Он въелся в мокрые, потемневшие доски, пропитал тяжелый воздух, осел на стенах липкой, невидимой пленкой. Запах вареного человеческого мяса, смешанный с едким чадом подгоревшей кожи и резкой, почти металлической вонью черной соли. Это был запах, который уже не выветрится отсюда никогда. Даже если сжечь эту баню дотла, он останется в самой земле, как вечное напоминание.

Молодой дружинник, которого стошнило у входа, так и не смог заставить себя войти снова. Другой, постарше, стоял, прислонившись к стене, белый как мел, и смотрел в одну точку пустыми глазами. Ужас не всегда заставляет кричать. Иногда он просто выжигает из человека все, оставляя пустую, дрожащую оболочку. Они были бесполезны. Все они.

Ратибор был один в этом паровом аду.

Он заставил себя не смотреть на каменку, где распятая кожа съеживалась и подрагивала в последних конвульсиях от жара камней. Он заставил себя не думать о том, что варилось в чане, из которого все еще поднимались редкие, жирные пузыри. Его работа была не в том, чтобы содрогаться от ужаса. Его работа была в том, чтобы увидеть то, чего не заметил убийца. Найти ошибку. Царапину на идеальной глади кошмара.

Его взгляд, холодный и методичный, как у хирурга, осматривающего рану, скользил по полу. Пол был отвратительным. Лужи горячей, грязной воды смешались с выплеснувшейся из чана кровяной жижей и топленым жиром, создав на досках скользкую, радужную пленку. Каждая капля, падавшая с потолка, оставляла на этой мерзости медленно расходящийся круг.

Ратибор двигался медленно, как волк по следу, прислушиваясь к каждому шороху своего тела, к каждому скрипу половиц. Он шел вдоль края соляного круга, этого идеального, черного барьера, нарисованного с дьявольской точностью. Убийца был педантом. И в этом была его возможная слабость. Педанты не любят беспорядок. Они всегда пытаются за собой прибрать.

И вот оно.

У самого лежака, на который, видимо, сначала бросили тело Банника, прежде чем начать свою жуткую работу, на доске виднелся темный мазок. Словно убийца, испачкав в чем-то сапог, оставил грязный след и попытался стереть его носком. Но в спешке или из-за плохого освещения он лишь размазал грязь.

Ратибор опустился на одно колено, погрузив его в теплую, липкую жижу на полу. Он не почувствовал отвращения. Лишь холодную сосредоточенность. Он склонил голову, почти коснувшись щекой грязных досок. Мазок был неоднородным. И в нем, прикипев к дереву в застывшей капле жира и крови, темнел крохотный, почти неразличимый посторонний предмет. Не щепка. Не уголек. Что-то другое.

Он не стал трогать его пальцами. Из-за голенища сапога он вынул свой рабочий нож — короткий, с широким лезвием, острым, как бритва. Кончиком ножа он осторожно, чтобы не повредить, подцепил находку. Это был крохотный, с ноготь мизинца, спрессованный клочок чего-то волокнистого. Темно-бурый, почти черный от пропитавшей его влаги.

Он поднес его к глазам. Это не была шерсть, из которой ткут одежду русичи — та была бы мягче. И не лен, слишком грубо. Это были жесткие, короткие, свалявшиеся вместе волоски. Плотный, как кора дерева, и грубый, как язык кошки.

Войлок.

Ратибор медленно поднес находку к носу, вдыхая запах сквозь всепроникающую вонь парной. И он учуял. Под запахом крови, жира и горелой плоти пробивался другой, чужой, первобытный аромат. Запах пыльной степи. Запах едкого дыма от кизяка. И главное — терпкий, животный запах потного коня.

Сердце Домового. Печень Банника. Сваренная плоть и снятая кожа. Круг из чужеродной соли. И вот это. Крохотный, грязный кусочек конского войлока.

В голове Ратибора, в холодном хаосе последних дней, эти разрозненные куски ужаса со щелчком сложились в единую картину. Эта ткань. Ее не делали в Киеве. Ее не носили ни землепашцы, ни дружинники, ни купцы. Такая грубая, прочная, вонючая материя была одеждой и домом для одного народа. Для тех, кто рождался, жил и умирал в седле.

Кочевники.

Степняки.

Печенеги.

Те самые, что с милостивого разрешения князя разбили свой стан всего в нескольких верстах отсюда, за рекой Лыбедь.

Ратибор медленно выпрямился. Его кулак сжался, заключая в себе крохотную, но бесконечно важную улику. Липкая, мерзкая грязь с пола выдавилась между его пальцами. В сером тумане его глаз больше не было пустоты. Там зажегся холодный, хищный огонь.

Ужас перестал быть бесплотным. У него появился запах, материал, направление. Он больше не был просто нечистью, выползшей из проклятого болота. У него мог быть человеческий след.

И по этому следу теперь пойдет Волк Князя.

Город стоял на высоком скалистом берегу, с трех сторон окруженный петлей реки Тетерев, что служила ему естественным рвом. Но древляне не полагались только на природу. Весь город был обнесен мощной двойной стеной. Внешняя, более низкая, была сделана из сплошного частокола заостренных бревен. За ней виднелся глубокий, сухой ров, дно которого, как знали ветераны, наверняка было утыкано острыми кольями — "волчьими ямами". А за рвом поднималась главная стена — могучая, в три человеческих роста, срубленная из огромных дубовых бревен, скрепленных железными скобами. По всему периметру стены через равные промежутки возвышались дозорные вышки, на которых тускло поблескивали шлемы и наконечники копий стражников.

Вокруг города кипела работа. Было очевидно, что древляне не сидели сложа руки. Они знали, что Ольга придет. На полях вокруг Искоростеня не было ни коров, ни овец — весь скот был загнан за стены. Жители окрестных деревень тоже, по-видимому, укрылись в городе, превратив его в переполненный, гудящий улей. Группы воинов тренировались на открытом пространстве перед воротами, укрепляли мост, подвозили к стенам камни и бревна. Искоростень не просто ждал. Он готовился драться. Драться насмерть.

Войско Ольги замерло на опушке, скрытое в тени деревьев. Тысячи воинов молча взирали на свою цель. Тишина была тяжелой. Пропали шутки и хвастовство. Даже наглые варяги притихли, с профессиональной оценкой разглядывая укрепления. Все понимали: взять эту крепость будет непросто.

Вскоре на опушку выехала сама княгиня Ольга в сопровождении Свенельда и других старших воевод. Она сидела на своем черном жеребце прямо и неподвижно, как изваяние. Длинный темный плащ скрывал ее фигуру, а на голове был простой кожаный шлем без украшений. Она молча смотрела на город, где убили ее мужа. Ее лицо было, как всегда, бесстрастно, словно вырезанное из слоновой кости. Никто не мог угадать, что творится в ее душе.

Долгое время она просто смотрела. Взгляд ее обводил стены, вышки, ров, оценивая каждый зубец частокола, каждую бойницу. Воеводы ждали позади, не смея прервать ее раздумья. Наконец она заговорила, и ее голос, тихий и лишенный всяких эмоций, прозвучал как лязг задвигаемого засова.

— Крепкая нора, — произнесла она, обращаясь скорее к Свенельду, чем к остальным.

— Крепкая, княгиня, — прохрипел в ответ старый воевода. — Много наших здесь ляжет, если штурмовать в лоб. Потребуются осадные башни, тараны. Это недели подготовки. За это время к ним может подойти помощь от других племен.

Ольга медленно кивнула, ее глаза не отрывались от Искоростеня. На ее тонких губах появилась едва заметная, злая складка.

— Я не хочу платить за этот паршивый городишко кровью моих лучших людей. Их жизни стоят дороже, чем все древлянское племя вместе взятое. Кровь древлян мне нужна, это правда. Но кровь моих воинов мне дороже.

Она повернулась в седле, обводя своих воевод холодным, требовательным взглядом.

— Прямого штурма не будет. Пока. Я хочу взять эту нору хитростью. Обманом. Так, чтобы они сами открыли мне ворота и впустили смерть в свои дома.

Ее голос стал тверже, в нем зазвенела сталь.

— Я объявляю свою волю. Думайте. Все, от последнего смерда до первого воеводы. Мне нужна идея. Коварная, дерзкая, неожиданная. Тот, кто подаст мне мысль, как взять этот город с малой кровью для моего войска, получит награду, о которой не смел и мечтать. Я озолочу его. Я дам ему земли и рабов. Имя его войдет в летописи рядом с моим. Думайте! — повторила она, и в ее голосе прозвучал не приказ, а почти шипение. — Иначе нам всем придется удобрять эту землю своими телами.

Сказав это, она развернула коня и уехала вглубь леса, где уже разбивали ее шатер. Воеводы остались, мрачно глядя на неприступные стены Искоростеня. Задача была поставлена. Просто и жестоко. Теперь им предстояло найти ключ к этой крепости. Или же она действительно станет их общей могилой. Яромир, стоявший неподалеку в охране, слышал каждое слово. Он смотрел на могучий город, и в его голове не было ни одной мысли. Только образ маленькой огненной птицы, которая сеяла пожар там, где его никто не ждал. Но тогда он еще не понимал, что это и был ключ, который искала княгиня.

Глава 16: Совет в Шатре

С наступлением сумерек военный лагерь киевлян, раскинувшийся в лесу, превратился в призрачный город, полный приглушенных звуков и теней. Костров было мало, и те были прикрыты. Основная жизнь сосредоточилась в центре лагеря, где в просторном шатре из темного войлока княгиня Ольга собрала военный совет.

Яромиру повезло, если это можно было назвать везением. Его десяток назначили в охрану княжеского шатра. Он стоял снаружи, в нескольких шагах от входа, и плотная ткань не могла полностью скрыть то, что происходило внутри. Свет от масляных светильников пробивался наружу, рисуя на земле искаженные, движущиеся силуэты. А голоса — напряженные, возбужденные, спорящие — доносились до него почти отчетливо.

Внутри собрался весь цвет киевской армии. Старый, хрипящий от боевых ран Свенельд. Несколько других опытных воевод, чьи имена гремели от Днепра до Дуная. Был там и ярл Эйнар, предводитель наемников-варягов, приглашенный за его опыт в осадах.

Начали с предсказуемого.

— Таран, — прогудел бас одного из воевод. — Сколотим из лучших дубов. Поставим под него самых сильных мужиков. За день-два пробьем ворота.

— И потеряем под стенами каждого второго из этих мужиков, — тут же отрезала Ольга. Ее голос, в отличие от мужских, был спокоен, но в этом спокойствии таился холод, от которого становилось не по себе. — Древляне будут лить на них кипяток и смолу, закидывать камнями и стрелами. Их головы будут мишенью для каждого лучника на стене. Слишком дорого. Дальше.

— Тогда подкоп, — предложил другой, более молодой воевода. — Роем от нашего лагеря, из оврага. Прямо под стену. Закладываем бревна, поджигаем. Стена рухнет.

— Рухнет, — согласилась Ольга. — Через месяц. Если раньше дожди не обрушат твой туннель, похоронив там всех землекопов. Или если древляне, услышав стук под землей, не выроют встречный подкоп и не перережут там твоих людей, как кротов. Слишком долго и ненадежно. Дальше.

В спор вступил ярл Эйнар. Его гортанный, с тяжелым акцентом голос был полон варяжской самоуверенности.

— Ночная атака! Темной ночью. Сразу с трех сторон. Лестницы мы сделаем за день. Они не ждут. Пока они поймут, что происходит, мы уже будем на стенах. Так мы брали крепости франков!

— Франки — не древляне, — парировала Ольга. — А их крепости не стоят в лесу. Ты хочешь, чтобы мои люди в темноте переломали себе ноги в их волчьих ямах? Чтобы они запутались в лесу и перебили друг друга, приняв за врага? Чтобы дозорные на вышках подняли тревогу, и твоих людей, карабкающихся по лестницам, сняли бы одного за другим, как яблоки с дерева? Слишком много «если». Слишком рискованно. Я не играю в кости жизнями моих воинов.

Один за другим воеводы предлагали свои планы, и один за другим Ольга отвергала их, находя в каждом изъян. Ее ум был острым и безжалостным, как бритва. Она видела каждую слабость, каждую потенциальную ловушку.

Предлагали взять город измором — перекрыть все подходы и ждать, пока у них кончится еда.

— Мы будем голодать вместе с ними, — был ее ответ. — А помощь к ним придет быстрее, чем голод заставит их сдаться.

Предлагали устроить поджог, пустив по ветру сотни горящих стрел.

— Их стены из сырого дуба, они не загорятся от стрел, — отвечала она. — А соломенные крыши в городе они потушат быстрее, чем мы добежим до стен.

Споры становились все жарче, голоса — громче. Воеводы уже начали переругиваться между собой. А Яромир стоял снаружи, слушая этот гул бессильной ярости, и смотрел на далекие огоньки на стенах Искоростеня. Город казался неприступным.

И в этот момент, когда в шатре наступила короткая пауза, вызванная всеобщим тупиком, в голове Яромира что-то щелкнуло. Он не думал об этом специально. Просто спор воевод о поджоге, слово "огонь", "стрелы" — все это, как ключ, повернулось в замке его памяти.

И он снова увидел это. Не просто вспомнил, а увидел перед глазами так же ясно, как в тот день. Дымящийся лес. И маленькую, серую птичку. Ее горящий, как факел, хвост. То, как она садится на ветку и поджигает ее. И ее панический полет дальше, вглубь леса, чтобы сеять огонь там, где его никто не ждет.

Птица.

Горящая птица.

Она не атаковала в лоб. Она несла огонь тайно, изнутри. Она была не оружием, а носителем оружия. Она летела туда, где ее дом, ее гнездо...

Яромир замер. Дыхание перехватило. В его голове, простой и ясной голове охотника, не привыкшей к сложным стратегиям, разрозненные куски мозаики вдруг начали складываться в единую, простую и до ужаса гениальную картину. Птицы... Голуби... У каждого дома есть голубятня. Они всегда возвращаются домой... Они не будут атаковать стены... они атакуют дома... изнутри...

Идея была настолько дерзкой, настолько дикой и неожиданной, что у него на мгновение закружилась голова. Он, простой лесовик, стоящий на страже, кажется, нашел то, над чем бились лучшие умы киевского войска. Сердце заколотилось в груди, как пойманная в силки птица. Он посмотрел на полог шатра, за которым спорили могущественные воеводы. Сказать им? Ему? Простому ополченцу? Они же засмеют его. Прогонят.

Но образ огненной птицы, несущей смерть, не отпускал его. Он был слишком ярким. И слишком правильным. Яромир глубоко вздохнул, собираясь с духом. Он не знал, послушают ли его, но он должен был попытаться. Потому что он понял, что ключ к Искоростеню — это не тараны и не подкопы. Ключ — это маленькая горящая птица.

Глава 17: Идея Лесовика

Внутри шатра споры зашли в тупик и переросли в глухое, раздраженное молчание. Воеводы сидели с мрачными лицами, уставившись на карту, расстеленную на столе. Ярл Эйнар, недовольный тем, что его план отвергли, демонстративно точил свой кинжал. Атмосфера была тяжелой и безрадостной.

Именно в этот момент Яромир сделал то, чего от него никто не ожидал. Он оставил свой пост, сделал шаг к шатру и, отодвинув тяжелый войлочный полог, вошел внутрь.

Все головы мгновенно повернулись в его сторону. На лицах воевод отразилось сначала удивление, а затем — холодное, высокомерное раздражение. Кто посмел? Простой ополченец, смерд, прервал военный совет великой княгини! Это была неслыханная дерзость.

— Ты что здесь делаешь, лесовик? — прорычал Свенельд, и его единственный глаз впился в Яромира, как копье. — Прочь пошел!

Яромир не двинулся с места. Его сердце колотилось где-то в горле, но он заставил себя выпрямиться и посмотреть прямо в глаза княгине Ольге, которая сидела во главе стола.

— Княгиня-матушка, — его голос слегка дрогнул, но он быстро взял себя в руки. — Прости мою дерзость. Но ты велела думать всем. И у меня есть мысль.

Все замерли. В наступившей тишине можно было услышать, как потрескивает фитиль в светильнике. Все смотрели на него. Воеводы — с открытым презрением и насмешкой. Кто он такой, этот деревенщина, чтобы иметь мысли, когда лучшие умы зашли в тупик? Эйнар отложил кинжал и скрестил на груди свои могучие руки, приготовившись к представлению.

Только Ольга смотрела на него иначе. В ее взгляде не было ни гнева, ни презрения. Лишь холодное, изучающее любопытство.

— Говори, — произнесла она одно-единственное слово.

Это слово придало Яромиру сил. Он сделал шаг вперед, к столу, и, игнорируя враждебные взгляды остальных, начал говорить. Он говорил просто, без витиеватых оборотов, как привык говорить в лесу — прямо и по делу.

— Мы не можем взять их стены. И не надо, — начал он, и по шатру прошел удивленный шепот. — Надо, чтобы они сами сожгли себя изнутри.

Он рассказал им про пожар в лесу и про маленькую птицу с горящим хвостом. Он видел, как на лицах воевод презрение сменяется недоумением. Какое отношение имеет лесная птаха к осаде крепости?

— Они ждут штурма. Они ждут подкопа, — продолжал Яромир, и его голос креп с каждой фразой. — Они не ждут от нас милости или переговоров. И мы дадим им то, чего они не ждут.

— Мы отправим к ним гонца, — он смотрел прямо на Ольгу, видя, как ее глаза сузились. — Пусть гонец скажет им, что княгиня, по древнему обычаю, хочет с великими почестями похоронить своего мужа. И что для ритуала умиротворения богов и души князя ей нужна жертва. Не кровью, а числом. И пусть они загладят свою вину, заплатив тебе дань. Но не серебром, и не мехами.

Он сделал паузу, чувствуя, что все в шатре затаили дыхание.

— Птицами. Пусть дадут дань голубями. По три голубя с каждого двора в Искоростене.

Воеводы переглянулись. Что за бред? Голуби?

Яромир проигнорировал их реакцию.

— Они согласятся. Они решат, что ты, женщина, тронулась умом от горя. Что ты увлеклась языческими обрядами и забыла о войне. Они с радостью дадут этих голубей, чтобы показать свое мнимое раскаяние и усыпить твою бдительность.

— Когда птиц принесут нам, — он понизил голос, и в шатре стало совсем тихо, — мы к лапке каждого голубя привяжем по маленькому кусочку трута, обмазанного серой и маслом. А потом мы подожжем этот трут и отпустим всех птиц одновременно.

Взгляды воевод медленно начали меняться. Недоумение сменилось проблесками понимания.

— Голубь, — почти прошептал Яромир, — всегда летит домой. В свое гнездо. В свою голубятню. На сеновал. Под соломенную крышу. Сотни, тысячи маленьких огненных вестников разлетятся по всему городу. Искоростень вспыхнет не снаружи, а изнутри. В сотне мест одновременно. Начнется паника, хаос. Все, от последнего раба до князя Мала, бросятся тушить свои дома. И в этот момент стены останутся без защиты. И вот тогда… тогда мы и ударим.

Он замолчал. Идея была высказана.

Первым тишину нарушил оглушительный, гомерический хохот. Это был не ярл Эйнар. Это был Бьорн. Тот самый Бьорн, который прокрался за своим командиром в шатер и теперь стоял у входа. Он хохотал так, что его огромное тело тряслось.

— Бабьи сказки! — ревел он, вытирая слезы. — Голуби! Лесовик и вправду тронулся умом! Хочет выиграть войну с помощью птичек!

Несколько молодых воевод тоже не выдержали и прыснули со смеху. Даже Свенельд скептически покачал головой. План был слишком... диким. Непохожим ни на что, что они знали о войне.

Но Ольга не смеялась.

Она не отрывала своего взгляда от Яромира. Ее ледяные глаза, казалось, пытались заглянуть ему в самую душу, взвесить его идею, найти в ней изъян. Она молчала целую вечность. Смех Бьорна и остальных медленно затих под тяжестью ее молчания. Все смотрели на нее.

И тут на ее тонких, бледных губах появилось то, чего никто не видел уже очень давно. Улыбка. Но это была не радостная улыбка. Это была ледяная, хищная, предвкушающая улыбка волка, увидевшего беззащитного ягненка. Она была страшнее любого крика.

— Это не безумие, — произнесла она тихо, но ее слова прозвучали, как удар молота о наковальню. — Это гениально.

Она медленно встала и обвела взглядом своих воевод.

— Мы не смогли придумать ничего лучше, чем биться головой о стену, как бараны. А этот… — она кивнула в сторону Яромира, — …этот лесовик показал нам, как пробраться в нору через дымоход.

Она снова посмотрела на Яромира. В ее глазах впервые появилось что-то, похожее на уважение.

— Как тебя звать, охотник?

— Яромир, княгиня.

— Яромир, — повторила она, пробуя имя на вкус. — Твой ум остер, как твои стрелы.

Затем она повернулась к своим воеводам.

— Отставить все споры. Мы делаем, как он сказал. Немедленно готовьте гонца. И пусть ищут по всему лагерю трут, серу и масло. У наших голубей будет огненная весть для Искоростеня.

Воеводы молчали, потрясенные и немного пристыженные. Княгиня сделала свой выбор. Решение было принято. И автор этого решения — простой, никому не известный охотник из глухой деревни. Война приняла новый, неожиданный оборот.

Глава 18: Огненные Послы

Дипломатия Ольги сработала с безупречной, зловещей точностью. Гонец, отправленный в Искоростень, вернулся через день в сопровождении нескольких древлянских старейшин. Их лица выражали смесь подобострастия и плохо скрываемого высокомерия. Они привезли официальные извинения от своего князя Мала и согласие уплатить необычную дань. Как и предсказывал Яромир, они сочли это проявлением женской слабости и религиозного помешательства. Они были более чем счастливы откупиться от киевской армии тысячей никчемных птиц.

К вечеру следующего дня к лагерю Ольги подошел древлянский обоз, доверху груженый большими плетеными клетками. Внутри, воркуя и испуганно трепеща, сидели сотни голубей — та самая дань, что должна была принести мир, а вместо этого несла в себе семена тотального разрушения.

Когда древляне ушли, довольные своей хитростью, в лагере киевлян началась тайная, лихорадочная работа. Процесс был поставлен на поток с военной четкостью. Несколько отрядов были выделены специально для подготовки «огненных послов».

Клетки с птицами перенесли в глубокий, скрытый от посторонних глаз овраг. Работа кипела при свете прикрытых костров. В одном месте женщины и молодые воины готовили «подарки». Они брали сухой гриб-трутовик, мелко его крошили и смешивали в глиняных горшках с комками желтой серы и топленым бараньим жиром, который принесли с собой в обозе. Получалась липкая, дурно пахнущая, но невероятно горючая масса. Эту смесь они аккуратно вминали в маленькие, размером с ноготь, кусочки ткани и сухой пакли.

В другом месте сидели самые ловкие и терпеливые воины. Их задачей было привязывать эти огненные «подарки» к птицам. Это была кропотливая работа. Голубя осторожно вынимали из клетки. Он бился в руках, его маленькое сердце колотилось так сильно, что это отдавалось в пальцах державшего. Один воин крепко, но аккуратно держал птицу, другой — тонкой, но прочной бечевкой привязывал кусочек пропитанного трута к птичьей лапке. Важно было сделать это так, чтобы не повредить лапку и не слишком стеснить движения птицы.

Яромир тоже был здесь. Он не мог оставаться в стороне. Он руководил процессом, показывая, как лучше держать птицу, чтобы она не вырвалась, как завязывать узел, чтобы он не развязался в полете. Глядя на этих трепещущих, невинных созданий, он не чувствовал жалости. Его сердце окаменело в тот день, когда он убил первого древлянина. Он видел в этих голубях не живых существ, а лишь оружие. Стрелы, которые сами находят свою цель.

Работа продолжалась всю ночь. К утру тысячи птиц были готовы. Они сидели в клетках, каждая со своим крошечным смертоносным грузом, и тревожно ворковали, не понимая, какая судьба им уготована.

Час настал на закате следующего дня. Ветер дул в сторону Искоростеня. Все войско было поднято по тревоге и в полной тишине выстроено на опушке леса, готовое к атаке. Вперед, на открытую поляну, вынесли клетки с птицами.

По приказу Ольги, воины начали операцию. Они работали быстро и слаженно. Одни открывали клетки, другие хватали птиц, третьи, вооружившись тлеющими фитилями, подбегали и поджигали трут на птичьей лапке.

Кусочек ткани вспыхивал не ярким пламенем, а начинал интенсивно, бездымно тлеть, разбрасывая вокруг себя крошечные искорки. Этого было достаточно.

Зажженную птицу тут же подбрасывали в воздух.

— Лети домой! — с жестокой усмешкой бросал один воин.

— Неси наш подарок князю Малу! — хохотал другой.

Сначала одна птица. Потом десяток. Потом сотня. Небо над поляной заполнилось хлопаньем тысяч крыльев. Огромная, живая стая, в хвосте которой мерцали сотни маленьких, красных огоньков, взмыла в предзакатное небо. Секунду она кружила над поляной, словно собираясь с мыслями, а затем, повинуясь древнему инстинкту, вся разом устремилась в одном направлении — на запад. Домой. В Искоростень.

Войско Ольги замерло, наблюдая за этим невиданным, фантасмагорическим зрелищем. Огненная стая летела на фоне багрового заката, и казалось, что это не голуби, а души убитых киевлян, превратившиеся в огненных духов, летят, чтобы свершить свою месть.

Ольга стояла на краю поляны, глядя вслед своим «послам». На ее лице не было ни радости, ни триумфа. Лишь холодное, сосредоточенное ожидание. Она запустила в город чуму. Теперь оставалось лишь дождаться, когда у больного начнется лихорадка. И добить его, пока он бьется в агонии.

— Готовиться к атаке, — ровным голосом приказала она Свенельду. — Через час стены будут пусты.

Огненные послы были в пути. И весть, которую они несли, была написана не чернилами, а пламенем.

Я стал другим. Я научился улыбаться коллегам, планировал будущее. На душе было легко и ясно. Я мог бы назвать себя счастливым. Если это можно назвать счастьем — отсутствие всяких чувств вообще.

А однажды я посмотрел в зеркало и не узнал себя. В глазах не было ничего — ни горя, ни радости, лишь плоское, стеклянное отражение. Я был чистым листом.

И тогда я понял, что отдал. Книга не забирала боль. Она забирала меня, мою любовь, моё горе, мою человечность. Всё, что делало меня мной.

Теперь книга лежит закрытой. Иногда я слышу её шёпот: «Открой. Забудь. Будь счастлив».

Но у меня осталась надежда. Надежда, что однажды я снова научусь чувствовать боль. Потому что это будет значить, что я снова живой.

Другие книги автора в жанре ужасы и мистика

Рэй Брэдбери
Коса

Что значит иметь жизнь, которая всего лишь пшеница, а твоя смерть зависит не от тебя, а от озлобленного на весь белый свет фермера?

Стивен Кинг
Тот, кто хочет выжить

Он попал на необитаемый остров. У него есть все, кроме еды. Он хочет выжить, но...

Дэн Симмонс
Фотография класса за этот год

Мисс Гейсс — одна из тех, кому удалось пережить нашествие зомби. Теперь школа, в которой она проработала всю жизнь, обнесена колючей проволокой и рвами, а сама мисс Гейсс никогда не расстается со снайперской винтовкой и плохим настроением...

Премия Брэма Стокера за лучший рассказ.

Г. Ф. Лавкрафт
Крысы в стенах

Наследник древнего рода возвращается в заброшенную семейную усадьбу. В этом месте много лет назад произошло ужасное преступление. Прямой предок главного героя по неизвестной причине убил всю семью. А среди жителей окрестных деревень и по сей день живёт необъяснимая неприязнь к древнему роду...

Эдгар Аллан По
Маска Красной смерти

Принц Просперо с тысячей приближенных во время эпидемии скрывается в закрытом монастыре, бросив своих подданных на произвол судьбы. Монастырь всем обеспечен и изолирован, поэтому они могут не бояться заразы. Устроенный принцем бал-маскарад, настолько великолепен, что в нем приходит участвовать сама Красная Смерть...

Рэй Брэдбери
Гонец

Мартину Смиту было десять лет, он болел и не вставал с постели. Его связным, его гонцом на волю стал пес. Пес везде успевал побывать. Пес рассказывал, а прикованный к постели мальчик слушал и вспоминал, какой бывала осень, когда он сам ее встречал. Иногда пёс старался привести Мартину необычных друзей…

Стивен Кинг
Плот

Не очень умная и не очень трезвая идея погнала четверых молодых людей, двух парней и двух девушек, купаться на озеро. Идея, в принципе, не плохая, да время года-то уже поздняя осень. Пустынное побережье, холодная вода и одинокий плот, на котором летом стояла вышка для ныряния. Только приплыв на плот, ребята поняли, что на пустом озере они не одиноки...

Дэн Симмонс
Метастаз

В тот день, когда Луис получил от сестры сообщение о том, что их мать неизлечимо больна раком и умирает, он немедленно сел в машину и с максимальной скоростью помчался в Денвер, в окружную больницу. Но по дороге попал в аварию, и тоже очутился в больнице с сотрясением мозга и переломом основания черепа. Девять дней он был без сознания. Но потом, когда он поправился, стал видеть странные вещи...

Номинация на Всемирную премию фэнтези за лучший рассказ.

Роберт Маккаммон
Глубина

Две недели прошло с того дня, как шестнадцатилетний сын Гленна Колдера утонул в бассейне публичного парка. Такое случается с детьми. Смерть Нила стала третьей за это лето, и в муниципальном совете закрыли парк до следующего сезона. В последний день августа убитый горем отец приходит к бассейну. Гленн подозревает, что это не несчастный случай и нечто причастно к гибели сына. И он готов действовать...

Премия Брэма Стокера за лучший рассказ.

Нил Гейман
Снег, зеркало, яблоко

Глаза у неё были чёрные, как два уголька, волосы ещё чернее, а губы краснее крови. Ей было шесть лет, когда она впервые увидела свою мачеху — мудрую женщину и колдунью. Но мачеха тогда и не подозревала, кто на самом деле эта девочка…

Литературный журнал, все рассказы внутри.
Мой блог, лучшая благодарность за посты — подписка. Приятного чтения!

Прежде чем браться за это жизнеописание, стоит учесть три важных нюанса. Во-первых, автор «Увидевшего Дюну» Брайан Герберт приходится сыном герою книги — Фрэнку Герберту, и отношения внутри семьи далеко не всегда складывались безоблачно. Во-вторых, своим благосостоянием и литературной репутацией Брайан обязан циклу «Дюна»: читателям он известен как автор бесконечных приквелов, сиквелов и «вбоквелов» к этой серии, а его немногочисленные оригинальные романы давно и прочно забыты всеми, кроме самых упоротых библиофилов. Наконец, Брайан Герберт по натуре своей не читатель — в смысле, художественную литературу не жалует, а романы отца в первый раз прочитал в возрасте под тридцать, когда остепенился и обзавелся собственной семьей.

Естественно, эти обстоятельства не могли не повлиять на его суждения — так что доверять биографу безоглядно я бы не рискнул. С другой стороны, иных жизнеописаний Фрэнка Герберта на русском не существует, да и на английском эта книга самая подробная и полная. Читателям, которым небезразлична история создания «Дюны» и жизненный путь ее автора, выбирать не приходится: за неимением гербовой пишем на простой.

Большое семейство Гербертов имеет ирландские, немецкие и английские корни. Отец Фрэнка, человек беспокойный, часто переезжал из города в город, постоянно менял место работы, некоторое время служил в полицейском дорожном патруле, владел собственной ремонтной мастерской, трудился на ферме. При этом он имел склонность к запоям, и Фрэнк рос свободно, как сорняк: рыбачил, охотился, надолго пропадал в лесах и полях, уходил в многодневные речные и морские походы. Учился легко, но плохо, и особого смысла в образовании не видел. Однако, как свидетельствует биограф, находил время на чтение — причем далеко не самых простых и очевидных книг. Если верить Брайану, в юности его отец недолюбливал Хемингуэя за «неестественность и ненужную жестокость», зато зачитывался Шекспиром, Эзрой Паундом, Ги де Мопассаном и Марселем Прустом, а в подростковых литературных опытах подражал тому же Мопассану и Герману Мелвиллу.

Одна из самых характерных человеческих черт автора «Дюны», судя по воспоминаниям его сына, — склонность браться за то, о чем Фрэнк имел самое поверхностное представление. Что-то удавалось, но чаще писателя ждало обидное фиаско. С девятнадцати лет он начал работать в газете штатным редактором и корреспондентом, завысив возраст и приврав насчет опыта, — а потом раз за разом возвращался в редакторское кресло вплоть до 1970-х. После вступления США во Вторую мировую войну добровольцем отправился на флот, но прослужил меньше восьми месяцев и уволился в запас — формально по состоянию здоровья, а фактически «по семейным обстоятельствам»: Флора, первая жена Фрэнка и мать его дочки, подала на развод. Окончив школу, в колледж не пошел — зато потом, уже после войны, поступил в университет, где делал упор на изучение психологии. Однако через некоторое время был отчислен из-за скандального характера и конфликтов с университетской системой.

Фрэнк пытался писать сценарии для телешоу, хотя дома не было телевизора, а представление о том, как эти шоу вообще выглядят, писатель получил, полистав несколько специальных пособий. Четырежды участвовал в выборах кандидатов от Демократической партии как спичрайтер и пиарщик — и всякий раз его работодатели пролетали со свистом (хотя Брайан уверяет, что отец справлялся со своей задачей блестяще). Вообще до определенного момента книга «Увидевший Дюну» остается портретом классического неудачника. На протяжении многих лет Фрэнк Герберт по примеру своих родителей вел кочевую жизнь, виртуозно бегал от алиментов и постоянно пропускал выплату налогов, часто не имел постоянного источника дохода, а его семья, вторая жена и двое сыновей, вынуждены были экономить даже на еде.

Чему Фрэнк оставался верен на протяжении всей жизни, так это литературе — даже когда дела на этом фронте шли неважно. Как утверждает Брайан, первую пишущую машинку его отец купил в четырнадцать лет, то есть в 1934 году. Стучать по клавишам — не самое типичное развлечение для заброшенного подростка времен Великой депрессии. По семейному преданию, первый рассказ, вестерн, он продал в палп-журнал в возрасте семнадцати лет, но так и не раскрыл наследникам ни название, ни псевдоним, который тогда использовал, — нам остается только поверить Брайану на слово. Правда, продать второй, третий и прочие рассказы, написанные по той же схеме, не удалось: согласно официальной библиографии, первые художественные публикации Фрэнка Герберта относятся к середине сороковых, и обильными их не назовешь — всего три небольших текста, вышедших в период с 1945 по 1952 год.

К фантастике Фрэнк обратился довольно поздно, когда ему уже перевалило за тридцать. Его крестным отцом в этом жанре стал писатель Джек Вэнс. Они познакомились, когда Герберт брал интервью у преуспевающего земляка для местной газеты, быстро подружились, в начале 1950-х вместе с семьями ненадолго уехали в Мексику и даже попытались написать что-то в соавторстве (у Вэнса, разумеется, получилось, у Герберта, конечно, нет).

Надо сказать, что, когда речь заходит о фантастике, Брайан отчаянно путается в показаниях. «Отец не очень любил научную фантастику. Он не собирался становиться писателем-фантастом, так произошло по воле случая», — пишет он в одном месте. «Ни в коем случае нельзя сказать, что Фрэнк не любил научную фантастику. Наоборот, он часто говорил, что обожает „пространство для воображения“, которое предоставлял жанр», — утверждает в другом. Хочется напомнить глубокоуважаемому биографу про трусы и крестик, но увы: американец не поймет.

Сильнее всего книга «Увидевший Дюну» разочаровывает, когда дело доходит собственно до «Дюны». Из всех возможных интерпретаций Брайан выбрал самую банальную и плоскую, сосредоточившись на экологической и оккультно-мистической линиях. Герберт-старший превращается в диванного мистика, этакого «гуру из Бобруйска»: «В его произведениях мистицизм удивительно хорошо сочетался с древней мифологией и фрагментами из юнгианской психологии о деятельности подсознательного». Если верить Брайану, автор «Дюны» всерьез увлекался сверхчувственным восприятием, телепатией, концепцией «генетической памяти», дзен-буддизмом, гадательной книгой «И-Цзин», приятельствовал с популяризатором восточной эзотерики Аланом Уоттсом, «часто полагался на астрологические и другие методы предсказаний» — типичный коктейль эпохи нью-эйдж. Интерес к «духовным практикам», однако, не мешал ему нещадно лупить сыновей. «Практически каждая ошибка, которую мы допускали, по его мнению, совершалась намеренно, мотивированная каким-то глубинным „подсознательным элементом“, — вспоминает Брайан. — Отец считал, что ничего не происходит случайно».

Конечно, из этого потока сознания при желании можно выловить несколько занятных фан-фактов. Например, мы узнаем, что некоторые герои цикла «Дюна» названы в честь друзей Фрэнка: Холдженс Вонбрук — в честь Джека Вэнса, Пандер Олсон — в честь фантаста Пола Андерсона. А эпизод, в котором Пол Атрейдес проходит испытание при помощи черного ящичка, причиняющего нестерпимую боль, скорее всего, тоже взят из реальной жизни. Фрэнк Герберт, душа-человек, любил допрашивать своих сыновей с применением портативного армейского детектора лжи и если что, то лупцевал безжалостно.

Сложно упрекать Брайна, что он никогда не интересовался интеллектуальной жизнью отца и его отношениями с другими писателями. Обиднее то, что биограф даже не попытался восстановить этот пласт по сохранившимся письмам, статьям, воспоминаниям живых очевидцев. Например, в одном из эпизодов биографии Брайан случайно проговаривается, что Герберты когда-то дружили с Хайнлайнами семьями, пока мужчины не разругались вдрызг и напополам. Но почему и отчего — не говорит: возможно, и сам не в курсе.

О другом скандале биограф рассказывает чуть подробнее. В конце 1970-х Фрэнк Герберт написал для проекта Харлана Эллисона «Medea: Harlan`s World» рассказ «Песни разумной флейты», — а потом решил использовать эту новеллу как основу для романа «Ящик Пандоры», над которым работал в соавторстве с Биллом Рэнсомом. Но, когда рукопись была уже закончена, внезапно выяснилось, что права на вселенную и героев принадлежат Эллисону и тот в любой момент готов подать на автора «Дюны» в суд. Чтобы избежать тяжбы, пришлось срочно переделывать готовую книгу, менять пол и расовую принадлежность персонажей и выкидывать целые сюжетные линии.

Еще одна история о плагиате — точнее, о подозрении на плагиат — известна гораздо шире. Брайан утверждает, что в «Звездных войнах» Джордж Лукас использовал идеи, бессовестно украденные из «Дюны»: по его словам, после просмотра фильма Фрэнк выделил целых шестнадцать «абсолютно идентичных моментов». Разумеется, режиссер не мог придумать песчаную планету, где начинается действие киносаги, юного героя, в котором пробуждаются сверхъестественные силы, а уж тем более могущественную космическую империю. Все это настолько свежо и оригинально для научной фантастики, что буквально нигде, кроме как у Фрэнка Герберта, не встречается.

К сожалению, таких баек в «Увидевшем Дюну» раз-два и обчелся. Зато биограф подробно перечисляет, в каких отелях останавливался его отец во время рекламных туров, какие дома покупал, что росло у него в огороде и как Фрэнк общался с внуками. На протяжении сотни страниц Брайан рассказывает о долгом, мучительном угасании матери, Беверли Герберт, после того как ей диагностировали рак легких. Ну и, конечно, не забывает о работе над собственными нетленками и о нелегком пути к успеху: что называется, сам себя не похвалишь — ходишь как оплеванный.

По-человечески это вполне понятно: Брайан Герберт пишет о том, что интересно ему, а не нам. Как прямой наследник и единственный продолжатель дела отца — может себе позволить. Вот только фигура «увидевшего Дюну» поверх этих груд словесного мусора просматривается с трудом, как через мутное, захватанное стекло. Отца, мужа, деда разглядеть получается, а вот писателя — еле-еле. Попади в 1950-х Герберты к хорошему семейному психологу, все могло сложиться иначе. Но теперь ничего не поделаешь: снявши голову по волосам не плачут.

источник https://gorky.media/reviews/frenk-gerbert-guru-iz-bobruiska