Здание стояло на пригорке, уцелевшее чудом. Сруб почернел, бревна покрылись наростами, напоминающими странный бурый мох. Каменная кладка у основания была вздута, местами сочилась густой тягучей жижей.

Крыша осела, перекрытия срослись под неестественными углами. По дереву шли тонкие трещины. При каждом порыве ветра храм едва заметно подрагивал.

— Это еще что за... — начал Кеша.

— Это оно — ответила Олеся. — Что-то вроде местного храма.

Гриф остановился. Помолчал. Достал сигарету, сунул в угол рта, не зажигая. Просто держал.

— Мы туда идем? — спросил Шалом, глядя вверх, на сколоченный из мокрых досок крест.

— А куда еще? Хочешь обратно к тем красавцам? — Гриф широко улыбнулся, глядя на замаранного грязью и разложением Шалома. Даже спустя году ему все еще для счастья было достаточно смотреть, как Шалом безрезультатно пытается оставаться чистым при их-то работе. — Так вперед, смотри, как пялятся на твой сочный зад.

Шалом обернулся назад, где толпились в нерешительности местные жители, и его лицо скривила гримаса отвращения.

— Это все снится. Точно. Только снится может быть так мерзко.

Гриф убрал сигарету в карман, размял рукой шею и жестом указал остальным следовать за ним.

Воздух был теплый, влажный, настолько плотный, что сложно дышать. По углам висели старые иконы — лица потемнели, краска вспучилась и облезла. За иконами мягко пульсировали стены, а пол местами проминался, но вместо скрипа издавал влажное чавканье.

Они дошли до середины зала. Алтарь единственный во всем здании казался целым и почти первозданным, хоть и сросся с полом и стенами толстыми корнями-прожилками. На него что-то опиралось, скрытое под тканью, пропитанной влагой до черноты.

Из‑под ткани поднимался пар. Сладковатый, мясной. Ткань чуть дышала — вверх, вниз, вверх, вниз.

Мышь прижала ладони к ушам. В гуле здания ей сразу со всех сторон послышалось неровное биение сердца.

Олеся подняла глаза. На потолке, между балками, плоть уже почти вытеснила дерево. То тут, то там на ней проступали лица, смазанные, подрагивающие, казалось, от боли и усталости.

— Он еще жив, — сказала она. — Но едва-едва.

Гриф сжал зубы, протянул руку к алтарю и одним резким быстрым движением сдернул ткань.

Под тканью было мясо.

Живое, дышащее, вздутыми неровными кусками слипшееся в тронутый разложением торс. Обрубки конечностей вросли в поверхность пола и уходили куда-то вглубь, напряженные в непрекращающейся судороге.

Рот был открыт широко, до треска суставов и порванных уголков губ. Изнутри текла темная слюна. Она капала на пол, вспенивалась и просачивать сквозь дерево. Вместо глаз — два заживших рваных отверстия.

— Кто это? — Кеша отпрыгнул подальше от алтаря.

— Кеша, это Бог, — Гриф театрально поклонился, — Бог, это Кеша. Будьте знакомы.

Мышь отвернулась, держась за живот, втянула воздух сквозь зубы. Киса сделала шаг назад, прижала ладонь к груди. Шалом прикрыл лицо салфеткой, но продолжал смотреть. Кеша стоял бледный, не двигаясь. Только лицо нервно подергивалось.

Гриф посмотрел в пустые глазницы. И шагнул ближе. Встал, как перед зеркалом. Он не шелохнулся, когда это началось. Даже не вздрогнул. Только дыхание участилось едва заметно. И перед глазами пронеслись отголоски чужих выборов.

Сначала был храм. Маленький, деревянный, с каменными подпорками, прижатый к земле. Здесь молились, прятались, просили и надеялись. Укрывшийся внутри священник слушал Бога. Он чувствовал Его боль. Чувствовал, что Граница становится ближе. Как она дышит в затылок, как трещит воздух по утрам, как искажается свет. Как деревья отбрасывают слишком длинные тени. Как паства медленно умирает у него на руках и уходит в сырую землю, а земля перестает кормить и начинает плодить отраву.

И тогда он просил. Сильно, искренне, с верой. Чтобы Бог помог. Чтобы дал хлеб, дал силу, дал утешение. И Бог дал. И ответ был принят.

Его плоть стала хлебом, его кровь — вином. Он кормил. Он растил. Он держал. Все, что было, он отдал. И все, что отдал — приросло обратно, но уже не как было. Плоть гнила, набухала нарывами, изнутри все чаще вылезали чужеродные наслоения. Его руки и ноги вросли в пол, лишив его возможности двигаться. Он стал храмом. Он стал алтарем и дверью куда-то, куда человеку не должно быть дороги.

Остатками себя и веры, зарытыми под слоем гноя и пульсирующей боли он остается тонким заслоном между этим миром и тем.

И то, что снаружи, знает это. Копошится у неба, слизывает остатки веры, вдыхает запах разложения и ждет, когда старец хоть на секунду усомнится или даст слабину.

Олеся стояла рядом с Грифом и стремительно бледнела. Она слышала все то же, что и он. Видела гной и копошение под кожей реальности, чувствовала пустое дыхание Границы. Но для нее это все было родным и понятным.

А для него — чужим. Невыносимым для таких как он — живых и целых. Но он стоял, не дрогнув. Не закрыл уши. Не отвел взгляд.

И Олеся не впервые подумала, что может, и у него уже не осталось души. Может, не так уж сильно они теперь и различаются.

— Он умирает, — сказала она, чтобы нарушить затянувшуюся тишину. — Совсем. На него насажено слишком много и слишком давно.

Старец не шевелился, но от него шел пар — горячий, плотный, как от открытой кастрюли с супом.

Гриф выдохнул. Плечи едва заметно опали:
— И когда его сожрут — не если, а когда — сюда полезет все, что там ждет. И мы охуеем от объемов.

Пауза.

— Нам нужно время. Понять, как это закрыть, не развалив.

Он обернулся к команде, начал говорить дальше, но Кеша уже шагнул вперед. Лицо белое-красное, зубы сжаты до хруста. Дыхание тяжелое, руки дрожат.

— Хватит, — сказал он, тихо, почти неслышно.

Гриф поднял бровь.

— Что?

— Я... — Кеша сглотнул, качнулся. — Ты всегда за нас решаешь. А потом гнобишь себя.

Он медленно вытащил пистолет.

— А я, может, тоже могу. Хоть раз.

— Кеша, — начал было Шалом, но запоздал.

Раздался выстрел. Затем еще один и еще. Пули вошли в центр груди старца.

— Молодец, — хрипло сказал Гриф. — Взял ответственность.

Он подошел ближе, посмотрел, как дырки медленно зарастают. Приобнял Кешу за напряженные плечи.
.
— Будь другом, возьми еще мозгов где-нибудь — одолжи, насоси, укради. Меня любой вариант устроит.

На небе заскребло. Граница Узла затрещала тонким льдом.

— Мы явно привлекли внимание, — сказал Гриф.

Кеша все еще стоял с пистолетом, пялился то на него, то на старца и, кажется, искренне не мог понять, что же пошло не так.

Гриф коротко кивнул:
— Если доживем до приличного бара, пойдем бухать за твои стальные яйца и дубовую голову.

Олеся вздрогнула, как от пощечины. Потом выпрямилась.

— Не доживем, — громче обычного сказала она. — Если не ускоримся. Узел и без нас был на последнем издыхании, а мы его еще и разбередили.

Гриф посмотрел на нее, не перебивая.

— Это место рушится. Нас заметили. Скоро начнется. Сначала копошение, потом трещины. И даже я не хочу видеть, что полезет из этих трещин.

Она говорила быстро, отрывисто, будто боялась не успеть или упустить мысль.

— У нас нет прохода назад, — напомнил Шалом. — Иконка-то работала в одну сторону. Обратно нас должны были выпустить. А этот старец, при всем уважении к его почтенному возрасту, не блещет здравым или хоть каким-то рассудком.

Он говорил спокойно, даже лениво, но рука у него дрожала, когда он поправлял пальто.

Повисла неприятная тишина. В храме становилось душно и напряжение давило на виски. От пола поднимался запах старой гнили и горячего железа.

Мышь втянула воздух и тут же зажала рот ладонью — ее мутило, и не только от вони. Мысль о том, что выхода нет, цеплялась за горло крючками. В этом месте ей и правда не хотелось, ни умирать, ни жить.

Киса шагнула к стене, коснулась пальцами древесины. Дерево под ладонью было теплым, склизким и рыхлым. Под ногтями остались крошки разложения — истлевшая плоть бывшего бруса. Киса мягко, нежно погладила стены храма, надеясь унять его боль хоть немного. Потом склонилась ближе и тихо прижалась лбом.

Неподалеку от нее Кеша тоже уперся лбом, но уже себе в колени. Он дышал часто и коротко, уходя в истерику. Рядом с ним опустился Шалом, крепко сжал его плечи и мерно глубоко задышал. Паника понемногу начала отступать.

Гриф стоял за алтарем, опершись руками о край, и молчал. Он смотрел в пол. Туда, куда взгляд уходит, когда человек перебирает варианты, которые ему не нравятся. А вариантов было мало. Очень мало.

Он поднял голову и увидел, что команда смотрит на него в ожидании. И впервые за долгие годы на его лице мелькнуло что-то вроде сомнения. Самую малость. Но они заметили.

Гриф наспех перебирал в памяти шутки и лозунги, которые могли бы дать ему спасительные секунды на поиск решений. Но его мысли перебила Олеся.

— Прямого выхода нет, — кивнула она. — Но можно… в бок или типа того.

— В бок? — переспросила Киса. — Это как с лифтом в «Чарли и шоколадная фабрика»?

Олеся повернулась к ней, глаза неестественно блестели.

— Почти. Я могу попробовать вытянуть нас через швы между Узлом и нашим миром. Между ними есть что-то вроде спаек, я их чувствую.

Она провела рукой по воздуху. Кожа на руке пошла мурашками.

— Если подцепить и правильно сдвинуть, можно выскользнуть наружу.

— Насколько это безопасно? — спросил Гриф.

— Абсолютно, — ответила Олеся. Потом криво усмехнулась. — Для подменыша вроде меня.

— А для людей?

— Для людей... — Она замялась. — Нет, но с вами можно попробовать. Придется довериться. Или остаться тут и посмотреть на шоу.

Кеша сжал челюсть.

— И мы оставим его здесь? Будем просто ждать, пока его дожрут заживо и все бахнет?

Олеся не ответила сразу. Посмотрела на старца. На его распухшее тело и изможденное лицо. Склонила голову, закрыла глаза. И несколько мгновений спустя улыбнулась широкой, почти маниакальной улыбкой.

— А ведь... — медленно проговорила она. — А ведь если его вытащить...

— Что? — Гриф подошел ближе к ней.

— Если вытащить его с собой…

— Сдохшего полубога на буксир взять? — удивился Шалом.

— Он еще жив, — коротко бросила она. — И пока он жив, Узел держится. Он что-то вроде палки посередине шатра, на которую натянуто все остальное. Сломай ее — и шатер рухнет. Он так плотно спаян с Узлом, что затыкает собой дыры, в которые мои сородичи могли бы просочиться. Но его мертвое тело, оставленное тут откроет для них вип-проход, им даже стараться не придется.

— Лесь, ближе к сути. Если вытащить деда отсюда? — спросил Гриф, уже догадываясь.

Олеся кивнула.

— Тогда он станет ничей. Вне Узла. Вне структуры. Мы как бы не сломаем, а в один миг уберем подпорку и тогда все просто схлопнется, не успев заполниться. Нельзя пройти через дверь, которой нет, понимаешь?

Наступила тишина. Гриф смотрел на нее. Секунду. Вторую.

Потом резким движением распрямил плечи, снял с пояса охотничий нож.

— Прости, мужик. Ничего личного, — Гриф мельком обернулся к старцу и перевел взгляд обратно на команду. — Шалом, Кеша, помогите выкорчевать его тело из храма. Мышь, Киса — вы на стреме, делайте, что хотите, но в храм никто не должен войти. Леся, делай… эм, ну, что ты там собиралась делать.

Шалом зарычал сквозь зубы, вонзая нож между лопатками старика и алтарем. Кеша сперва замер, потом резко шагнул вперед, вцепился руками под ребра, вжал подбородок в плечо и попытался поднять тело как мешок.

Тело старца было мягким, как глина и таким же липким. С каждой попыткой сдвинуть его с места что-то в воздухе начинало вибрировать, пищать и скрипеть.

— Он прирастает обратно! — выдохнул Шалом. — Сука, он не хочет отпускать.

— Ясен хуй, — отмахнулся Гриф. — Просто режь быстрее, чем он восстанавливается.

Шалом уже был по локоть в липкой слизи. Его лицо перекосило, но он молча продолжил работал ножом усерднее. Кеша дышал коротко, сипло. С каждым вдохом его мутило.

— Он плачет... или мне кажется? — прохрипел он, глядя на лицо старца. Глаза у того были выколоты, но из глазниц тянулись вязкие темные дорожки.

Снаружи донесся вой. Не один голос — сотни. Сотни глоток, молящих, кричащих, бьющих себя в грудь. Некоторые из них устремились к храму, но большинство набросилось друг на друга в яростной попытке урвать кусочек ближнего своего.

— Идут, — сказала Мышь. — Они идут.

— Не пускайте, — бросил Гриф, не оборачиваясь. — Никого.

Киса сделала шаг к двери.

— Это же люди, — сказала она. — Я… я им хлеб давала.

— Уже не люди, — повторила Мышь глухо, пытаясь убедить не столько Кису, сколько себя.

Первым прорвался седой мужчина. Худой, в черной рубахе, с перекошенным ртом и рваным ухом. Он бросился на Кису неуклюжим движением, стремясь то ли повалить ее, то ли найти в ней опору.

Она не стреляла.

Он вцепился в ее грудь, что-то шепча, и только потом начал рвать зубами ее кожаную куртку. Киса взвизгнула, отшатнулась, выстрелила в упор.

Седого отбросило на пол, он взвизгнул по-собачьи жалобно и затих.

Киса глядела на него. Долго. Без звука. Потом уронила автомат, схватилась за голову и всхлипнула тонко, совсем по-девичьи беспомощно.

— Киса! — крикнула Мышь. — Киса, блядь, очнись!

Мышь перехватила автомат и заняла позицию у двери. Пальцы дрожали. В прицеле — женщина в лохмотьях, потом подросток, потом монах. Все шли, как во сне. С перекошенными лицами, с рваными ранами и кровью на руках. Кто-то ел пальцы. Кто-то скреб стены. Кто-то молился.

— Уходите, — прошептала Мышь, стреляя. — Уходите, пожалуйста, уходите...

Киса приползла к Мыши.

— Я не могу больше, — выдавила она.

Мышь посмотрела на нее. Потом обернулась на храм. Потом снова на людей.

— Киса, они не живые, слышишь меня? — Мышь выстрелила в очередного бегущего к ним. — Не оставляй меня одну. Я без тебя не справлюсь, Кис, слышишь?

— Я не могу, — снова прошептала Киса и замолчала, трясясь всем телом.

Мышь раздраженно опустила автомат, наклонилась ближе. Одной рукой мягко приподняла заплаканное лица, а второй — влепила пощечину всей накопившейся злостью, усталостью и раздражением.

— Проснись, Киса! — выкрикнула она. — Ты же меня учила, как жить с этим дерьмом и не сдохнуть. Так что, живи, блять! Иначе все сдохнем.

На щеке Кисы красовался тонкий багровый след. Секунда. Другая. Потом она медленно выдохнула, закрыла глаза, втянула в себя дрожь.

— Вот это — педагогика, — хрипло выдала она. — Пощечина, крики. Прям как батя.

Она на нетвердых ногах встала чуть впереди Мыши, чтобы та не видела ее зареванное лицо. Руки еще дрожали, но автомат прощал неточность.

— Только ты, Мышь, без домогательств, ладно? Потом как-нибудь сочтемся, не чужие ж люди.

Кровь лилась на пол. Старец стонал. Кеша весь в поту тянул его за плечи, вырывая из храма на манер гнилого зуба.

— Он держится! — заорал он. — Не хочет он с нами!

— Тяни, блять! Все он хочет! — рявкнул Гриф в ответ, продолжая кромсать плоть ножом.

Храм застонал. Пронзительный скрип и первая трещина пошла по алтарю. Где-то снаружи завизжали, но уже не по-человечески.

Олеся сидела в центре храма, с закрытыми глазами, с ладонями, обращенными вверх. Творившаяся вокруг вакханалия не способствовала глубине погружения, но все же ей удалось нащупать нужную ниточку.

— Нашла, — прошептала она. И уже громче — Держитесь, я почти!

Храм содрогнулся, затрещал купол. Тени в небе оживленно заворочались, растягивая пленку свода.

— Тащим, сейчас! — крикнул Гриф.

Мышь повернула голову. Увидела, как по полу течет кровь. Повернулась обратно и заметила, как один из горожан ползет в сторону храма с лохмотьями вместо ног, а за ним волочатся еще несколько, жадно обдирая остатки. Она выстрелила. И еще раз. Потом встала перед входом, закрыв собой путь. Киса встала рядом — ее лицо покрывала смесь потекшей туши, соплей и грязи, но она продолжала стрелять.

— Леся! — раздался голос Грифа.

— Почти… почти… — Олеся дрожала всем телом. — слишком много боли… я…

— Давай уже! — он почти срывал голос.

Гриф и Шаломом тащили старца к центру. Старец отращивал все новые и новые жилки, тянущиеся к полу, стенам и потолку. Кеша только и успевал, что их обрубать, извиняться и вспоминать обрывки молитв.

Олеся закричала — не от боли, а от усилия. Воздух над ее ладонями вспух, затем напрягся, как бумага, которую тянут за два края. И наконец треснул.

Проход рваной раной расползался в стороны.

— Сюда! — прохрипела она.

Шалом вбежал первым, затаскивая на себе останки старца. За ним нестройной змейкой ввалились остальные.

Позади слышались крики, сдавленные хрипы, не мелодичное бульканье и треск ломающихся домов. Последнее, что увидел храм — это метко выкинутая икона, которая угодила точно в алтарь.

Они вывалились в тот же лес. Или в такой же. Деревья стояли ровно, насекомые копошились, пахло мокрой хвоей. Под ногами была настоящая земля — плотная, с зеленеющей травой и черными проплешинами там, где натоптано. Это внезапно поразило сильнее, чем все остальное.

Никто не говорил. Просто стояли. Кто на ногах, кто на коленях.

Вдали пролаяла собака, ей в ответ отозвалась еще одна. На телефон у Кеши пришло уведомление: «Акции на пятновыводитель, торопитесь!»

Шалом тряс рукой, выуживая из рукава буроватый сгусток. Мышь помогала ему отряхнуться, но только сильнее размазывала грязь. Киса с наслаждением дышала электронкой — вдыхала в себя сладковатый дым и выпускала его обратно тонкой витиеватой струйкой.

— Мы дома? — спросил Кеша. Голос у него дрожал.

— Почти, еще каких-то шесть-семь часов потрястись в буханке и будем на месте — ответил Гриф.

Олеся свернулась под деревом в калачик, спрятала покрытые темными венами руки в подмышки, прикрыла влажные от слез глаза. Гриф подложил ей под голову свою куртку и вставил в рот раскуренную сигарету, которую она быстро втянула почти до самого фильтра.

Забытый всеми старец безвольно лежал на траве. Он не издавал ни звука, не дышал и не выкручивался в судорогах.

— Умер, — зачем-то сказал Кеша.

— Ага, — отозвался Шалом.

— Может, в отдел его. На анализ, или как…— начала Мышь, но затихла на полуслове.

Гриф посмотрел на нее, потом на старика. Протер лицо рукавом водолазки, чтобы жидкая грязь вперемешку с кровью и гноем не сползала в глаза.

— Похороним, — сказал он.

Мышь подняла глаза.

— В смысле? Регламент же есть.

— Нет, Мышка. Нет на такие случаи регламентов. Скажем, умер. Не будем уточнять, где. И как.

— Тут копать можно, земля нормальная. Да и место хорошее, тихое— отстраненно сказал Шалом.

Он пошел искать, чем копать. Нашел палку. Потом лопату — откуда, никто не понял. Может, была в буханке. Может, просто оказалась рядом с ними.

Гриф стоял, курил. Олеся лежала на боку, отвернувшись. На предложение Кеши отнести ее в машину только помотала головой.

— Ей совсем хуево, — прошептал Кеша.

— Ага. Оклемается, устроим праздник в ее честь — сказал Гриф. Кеше даже показалось, что в его голосе не было сарказма.

Старика закопали неглубоко. Ни крестов, ни слов. Мышь только положила сверху камень, показавшийся ей особо симпатичным, а Кеша снял любимый брелок с ключей — маленький сюрикен с красным глазом внутри.

Шалом молча сел рядом, откинулся на спину и уставился в небо — несмотря ни на что, он по-своему продолжал верить в Бога.

Киса подошла к Олесе, аккуратно перевернула ее в ту сторону, где выкопали могилу, чтобы она тоже могла попрощаться. И плюхнулась рядом на мокрую траву.

Возле могилы еще долго после того, как все ушли, стоял Гриф. В смартфоне он нагуглил несколько молитв и читал их попеременно пока не села зарядка. И потом еще какое-то время по памяти, пока и в памяти не осталось ничего, кроме привычных ругательств.

— В общем, спасибо, мужик. От души спасибо. Ты сделал все, что мог, — Гриф и сам не понял, сказал ли он это старцу или себе.

***
Предыдущие рассказы серии:
1. Отдел №0 - Алеша
2. Отдел №0 - Агриппина
3. Отдел №0 - Мавка
4. Отдел №0 - Лихо одноглазое
5. Отдел №0 - Кораблик
6. Отдел №0 - Фестиваль
7. Отдел №0 - Страшные сны
8. Отдел №0 - Граница
9. Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
10. Отдел №0 - Белый
11. Отдел №0 - Белый, часть 2
12. Отдел №0 - Белый, часть 3
13. Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
14. Отдел №0 - Домой
15. Отдел №0 - Договор
16. Отдел №0 - Трудотерапия
17. Отдел № 0 - Труженск
18. Отдел №0 - Лес
19. Отдел №0 - Мясо, часть 1

Грифу выдали икону.

Сказали, мол, старая. Даже древняя.

Она лежала в узком ящике из толстого железа, завернутая в какую-то грязную тряпку, которой Гриф и полы побрезговал бы мыть. Никаких бумаг, подписей, отметок. Только малярный скотч, на котором изящным каллиграфическим почерком Старшого были выведены координаты.

Гриф развернул ткань в машине, уже у самого места назначения. Он с трудом заставил себя прикоснуться к иконе. Внутри поднялась мутная волна тошноты и отвращения. Он выдохнул и вспомнил.

Ему было лет пять или шесть. Ездили с матерью за мясом на городской рынок у кинопроката — тот, который через пару лет закрыли за антисанитарию и закатали в асфальт.

Тогда была жара, густая, удушливая, с гудением в ушах и плотно-масляным воздухом. Они с матерью часто бывали на этом рынке — закупаться в более приличных местах было слишком дорого.

Гриф старался задерживать дыхание каждый раз, когда от подгнивших в деревянных ящиках фруктов и овощей они приближались к мясному отделу. Но даже на пике сосредоточенности хватало его ненадолго — несвежий воздух просачивался в легкие и оседал прогорклой пленкой, часами мучившей его вплоть до самого вечернего купания.

Мясо висело прямо в проходах на крюках, переживших не одну дохлую тушу. Мухи летали с вальяжным достоинством хозяев рынка, оседали на руках и волосах, ползли по скулам, оставляя за собой гадливую щекотку.

Мать Грифа торговалась профессионально, с тонкостью и грацией лисицы. Ей удавалось снизить и без того невысокие цены почти до нуля. К сожалению для Грифа, процесс этот был не быстрым. Поначалу он старался смотреть себе под ноги и дышать пореже. Но через несколько таких походов набрался смелости, чтобы осмотреться вокруг.

Он хорошо помнил, как впервые уставился прямо на прилавок. На свиную голову, которая лежала боком, смотрела на него пустыми глазницами и морщилась белесым рылом. Пленка уже покрывала уши, и из разреза на шее сочилась густая, мутная слизь, как из старого яйца. Гриф тогда не струхнул и отшатнулся. Стоял, сцепив пальцы за спиной, смотрел и думал, сколько раз ему надо будет поспать, чтобы забыть эту свинью.

От прикосновения к иконе у него появилось похожее чувство. Но в этот раз он уже понимал, что его сознание впитает это воспоминание также, как оно впитывало и всю прочую дрянь — вне очереди, без фильтров и намертво. Чтоб не дай бог забылось.

Лик на иконе был истертым и выцветшим — то ли Богородица, то ли кто пострашнее. Ресницы стерты, взгляд выбелен, рот сжат в узкую линию, а по краю нимба что-то неуловимо ползало. Не буквально, но достаточно явно, чтобы внутренности сжались и пальцы чуть не выронили доску.

Он положил икону на колени, перевел дыхание. Пальцы вспотели. На щеке — капля. Он стер ее, думая, что это пот, но на ладони  осталось что-то темное, похожее на кровь.

— Начальник, ты как? — раздалось откуда-то сбоку, с заднего сиденья. Глухо, будто сквозь вату.

Это был Кеша. Смотрел настороженно, без дерзости, с опаской, что сейчас случится что-то нехорошее.

Гриф моргнул, посмотрел на ладонь . Та уже была абсолютно чистой

— Нормально, — отозвался он, — просто... блевотно.

— Еще бы. Я отсюда чувствую, как фонит, — сморщилась Олеся.

Кеша поежился, откинулся на сиденье и принялся шарить в рюкзаке. Наверное, искал таблетки или распятие. Или автомат. Все три были бы кстати.

Гриф снова взглянул на икону. Та лежала спокойно, без движения. Просто старая, грязная доска, закопченная временем, с блеклым изображением и тонкой серебряной каймой, облизанной коррозией. Но под краской, под тяжестью и вековой копотью было что-то, что ждало.

И как-то особенно тихо становилось внутри машины. Как в забытом храме, где пару веков никто не молился.

— Ну, свято место пусто не бывает, братцы, — бросил Гриф. —  Пошли занимать.

Он открыл дверь буханки и легко выпрыгнул на разбитую проселочную дорогу. Ботинки вошли в землю с мягким чавканьем.

Олеся вынырнула из машины следом. Резко остановилась, сгибаясь чуть вперед как от удара. К лицу подкатила тошнотная бледность, пальцы метнулись к животу, массируя и разминая незаметный глазу спазм. Потом выпрямилась, глядя вдаль. Тихо, почти беззвучно, произнесла:

— Я ее не возьму, не проси.

Голос был ровный, но в нем ухало беспокойство.

— Да кто ж тебе ее отдаст, — ответил Гриф, не отводя взгляда от иконы. — Я с ней уже почти сроднился.

Олеся заметно выдохнула. Ее все еще чуть трясло, но она заставила себя собраться.

— Она... знает, куда идти.

— Ну и хорошо, — сказал Гриф. — Веди, куда там эта страхоебина хочет.

Киса вышла из машины, зевнула, принюхалась и скривила тонкий нос как заправская светская львица, которой поутру налили скисшее молоко в латте.

— У нас тут, ретрит? — Она взглянула на Грифа и икону, потом на Олесю. — Снова соединяемся с природой?

Олеся не ответила. Она медленно подняла руку и показала вперед, на небольшой пролесок, начавшийся между двумя деревьями с набрякшими почками.

Шалом, застегивая куртку, скосил взгляд на Грифа.

— Ты, может, ее хоть уберешь обратно в ящик? Или на палку насадим, понесешь как знамя?

— Нет, — сказал Гриф. — Так надежнее.

— Еще бы надежнее было бы закопать и забыть, — буркнул Шалом.

Кеша вышел из буханки последним, натянул капюшон, потом посмотрел на икону из-за плеча Грифа. И застыл. Он помолчал секунду, выдавил:

— Она дышит?

— Лучше бы нет, — ответил Гриф. — Пошли.

Он пошел неровной походкой, опираясь на подсказки Олеси. Икону держал крепко, прижимая к груди, как раненого зверя или младенца.

Олеся двинулась следом. Она шла осторожно, как по тонкому льду. Ее мотало — в теле все сопротивлялось и умоляло развернуться и бежать подальше. Иногда она вздрагивала ни с того ни с сего, напрягала спину и продолжала идти.

Киса шла рядом с Шаломом, намурлыкивая что-то из репертуара Круга, почти попадая в ноты. Обычно Шалом прикопался бы: мол, опять орешь, как мартовская кошка.

Но вместо этого только беззлобно хмыкнул и постарался запомнить ее не вполне мелодичное мурчание, а не сутулую спину Грифа, который шагал все тяжелее.

Кеша выстукивал что-то в телефоне, периодически показывая экран Мыши, которая безучастно пожимала плечами и просила его внимательнее смотреть под ноги.

— Мы на месте, но нам тут не рады — сказала Олеся, когда буханка уже исчезла из виду.

— Икона? — спросила Мышь.

— Место, что-то в нем.

— Отлично, — пробормотал Шалом. — Значит, все идет по нашему сомнительному плану.

Гриф молчал. Икона в его руках тяжело пульсировала сквозь тряпку, словно тянулась к коже. Он отогнул угол ткани и оглядел дощечку.

На нижнем ребре что-то темнело. Углубление, как от сучка. Но внутри крошечный шип и просто старая заноза. Когда Гриф провел пальцем, та вошла в подушечку без сопротивления и даже почти без боли. Легко распорола кожу и приникла к выступившей крови.

Воздух перед ним дрогнул. Как от жара, поднимающегося над землей прозрачной дребезжащей стеной.

Мышь поежилась, остановилась.

— Это было? — спросила. — Вот сейчас. Как будто… сдвинулось все.

— Оно и сдвинулось, — задумчиво протянул Шалом, подошел ближе. — Вот оно снова. Видишь? Если всматриваться, то становится яснее.

Олеся сделала шаг вперед. Глаза сузились. Она провела рукой в воздухе, мягко ощупала тонкую пленку отделяющую их от Узла, надавила изящным ноготком. И тогда он проявился.

Такой же лес, но темнее, гуще, покрытый липкой влагой. И чем дальше они смотрели, тем плотнее становился мираж —  креп, обретал форму, накладывался на этот мир и сплетался с ним.

— Вот она, тропа, — прошептала Олеся. — Уже почти открылась.

— Держитесь рядом, — сказал Гриф. Голос отдавал сухой ржавчиной.

Он не выпускал икону. Не отводил глаз.

— Если кто-то отстанет или поймет, что не может — возвращайтесь молча, не сбивайте остальных.

Киса невольно обернулась — машины за спиной уже не было, как и всего, что их окружало раньше.

— Ой, — сказала она тихо. — Ой, мама.

Шалом рядом с ней шумно выдохнул, поправляя рюкзак и протянул ей крепкую аккуратную ладонь.

Олеся шла за Грифом, чуть в стороне. Каждый ее шаг сглаживал складки миража, делал Узел ближе и реальнее.

Они шли — и мир проседал под ногами. Менял запах, звук, цвет. Но не сразу. Не резко. Как вода, если в нее входить медленно.

Икона дрогнула в руках у Грифа, когда они подошли к первому развалившемуся домику. Гриф на миг задержал шаг, потом, не сказав ни слова, убрал ее в рюкзак — небрежно, как отработанный инструмент.

Внутри Узла пахло гнилью. Не сыростью, не затхлостью, а мясной, жирной гнилью, тянущейся от земли, травы, от каждого трухлявого бревна. Плесень покрывала балки, сползала по ним, как остывший воск.

— Выглядит, как квартира моего первого отчима, — протянула Киса, указывая на остатки дома. — Только толпы алкашей не хватает.

Кеша сплюнул. Попал в щель между раскрошенных досок. Оттуда что-то чмокнуло.

— Тут очень не хочется умирать, — сказал он.

— Да и жить не особо, —  Шалом прищурился, посмотрел на небо. — Темновато как-то, не находите, господа?

Мышь подняла голову. Потом замедлилась, остановилась и уставилась вверх, в ту сторону, где должно было быть солнце или хотя бы намек на него.

— Темнеет не потому, что вечер, — сказала она. — Оно сверху...

Небо было как пленка. Густая, темная, с разводами. По ней текли бесформенные пятна. Перетекали, наслаивались, образовывали гротескные силуэты.

— Едрить! Небо шевелится! — не сдержала удивления Киса.

— Не небо, — сказал Гриф. — Граница.

Команда замерла, вглядываясь вверх.

Свет мигнул лишь на несколько мгновений, но даже этого было достаточно, чтобы Кеша вжал голову в плечи и сделал шаг назад, встретившись с каменно-твердым торсом Шалома.

— Ты это видел? — спросил он.

— Нет, — ответил Шалом. — И ты тоже не видел, если психика дорога. Забудь.

Киса молча поправила куртку. Мышь крепче сжала автомат. Гриф бросил взгляд на Олесю — та застыла, чуть приоткрыв рот, и тоже смотрела вверх. Не с ужасом, а с какой-то замершей болью.

Тени перекатывались, мокрыми тряпками елозили по своду. Где-то между ними вспыхнул свет и высветил не только то, что находилось внутри Узла, но и стелилось поверх него. Живая, бесформенная масса, в которой не было ни верха, ни низа. Она рвалась на части, шевелилась, вываливала наружу куски плоти, глаз, когтей, лиц — и снова собиралась воедино, уже не тем, чем была секунду назад.

Из глубины выныривали отростки — руки, рты, вытянутые морды, слипшиеся тела. Они ели друг друга, корежились, наслаивались уродливыми наростами, пока кто-то из них не пробивался ближе к пленке, отделяющей их от этого мира. И тогда тонкий слой воздуха вспухал, трещал, раздувался надутым пузом мыльного пузыря, готовый вот-вот лопнуть.

Они все тянулись внутрь — туда, где еще оставался свет, дыхание и настоящая, не замаранная постоянным умиранием жизнь.

— Давайте не будем туда долго смотреть, — негромко сказала Олеся. — Оно замечает в ответ.

— Уже заметило, — пробормотал Кеша. — У меня в животе как-то… пусто стало.

— Это потому что ты сегодня три банки энергетика всосал и не поел, — Киса хмуро глянула на него. — Вот батончик хоть съешь, полегчает.

Мир дышал медленно, с хрипом, как гигантское легкое, забитое мертвой кровью. Каждый шаг отзывался вязким сопротивлением земли.

— Что вообще это за место? — выдохнул Кеша, дожевав батончик с орехами. — Ну вот буквально. Что это?

— Узел, мой дементный друг, — ответил Гриф. — Один из первых вроде. По крайней мере так мне сказал твой иссохший, но на удивление живучий предок.

— А если он... не живой больше? — спросила Мышь. — А просто остался тут с тех времен? Без Бога. Один…

Кеша хохотнул:

— Дед-то? Да в нем и так живого не много было.

— Растешь, пацан, — отозвался Гриф, — еще лет пять и даже сможешь ему в глаза смотреть, когда это говоришь. Если доживешь, конечно.

Сквозь туман наконец начали проступать силуэты. Черные, покосившиеся, будто вырубленные топором по пьяни — избы, сараи и сортиры. На приличное жилье для человека уже не тянуло, но и не развалины — что-то еще держалось. Крыша, где не вся черепица отвалилась. Ступени, где остался след босой ноги, вдавленный в мягкое дерево.

Гриф замедлил шаг.

— Осторожней. Здесь могут быть...

— Люди? — спросила Мышь. Голос звучал, как у врача перед вскрытием.

— Или то, что осталось от них, — сказала Киса.

Справа слабым вздохом скрипнула дверь.

Изнутри потянуло сгоревшей луковицей, брожением и на удивление мясом, хоть и несвежим.

В этом запахе мутнел сгорбленный силуэт. Истонченное до сухожилий и костей тело, укутанное в застиранные лохмотья.

— Гости, — прохрипел владелец дома. Голос звучал приглушенно и безрадостно.

— Проходите, — добавило оно. — Стол уже накрыт. Бог велел делиться.

— Нет уж, — выдохнул Кеша и отшатнулся.

Слева открылась еще одна дверь. Потом третья.

Деревня задышала скрипами, шорохами, неловкими подвываниями ветра между щелями. Она просыпалась от долгого прозябания, чтобы увидеть редких гостей.

Из переулков хромали, ползли и покачивались на тонких ногах люди.

Кожа у них была серой, сухой и обескровленной. Волосы истончились, а у многих и вовсе выпадали клоками. Пальцы — тонкие, одеревеневшие, с крошащимися ногтями. Губы побелели, потрескались, а у некоторых покрылись скудной сукровицей и язвами от беспрестанного жевания, посасывания и облизывания.

Часть из них держали в руках миски, вырезанные из кости или дерева, с запекшихся коричневыми остатками чего-то, что раньше было едой.

Они шли и шли, пока вся улица не заполнилась гнилостным дыханием, глухими вздохами и болезненными ужимками.

Кто-то прошептал:

— Мы не ели сегодня. И вчера не ели.

— Бог сказал, что воздержание очищает, — ответил другой.

— Очистило, — сказал третий, показывая руки, где вместо пальцев остались мягкие короткие обрубки. — Куда уж чище.

Из-за спин вылез мальчишка, лет десяти, но в нем не было ни детства, ни живости. Тонкое, как у старика, с застывшей улыбкой и пустыми глазами лицо внимательно разглядывало людей слишком полнокровных и румяных для этого места.

— Приветствуем. — просипел он. Губы блеклые, зубов нет.

Гриф остановился, выдохнул сквозь зубы:

— Так. Внимание. Без резких движений. Не трогать. Не отвечать. Не вступать в контакт.

— Кажется, поздновато уже, командир, — сказал Шалом.

— Мы ждали, — прошептала другая женщина, у которой на руках был мешок с чем-то шевелящимся. Тряпье, из которого сочился слабый, влажный звук. — Столько веков ждали, так устали, измучились. Но мы держимся ради всего святого и ради вас.

Гриф только выдохнул.

— Никто не стреляет, пока я не скажу. Двигаемся вперед.

Гриф посмотрел на Олесю.

— Чувствуешь?

— Да, — сказала она. — Мы рядом.

И добавила тихо:

— Они не плохие, не желают нам зла. Они... срослись с тем, что держит это место.

Старик с белыми глазами и уродливыми старческими пятнами, покрывавшим каждый сантиметр его тела, вышел вперед. Он шаркал босыми ногами с черными подошвами, трещинами и слипшейся пылью.

— Помолитесь с нами. Хоть раз. Хоть ради виду.

Гриф не ответил. Рука легла на автомат. Он сделал шаг. Потом еще. Слева приблизился мужчина с голым торсом — кожа свисала лоскутами, как старая клеенка. На груди зияло что-то вроде распятия, вырезанного криво и неаккуратно. Он наклонился:

— Тебе бы тоже... легче стало бы...

Гриф прошел мимо, толкнув его плечом. Тот не удержался на ногах, осел прямо в пыль, закашлялся слизью.

Толпа сгустилась. Они не нападали, но двигались навстречу, как насекомые на свет. Руки вытягивались — одни с надеждой, другие — в судорогах. Кто-то хватал за рукав, кто-то просто терся плечом, вжимался телом. Один ребенок, обмотанный грязной тряпкой, смотрел снизу вверх мутными глазами, в которых плескалось что-то неестественное.

— Господь да воскреснет, — прохрипела старуха. — И расточатся...

— Резче давайте, — коротко бросил Гриф команде. — Сиськи мять потом будете.

Шаг за шагом, как пробка сквозь родовой канал, они проталкивались вглубь, через теплую, шевелящуюся массу.

Мышь шла, опустив голову. Она не хотела смотреть, потому что знала, что если встретится взгляд хоть одного, только одного — все. Не удержит лицо, затопит этой дрожащей, влажной жалостью себя и команду.

Киса споткнулась — и сразу же кто-то вцепился в нее. Не агрессивно. Как в мать. Детская ладонь, шершавая, вся в корочках, ранках и заусенцах. Пальцы сомкнулись на рукаве нетвердой хваткой.

В руке у Кисы оказалась карамель — липкая, со сползающей оберткой. Она никак не могла вспомнить, откуда. Наверное, оттуда же, откуда и сигареты, которые Гриф доставал из любых пространств с ловкостью фокусника. Киса быстро сунула конфету в раззявленный детский рот, и маленькие глаза округлились от удивления.

— Тсс. Никому ни слова, — выдохнула, и мальчик исчез.

Она осталась. Поморгала несколько раз, потерла лицо рукавом и звучно хрюкнула носом.

— Сука, да чтоб вы все… Блять

Быстрым движением перекинула рюкзак вперед и распахнула куртку, обнажая уставную жилетку с плотно набитыми карманами.

Сухпайки, орешки, мармеладные витамины, сухие каши, бинты. Даже пара небольших плюшевых игрушек-брелков. Все пошло в ход. Все — в руки, в миски, прямо в раскрытые широко рты, в пустые мешки вместо животов.

— Нате. Жрите, — Она кидала все новые и новые находки из потайных и не очень карманов. — Только не давитесь, мать вашу!

— Ты чего творишь?! — не выдержала Мышь, вцепилась в нее сзади. — Ты не понимаешь, нельзя же, Гриф запретил!

— Понимаю. Лучше твоего понимаю, — отрезала та. — Похер. Пусть хоть выгонит потом, хоть отпиздит.

Она дернулась и легко вырвалась. Мышь, даже в злости, не могла с ней совладать. Слишком мала была. Слишком девочка на фоне высокой и сильной Кисы.

— Кобыла упрямая, — с досадой выплюнула Мышь.

Где-то неподалеку заорал Шалом.

— У вас обеих с головой туго?! — Он рванул к ним, пихаясь плечами сквозь плотную толпу. — Вам приказ командира для услады ушей просто?

Он схватил Кису за локоть. Не деликатно — как нужно, чтобы двигалась.

— Страдать. Будем. Потом. — Отрезал каждое слово.

Киса не сопротивлялась, просто шагнула за ним, продолжая кидать остатки еды из карманов.

Шалом матерился. Сквозь зубы, с отвращением. Расталкивал руки, локти и чьи-то лица. Он терпеть не мог скопища вони, грязи, жалкой надежды на крохи чего-то лучшего. Надежда раздражала его сильнее всего. Он много раз представлял, что сделал бы, окажись он в позиции униженного и просящего. И каждый раз на ум приходил то спусковой крючок, то банальная бритва.

Позади шла хмурая Мышь. Молча, но очень зло перебирая ногами.

И только сзади — стоны. Хриплое: «еще чуть-чуть…» и хруст челюстей, переживающих неожиданные блага вперемешку с остатками своих же зубов.

Кеша вздрогнул, когда они подошли. Он и так переминался, как на иголках. Пытался никому не навредить, но вышло наоборот — пнул от испуга костлявого мальчонку, тот рухнул.

— Блядь, извини!

— Не извиняйся, — рявкнул Шалом, и добавил уже мягче — Они не услышат.

Кеша зажмурился. Он дышал в рукав, потому что все казалось зараженным и испорченным — и воздух, и взгляд, и даже их приглушенные молитвы.

— Нас тут сожрут, — протянул он.

— Не сожрут, мы жилистые, — бросил Гриф. — Шевели давай булками.

Он осмотрел подошедшую троицу снизу вверх. Шалом весь в грязи и, кажется, чей-то блевоте переживал один из худших дней жизни. Киса смотрела в никуда влажным взглядом и даже подрастеряла былую стать. Мышь пробиралась сквозь человеческое море злая, запыхавшаяся, но вполне боевая. Не густо, но лучше, чем ничего.

— Шалом алейхем! — осклабился Гриф. — Велика милость твоя, проводник заблудших овец.

Шалом фыркнул, отмахнулся:

— Да пошел ты. В следующий раз кину обеих там, где стояли.

— Ага, только потом не ной, что без них скучно и свет не мил без женской красоты.

Они медленно протискивались дальше, и Грифу грело душу ощущение, что их снова было достаточное количество для интеллектуальных бесед.

Олеся не отставала. Она шла тихо, голову опустила, руки прижала к груди. Как будто боялась спровоцировать. Глядя на нее, местные плакали и рьяно молились и крестили то ее, то себя.

— Они чувствуют, — сказал Шалом. — Что она своя.

— Своя она тут только нам, — огрызнулся Гриф резче, чем ему бы хотелось. — И то на пол шишечки. А их она пугает до усрачки.

Толпа становилась все гуще. Кожа терлась о кожу, вонь просачивалась под одежду, въедалась в слизистую глаз и носа. Кто-то шептал на ухо. Кто-то пытался целовать лопнувшими губами запачканные уставные сапоги.

— Не оглядываться, — бросил Гриф. — Не останавливаться. Не...

Голос его оборвался.

СЛЕДУЮЩАЯ ЧАСТЬ

***
Предыдущие рассказы серии:
1. Отдел №0 - Алеша
2. Отдел №0 - Агриппина
3. Отдел №0 - Мавка
4. Отдел №0 - Лихо одноглазое
5. Отдел №0 - Кораблик
6. Отдел №0 - Фестиваль
7. Отдел №0 - Страшные сны
8. Отдел №0 - Граница
9. Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
10. Отдел №0 - Белый
11. Отдел №0 - Белый, часть 2
12. Отдел №0 - Белый, часть 3
13. Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
14. Отдел №0 - Домой
15. Отдел №0 - Договор
16. Отдел №0 - Трудотерапия
17. Отдел № 0 - Труженск
18. Отдел №0 - Лес