Здание стояло на пригорке, уцелевшее чудом. Сруб почернел, бревна покрылись наростами, напоминающими странный бурый мох. Каменная кладка у основания была вздута, местами сочилась густой тягучей жижей.
Крыша осела, перекрытия срослись под неестественными углами. По дереву шли тонкие трещины. При каждом порыве ветра храм едва заметно подрагивал.
— Это еще что за... — начал Кеша.
— Это оно — ответила Олеся. — Что-то вроде местного храма.
Гриф остановился. Помолчал. Достал сигарету, сунул в угол рта, не зажигая. Просто держал.
— Мы туда идем? — спросил Шалом, глядя вверх, на сколоченный из мокрых досок крест.
— А куда еще? Хочешь обратно к тем красавцам? — Гриф широко улыбнулся, глядя на замаранного грязью и разложением Шалома. Даже спустя году ему все еще для счастья было достаточно смотреть, как Шалом безрезультатно пытается оставаться чистым при их-то работе. — Так вперед, смотри, как пялятся на твой сочный зад.
Шалом обернулся назад, где толпились в нерешительности местные жители, и его лицо скривила гримаса отвращения.
— Это все снится. Точно. Только снится может быть так мерзко.
Гриф убрал сигарету в карман, размял рукой шею и жестом указал остальным следовать за ним.
Воздух был теплый, влажный, настолько плотный, что сложно дышать. По углам висели старые иконы — лица потемнели, краска вспучилась и облезла. За иконами мягко пульсировали стены, а пол местами проминался, но вместо скрипа издавал влажное чавканье.
Они дошли до середины зала. Алтарь единственный во всем здании казался целым и почти первозданным, хоть и сросся с полом и стенами толстыми корнями-прожилками. На него что-то опиралось, скрытое под тканью, пропитанной влагой до черноты.
Из‑под ткани поднимался пар. Сладковатый, мясной. Ткань чуть дышала — вверх, вниз, вверх, вниз.
Мышь прижала ладони к ушам. В гуле здания ей сразу со всех сторон послышалось неровное биение сердца.
Олеся подняла глаза. На потолке, между балками, плоть уже почти вытеснила дерево. То тут, то там на ней проступали лица, смазанные, подрагивающие, казалось, от боли и усталости.
— Он еще жив, — сказала она. — Но едва-едва.
Гриф сжал зубы, протянул руку к алтарю и одним резким быстрым движением сдернул ткань.
Живое, дышащее, вздутыми неровными кусками слипшееся в тронутый разложением торс. Обрубки конечностей вросли в поверхность пола и уходили куда-то вглубь, напряженные в непрекращающейся судороге.
Рот был открыт широко, до треска суставов и порванных уголков губ. Изнутри текла темная слюна. Она капала на пол, вспенивалась и просачивать сквозь дерево. Вместо глаз — два заживших рваных отверстия.
— Кто это? — Кеша отпрыгнул подальше от алтаря.
— Кеша, это Бог, — Гриф театрально поклонился, — Бог, это Кеша. Будьте знакомы.
Мышь отвернулась, держась за живот, втянула воздух сквозь зубы. Киса сделала шаг назад, прижала ладонь к груди. Шалом прикрыл лицо салфеткой, но продолжал смотреть. Кеша стоял бледный, не двигаясь. Только лицо нервно подергивалось.
Гриф посмотрел в пустые глазницы. И шагнул ближе. Встал, как перед зеркалом. Он не шелохнулся, когда это началось. Даже не вздрогнул. Только дыхание участилось едва заметно. И перед глазами пронеслись отголоски чужих выборов.
Сначала был храм. Маленький, деревянный, с каменными подпорками, прижатый к земле. Здесь молились, прятались, просили и надеялись. Укрывшийся внутри священник слушал Бога. Он чувствовал Его боль. Чувствовал, что Граница становится ближе. Как она дышит в затылок, как трещит воздух по утрам, как искажается свет. Как деревья отбрасывают слишком длинные тени. Как паства медленно умирает у него на руках и уходит в сырую землю, а земля перестает кормить и начинает плодить отраву.
И тогда он просил. Сильно, искренне, с верой. Чтобы Бог помог. Чтобы дал хлеб, дал силу, дал утешение. И Бог дал. И ответ был принят.
Его плоть стала хлебом, его кровь — вином. Он кормил. Он растил. Он держал. Все, что было, он отдал. И все, что отдал — приросло обратно, но уже не как было. Плоть гнила, набухала нарывами, изнутри все чаще вылезали чужеродные наслоения. Его руки и ноги вросли в пол, лишив его возможности двигаться. Он стал храмом. Он стал алтарем и дверью куда-то, куда человеку не должно быть дороги.
Остатками себя и веры, зарытыми под слоем гноя и пульсирующей боли он остается тонким заслоном между этим миром и тем.
И то, что снаружи, знает это. Копошится у неба, слизывает остатки веры, вдыхает запах разложения и ждет, когда старец хоть на секунду усомнится или даст слабину.
Олеся стояла рядом с Грифом и стремительно бледнела. Она слышала все то же, что и он. Видела гной и копошение под кожей реальности, чувствовала пустое дыхание Границы. Но для нее это все было родным и понятным.
А для него — чужим. Невыносимым для таких как он — живых и целых. Но он стоял, не дрогнув. Не закрыл уши. Не отвел взгляд.
И Олеся не впервые подумала, что может, и у него уже не осталось души. Может, не так уж сильно они теперь и различаются.
— Он умирает, — сказала она, чтобы нарушить затянувшуюся тишину. — Совсем. На него насажено слишком много и слишком давно.
Старец не шевелился, но от него шел пар — горячий, плотный, как от открытой кастрюли с супом.
Гриф выдохнул. Плечи едва заметно опали:
— И когда его сожрут — не если, а когда — сюда полезет все, что там ждет. И мы охуеем от объемов.
Пауза.
— Нам нужно время. Понять, как это закрыть, не развалив.
Он обернулся к команде, начал говорить дальше, но Кеша уже шагнул вперед. Лицо белое-красное, зубы сжаты до хруста. Дыхание тяжелое, руки дрожат.
— Хватит, — сказал он, тихо, почти неслышно.
Гриф поднял бровь.
— Что?
— Я... — Кеша сглотнул, качнулся. — Ты всегда за нас решаешь. А потом гнобишь себя.
Он медленно вытащил пистолет.
— А я, может, тоже могу. Хоть раз.
— Кеша, — начал было Шалом, но запоздал.
Раздался выстрел. Затем еще один и еще. Пули вошли в центр груди старца.
— Молодец, — хрипло сказал Гриф. — Взял ответственность.
Он подошел ближе, посмотрел, как дырки медленно зарастают. Приобнял Кешу за напряженные плечи.
.
— Будь другом, возьми еще мозгов где-нибудь — одолжи, насоси, укради. Меня любой вариант устроит.
На небе заскребло. Граница Узла затрещала тонким льдом.
— Мы явно привлекли внимание, — сказал Гриф.
Кеша все еще стоял с пистолетом, пялился то на него, то на старца и, кажется, искренне не мог понять, что же пошло не так.
Гриф коротко кивнул:
— Если доживем до приличного бара, пойдем бухать за твои стальные яйца и дубовую голову.
Олеся вздрогнула, как от пощечины. Потом выпрямилась.
— Не доживем, — громче обычного сказала она. — Если не ускоримся. Узел и без нас был на последнем издыхании, а мы его еще и разбередили.
Гриф посмотрел на нее, не перебивая.
— Это место рушится. Нас заметили. Скоро начнется. Сначала копошение, потом трещины. И даже я не хочу видеть, что полезет из этих трещин.
Она говорила быстро, отрывисто, будто боялась не успеть или упустить мысль.
— У нас нет прохода назад, — напомнил Шалом. — Иконка-то работала в одну сторону. Обратно нас должны были выпустить. А этот старец, при всем уважении к его почтенному возрасту, не блещет здравым или хоть каким-то рассудком.
Он говорил спокойно, даже лениво, но рука у него дрожала, когда он поправлял пальто.
Повисла неприятная тишина. В храме становилось душно и напряжение давило на виски. От пола поднимался запах старой гнили и горячего железа.
Мышь втянула воздух и тут же зажала рот ладонью — ее мутило, и не только от вони. Мысль о том, что выхода нет, цеплялась за горло крючками. В этом месте ей и правда не хотелось, ни умирать, ни жить.
Киса шагнула к стене, коснулась пальцами древесины. Дерево под ладонью было теплым, склизким и рыхлым. Под ногтями остались крошки разложения — истлевшая плоть бывшего бруса. Киса мягко, нежно погладила стены храма, надеясь унять его боль хоть немного. Потом склонилась ближе и тихо прижалась лбом.
Неподалеку от нее Кеша тоже уперся лбом, но уже себе в колени. Он дышал часто и коротко, уходя в истерику. Рядом с ним опустился Шалом, крепко сжал его плечи и мерно глубоко задышал. Паника понемногу начала отступать.
Гриф стоял за алтарем, опершись руками о край, и молчал. Он смотрел в пол. Туда, куда взгляд уходит, когда человек перебирает варианты, которые ему не нравятся. А вариантов было мало. Очень мало.
Он поднял голову и увидел, что команда смотрит на него в ожидании. И впервые за долгие годы на его лице мелькнуло что-то вроде сомнения. Самую малость. Но они заметили.
Гриф наспех перебирал в памяти шутки и лозунги, которые могли бы дать ему спасительные секунды на поиск решений. Но его мысли перебила Олеся.
— Прямого выхода нет, — кивнула она. — Но можно… в бок или типа того.
— В бок? — переспросила Киса. — Это как с лифтом в «Чарли и шоколадная фабрика»?
Олеся повернулась к ней, глаза неестественно блестели.
— Почти. Я могу попробовать вытянуть нас через швы между Узлом и нашим миром. Между ними есть что-то вроде спаек, я их чувствую.
Она провела рукой по воздуху. Кожа на руке пошла мурашками.
— Если подцепить и правильно сдвинуть, можно выскользнуть наружу.
— Насколько это безопасно? — спросил Гриф.
— Абсолютно, — ответила Олеся. Потом криво усмехнулась. — Для подменыша вроде меня.
— Для людей... — Она замялась. — Нет, но с вами можно попробовать. Придется довериться. Или остаться тут и посмотреть на шоу.
— И мы оставим его здесь? Будем просто ждать, пока его дожрут заживо и все бахнет?
Олеся не ответила сразу. Посмотрела на старца. На его распухшее тело и изможденное лицо. Склонила голову, закрыла глаза. И несколько мгновений спустя улыбнулась широкой, почти маниакальной улыбкой.
— А ведь... — медленно проговорила она. — А ведь если его вытащить...
— Что? — Гриф подошел ближе к ней.
— Если вытащить его с собой…
— Сдохшего полубога на буксир взять? — удивился Шалом.
— Он еще жив, — коротко бросила она. — И пока он жив, Узел держится. Он что-то вроде палки посередине шатра, на которую натянуто все остальное. Сломай ее — и шатер рухнет. Он так плотно спаян с Узлом, что затыкает собой дыры, в которые мои сородичи могли бы просочиться. Но его мертвое тело, оставленное тут откроет для них вип-проход, им даже стараться не придется.
— Лесь, ближе к сути. Если вытащить деда отсюда? — спросил Гриф, уже догадываясь.
Олеся кивнула.
— Тогда он станет ничей. Вне Узла. Вне структуры. Мы как бы не сломаем, а в один миг уберем подпорку и тогда все просто схлопнется, не успев заполниться. Нельзя пройти через дверь, которой нет, понимаешь?
Наступила тишина. Гриф смотрел на нее. Секунду. Вторую.
Потом резким движением распрямил плечи, снял с пояса охотничий нож.
— Прости, мужик. Ничего личного, — Гриф мельком обернулся к старцу и перевел взгляд обратно на команду. — Шалом, Кеша, помогите выкорчевать его тело из храма. Мышь, Киса — вы на стреме, делайте, что хотите, но в храм никто не должен войти. Леся, делай… эм, ну, что ты там собиралась делать.
Шалом зарычал сквозь зубы, вонзая нож между лопатками старика и алтарем. Кеша сперва замер, потом резко шагнул вперед, вцепился руками под ребра, вжал подбородок в плечо и попытался поднять тело как мешок.
Тело старца было мягким, как глина и таким же липким. С каждой попыткой сдвинуть его с места что-то в воздухе начинало вибрировать, пищать и скрипеть.
— Он прирастает обратно! — выдохнул Шалом. — Сука, он не хочет отпускать.
— Ясен хуй, — отмахнулся Гриф. — Просто режь быстрее, чем он восстанавливается.
Шалом уже был по локоть в липкой слизи. Его лицо перекосило, но он молча продолжил работал ножом усерднее. Кеша дышал коротко, сипло. С каждым вдохом его мутило.
— Он плачет... или мне кажется? — прохрипел он, глядя на лицо старца. Глаза у того были выколоты, но из глазниц тянулись вязкие темные дорожки.
Снаружи донесся вой. Не один голос — сотни. Сотни глоток, молящих, кричащих, бьющих себя в грудь. Некоторые из них устремились к храму, но большинство набросилось друг на друга в яростной попытке урвать кусочек ближнего своего.
— Идут, — сказала Мышь. — Они идут.
— Не пускайте, — бросил Гриф, не оборачиваясь. — Никого.
Киса сделала шаг к двери.
— Это же люди, — сказала она. — Я… я им хлеб давала.
— Уже не люди, — повторила Мышь глухо, пытаясь убедить не столько Кису, сколько себя.
Первым прорвался седой мужчина. Худой, в черной рубахе, с перекошенным ртом и рваным ухом. Он бросился на Кису неуклюжим движением, стремясь то ли повалить ее, то ли найти в ней опору.
Он вцепился в ее грудь, что-то шепча, и только потом начал рвать зубами ее кожаную куртку. Киса взвизгнула, отшатнулась, выстрелила в упор.
Седого отбросило на пол, он взвизгнул по-собачьи жалобно и затих.
Киса глядела на него. Долго. Без звука. Потом уронила автомат, схватилась за голову и всхлипнула тонко, совсем по-девичьи беспомощно.
— Киса! — крикнула Мышь. — Киса, блядь, очнись!
Мышь перехватила автомат и заняла позицию у двери. Пальцы дрожали. В прицеле — женщина в лохмотьях, потом подросток, потом монах. Все шли, как во сне. С перекошенными лицами, с рваными ранами и кровью на руках. Кто-то ел пальцы. Кто-то скреб стены. Кто-то молился.
— Уходите, — прошептала Мышь, стреляя. — Уходите, пожалуйста, уходите...
— Я не могу больше, — выдавила она.
Мышь посмотрела на нее. Потом обернулась на храм. Потом снова на людей.
— Киса, они не живые, слышишь меня? — Мышь выстрелила в очередного бегущего к ним. — Не оставляй меня одну. Я без тебя не справлюсь, Кис, слышишь?
— Я не могу, — снова прошептала Киса и замолчала, трясясь всем телом.
Мышь раздраженно опустила автомат, наклонилась ближе. Одной рукой мягко приподняла заплаканное лица, а второй — влепила пощечину всей накопившейся злостью, усталостью и раздражением.
— Проснись, Киса! — выкрикнула она. — Ты же меня учила, как жить с этим дерьмом и не сдохнуть. Так что, живи, блять! Иначе все сдохнем.
На щеке Кисы красовался тонкий багровый след. Секунда. Другая. Потом она медленно выдохнула, закрыла глаза, втянула в себя дрожь.
— Вот это — педагогика, — хрипло выдала она. — Пощечина, крики. Прям как батя.
Она на нетвердых ногах встала чуть впереди Мыши, чтобы та не видела ее зареванное лицо. Руки еще дрожали, но автомат прощал неточность.
— Только ты, Мышь, без домогательств, ладно? Потом как-нибудь сочтемся, не чужие ж люди.
Кровь лилась на пол. Старец стонал. Кеша весь в поту тянул его за плечи, вырывая из храма на манер гнилого зуба.
— Он держится! — заорал он. — Не хочет он с нами!
— Тяни, блять! Все он хочет! — рявкнул Гриф в ответ, продолжая кромсать плоть ножом.
Храм застонал. Пронзительный скрип и первая трещина пошла по алтарю. Где-то снаружи завизжали, но уже не по-человечески.
Олеся сидела в центре храма, с закрытыми глазами, с ладонями, обращенными вверх. Творившаяся вокруг вакханалия не способствовала глубине погружения, но все же ей удалось нащупать нужную ниточку.
— Нашла, — прошептала она. И уже громче — Держитесь, я почти!
Храм содрогнулся, затрещал купол. Тени в небе оживленно заворочались, растягивая пленку свода.
— Тащим, сейчас! — крикнул Гриф.
Мышь повернула голову. Увидела, как по полу течет кровь. Повернулась обратно и заметила, как один из горожан ползет в сторону храма с лохмотьями вместо ног, а за ним волочатся еще несколько, жадно обдирая остатки. Она выстрелила. И еще раз. Потом встала перед входом, закрыв собой путь. Киса встала рядом — ее лицо покрывала смесь потекшей туши, соплей и грязи, но она продолжала стрелять.
— Леся! — раздался голос Грифа.
— Почти… почти… — Олеся дрожала всем телом. — слишком много боли… я…
— Давай уже! — он почти срывал голос.
Гриф и Шаломом тащили старца к центру. Старец отращивал все новые и новые жилки, тянущиеся к полу, стенам и потолку. Кеша только и успевал, что их обрубать, извиняться и вспоминать обрывки молитв.
Олеся закричала — не от боли, а от усилия. Воздух над ее ладонями вспух, затем напрягся, как бумага, которую тянут за два края. И наконец треснул.
Проход рваной раной расползался в стороны.
— Сюда! — прохрипела она.
Шалом вбежал первым, затаскивая на себе останки старца. За ним нестройной змейкой ввалились остальные.
Позади слышались крики, сдавленные хрипы, не мелодичное бульканье и треск ломающихся домов. Последнее, что увидел храм — это метко выкинутая икона, которая угодила точно в алтарь.
Они вывалились в тот же лес. Или в такой же. Деревья стояли ровно, насекомые копошились, пахло мокрой хвоей. Под ногами была настоящая земля — плотная, с зеленеющей травой и черными проплешинами там, где натоптано. Это внезапно поразило сильнее, чем все остальное.
Никто не говорил. Просто стояли. Кто на ногах, кто на коленях.
Вдали пролаяла собака, ей в ответ отозвалась еще одна. На телефон у Кеши пришло уведомление: «Акции на пятновыводитель, торопитесь!»
Шалом тряс рукой, выуживая из рукава буроватый сгусток. Мышь помогала ему отряхнуться, но только сильнее размазывала грязь. Киса с наслаждением дышала электронкой — вдыхала в себя сладковатый дым и выпускала его обратно тонкой витиеватой струйкой.
— Мы дома? — спросил Кеша. Голос у него дрожал.
— Почти, еще каких-то шесть-семь часов потрястись в буханке и будем на месте — ответил Гриф.
Олеся свернулась под деревом в калачик, спрятала покрытые темными венами руки в подмышки, прикрыла влажные от слез глаза. Гриф подложил ей под голову свою куртку и вставил в рот раскуренную сигарету, которую она быстро втянула почти до самого фильтра.
Забытый всеми старец безвольно лежал на траве. Он не издавал ни звука, не дышал и не выкручивался в судорогах.
— Умер, — зачем-то сказал Кеша.
— Ага, — отозвался Шалом.
— Может, в отдел его. На анализ, или как…— начала Мышь, но затихла на полуслове.
Гриф посмотрел на нее, потом на старика. Протер лицо рукавом водолазки, чтобы жидкая грязь вперемешку с кровью и гноем не сползала в глаза.
— Похороним, — сказал он.
— В смысле? Регламент же есть.
— Нет, Мышка. Нет на такие случаи регламентов. Скажем, умер. Не будем уточнять, где. И как.
— Тут копать можно, земля нормальная. Да и место хорошее, тихое— отстраненно сказал Шалом.
Он пошел искать, чем копать. Нашел палку. Потом лопату — откуда, никто не понял. Может, была в буханке. Может, просто оказалась рядом с ними.
Гриф стоял, курил. Олеся лежала на боку, отвернувшись. На предложение Кеши отнести ее в машину только помотала головой.
— Ей совсем хуево, — прошептал Кеша.
— Ага. Оклемается, устроим праздник в ее честь — сказал Гриф. Кеше даже показалось, что в его голосе не было сарказма.
Старика закопали неглубоко. Ни крестов, ни слов. Мышь только положила сверху камень, показавшийся ей особо симпатичным, а Кеша снял любимый брелок с ключей — маленький сюрикен с красным глазом внутри.
Шалом молча сел рядом, откинулся на спину и уставился в небо — несмотря ни на что, он по-своему продолжал верить в Бога.
Киса подошла к Олесе, аккуратно перевернула ее в ту сторону, где выкопали могилу, чтобы она тоже могла попрощаться. И плюхнулась рядом на мокрую траву.
Возле могилы еще долго после того, как все ушли, стоял Гриф. В смартфоне он нагуглил несколько молитв и читал их попеременно пока не села зарядка. И потом еще какое-то время по памяти, пока и в памяти не осталось ничего, кроме привычных ругательств.
— В общем, спасибо, мужик. От души спасибо. Ты сделал все, что мог, — Гриф и сам не понял, сказал ли он это старцу или себе.
