В свете текущего ажиотажа на тему "рожать/не рожать", а также ей сопутствующим (вплоть до "плодиться - есть твой священный долг пред тыщами поколений предков, ажно до трилобитов) вспомнилась занимательная статья, попавшаяся мне на просторах сети несколько лет назад. Достаточно трезвая, критичная и, не лишенная объективности, позиция, так или иначе, касающаяся вопросов обсуждаемой темы. Я лично, в общем и целом, со сказанным согласен и мнение автора, в принципе, разделяю. Возможно, кому-то тоже будет небезынтересно.
Не моё. Автор неизвестен.
Achtung! Многа букоф со смысолом.
Откуда берётся и как работает культ семьи? Почему его пропаганда оказывается всё более эффективной, интенсивной и бескомпромиссной? Какие последствия это имеет для внутрисемейных отношений, личности и гражданского самосознания? Для чего всё это делается и кому это нужно? Данная статья посвящена рассмотрению этих и других вопросов.
Один из самых тиражируемых образов современного российского общества - образ семьи. Реклама, СМИ, глянец, доморощенная философия социальных сетей, клерикальная риторика, оформление женских консультаций, киноиндустрия, эстрада, госпропаганда — все эти институты апеллируют к образу семьи как к абсолютному пределу того, чего можно желать и что можно помыслить в качестве счастья.
На вопрос о том, что в жизни человека является главным, большая часть населения России уже лет 20 как строем уверенно отвечает «семья». Не совесть, не развитие, не познание, а именно семья. Даже студенчество в анонимных анкетах оказывается не в силах представить себе мечту, не связанную с семьёй.
Громадная часть городского пространства и предметов, циркулирующих в нём — несёт на себе изображение семьи. Семья — на плакате, рекламирующем кредит — как будто крупная сумма денег не может быть нужна, скажем, амбициозному фотографу для кругосветного путешествия, или молодой художнице — для приобретения собственного жилья. На коробке с овсянкой — семья. Как будто овсянку не ест одинокий гениальный физик, или пожилая учительница, живущая вдвоём с любимой сестрой. На рекламе спорттоваров — семья. Как будто их не приобретают бездетные однополые(чайлдфри) пары или свободолюбивые. На заставке банкомата — семья. Как если бы им не пользовались люди, не имеющие возможностей завести семью или имеющие травматичный семейный опыт и избегающие его повторения.
Семья шантажирует нас своей стерильной (и почти всегда арийской) идеальностью на каждом углу, проверяя нас на «нормальность». Семья, отовсюду пристально подглядывающая за нами, заставляет большую часть людей хотя бы иногда сомневаться в себе и чувствовать себя либо неудачниками, либо маргиналами.
Смысл жизни - вещь непонятная и загадочная. Где его искать — никто толком не знает. Зато каждый знает, что без него — как без штанов. Думать о смысле жизни — возвышенно и правильно. И если ты не просто какой-то потребитель и бессмысленный человек, а личность, то после двадцати хотя бы по праздникам думать о нём ты просто обязан.
Но где взять термины, в которых о нём можно думать? Тут-то и приходят на помощь простые и старые как мир образы. Ведь если они такие старые — значит, они надёжные и проверены временем. Не просто же так деды жили-воевали-завещали.
Впрочем, эта консервативная логика никогда не верит в себя до конца: часто она настолько близорука, что парадоксально скатывается в вульгарный позитивизм, не брезгуя рассуждением о жизни человека и общества при помощи параллелей с миром животных: животные плодятся, и нам пристало. Неважно, что семейные структуры у всех животных видов предельно разные и в большинстве случаев вовсе отсутствуют.
Короче говоря, идея о том, что смысл жизни любого человека - в семье — чрезвычайно привлекательна.
Во-первых, она понятна. Чисто технически. В отличие, скажем, от туманной идеи «самореализации» - тут совсем неясно, что требуется делать и откуда начинать. Или — тем более, от идеи «служения человечеству».
Во-вторых, один раз отстрелялся — всю жизнь свободен. Тебе больше никогда не придётся думать о смысле жизни, потому что любого, кто тебя посмеет о нём спросить (в том числе — на случай приступа рефлексии - себя самого), теперь можно глубокомысленно ткнуть носом в широкую коляску с ГОСТовской двойней и патетично заявить: «вот мой смысл жизни». Его с лихвой хватит до самой гробовой доски. Теперь можно никогда не читать книг, потому что теперь все силы уходят на «смысл жизни», а значит, теперь не до глупостей. Теперь ты вечно занят тем, что официально провозглашено высшей ценностью, а значит, имеешь право на освобождение от всего остального: от размышлений, поисков, вопрошания о себе и мире, а также прочих малопонятных и трудных вещей. Теперь ты выше всех этих "одиноких" и "бездетных" и можешь пилить их за то, что не постигли семейную нирвану.
Теперь можно просто взять и навсегда снять обременительный вопрос о собственном человеческом проекте, потому что отныне он состоит в том, чтобы подготовить базу для человеческого проекта своего ребёнка — пусть сам потом разбирается со своим. Однажды ужаснувшись глобальности того, что значит прожить человеческую жизнь, можно навсегда убедить себя в том, что совершенно необязательно разрабатывать собственный тип отношений с миром, собственные способы его переживания и понимания, собственные способы осознания себя в истории и обществе — среди всего того сложного и прекрасного, что уже создано человечеством. Всё это ищет быть увиденным и понятым, но обречено почти никогда не выпадать из регистра семейных развлекательных походов в музей — «для досуга и общего развития» (это в лучшем случае). Всё это не нужно. Главное – вступить в брак и продлить свой род. Как если бы о биологии вообще можно было бы говорить в терминах смысла.
Людей, полагающих себя достигшими истины, опасался ещё Сократ. Люди, находящие завершённым свой жизненный проект, убеждены, что достигли истины. Особенно на фоне тех, кто следовал другим жизненным сценариям. Эта установка особенно предсказуема и тверда в периоды, когда других способов самоутверждения в существующих общественно-экономических условиях крайне мало. Например, в периоды галопирующей инфляции и систематической невыплаты зарплат приятно быть уверенным и чувствовать себя состоявшимся хоть в чём-то. Пусть я не могу путешествовать по миру и кушать что хочу, но зато я состоялся как личность: у меня жена и трое детей, и по крайней мере в этом я преуспел, а значит по части главного у меня всё в порядке, остальное - приложится.
Кроме того, в обществе, где большая часть работающего населения так или иначе подвергается всевозможным лишениям, унижениям и дискриминации, приятно быть хотя бы в чём-то — непререкаемым авторитетом. Сторонники семьи это хорошо знают. Здорово, когда на тебя — на которого только что орал начальник, с благоговением смотрит твой ребёнок, а лучше — ещё и жена. Это для начальника ты дурак и кругом виноват, а для них ты — самый лучший и умный. А если они вдруг начинают в этом сомневаться или перестают это выказывать — ты знаешь, что делать. Впрочем, сохранять этот образ несложно. Чтобы казаться умным своему ребёнку, напрягаться нужно не слишком сильно. Скажем, для этого совершенно необязательно в чём-то разбираться. Достаточно просто умничать и цитировать жёлтые газеты — про НЛО, британских учёных и масонский заговор сойдёт.
Для младенца любой взрослый — мудрец. И взрослые это хорошо знают. Это знают даже двадцатилетние мамы: как упоённо они тайком от всех играют роль единственного проводника в мир языка и смыслов для своих годовалых младенцев. Как приятна для них педагогическая роль, не доступная им на более высоких уровнях. В патриархальном обществе их самих воспринимают как детей, с их мнением никто не намерен считаться, они не могут претендовать на компетентное высказывание. Да и не планируют его делать. Потому что легче сразу создать новый универсум, из которого ты всегда будешь выглядеть большой, умной и значимой, чем надрываться в обществе, которое в тебя заведомо не верит, чтобы спустя годы, возможно, приобрести, наконец, компетентность хоть в чём-то, кроме быта. Одним словом, ребёнок позволяет любому взрослому чувствовать себя духовным и интеллектуальным авторитетом — нужным, значимым, состоятельным, а значит — чувствовать хоть какую-то почву под ногами.
Всё это не было бы проблемой, если бы не одно «но». Семья, повсеместно заявляющая о себе как о цели, в действительности становится лишь средством. И притом не только для государства, использующего её, по выражению Фуко, как поставщика кадров, как пункт переработки индивидов для дальнейшего их использования инстанциями дисциплинарной власти. Семья подспудно становится средством для самих членов семьи.
Она позволяет поставить точку в вопросах собственного становления и поисков; снять с себя ответственность за собственный человеческий проект и малодушно поместить категорию смысла в другого человека (в своего ребёнка); она позволяет считать себя живущим в истине и судить с позиции этой истины всех, кто её не разделяет. Она освобождает от бремени размышлений и развития, через встраивание в нормативный всенародный сценарий. Наконец, она служит идеальным средством для самоутверждения и для осуществления общего на всю страну смысла жизни. Между тем, формулировка этих проблем только кажется пустой экзистенциалистской болтовнёй.
Всё чаще на улицах города можно видеть молодых мам, которые громко матерят или даже бьют своих крошечных детей, не стесняясь общественности. (Можно представить, сколькое скрыто от её глаз). Радостно сдав экстерном экзамен на смысл жизни, и получив от общества утешительный приз в виде знака состоятельности «мама», они, похоже, забыли подумать о том, что с этим смыслом делать дальше, и, тем более, о том, как «выстраивать» другого, не «выстроив» для начала себя; как работать с чужим проектом, не разобравшись со своим собственным.
Исступление, с которым они подвергают ругани и побоям своих младенцев в магазинах, на детских площадках, на улицах — выдаёт в них растерянность и ужас перед реальностью другого человека, реальностью другого типа рациональности. А между тем, даже минимальное изучение этих проблем могло бы избавить их от этого отчаяния. Либо от желания заводить ребёнка на данном этапе жизни.
Однако общественная мораль требовательна. И рожать принято неосознанно — как в природе. (В этом смысле общественная мораль ещё и противоречива: она требует совпадать с природой или выпадать из неё в зависимости от ситуации).
Основным следствием неосмысленного родительства предсказуемо становится рост жестокости и домашнего насилия. Снижение возраста родительства и одновременное продление инфантильности молодых людей с помощью молодёжной массовой культуры, снижения стипендий и других культурных и экономических факторов - повышают процент семей с такими проблемами. Травматичность взросления в таких условиях не вызывает сомнений. Отношения между детьми и родителями при таком раскладе обречены на то,чтобы наполняться страданием и отчуждением.
Для родителей — потому что они рассчитывали с помощью нехитрого производства младенца заполнить ячейку «смысл жизни» и «отстреляться» на этот счёт, чтобы спокойно пребывать в чувстве обретённой истины, а получили — отдельного человека с собственным характером, мыслями и чувствами. Обычно — не совпадающими с ожиданием родителей. Для детей — потому что они призваны служить средством для заполнения родительских экзистенциальных дыр. И, скорее всего, всё, что будет в них выходить за пределы этой задачи, будет вызывать раздражение и патерналистскую агрессию. В этом смысле они будут обречены на одиночество перед лицом большого и сложного мира - вместе со всеми его проблемами, катастрофами, искушениями, вызовами и информацией. Особенно когда папа в лучшем случае считает, что его участие в жизни ребёнка ограничивается его материальным обеспечением, ролью авторитета и наказаниями, а мама способна на эмпатию и «проводничество» только пока младенец ещё похож на куклу и не вербализуется никаким специфическим образом. Этот нехитрый механизм отчуждения лежит в основе круговой поруки патриархальной инерции, задающей способ бытия семьи в российском обществе.
В итоге семья становится той очаровательной приманкой, которая, с одной стороны, торжественно и легитимно служит общенациональным смыслом жизни, но, с другой, таит в себе многовековую обречённость на инерцию одиночества и отчуждения. Это — хорошо известно политическим и экономическим элитам, задающим концептуальные и эстетические тренды в рекламе и пропаганде. Именно это знание становится залогом их самосохранения и безопасности — даже в самых шатких социально-политических обстоятельствах.
В самом деле, принцип «разделяй и властвуй» никогда не переставал вдохновлять сильных мира сего. В этом смысле пропаганда индивидуализма приносит им самые разные аппетитные плоды.
С одной стороны, чем больше детей в семье, тем меньше вероятность, что родители решатся отстаивать свои права на что бы то ни было: на своевременную выплату зарплаты, на бесплатные медицину и образование, на соблюдение работодателем ТК, на человеческое достоинство — даже когда поводов для протеста с каждым днём становится всё больше. Ведь нужно гасить кредит и нужно кормить детей. Трудно решиться на гражданский жест, когда на тебе лежит ответственность за выживание твоей семьи — главного смысла твоей жизни. Именно к этой ситуации когда-то было обращено старинное воззвание «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но выхолощенность этих слов на постсоветском пространстве - не позволяет услышать и понять их из современности. А новых — ёмких и понятных — так и не появилось.
С другой стороны, сама идея гражданского жеста подчас становится невозможной в условиях культа индивидуализма: ограничивая пределы значимого своей семьёй, человек утрачивает возможность увидеть реальные социальные, экономические и политические основания собственных проблем. Они остаются доступными ему в высшей степени поверхностно, феноменально, и только в той мере, в какой буквально и наглядно отражаются на быте его семьи. Экономика, политика и общественные процессы мыслятся обыденным индивидуалистическим сознанием как природные стихии, размышление над которыми бессмысленно и даже опасно. Категории, выходящие за пределы семьи, таким сознанием отметаются в лучшем случае как излишние, в худшем — как враждебные. И тогда эта позиция грозит нарушить своё традиционное соглашательское безмолвие испуганным и угрожающим осуждением тех, кто в осмыслении происходящего покинул пределы семейного дискурса и обратился к поиску причин происходящего: трудящиеся начинают осуждать протест трудящихся, угнетённые обличают протест угнетённых, дискриминируемые возмущены протестом дискриминируемых.
Таким образом, в-третьих, сознание, не способное помыслить в качестве счастья что-то кроме семьи, предельно толерантно к несвободе. А к ревнителям свободы — наоборот. Ведь они хотят чего-то ненужного. В лучших традициях антиутопий, такое сознание склонно желать только того, чего желать официально разрешено, и потому преобладание такого типа сознания гарантирует, что большая часть преступлений против человеческой свободы попросту не будет замечена. Поскольку под свободой будет пониматься только свобода иметь семью, жильё и работу, а это будет не только разрешено, но и обязательно. Более того, такое сознание неплохо заточено под полицейскую функцию — на предмет искоренения в обществе всевозможных опасных людей, которым для ощущения свободы недостаточно семьи, колбасы в холодильнике и герани на окне.
Всё это в совокупности становится оптимальной питательной средой для консервативных и околомонархических форм капитализма, пышным цветом распускающихся на постсоветском пространстве и оставляющих по-настоящему мало шансов осознанному родительству, осмысленным любовным отношениям, нетравматичному взрослению, и — тем более — гражданской ответственности, сознательности, солидарности и, в конечном итоге — здоровому обществу.
