Сухоты. Часть первая
Вот снова снег пошёл. Значит, ночью мороз будет, а вчера такая тёплая погода была, что я думала кукурузу посадить. Хорошо, что не посадила. Не прогадала, значит. Рано ещё тепла ждать, зима ещё прощаться не хочет. Снега шлёт, морозы да пургу, что из дома носа не высунуть, а вот еды совсем мало осталось. Мда, в тринадцать лет трудно сразу сообразить, когда и что делать – особенно без подсказки взрослых… Поставлю, что ли, кастрюли во двор, чтобы снега насыпало: вода ведь в бутылках почти закончилась. А сама пройдусь по деревне. Хоть дрова раздобуду, пока совсем не стемнело и погода окончательно не испортилась.
Трещат поленья в печи. Дверь заперта да комодом древним подпёрта. Окна доверху засыпаны снегом. Лопата, вилы у стены, топор рядом. Булькает в кастрюле нехитрая похлёбка. Горсть рисовой крупы да одна ссохшаяся картофелина с погреба. Правда, есть ещё солёные огурцы, от которых потом ночью всем пить хочется.
Малой Игорёк играет с древним клубком ниток: точно кот, вяжет себе узелки, косичку плетёт - и всё смотрит на санки. На улицу хочет. Снежки лепить, крепость строить. Но, пока метель не уляжется и снег не закончится, выходить из дома нельзя.
Я грожу ему пальцем, чтобы не бегал по полу, не гремел и вёл себя тихо, чтобы больную мать не разбудить.
Она закутана в одеяла и всё равно мёрзнет: дрожит, не может согреться. Я растираю ей ноги и руки, поражаясь всего за пару дней обострившейся тонкости и хрупкости тела. Кладу рядом нагретую соль в тряпице и раскалённый, замотанный в полотенца кирпич. Всё вместо грелки. Устало покачиваю головой. Ведь как ни пихаю ей в рот похлёбку – едва проглотит ложку и отворачивается. С трудом что-то говорит, скорее, бормочет.
- Нет, - отвечаю, уловив смысл произнесённых слов. - Не брошу. Нет, ни за что. - Пытаюсь подбодрить: - Ты выкарабкаешься, ты сильная, ты же нам с Игорьком нужна.
Смотрю в её карие, с поволокой глаза, вымученно улыбаюсь.
Тихонько всхлипываю, когда она засыпает, и, снова собравшись, начинаю кормить Игорька. Похлёбки в котелке осталось всего пара ложек на дне и солёный огурец для себя, вот и всё. Вздыхаю, напоминаю себе, что нужно проверить запасы, прикинуть, на сколько дней ещё хватит и как долго смогу растянуть, чтобы не обессилеть.
Воет ветер за дверью, в печи светятся янтарно-красными глазками угольки. Голова кружится, охота спать, спать и больше ни о чём не думать. Вот только бы не снились раздирающие душу сны о давнишней, канувшей в небытие жизни... Малой Игорёк требовательно шепчет:
- Маринка, расскажи сказку.
Я укрываю его, глажу по рыжим завитушкам-барашкам. Эх ты, конопатый, весь в папу.
- Ну, слушай, – ласково говорю. - Однажды нехорошие дяди и тёти изменили наш мир. Они проводили свои сверхсекретные эксперименты, разрабатывали оружие и совершили страшную ошибку. Нажали не ту кнопочку - и бах!.. Погибло много, очень много людей.
Я посмотрела на Игорька. Малец и не думал засыпать, уставился на меня, посасывая большой палец. Я укоризненно покачала головой, и он тотчас прекратил безобразничать.
- Но были и те, кто выжил.
- Как мы с мамой, да? - тихонько спросил он.
Я кивнула и продолжила:
– Люди сбивались в группы, будто звери в стаи. Прятались в бункерах, убежищах. Кто куда, лишь бы спастись. А за это время природа наверху начала вести себя странно. Реки выходили из берегов. Рушились и вновь вырастали горы, солнце круглые сутки не сходило с небосклона, всё жарило и жарило, превращая земли в пески, а потом нещадно полили дожди, превращая землю в болото. Холодало - и с градом пришёл снег да лютый мороз. Тогда, Игорёк, тебя ещё на свете не было. Были только мама, папа да я, наверное, такая же малая, как ты сейчас.
- Мелкая, что ли? - уточнил Игорёк.
- Ага, мелкая, - подтвердила я на его ребячий манер, - и долгое время мы жили под землёй вместе с другими людьми. Пока в нашем бункере не закончились запасы воздуха и еды, а потом, чтобы не умереть с голоду, пришлось всем выбраться на поверхность. И вот с того дня мы в пути. Идём и идём, ищем еду, ловим сигнал радио, чтобы не сбиться с курса, на пути к убежищу и бабушке, - подмигнула я Игорьку, по поблескивающим глазам предугадывая его вопросы. - А потом нам пришлось временно осесть, чтобы на свет появился ты.
Игорёк кивнул, зная нашу личную сказку наизусть. И всё равно братишка ждал продолжения.
- Когда папа заболел, ему пришлось уйти, чтобы не заразить нас.
Я зевнула, вновь погладив братишку по голове. Он зевнул в ответ. Тихо похрапывала во сне мать. Я хотела плавно заменить сказку на правила-предосторожности, которые свято блюла по завету отца и при каждом удобном случае втюмяхивала братишке, но крохотная ладошка выскользнула из-под замусоленного одеяла и дотронулась до моей щеки.
- Маришка, как думаешь, бабушка по-прежнему ждёт нас в убежище?
- Конечно, - уверенно ответила я, а самой вдруг захотелось плакать. - А теперь живо спать, - потушила я чадящую керосиновую лампу, которую мы заправляли чем придётся: то прогорклым жиром, то растительным маслом да бензином, и поцеловала братишку в лобик.
С утра, проверив наши скромные запасы, я вздохнула и, растопив печку, взяла лопату, чтобы расчистить снег перед домом. Метель кончилась, но небеса были мрачными. Тёмно-серыми, с радужно-зелёными переливами, точно в глубине туч бушевали молнии.
На дворе было странно тихо, и все звуки, даже скрип моих старых, обмотанных сверху мехом ботинок будто бы тонул в снегу.
Серебристой плёнки на поверхности снега в кастрюлях и плошках нет, поэтому его можно без опаски растопить на воду. И всё равно даже после кипячения пить всегда чуток страшно.
В трёх корявых, расшатанных и прогнивших насквозь хатах напротив той, где мы временно разместились, больше еды не осталось. За неделю я растащила из заброшенных погребов и кладовок всё, что там было: как запыленные банки солений, так и другие харчи, скукоженные семена да початки кукурузы в газетах. Кое-что из семян мы с мамой планировали посадить в огороде, но погода внесла свои коррективы.
Наверное, был бы жив отец, он не разрешил бы нам проводить подобные эксперименты. Земля, по его словам, вместе с воздухом была отравлена, и кто знает, что теперь творится у нас внутри. Ведь мы дышим, едим, пьём, пусть даже и кипятим воду. Какими мутациями и осложнениями это аукнется нам в будущем – знает только Создатель. Но главное, что мы всё ещё живы. Все ещё можем идти дальше.
… Ноги то и дело проваливались в снег, кое-где приходилось пробираться ползком. Я снова в тщетной надежде - а вдруг что завалялось? - обыскала все хаты, но ничего не нашла. Устала, вспотела, и одежда прилипла к телу. Нехорошо. Тучи снова сгущались, и ветер тащил в нашу сторону новую порцию снега… Я вернулась в хату, когда почти стемнело. Начался снег.
Игорёк юрко вертелся у ног, как щенок. Я моргнула. Ярко вспомнилась лохматая старая собака. Каштанка. Её имя всплыло вместе с давним воспоминанием. Зелёное поле, лес вдалеке. Я и папа бегаем наперегонки вместе с Каштанкой. «Маринка, бросай ей палку!» - весело кричит он. Ветер треплет его рыжие волосы, солнце золотит зелёные глаза. Собственные руки, выставленные вперёд, с зажатой в пальчиках палкой, очень маленькие, и эти пухлые крохотные пальчики такие, как сейчас у Игорька. Смешные.
Я чётко помню, как падаю в траву. Помню, как отец берёт меня на руки и подбрасывает. «Уля-ля, смотри, Маринка, красавица моя!» - говорит и ловит меня. Дыхание замирает в груди. Со смехом из горла вырывается восторг.
- Есть хочу, есть, Маришка! - хнычет Игорёк, возвращая меня из грёз на землю.
- Сейчас-сейчас, сделаю что-нибудь вкусное, - говорю ему, и брат успокаивается. Иду проверять мать. Она сидит на кровати. Хмурая, уставшая, по подбородку стекает слюна, и я понимаю, что она плачет. Запах фекалий режет ноздри.
- Не надо, мамочка, не плачь. Я сейчас всё уберу.
Она снова обгадилась, не сумев дойти до ведра. Мать хнычет, чем-то напоминая мне Игорька. Редкие волосы на её голове свалялись в потный комок.
Я снимаю с неё штаны вместе с бельём и вместе с испачканной простынёй выношу из комнаты. Обмываю мать мокрой тряпкой. Затем кутаю в одеяло. Пою кипяченой водой, взятой из кастрюли на печи. Снова проверяю запасы еды и думаю, что сегодня точно придётся самой ложиться спать голодной. А завтра снова идти в разведку. К спрятавшемуся за холмом крайнему дому, который сам походил на землянку, – так сильно врос в землю, отчего всегда и настораживал.
Вздыхаю. Еды от силы максимум дня на три.
Щербатым гребнем я расчёсываю волосы матери, стараясь безболезненно распутывать колтуны. За окном ядовито-жёлтое свечение прорезает небо и падающий снег... Сытому братишке спать неохота.
- Расскажи сказку про бабушку Алису, - требует он, вместо того чтобы палочкой писать на песке в коробке буквы и цифры или делать зарядку, которую мы практикуем каждый день.
Я зеваю, делаю взмах гребнем и начинаю рассказ, потому что сегодня не в силах с ним спорить. В этом рассказе я опираюсь на слова отца, с каждым прожитым годом всё больше походящие на выдумку: "Бабушка, как ты знаешь, у нас головастая. Гениальный учёный, работающий на самых верхах".
Чем она занималась, мы так и не узнали. Ведь бабуля умела давать замысловатые ответы и избегать каверзных вопросов, переиначивая их и уводя в нейтральное русло. Отец знал только, что, когда мир перевернулся, её сразу завербовали, а нас отправили в бункер.
"Надежда" – так назывался экспериментальный комплекс-убежище, с помощью новейших технологий стационарно зависший над поверхностью планеты, чей рельеф постоянно менялся.
Последовал единственный разговор, телефонный звонок, и затем подан в эфир радиосигнал, сообщающий постоянные координаты убежища и дающий ориентир на неизменное озеро в окружении гор.
Вестей от бабули больше не было, но радиоприёмник иногда просыпался и вещал, повторяя снова и снова ряды цифр. Папа ещё в бункере перелопатил все карты, что-то чертил, клеил, сверялся с компасом, прокладывал маршрут.
Снова оказавшись на поверхности, мы упорно не сдавались и двигались вперёд, хотя наши ряды стремительно уменьшались.
Голод. Мутировавшие животные, сумасшедшая погода и болезни нещадно косили нас, одного за другим, жнецом из преисподней. Но самое страшное оказалось впереди.
Мы называли это явление - сухоты.
Я помню, что нас было пятеро: я, мама с папой и ещё двое мужчин, один из которых хромал. В одну из дождливых ночей к нам прибился чужак – с запавшими глазами и тощими, как у скелета, руками. Хрипло кашлял кровью и чёрной слизью. Его жар не спадал, и наши обмелевшие запасы антибиотиков ему не помогали.
Чужак ел жадно, без разбору, глотал, практически не утруждаясь жевать, точно в его нутре никогда не утихал голод, а потом, в одну из ночей, когда нам пришлось урезать рацион, внезапно напал, своей жертвой выбрав самого слабого – хромого. Чужак внешне менялся быстро - и его пальцы... Они стали подобны длинным и тонким костям, светившимся на кончиках голубым. Эти сильные и острые пальцы скрюченными когтями намертво впились в кожу хромого. Ни папа, ни второй мужчина как ни пытались, не смогли оттащить озверевшего людоеда от его жертвы. Чужак не чувствовал боли и ударов. Как и порезы ножом, они были ему безразличны. Всё, чего он хотел, - это жрать. И он жрал… Тогда в дело пошёл огонь – единственное верное средство против сухотных, как показал дальнейший опыт. Вот только и второй мужчина погиб. Случайно. Мечась по тесному помещению, сухот схватил его и не отпускал, объятый пламенем от разбитой керосиновой лампы, всё так же жадно впиваясь усохшими, но сильными и беспощадными пальцами в его плоть. Отец схватил меня на руки, велев закрыть глаза, прижав мою голову к своему плечу. Но я не могла забыть того, что увиделось мельком, и даже с закрытыми глазами всё смотрела, и смотрела, как горит тощее существо, от которого мало осталось человеческого, и как льдисто-голубым сквозь всполохи пламени блестят его изменившиеся глаза.
… В моих кошмарах всё происходит иначе. В разы страшнее. Во сне глаза чужака находятся предельно близко. Ртутная синева кипит в его огромных зрачках, пялящихся на меня в упор, а затем он ухмыляется кривыми зубами, в мгновение ока рвущими его губы, коверкая и перестраивая рот…
С тех пор я запомнила главную примету сухотов – страшная худоба, ненасытное обжорство и жуткие, ртутной синевы глазища.
… Я погрузилась в воспоминания и заснула. Рядом спал Игорёк. Похрапывала мать, а в дверь вместе с ветром снаружи что-то скреблось и скреблось.
Утром я приготовила своим поесть, велев Игорьку разделить продукты на весь день. Напомнила кормить мать и смотреть за ней.
Оделась. Взяла мешок, керосинку и спички, не забыла топор. Снег утих. Белоснежные сугробы местами покрывала серовато-зелёная пыль. Теперь эту воду нельзя пить… Тучи над головой и не думали уходить. Значит, снег начнется снова, а судя по ядовито-жёлтым сгусткам в глубине свинцовых туч, будет очередная буря. Если бы не слабая мать, я бы вернулась обратно, чтобы унести ноги из этих мест. Но нельзя. Придётся ждать до последнего, пока улягутся последствия бури, а сейчас моей целью был дом за холмом.
Чем дальше я шла, тем мягче и пушистей становился снег, и ноги то и дело проваливались в сугробы. Вроде совсем не холодно, но я устала и взмокла, пока взбиралась на холм.
Резкий запах костра ударил в ноздри. Внутри всё затрепетало. Опасность. Я достала топор и, пригибаясь и припадая к снегу, ползком двигалась вперёд, время от времени едва приподнимая голову, осматривалась. Дымок вился в безветренном воздухе почти вертикально, и если бы не запах, то я бы его и не заметила. Любопытство порой сильнее страха. Так ничего подозрительного и не заметив, я прокралась к землянке и замерла: рядом с гнилыми остатками забора догорали обуглившиеся остатки тела. Пустые глазницы черепа безлико уставились на меня, и я вздрогнула и отвернулась. Снег уже присыпал следы - и всё равно я рассмотрела капли крови, крупные ошмётки мяса, словно кого-то заживо драли собаки, да обрывки одежды и пустой рюкзак цвета хаки, который меня ещё больше запутал.
Если строить логические цепочки, выходит: если есть сожженное тело, должен быть и тот, кто его поджег. Только куда же он мог пойти дальше?
Оставаться на открытом месте – пугало. Но я не могла вернуться, не обыскав землянку. Еда значила жизнь. Пришлось протискиваться в узкий проём осевшей трухлявой двери, больше напоминающий вход в нору.