Жду новый пост

Серия «Сухоты»

У Плотника был план. Как оказалось, бандиты оставили его в живых только из-за компьютеров, в которых мужик шарил. Хотели восстановить заваленный отсек с генераторами и запасами пресной воды, топлива да пищи. Такие вот полезные отголоски прошлой жизни.

Он сделал всё, что смог, но компы из-за перепадов напряжения и сырости окончательно перегорели, а на просмотренных записях отлично отображалось, что там, за закрытой дверью,  искать нечего, кроме изрывших всё вдоль и поперёк крото-крыс.

Но лучшего пути, чтобы обойти горы, не было - и Плотник с дурацки счастливой улыбкой пояснил, что за горами то самое озеро. Я обмерла. Сердце заколотилось в груди, больно трепеща. Ноги вдруг стали ватными. Поверить не могу. Это же просто чудо.

- Повтори, - неверяще сказала я, - повтори, что ты сказал!

И он повторил. То самое озеро – последний ориентир к убежищу. Спутник каждый час сканирует его.

Надежда и страх разом вскипели в моей крови чистейшим адреналином.

- Веди! - сказала я, усаживая Игорька себе на плечи.

Заброшенная часть бункера находилась прямо за  туалетом и техническими помещениями с поломанными стульями и грудой металлолома. Чтобы туда добраться,  нужно миновать спальни.

Тишину всколыхнули истошные крики вперемешку с ругательствами из комнаты главаря.Увы, не обойти. Я вздохнула.

Моя мать, голая, окровавленная с некрасиво обкорнанными волосами, раздирала когтями всех, до кого могла добраться. Её обступили трое: резали, кололи – но, похоже, собственные раны мать не шибко-то волновали.

Она кружила вокруг мужчин, как кошка, как размытая тень. И тройке мужчин во главе с вожаком тоже было некуда деваться.

Я знала, что заражённых тварей отпугивал огонь. В руках оказалась протянутая Плотником керосинка.

- Помогите нам, ты! - завопил главарь, почувствовавший наше присутствие. - Помоги же! - визгливо возопил он. - И я освобожу вас, дам всё, что захочешь: еду, одежду, укрытие, власть, чёрт возьми!

Я покачала головой, хватая Плотника за руку.

Всё тело матери даже сквозь кровавую корку было покрыто синяками. Такие же синяки я видела на ляжках и груди беззубой Тараканихи, когда вечером мыла её в тёплом баке душистым мылом. Расслабившись, она охотно рассказала, что любят вытворять их мужчины  с пришлыми женщинами, для своего удовольствия не брезгуя откровенными подробностями, с  плотоядной завистью глядя на мои волосы: у самой же, кроме редкого пучка волос на голове, красовались сплошные залысины.

Я знала, через что прошла мать, знала, чему вскорости хотела меня научить старуха по  личной просьбе главаря – так сказать, поработать ротиком на его именины в конце недели.

- Не смей! - угрожающе прошипела я Плотнику, сжимая его руку, чтобы он не пожалел их, не помог. Он сглотнул, читая бушующие в моих глазах ярость и боль.

Бородач злобно завизжал, когда его нож застрял в плече моей матери. Она резко куснула его за нос, приподнявшись на носочки, и, отпрянув, стала жевать, шумно чавкая.

Мужчина, стоявший позади главаря, скорчившись, со стоном упал. Его окровавленная ладонь заскользила по стене, оставляя разводы. С бульканьем он харкнул кровью, его нож выпал из разомкнутых пальцев. Ещё один мужчина с рычанием бросился на мать сзади. Она перехватила его руку в полёте, сломала, ударила в живот, вспарывая брюхо острыми и тонкими, светящимися голубым, как у всех сухотных, костлявыми пальцами.

Бородач дико озирался по сторонам, сжав губы. Видимо, намеревался сбежать, пока есть возможность, но мать не дала.

Я же смотрела на это действо, не в силах отвернуться. Всё тело онемело, превратившись в вату. Не знаю, как можно одновременно торжествовать и ужасаться.

Мать развернула главаря на ходу, набросившись со спины, и, вырвав зубами кусок мяса с шеи, стала его жевать, урча, как голодное животное.

Тут, осознавший наконец происходящее, Игорёк пронзительно завопил. Тонко, пискляво, как  испуганная до усрачки девчонка, и тут же забулькал, давясь рыданиями, задёргался на моих плечах, завывая отчаянно, жалобно, горько. Мать повернулась в нашу сторону. Уставилась на меня, не мигая. Безумная мысль пронзила мозг горящей стрелой.

- Мама, - прошептала я одними губами.

Она замерла, на секунду прекратив жевать. Казалось, её вытаращенные, запавшие в глазницы глаза только и оставались родными на измождённом, практически неузнаваемом лице.

Вдруг ноздри матери жадно затрепетали. Целый мир перестал существовать, кроме нас. Мы смотрели в глаза друг друга, и незримая, но нутром ощутимая нить тонким волоском натянулась между нами. Мать здесь и сейчас видела и слышала меня.

- Бежим! - выдохнул мне на ухо Плотник. – Бежим! Чего ты стоишь, о Господи!!!

Я покачала головой, сняла Игорька с плеч, твёрдо вложила его ладошку в ладонь  мужчины. И уверенно сказала, игнорируя панический вопль испуганной до жути девчонки, рвущийся изнутри.

- Я догоню вас.

- Что? - опешил Плотник.

Я крепко сжала нож, другой рукой отматывала цепь с талии.

- Это же на хер грёбаное самоубийство. Да ты совсем спятила, малявка!!! - впервые за время нашего знакомства он повысил на меня голос.

- Я знаю, что делаю. Знаю – и всё тут, - со вздохом сказала я, снова встречаясь с матерью взглядом. Плотник покачал головой и всего единственный раз посмотрел на меня, а затем потащил Игорька за собой к спасительной двери.

- Мама, это я! – громко, с надломом произнесла я, входя в комнату.

Вонь тут же ударила в нос, к горлу подступил комок. Желудок взбунтовался.

- Мама, это я,  Маришка, - смогла сказать уверенно, без сомнений, вкладывая в слова твёрдую веру.

Она снова на мгновение перестала жевать, и я поняла, что права. Её зрачки расширились, мать вздрогнула, посмотрела на свои руки и вдруг всхлипнула.

- Тсс, - попыталась её успокоить я.

Её  затрясло, как припадочную. Ноздри раздувались и раздувались, по лицу стекали слёзы.

Каждый мой шаг к матери превращался в пытку, но я уже перешагнула безвозвратный рубеж. Будь, что будет. Она не заслужила такой смерти.

- Тсс, - снова шепнула я, - всё будет хорошо.

Мать позволила надеть на неё кандалы, туго завязать свой рот и послушно, с опущенной головой поплелась за мной. Я набросила на её обнажённое тело мужскую куртку. С трудом удалось натянуть на мать частично вымазанные кровью штаны, стащив их с  самого тощего трупа. Ботинки бородача завершили её наряд.

Я делала все манипуляции с матерью механически. Чтобы не сбрендить, тихонько напевала колыбельную, которую в детстве, когда ещё был жив отец, мать пела мне, затем Игорьку, а потом враз прекратила. Сломалась, ушла в себя. Но когда мать болела и не могла заснуть, то я часто напевала ей: "Глазки скорее сомкни, Спи, моя радость, усни!"

Я знала, что Плотник и Игорёк будут идти медленно, осторожно, ведь заброшенная часть бункера почти слилась с пещерой. В стенах и в полу змеились корни, частично пол перерыли крото-крысы, с радостью вселившись в скрытое от дождей место.

Мать шла молча, но то и дело фыркала и начинала рычать, когда я прекращала пение. Несколько раз она яростно дёргалась на своём поводке, гремя цепями. Её ноздри хищно  раздувались, язык высовывался изо рта. Она чуяла крото-крыс.

- Еда, - говорила она, и крото-крысы в ответ жалобно пищали в тёмных углах, но не решались выглядывать.

Верно подмечено, что на каждого хищника находится хищник посильнее.

Она таки ухватила одну крото-крысу, оторвала ей голову и пару секунд смотрела на меня с сомнением. Я вздохнула – и, глядя ей в глаза, медленно освободила ей рот, чтобы она могла, практически не разжёвывая, проглотить тушку крысы. Мне хотелось плакать, но я продолжала идти вперёд.

Плотник и Игорёк устроили привал, развели костёр и уже что-то жевали. Мать сторонилась огня. Плотник, увидев меня, только кивнул, точно не сомневался, что у меня всё получится.

Игорёк, забывшись, сразу же бросился ко мне, затем резко остановился и, наконец рассмотрев мать, закричал. Она взбесилась, не узнавая его и злобно, плотоядно поглядывая на младшего, как на недосягаемую жратву.

- Успокойся! - встряхнула я Игорька. Не получилось. Он ещё больше разревелся, и пришлось залепить ему пощёчину. Братишка булькнул и затих, уже затравленно поглядывая на меня. Я никогда не била Игорька, поэтому содеянное подорвало что-то внутри меня - и вдруг разом навалились вина перед братишкой и отвращение к себе. Но так ведь было нужно?

Плотник тоже смотрел на меня с осуждением, и я видела, что всё больше не будет как прежде. В его глазах я и сама не узнавала себя.

- Ты же понимаешь, что это глупо и опасно?!

Я неопределённо пожала плечами, усаживаясь возле костра, грея руки. Он молчал, затем протянул мне бутылку с водой в примирительном жесте. Мы включили радио, но, кроме треска помех, не услышали ничего.

… Мы часто петляли, несколько раз попадали в заваленные породой тупики. В керосинке оставалось совсем мало масла, приходилось экономить. Плотник постоянно сверялся с начерченной от руки картой, вздыхал, и я понимала, что он снова меняет маршрут.

Лишь одно успокаивало: с матерью на цепи можно было не волноваться о крото-крысах.

Наконец, мы нашли округлую дверь - люк – и, приложив совместные усилия, открыли её. Мать тут же подцепила длинными костлявыми пальцами несколько молодых крото-крыс, вытащив их из гнезда наверху. Её кляп прорвался от выпирающих изо рта длинных зубов, и я точно больше бы не смогла, даже если бы попыталась, остановить её. Она хотела есть. Голод довлел над ней всё сильнее, и с каждым часом она всё больше менялась, все меньше прислушивалась к моей колыбельной.

И трудно было сказать, даже предположить навскидку, сколько времени оставалось, прежде чем она набросится на одного из нас, полностью утратив тлеющую искорку узнавания и материнских чувств.

Коридор впереди, на удивление, не пострадал. Вентилятор не работал, и, чтобы выбраться наружу, предстояло карабкаться по лестнице. Битый час я угробила, наглядно, на пальцах показывая матери, чего от неё хочу.

С каждой преодолённой ступенькой она получала пайку из пойманных запасливым Плотником крото-крыс.

В целях безопасности мы с матерью выбрались на поверхность первыми.

С примёрзшей решёткой, закрывающей трубу вентиляции, пришлось повозиться. Пальцы замёрзли. Холодный, просачивающийся сквозь дыры в решётке воздух свербел в груди. Ветер тут же свистел в ушах, запорашивая лицо сухой и колючей крошкой мелкого снега.

Наконец-то мы выбрались. Я дышала полной грудью, оглядывая простор: внизу располагалось замёрзшее озеро с громоздкой махиной, застрявшей в центре, – то ли баржей, то ли кораблём. Вокруг – неприступные горы, облепленные снегом и льдом.

От холода заслезились глаза. Плотник положил мне на плечо руку и сказал, что если мы не хотим замёрзнуть насмерть, то нужно поспешить.

Тёплых вещей нет ни у кого. Лучший вариант - бег, ведь огненный сигнал в убежище не подать.

Игорек оказался у Плотника на руках. Зыркающей по сторонам матери, то и дело дёргающей оковы своих кандалов, судя по всему, холод оказался нипочём. Я вооружилась ножом. Из вещей в кармане робы – керосинка, в другом – бутылка с водой. Плотник держал топор. Мы высмотрели тропинку, по которой практически съехали к озеру. Жаль, нет радио, могло бы помочь.

Лёд на поверхности озера плотный, с синеватыми прожилками, и всё равно страшно: а вдруг провалится?

Под защитой гор безветренно, оттого легче бежать, и не так сильно, как наверху, ощущается холод.

Мать ведёт себя пугающе: сопит, фырчит и угрожающе щёлкает зубами, прорезавшими насквозь её тряпку-кляп.

Дзиньк-дзиньк – при каждом шаге матери лязгают оковы.

Мои волосы растрепались, лезут в глаза и рот... Неожиданно врезаюсь на ходу в Плотника. Он остановился, тяжело дыша.

Присматриваемся – и на той самой высмотренной барже видим размытое движение. Нет, это не крото-крысы, им тут нечего делать. И не люди – слишком стремительно двигаются. Твари.

Он вздыхает. Мы кидаем друг дружке тяжёлые, понимающие взгляды. В груди тут же  разрастается ком размером с голову снеговика.

Слабое утешение, но хоть Игорёк больше не хнычет, не задаёт вопросов. В глазах Плотника застыли решимость и обречённость. Он крепко сжимает топор. Знает: надеяться, что проскочим, глупо. Обойти баржу – не хватит времени. Тогда наверняка замерзнем. Возвращаться в бункер – вариант отпадает, коль есть вероятность, что нас точно заметили и выжидают.

Сколько их на барже – даже предполагать страшно. Да и зачем теперь об этом думать?

Плотник переводит взгляд на мать. Что-то  задумал. Так и вижу, как в его мозгу щёлкают себе колёсики-шестерёнки.

- Она будет моим щитом, когда нападут. Игорька отдам тебе, и тогда, Маришка, - впервые назвал меня по имени, ласково касаясь пальцами моих волос, - во весь дух бегите к горе, карабкайтесь, наверху вас обязательно засекут радары спутника. Верьте! – словно заклиная, попросил он.

Я кивнула. Больше ничего не оставалось. Тени на барже наконец обрели форму. Высокие, костлявые, со светящимися синеватыми провалами глазниц в безволосых черепах. Я насчитала десять фигур. Они уже не таились.

Я вздохнула и выдохнула, поцеловала Игорька в лобик, сказала ему смотреть только вперёд и бежать со всей мочи. Плотник посадил его себе на плечи. Мать чуть не откусила мне нос, но всё же вовремя отшатнулась и, передумав, замерла на месте. В тёмных, наполняющихся синевой глазах-чужака блестели слёзы.

- Ма. Мари. Маришка, - картавя, выдохнула она и обмякла.

- Я хочу, чтобы ты бежала, мама, сможешь? Пожалуйста, постарайся, ради меня, - умоляюще попросила я. Ответить она не смогла, только открыла рот, но затем кивнула.

Нестись вперёд по покрытому снегом льду было зубодробительно, аж дух захватывало, и я хоть не раз скользила, всё же не упала.

Они выпрыгнули с бортов обледеневшей и накренившейся, намертво вросшей в лёд баржи и помчались на нас. Босые - и когти на пальцах ног служили им почище шипов на бутсах. Никаких лишних движений.

Они живо окружали нас. Проклятая свора шакалов.

Я не оборачивалась. Не хотелось этого видеть, не хотелось ничего слышать. Но время настало.

- Маришка, отдай мне керосинку! - крикнул Плотник, спуская Игорька с плеч на лёд.  

Братишка крепко схватил меня за руку. Плотник забрал ключи от оков матери, керосинку и притянул мать поближе к себе, точно собаку на поводке. Тащить Игорька на руках – сильно сбавит мою скорость, но иначе поступить не могла. Мой темп бега трёхлетка не потянет. Я взяла его на руки и прошептала Плотнику единственное слово одними губами вместо прощания: «Спасибо!» Он подмигнул мне, напутствуя:

- Спаси его.

Больше я не оглядывалась, только бежала и бежала вперёд во весь дух, подбадривая себя, задыхаясь и пыхтя. Чёртовы слёзы застилали глаза.

Я слышала лязг топора. Отчаянное матюганье. Хрипы, остервенелое урчание и визг. Звуки борьбы вскоре затихли. Невыносимо сдавило в груди. Я приближалась к кромке обрыва, замечая коренья и выдолбленные в замёрзшей глине ступени. В спину ударил ветер, принеся запах копоти и дыма. Конечно, то был не ветер.

Всё, что я успела сделать, - это подсадить Игорька наверх, сказать: «Хватайся и ползи!» Секунда раздумий – и братишка пополз вертлявым и гибким ужом. Не зря я заставляла его заниматься гимнастикой каждое утро на пару со мной. Не зря я его тренировала.

Нога провалилась в лёд. Я упала. На спину навалилось что-то вонючее и обгорелое. Прорубь расширилась, забрав меня с головой. Холод обездвижил. Я забыла, как дышать. Оцепенела, но вовремя сработали инстинкты. Тут же вынырнула. В руке оказался нож.

Мокрая и задубевшая от холода одежда  на теле, казалось, весила тонну. Но мне отчего-то было так жарко, как если бы меня поместили в печь, решив зажарить до хрустящей корочки.

Игорёк всё потиху карабкался и карабкался вверх. Какой же он молодец.

Меня сбили с ног. Двое. В ход пошёл нож. Ударила вхолостую. Обернулась.

Материнские глаза с проступившей синевой чужака внутри я никогда не забуду, пусть даже на вспученном и почерневшем от огня лице.

Бросок и цепкий укус в плечо – туда, ближе к шее, где она открыта. Хороший клок мяса остался в зубах твари. Удивительно, но боли я не почувствовала.

Только хлестала кровь на белесый лёд.

Нож в дрожащей руке снова описал дугу и таки попал в глаз высоченному и полуголому ожившему скелету с нечеловеческой синевой во взгляде. От неожиданности он пошатнулся.

Я подпрыгнула, подстёгиваемая адреналином, и уцепилась за корень. Ещё бы рывок – и нога оказалась на глиняной ступеньке, но мать играючи стащила меня вниз. Спина грохнула об лёд. Сознание померкло от неописуемой боли. Мама стала рвать мою робу на животе, я выставила, обороняясь, руки и была укушена – ею, собственной матерью. Она облизнулась и вгрызлась сильнее, а потом неожиданно отпустила. Первая тварь вытащила из своей глазницы нож и сцепилась с ней за право сожрать меня.

Адреналин медленно затихал, сменяясь холодом и болью. Собственная кровь на снегу казалась до чёртиков живописной.

Бросила взгляд наверх: Игорёк всё ещё полз. Всё ещё был недоступен для них и имел шанс  спастись.

"Я должна!- приказала себе. - Должна это сделать!" И встала. Голова кружилась. Прикусила губу и сжала раненую руку – резкая боль смыла собой холод и оцепенение. Снова прыгнув, подтянулась и стала карабкаться наверх, за Игорьком. Преодолела всего лишь единственную ступеньку, как за ногу ухватилась костлявая рука – материнская рука с удлинёнными пальцами. Вторая тварь внизу щёлкала зубами и трепыхалась на льду, отчаянно пытаясь перевернуться, цепляясь за снег одной рукой. Её ноги были вырваны из суставов и разбросаны в стороны. Я поймала взгляд матери, в нём совсем не осталось человечности. И, сколько теперь, Маришка, ни пой, она не узнает ни твоего голоса, ни давнишней колыбельной.

Смех взорвался бульканьем в горле. Мать цеплялась за мою ногу одной рукой, вторая же висела на сухожилиях, повреждённая, как и грудная клетка с торчавшими прямо из  мяса рёбрами. Вместо крови - подрагивающая голубая плёнка.

Сил лезть дальше не осталось. Рука кровоточила и не подчинялась командам мозга, я замерзала, ресницы слиплись от льдинок, и волосы превратились в льдистую паклю.

Я знала, что умирала. Знала, что выхода нет. И всё, что могла, - не позволить ей добраться до Игорька. В памяти всплыло радостное лицо отца. Летний день и наши совместные игры. Счастливое тепло разлилось в области сердца. Я приподнялась и, с горем пополам повернувшись набок, вцепилась зубами в пальцы твари, остервенело вгрызлась в плоть,  разрывая сухожилия.

Руки совсем замёрзли, и собственные пальцы, как и всё онемевшее тело, полностью обессилили, отказываясь работать. Но челюсть ещё двигалась, а зубы превратились в капкан, движимый лишь отчаянной силой воли: но ведь этого мне ещё хватит с лихвой на то, чтобы тварь полетела вниз.

Чавкала под ногами грязь. Хлюп, хлюп. Ужасающе громко в ватной тишине вокруг.

Туман оседал на коже, одежде; глаза от его паров слезились. Веревка вдруг натянулась – и шпок! Оборвалась. С криком в грязь упала мать. Её закутанная в шарф голова полностью скрылась в тумане. Я, размахивая факелом из стороны в сторону, пыталась её разглядеть. Она где-то рядом, под ногами, застонала – тихо, бессильно. Плотник держал еле видный во мгле факел, я слепо шарила руками в тумане. Ну, где же ты? Резко и хватко её холодная и влажная рука схватила мою. От неожиданности я выронила топор.

- Я застряла! Дочка, помоги! - надрывно сказала она, тяжело дыша от паники и страха. Её  нога увязла в одной из крото-крысиных нор. Мать отчаянно дёргалась всем телом, пытаясь  освободить ногу, но мешала проклятая разбухшая грязь, с  каждым рывком усугубляя дело, стискивая её лодыжку.

«Руух… Руух…» - глухо  и жутко прорезало вязкую тишину. Гулко работающим механизмом пробивался из-под земли звук приближающихся тварей. Они даже сквозь туман учуяли нас.

- Быстрее! - крикнул Плотник. - Вытаскивай её!

Я тащила изо всех сил и освободила мать, оставив сапог в норе. И оторопела: под тканью её штанов что-то шустро ползло вверх. Мать завизжала, хлопая руками по телу. Неожиданно факел затух. Игорёк пискнул, что-то успев увидеть впереди.

- Бегите к просеке! - заорал Плотник, хватая ножи.

Братишка на моих плечах, помимо рюкзака и сумки в левой руке, весил буквально целую тонну. Грязь противно чавкала, а под ногами в сгустках тумана мельтешили тени.

Мать хромала, пыхтела из последних сил, но на ходу вытащила-таки уже из-под свитера раздавленную маленькую крото-крысу.

Потом мёртвой хваткой вцепилась в мою руку. Стиснув зубы от натуги, я волочила её за собой. Шарф развязался, ботинки и штаны насквозь промокли. Я думала, что вот-вот упаду, и до жути боялась оглянуться. Вязкий туман скрадывал звуки, но я всё равно слышала, как за спиной полосуют воздух ножи и пронзительно, злобно визжат крысы - и может, мне это казалось, но я была уверена, что слышала, как чернушно ругается Плотник.

И вот, наконец, лес слизнул туман своим шершавым языком из древесной коры и сучьев. Я перевела дух. Резко выдохнула, спустила с плеч на землю Игорька, затем рюкзак и сумку. Измождённая мать упала на колени.

Игорёк дрожал, холодный и мокрый. Нужно срочно разводить костёр: я не могла позволить, чтобы кто-то заболел. И всё же в эту минуту усталости и отчаяния моё не верующее в Бога сердце взмолилось: «Боже, если ты есть, пусть с ним всё будет в порядке!»

Мы обогрелись у костра, который с огромным трудом разгорелся. Игорёк закутался в одеяло. Я развесила вещи на разлапистые ветви кустов сушиться. Поставила на огонь котелок, решив сварить гороховый суп, с кореньями лопуха и сушеными травами дикоросов, которые у меня шли порой вместо специй и соли. Сушеные яблоки оставались на десерт.  

Мать ела жадно, глаза её дико горели, волосы растрепались. Пока я высматривала Плотника, она доела всю похлёбку и жевала яблоки, при этом как-то странно улыбаясь. Второе одеяло было порвано. Спросив у нее, в чём дело, получила ответ, выдавленный сквозь зубы: мол, у неё начались женские дела. Что это такое – я знала, хотя  ещё сама до них не доросла.

Счастье окатило меня с головой с появлением Плотника: грязный и весь в крови, он устало шёл к нашему костру со связкой крото-крыс, перекинутых через плечо. Чёрные твари, с массивными мордами и ершистой шерстью, даже издали вызывали омерзение. Но он был жив и, увидев нас, скупо кивнул.

- С тобой всё в порядке? - спросила я, думая, что предложить вместо оставленной было для него похлебки, украдкой съеденной матерью, и вдруг надумала: надо бы помочь ему потрошить крото-крыс. Из еды, кроме сушёных яблок, действительно, ничего нет.

- Я в порядке, - ответил он и облегчённо присев, приник к воде из последней бутылки.

Мать заснула, нещадно храпя, вздрагивая во сне от нахлынувших кошмаров. Игорёк тоже стонал и мёрз, пришлось обнять его и прижать к себе. Радио скрипело статикой помех. Лес всё ещё глушил сигнал. Плотник не ложился спать, пока не закончил обрабатывать добычу. Затем сказал, чтобы я дежурила и не давала погаснуть костру. Я обессилела, но усталость не давала заснуть… Топор под рукой. Нож тоже рядом. Тихонько сопит Игорёк. Дым костра удивительно вкусно пахнет прелой листвой и почему-то навевает мысли о копчёном мясе... Желудок урчал. Я совсем мало поела, пока хлопотала, а потом, когда помогала снимать шкурки, тоже было не до еды.

… Мы выбрались из леса под потоком дождя. Я несла в руках кастрюлю и то и дело переливала воду в бутылки. Снова быть мокрой – отвратительное чувство. Но бушующий над кронами ветер обещал скорую смену погоды. И небо на востоке, где лес редел, светлело

Дальше был сплошной песок, частично выступающие крыши погребённых под ним домов да груды искорёженного метала из перевёрнутых автомобилей. Радио, наконец, проклюнулось и сообщило новые координаты, после чего снова задохнулось хрипом помех. Значит, снова нужно корректировать  путь.

Теперь вдалеке виднелись горы, переходящие в холмы. Этих мест Плотник совсем не знал, как не знала и я. Шли наобум, ориентируясь на показания компаса.

Мать двигалась гораздо быстрее, только всё больше погружалась  в себя, а ведь и после смерти отца она разговорчивостью не отличалась. Но ела, точно была не в себе, а я, дурёха, была так рада! Думала, что она наконец-то выздоравливает.

Ночами под открытым небом, засыпая под треск угольков, я понимала, как сильно не хватает её скупой ласки, общих воспоминаний и просто незначительных слов.

На небе даже утром не проступили звёзды. Всё тонуло в  молочно-жёлтой плёнке ядовитых облаков.

Мы шли вперёд, молчали, боялись кислотных осадков. Вяленые крото-крысы давно съедены, остались только зерна кукурузы да червивые яблоки, которые украдкой ночами жевала мать. Благо запить их вода ещё была.

Вблизи холмов и гор-исполинов, вырвавшихся из недр земли после катастрофы, было заметно холодней. Пар валил изо рта клочками сизо-белого дыма при каждом выдохе. Пришлось вытаскивать из рюкзаков тёплые вещи. Здесь вместо дождя запросто мог повалить снег… Чуть позже он и пошёл, сероватый и едкий, как кислота.

Мы искали укрытие и споткнулись о какие-то верёвки, тряпки… И тут я упала, кубарем полетела в яму, над головой сомкнулась чернота, а в ушах визгливо пело на ветру битое стекло и истошно звенели колокольчики.

… Нас взяла в плен кучка одичавших людей, нашедшая пристанище в подземном, частично обвалившемся бункере. Сквозь головную боль и шум в ушах, я, как в стоп-кадрах, видела происходящее. Моргнёшь – больно, и снова темнота. Меня, перекинув через плечо, тащат, а свет то и дело мигает в комнатах без дверей.

Я рассмотрела всего пару женщин. Тощая и длинная старуха, с безумным взглядом, стояла на стрёме в клетке с нагромождением банок и вещей на стеллажах-полках. Беззубая деваха, с запутанными волосами, крепкая и плотно сбитая, точно кирпичная будка, была увешана ножами и одета в некое подобие кольчуги поверх рубахи. Она стояла, скрестив на груди руки, возле деревянного стола, рядом с бородатым детиной, чей левый глаз косил, а зубыявно были гнилыми. Громоздкий и мускулистый бородач своей волосатой грудью напоминал гориллу из научно-документального фильма, виденного мною в детстве. Он и двигался  вразвалочку, тяжело топая увесистыми ботинками со шнуровкой практически до самого колена: в комнате со столом ему явно не хватало простора. Лохматые и грязные мужики в разномастных и диких костюмах сидели на стульях и что-то обсуждали, провожая меня внимательными взглядами, - и плотоядно  усмехались. Качается голова, снова моргнешь – и темнота.

Я пришла в себя в маленькой комнатушке без окон. На низком потолке тусклая лампочка заливала всё вокруг желтоватым светом. Свет раздражал, резал глаза. Мама забилась в угол и посасывала большой палец, часто моргая. На её подбородке блестели капли воды. Плошка на полу пустовала. Мать не оставила мне ни капли – поняла я и тут же осознала, что умираю от жажды. Язык сухой, как наждачка. Нельзя облизнуть, смочить слюной потрескавшиеся губы.  

- Мама, мамочка! - позвала я, пытаясь растормошить мать, ощущая, как внутри скукоживается и распрямляется пружина паники.

Мать не отвечала. Только скулила. "Нет, нет, пожалуйста, ответь мне, скажи хоть что-нибудь!" Но она не узнавала меня… Неожиданно возникшая злость убила панику, захотелось ударить эту женщину, бывшую мне матерью.

Я часто дышала, касаясь спиной стены, нервно сжимая и разжимая пальцы. Голова отказывалась думать, но я сопротивлялась, смотрела на свет, резавший глаза.

Дверь открылась, и вошла старуха с той самой беззубой девахой. Их взгляды не сулили  приятных перспектив. А намерения были откровенно враждебными.

Я лягалась и пиналась, царапалась, но все равно, как и мать, была связана, раздета и равнодушными взглядами обследована вдоль и поперёк.

- Регулы есть, а поганка? - всё спрашивала меня старуха, щупая мою едва начавшую  формироваться грудь. Я покачала головой.  

- Плохо, - сплюнула она на пол жёлтую слюну. - Значит, будешь работать, пока достаточно не подрастёшь, чтобы рожать детей. - Шепелявый голос раздражал до бешенства. Холодные, сухие пальцы старухи, дотрагивающиеся до моего тела, вызывали омерзение.

- А с этой я поработаю. Хоть она и тощая, но жопа – приятная, пухлая, да сиськи ещё не отвисли, значит, сможет вызвать мужской интерес, - хмыкнула старуха и потянулась к матери. Мать ощерилась и зарычала. Старуха отступила в сторону.

- Она что – психованная? - проявила интерес деваха.

Я непонимающе уставилась на неё и получила лёгкую оплеуху.

- Отвечай! - крикнула она. Я покачала головой.

- Успокойся, Солнышко. Вода смоет с неё и грязь, и заносчивость, а наши похотливые кобели  уж хорошенько отхерачат всю дурь из её башки, - уверенно прищёлкнула старуха языком.

- А, ладно, б*я с тобой, Чесотка старая, делай, как знаешь. Фу, ну и корявка!

Деваха приблизилась к матери и резко оторвала прилипшую к её промежности и бёдрам заскорузлую кровавую тряпку, затем, схватив за волосы, приподняла над полом и, играючи перекинув её, точно половик, через плечо, потащила в коридор.

Старуха отвела меня в комнату со щербатой плиткой на стенах и сливом в полу. Заставила вымыться холодной водой с вонючим мылом, затем дала одежду, больше напоминающую робу, и всё смеялась и смеялась, пока я вытирала прохудившемся полотенцем голову, обещая остричь мне волосы для собственной коллекции.

Меня приковали на цепь, как собаку, и мои оковы гремели при каждом шаге, сообщая всем о моём приближении. Навязанная работа была разной: уборка, стирка, помощь с готовкой старухе и обслуживание за столом мужчин.

Я насчитала шестерых в их разношёрстной компашке, выделив главным бородача, эту хитрожопую гориллу с маслянистым, но умным взглядом.

Бандиты завалили свои комнаты чем ни попадя, точно назло оставляя полные вёдра нечистот в вёдрах. В туалете, куда приходилось всё выносить, водились жирные мухи, черви и тараканы. Несколько раз блеванула, засыпая забитый, извивающейся мерзостью сток хлоркой. И гнала мысли о брате и матери с Плотником, потому что они пугали и заставляли слабеть руки.

На кухне господствовала беззубая деваха, сменяя старуху, которая из кратких подслушанных мной разговоров ежедневно ходила осматривать ловушки. Беззубая (ее я мысленно из-за цвета кожи и комплекции окрестила Тараканихой, хотя мужики ласково кликали её Солнышком) спокойно разделывала мясо и жарила стейки и котлеты, укладывая на металлическом подносе целую гору.

Мне же, как собаке, доставалось чуток сухарей с подслащённой водой.

Никогда не мечтала кого-то убить, а тут все крутились в мыслях варианты расправы. Только бы в руки нож, топор – всё, что угодно, острое, вырезала бы себе путь на свободу. Но цепь натягивалась и звякала, прерывая размышления.

"Ещё не время, Маришка", - успокаивала себя, когда после очередного разбора завалов и стирки пропахших потом и застарелых мужских вещей была спроважена на кухню за очередным скудным пайком. Желудок урчал, и голод не давал покоя: я стащила и припрятала в одежде несколько кусочков сахара.

Беззубую в столовой откровенно лапали. На меня бросали похабные взгляды. Посвистывали и  улюлюкали, щупая при этом мясистую плоть Тараканихи. От мужских взглядов,  направленных на меня, хотелось ёжиться и постоянно принимать холодный душ, но явно недостаточно, чтобы избавиться от впечатления гадливости из-за их мерзостных фантазий,  оставлявших невидимый след на моей коже.

Гориллоподобный бородач единственный из всей шайки смотрел на меня очень задумчиво, то и дело покусывая губу. Эта задумчивость в его тёмных глазах холодила кровь почище удара током. У него на меня явно свои, особые планы. Однажды я вздрогнула, поймав его взгляд, и уставилась на свои потёртые туфли. Как нельзя кстати, появилась старуха, избавив меня от их треклятого общества – отведя в ту самую комнату, где я раньше была с матерью.

- Где моя мать?- спросила я. - Где мальчик и… - Я замерла, тяжело дыша, уставившись в её глубоко посаженные глаза с хитрым прищуром лисицы.

- Не дёргайся, - приказала она, указывая на тонкий матрас на полу. - Будешь вести себя хорошо и тогда, может быть, узнаешь ответ, - добавила старуха и вышла, захлопнув дверь.

У ведра на полу сломана ручка. Я вытащила её из петли и спрятала под одежду. Пол чистый, никаких щепочек – ничего, чем можно было бы поковыряться в замке. Желтушный свет лампочки всё горел и горел, пока меня таки не убаюкал.

Крики… Чей-то знакомый голос. Возня. Кошмарный сон? Нет. Я открыла глаза. Проморгалась. Плотник, с осунувшимся лицом, с отложенным на пол ножом, сидел на коленях рядом со мной и тонкой металлической штуковиной ковырялся в моих оковах, пока что-то там не щёлкнуло, и наручи не раскрылись.

- Ты жив, - только и смогла выдавить из себя я. - Как?

- Твоя мать… - ответил он. – Она…

Он добавил это слегка изменившимся тоном и сглотнул, а возникшая мысль прибила меня тараном... Нет, нет, нет, только не она!..

- Уходим! - уклонился от ответа Плотник.

- Игорёк! Я без него не уйду! - упёрлась я.

- Думаю – знаю, где найти его. Если ещё не поздно, - добавил мужчина, словами сворачивая в моей груди тугой и болезненный узел панического ужаса. Нехорошее предчувствие вызвало во рту резкий привкус горечи.

- Иди сюда! - позвала его.

Он замотал головой. Я прикрикнула - и с неохотой он побежал ко мне. Мужчина, наконец, встал. Он был худощав и высок. Светлые  брови, длинный нос – ничего примечательного кроме пронзительных глаз, в которых усталости и боли хватило бы, чтобы наполнить океан.

- Можешь звать меня Плотником, - спокойно сказал он, в примирительном жесте поднимая руки.

Всё складывалось не в мою пользу: взрослый мужчина – и мелкая я, потерявшая фактор внезапности. «На будущее: нужно быть менее импульсивной, Марина!» - строго отчитала себя, вздохнула и, приняв новые правила игры, спросила, есть ли у него еда?

Плотник кивнул, взглядом показывая на плотно набитую сумку под столом. Снисходительно ухмыльнулся, как ухмыляются взрослые над малыми недотёпами, когда я приказала ему показать руки, живот и грудь, чтобы убедиться, что он не заражён. Потом, вспоминая свои действия, я признавала, насколько глупо и отчаянно храбро себя вела. Мелкая девчонка с топором в руках. Тогда же, убедившись, что всё в порядке, вздохнула и, пусть ещё с настороженностью, согласилась принять его вторжение, стала уплетать за обе щеки предложенное Плотником вяленое мясо и сушеные ягоды, внимательно слушая его рассказ.

Пару лет назад их было трое скитальцев. Держались вместе, двигаясь, как и мы, к убежищу, пока один  не заболел и во время привала не накинулся на другого, пустив в ход зубы и ногти, как бешеное животное. Тогда Плотник был вынужден использовать единственную пулю, но разнервничался и промахнулся. В ход пошёл топор, но охваченное огнём полено из костра оказалось гораздо эффективней против бешеного зверя. Раненый продержался неделю, затем просто упал и умер. «Возможно, если бы у меня были антибиотики…» - с ноткой вины пояснил мужчина.

- Отдав долг совместно проведённым годам, я устроил ему погребальный костёр, -  погрузившись в воспоминания, нахмурившись, тихо рассказывал Плотник и замер, расплываясь в идиотской улыбке – уставившись, как на чудо, на наше радио на столе. И тут же вытащил из своей сумки батарейки. Батарейки. Ух, ты! За одно это я готова была расцеловать его, назвать лучшим  другом и сразу простить за все причинённые неудобства.

- Попробуем?! - с нетерпением предложил он. Я кивнула. Мать и Игорёк скучились рядом. Их лица, как и наши, сияли надеждой.

Треск помех, коробящий слух, – и мы сникли, понимая, что ничего не дождёмся. И даже приуныли, собираясь уже выключать радио, как вдруг сквозь статику проклюнулся тихий, набирающий силу уверенный голос, не то лёгкой хрипотцой, не то шепелявостью, навевающими мысли о пожилом человеке у микрофона. И не поймешь: мужчина говорит или женщина.

Аж сердце ёкнуло от радости. Мне всегда хотелось думать, что это наша бабуля всем в том убежище заправляет. Но такая надежда – увы, сплошная глупость. Вопреки собственным доводам, я считаю, что в тяжкое время все, что помогает идти дальше, оправдывает себя.

Сначала голос несколько раз повторил цифры, затем попросил сделать пометки в картах.

Я вынула из пакета не раз склеенную вдоль и поперёк огромную карту России, сделанную отцом из дорожных карт, набранных из бардачков покинутых автомобилей. Плотник достал свою – правда, не такую большую, как наша, и частично начерченную от руки.

А голос из радио всё вещал, что вместо очередного города N теперь пустыня и в пыльных бурях, по сведениям новоприбывших в убежище, шастают орды гигантских мутировавших  крото-крыс.

С севера надвигался затяжной снежный фронт, и голос предупреждал всех, кто в пути, отыскать укрытие. А в наших краях, по его словам, как показывал орбитальный спутник убежища, намечалось потепление… Голос пропал внезапно, поглощённый треском помех, обозначив лишь 24 часа. Я сглотнула противный комок в горле. Лицо Плотника напряглось,  резче очертив морщинки в уголках губ. Без понятия, сколько ему лет. Он  поджал губы, и мы обменялись обеспокоенными взглядами: нужно срочно уносить отсюда ноги.

Когда все заснули, мы уселись возле потухающей печи. Здесь теплей. Плотник, бросив на меня серьёзный взгляд, спросил, может ли моя мать идти. Ложь не прокатит – подсказала интуиция. Поэтому я призналась, что мама очень слаба и из-за неё мы и застряли здесь.

Он легонько кивнул и, погрузившись в размышления, что-то  сосредоточенно обдумывал, а потом сказал: у него есть пара дельных мыслей, и, мол, всё будет в порядке.

Незаметно я начала клевать носом - и была разбужена, получив в руки гвозди. Плотник спилил с обеденного стола ножки и соорудил из столешницы нечто похожее на сани на полозьях, а мне протянул одну ножку – сделать из неё шипастую дубину.

- Потянем, если придётся, - хмыкнул он, снисходительно поглядывая на меня, неумеху,  искривившую несколько гвоздей, пока готовила дубинку, да ещё ненароком стукнувшую по большому пальцу. Ну, что сказать в своё оправдание? Звучало слишком жалко: мой отец был всего лишь преподавателем русской литературы в универе. Мы выживали, как могли, и некому было привить мне основы труда, а с топором и ножом я, набивая шишки, училась управляться сама. И, считаю, довольно-таки преуспела в том.

Он усмехался, точно читая мои мысли, а жар смущения и злости разливался по моему лицу. С трудом, но я удержалась от едких колкостей. А он вдруг тяжко вздохнул и признался, что когда-то давно не смог уберечь своего трёхлетнего сынишку, такого же озорного и непоседливого, как мой братишка, и снова принялся что-то мастерить. Его слова задели меня за живое. Хотелось просто обнять его, но я не решилась, так и стояла на месте, чувствуя, как разом исчезает внутри вся накопленная на Плотника злость и обида.

Я не хотела заранее будить мать, а тем более Игорька, и тщательно, стараясь не шуметь, сама собрала самые необходимые вещи, распихав по рюкзакам и положив так, чтобы оставались под рукой. Затем переоделась и перелила в бутылки кипячёную воду из чайника и печного чугунка. И только потом, успокоившись наконец, прилегла на ветхий матрас с дырой по бокам, куда я напихала соломы да старые тряпки и зашила. Устроилась на полу, подле матери на низком просевшем диване и Игорька у неё под боком.

Плотник же явно привычно спал сидя, только полностью расстегнул куртку.

Потушив едва тлеющую керосинку, я погрузилась в сон.

Утро принесло с собой зарождающийся туман и безветренное, исходящее паром из недр земли тепло. Я приготовила шарфы и платки на лица, чтобы не дышать ядовитыми испарениями. Минутку-другую посидев на дорожку на сумках, мы покинули дом.

Идти было трудно - а туман впереди всё густел, снижая обзор. Сумки и рюкзаки тяготили руки и плечи. Ножны, из которых я наловчилась быстро вытаскивать нож, были примотаны к голенищу сапога и порой мешали идти. Крепко сжимали мою ладонь пальцы Игорька – на его маленьком рюкзачке за спиной болтался пушистый, но обтрёпанный бегемотик. Мама двигалась медленно, тяжко дышала, еле переставляла ноги. Полчаса ходьбы – и возникала пауза. Мы терпеливо ждали, когда она переведёт дыхание. Затем снова вперед.

Вскоре совсем рассвело. Туман у земли напоминал густой кисель, с проплешинами застарелой желтизны, как глазки-кружки в гнилом сыре.

Кажется, шли вечность. Пейзаж не менялся, но размякший снег начал сильнее оседать под ногами. Правда, туман редел, становилось виднее. Наконец осталось спуститься с холма, и мы окажемся на поле. Стало жарче. Душно. Безветренно. Ноги увязали в снегу. Плотник среагировал  первым, понимая, что к чему. Он сбросил рюкзак со спины и вещи со столешницы на полозьях, подхватил маму, усаживая её на импровизированные сани. Крикнул мне и Игорьку, сбросить балласт в виде личных вещей и бежать во весь дух с холма.  Меня озарило, и я использовала старый дождевик, расстелив его на земле. С грузом по бокам – с холма ракетой покатилась мать. Плотник присоединился к нам, усевшись рядом на целлофан.

- Держитесь крепко! - сказал он и оттолкнулся ногами от остатков набухшего водой снега.

От езды захватывало дух, от страха свербело под ложечкой, туман обволакивал со всех сторон, едкий и удушающий – резал глаза, едва давал возможность осмотреться. Шарф съехал с носа - и я, как могла, задерживала дыхание, почти задыхаясь, когда, наконец, удалось упереться ногами в грязь и затормозить.

Лужа пахла тухлой рыбой и кислой рвотой. В животе противно забурлило, желчь подступила к горлу.  Я задышала ртом и в рваной клочьях тумана рассмотрела впереди полозья, раскинутые сумки и мать, для опоры расставившую руки в стороны, чтобы подняться с колен из грязи.

Вдох. Выдох. Угомонилось сердце. Отдышалась. Плотник уже отряхнул дождевик и свернул его, нагрузился сумками и, посмотрев на тёмное небо и на пошатывающуюся мать, сказал, что заночуем в лесу. Затем  махнул ей, чтобы стояла на месте и дожидалась нас.

Мы прошли поле, изрытое норами. Куда ни ступи – бугорок, гляди - вот-вот высунется подслеповатая мордочка, и прожорливая крыса-крот тотчас набросится на нас, учуяв из-под земли биение наших сердец и телесное тепло.

Я торопливо шла, поглядывая под ноги, слышала своё дыхание да то, как колотится сердце. Тяжело сопела за спиной мама, но заставляла себя держать темп, не отставая от нас

Едва ощутимо накрапывал дождь. Мы шли вперёд, след в след, а Плотник тащил полозья и большую часть груза. Уставшего Игорька пришлось взять на руки - и братишка тяжелел с каждым шагом. Подходя к лесу, я уже вовсю пыхтела, как виденный мной на проекторе в бункере треклятый паровоз из какого-то нелепого чёрно-белого вестерна.

За нашей спиной туман ложился на землю, удушливый и смрадный, но терялся в ползущих кустах прилеска, точно живое щупальце спрута, способное выбирать направление.

Лес впереди безопасен. Если можно назвать безопасным местом изменённый радиацией и импульсом участок со странными деревьями. Искорёженный, с вылезшими из земли змеистыми корнями и ядовито-зелёной раскидистой древесной кроной, он сохранял свою окраску даже в лютый холод. Но нам выбирать не из чего. Лес защищал как от дождя и тумана, так и от крото-крыс и всякой живности, не спешащей заглянуть в его угодья.

Раньше отец вместе с учёным из отряда, которого я помню подслеповатым, предполагали, что лес излучает невидимое человеческому глазу поле. Кто знает, но единственное, что было достоверно, в лесу нельзя было находиться более суток, иначе люди менялись, сходили с ума.

Я  нехотя вспомнила седую старуху из нашего канувшего в Лету отряда, которая задержалась в лесу из-за ягод. Наш тогда ещё большой  отряд расположился с ночёвкой на единственной обнаруженной за день блужданий в лесу поляне, когда она, с позеленевшим лицом, выскочила из зарослей и распласталась по земле, забившись в судорогах. Старуха бредила, лепетала что-то несуразное, с хриплым воем и рычанием исторгала стоны-проклятия. Её лихорадило, и  телесный жар не спадал, не помогали даже сильные антибиотики.

Старуху рвало теми самыми ягодами да кровавыми сгустками вперемешку со слизью, а затем она просто ссохлась, серостью лица напоминая кору деревьев. Когда же затихла, то трещины исполосовали её всю, прорезая глубокие борозды в её коже, точно резали насквозь.

Разведённый наспех огонь превратил останки старухи в пыль. Помню, что отряд  выбросил все, что собрали в лесу, зарекаясь даже в  голод употреблять дары тихой охоты. Как подсказал дальнейший печальный опыт, грибы и ягоды относительно безопасны только в прилеске да в местечках, где часть деревьев так и осталась мёртвыми, чёрными головешками.

… В этом же до боли зелёном и сочном лесу было сухо, темно и неестественно тихо, но разведённый костёр должен был отпугнуть всё живое, а ковёр сплетенных над головой листьев приглушал звуки и защищал от дождя.

Мы не стали заходить далеко, выбрали пятачок между деревьями и устроили лагерь. Я сварила яблочный компот, залив в термос кипятка из кастрюльки.

Пожевали сушёного мяса – как признался Плотник, той же мутировавшей крота-крысы, хотя я раньше и не знала, что оно вообще съедобно. Он же объяснил: если мясо  как следует просаливать и хорошенько вымачивать несколько дней, а затем сушить на солнце, то эта мера удалит любую внутреннюю заразу.

А белок есть белок. Наверное, это даже плотоядной крото-крысе понятно. Без него, точнее  без содержащихся в мясе аминокислот, нам не выжить.

Она закутана в одеяла и всё равно мёрзнет: дрожит, не может согреться. Я растираю ей ноги и руки, поражаясь всего за пару дней обострившейся тонкости и хрупкости тела. Кладу рядом нагретую соль в тряпице и раскалённый, замотанный в полотенца кирпич. Всё вместо грелки. Устало покачиваю головой. Ведь как ни пихаю ей в рот похлёбку – едва проглотит ложку и отворачивается. С трудом что-то говорит, скорее, бормочет.

- Нет, - отвечаю, уловив смысл произнесённых слов. - Не брошу. Нет, ни за что. - Пытаюсь подбодрить: - Ты выкарабкаешься, ты сильная, ты же нам с Игорьком нужна.

Смотрю в её карие, с поволокой глаза, вымученно улыбаюсь.

Тихонько всхлипываю, когда она засыпает, и, снова собравшись, начинаю кормить Игорька. Похлёбки в котелке осталось всего пара ложек на дне и солёный огурец для себя, вот и всё. Вздыхаю, напоминаю себе, что нужно проверить запасы, прикинуть, на сколько дней ещё хватит и как долго смогу растянуть, чтобы не обессилеть.

Воет ветер за дверью, в печи светятся янтарно-красными глазками угольки. Голова кружится, охота спать, спать и больше ни о чём не думать. Вот только бы не снились раздирающие душу сны о давнишней, канувшей в небытие жизни... Малой Игорёк требовательно шепчет:

- Маринка, расскажи сказку.

Я укрываю его, глажу по рыжим завитушкам-барашкам. Эх ты, конопатый, весь в папу.

- Ну, слушай, – ласково говорю. - Однажды нехорошие дяди и тёти изменили наш мир. Они проводили свои сверхсекретные эксперименты, разрабатывали оружие и совершили страшную ошибку. Нажали не ту кнопочку - и бах!.. Погибло много, очень много людей.

Я посмотрела на Игорька. Малец и не думал засыпать, уставился на меня, посасывая большой палец. Я укоризненно покачала головой, и он тотчас прекратил безобразничать.

- Но были и те, кто выжил.

- Как мы с мамой, да? - тихонько спросил он.

Я кивнула и продолжила:

– Люди сбивались в группы, будто звери в стаи. Прятались в бункерах, убежищах. Кто куда, лишь бы спастись. А за это время природа наверху начала вести себя странно. Реки выходили из берегов. Рушились и вновь вырастали горы, солнце круглые сутки не сходило с небосклона, всё жарило и жарило, превращая земли в пески, а потом нещадно полили дожди, превращая землю в болото. Холодало - и с градом пришёл снег да лютый мороз. Тогда, Игорёк, тебя ещё на свете не было. Были только мама, папа да я, наверное, такая же малая, как ты сейчас.

- Мелкая, что ли? - уточнил Игорёк.

- Ага, мелкая, - подтвердила я на его ребячий манер, - и долгое время мы жили под землёй вместе с другими людьми. Пока в нашем бункере не закончились запасы воздуха и еды, а потом, чтобы не умереть с голоду, пришлось всем выбраться на поверхность. И вот с того дня мы в пути. Идём и идём, ищем еду, ловим сигнал радио, чтобы не сбиться с курса, на пути к убежищу и бабушке, - подмигнула я Игорьку, по поблескивающим глазам предугадывая его вопросы. - А потом нам пришлось временно осесть, чтобы  на свет появился ты.

Игорёк кивнул, зная нашу личную сказку наизусть. И всё равно братишка ждал продолжения.

- Когда папа заболел, ему пришлось уйти, чтобы не заразить нас.

Я зевнула, вновь погладив братишку по голове. Он зевнул в ответ. Тихо похрапывала во сне мать. Я хотела плавно заменить сказку на правила-предосторожности, которые свято блюла по завету отца и при каждом удобном случае втюмяхивала братишке, но крохотная ладошка выскользнула из-под замусоленного одеяла и дотронулась до моей щеки.

- Маришка, как думаешь, бабушка по-прежнему ждёт нас в убежище?

- Конечно, - уверенно ответила я, а самой вдруг захотелось плакать. - А теперь живо спать, - потушила я чадящую керосиновую лампу, которую мы заправляли чем придётся: то прогорклым жиром, то растительным маслом да бензином, и поцеловала братишку в лобик.

С утра, проверив наши скромные запасы, я вздохнула и, растопив печку, взяла лопату, чтобы расчистить снег перед домом. Метель кончилась, но небеса были мрачными. Тёмно-серыми, с радужно-зелёными переливами, точно в глубине туч бушевали молнии.

На дворе было странно тихо, и все звуки, даже скрип моих старых, обмотанных сверху мехом ботинок будто бы тонул в снегу.

Серебристой плёнки на поверхности снега в кастрюлях и плошках нет, поэтому его можно без опаски растопить на воду. И всё равно даже после кипячения пить всегда чуток страшно.

В трёх корявых, расшатанных и прогнивших насквозь хатах напротив той, где мы временно разместились, больше еды не осталось. За неделю я растащила из заброшенных погребов и кладовок всё, что там было: как запыленные банки солений, так и другие харчи,  скукоженные семена да початки кукурузы в газетах. Кое-что из семян мы с мамой планировали  посадить в огороде, но погода внесла  свои коррективы.

Наверное, был бы жив отец, он не разрешил бы нам проводить подобные эксперименты. Земля, по его словам, вместе с воздухом была отравлена, и кто знает, что теперь творится у нас внутри. Ведь мы дышим, едим, пьём, пусть даже и кипятим воду. Какими мутациями и осложнениями это аукнется нам в будущем – знает только Создатель. Но главное, что мы всё ещё живы. Все ещё можем идти дальше.

… Ноги то и дело проваливались в снег, кое-где приходилось пробираться ползком. Я снова в тщетной надежде - а вдруг что завалялось? - обыскала все хаты, но ничего не нашла. Устала, вспотела, и одежда прилипла к телу. Нехорошо. Тучи снова сгущались, и ветер тащил в нашу сторону новую порцию снега… Я вернулась в хату, когда почти стемнело. Начался снег.

Игорёк юрко вертелся у ног, как щенок. Я моргнула. Ярко вспомнилась лохматая старая собака. Каштанка. Её имя всплыло вместе с давним воспоминанием. Зелёное поле, лес вдалеке. Я и папа бегаем наперегонки вместе с Каштанкой. «Маринка, бросай ей палку!» - весело кричит он. Ветер треплет его рыжие волосы, солнце золотит зелёные глаза. Собственные руки, выставленные вперёд, с зажатой в пальчиках палкой, очень маленькие, и  эти пухлые крохотные пальчики такие, как сейчас у Игорька. Смешные.

Я чётко помню, как падаю в траву. Помню, как отец берёт меня на руки и подбрасывает. «Уля-ля,  смотри, Маринка, красавица моя!» - говорит и ловит меня. Дыхание замирает в груди. Со смехом из горла вырывается восторг.

- Есть хочу, есть, Маришка! - хнычет Игорёк, возвращая меня из грёз на землю.

- Сейчас-сейчас, сделаю что-нибудь вкусное, - говорю ему, и брат успокаивается. Иду проверять мать. Она сидит на кровати. Хмурая, уставшая, по подбородку стекает слюна, и я понимаю, что она плачет. Запах фекалий режет ноздри.

- Не надо, мамочка, не плачь. Я сейчас всё уберу.

Она снова обгадилась, не сумев дойти до ведра. Мать хнычет, чем-то напоминая мне Игорька. Редкие волосы  на её голове  свалялись в потный комок.

Я снимаю с неё штаны вместе с бельём и вместе с испачканной простынёй выношу из комнаты. Обмываю мать мокрой тряпкой. Затем кутаю в одеяло. Пою кипяченой водой, взятой из кастрюли на печи. Снова проверяю запасы еды и думаю, что сегодня  точно придётся самой ложиться спать голодной. А завтра снова идти в разведку. К спрятавшемуся за холмом крайнему дому, который сам походил на землянку, – так сильно врос в землю, отчего всегда и настораживал.

Вздыхаю. Еды от силы максимум дня на три.

Щербатым гребнем я расчёсываю волосы матери, стараясь безболезненно распутывать колтуны. За окном ядовито-жёлтое свечение прорезает небо и падающий снег... Сытому братишке спать неохота.

- Расскажи сказку про бабушку Алису, - требует он, вместо того чтобы палочкой писать на песке в коробке буквы и цифры или делать зарядку, которую мы практикуем каждый день.

Я зеваю, делаю взмах гребнем и начинаю рассказ, потому что сегодня не в силах с ним спорить. В этом рассказе я опираюсь на слова отца, с каждым прожитым годом всё больше походящие на выдумку: "Бабушка, как ты знаешь, у нас головастая. Гениальный учёный, работающий на самых верхах".

Чем она занималась, мы так и не узнали. Ведь бабуля умела давать замысловатые ответы и избегать каверзных вопросов, переиначивая их и уводя в нейтральное русло. Отец знал только, что, когда мир перевернулся, её сразу завербовали, а нас отправили в бункер.

"Надежда" – так назывался экспериментальный комплекс-убежище, с помощью новейших технологий стационарно зависший над поверхностью планеты, чей рельеф постоянно менялся.

Последовал единственный разговор, телефонный звонок, и затем подан в эфир радиосигнал, сообщающий постоянные координаты убежища и дающий ориентир на неизменное озеро в окружении гор.

Вестей от бабули больше не было, но радиоприёмник иногда просыпался и вещал, повторяя снова и снова ряды цифр. Папа ещё в бункере перелопатил все карты, что-то чертил, клеил, сверялся с компасом, прокладывал маршрут.

Снова оказавшись на поверхности, мы  упорно не сдавались и двигались вперёд, хотя наши ряды стремительно уменьшались.

Голод. Мутировавшие животные, сумасшедшая погода и болезни нещадно косили нас, одного за другим, жнецом из преисподней. Но самое страшное оказалось впереди.

Мы называли это явление - сухоты.

Я помню, что нас было пятеро: я, мама с папой и ещё двое мужчин, один из которых хромал. В одну из дождливых ночей к нам прибился чужак – с запавшими глазами и тощими, как у скелета, руками. Хрипло кашлял кровью и чёрной слизью. Его жар не спадал, и наши обмелевшие запасы антибиотиков ему не помогали.
Чужак ел жадно, без разбору, глотал, практически не утруждаясь жевать, точно в его нутре никогда не утихал голод, а потом, в одну из ночей, когда нам пришлось урезать рацион, внезапно напал, своей жертвой выбрав самого слабого – хромого. Чужак внешне менялся быстро - и его пальцы... Они стали подобны длинным и тонким костям, светившимся на кончиках голубым. Эти сильные и острые пальцы скрюченными когтями намертво впились в кожу хромого. Ни папа, ни второй мужчина как ни пытались, не смогли оттащить озверевшего людоеда от его жертвы. Чужак не чувствовал боли и ударов. Как и порезы ножом, они были ему безразличны. Всё, чего он хотел, - это жрать. И он жрал… Тогда в дело пошёл огонь – единственное верное средство против сухотных, как показал дальнейший опыт. Вот только и второй мужчина погиб. Случайно. Мечась по тесному помещению, сухот схватил его и не отпускал, объятый пламенем от разбитой керосиновой лампы, всё так же жадно впиваясь усохшими, но сильными и беспощадными пальцами в его плоть. Отец схватил меня на руки, велев закрыть глаза, прижав мою голову к своему плечу. Но я не могла забыть того, что увиделось мельком, и даже с закрытыми глазами всё смотрела, и смотрела, как горит тощее существо, от которого мало осталось человеческого, и как льдисто-голубым сквозь всполохи пламени блестят его изменившиеся глаза.
… В моих кошмарах всё происходит иначе. В разы страшнее. Во сне глаза чужака находятся предельно близко. Ртутная синева кипит в его огромных зрачках, пялящихся на меня в упор, а затем он ухмыляется кривыми зубами, в мгновение ока рвущими его губы, коверкая и перестраивая рот…

С тех пор я запомнила главную примету сухотов – страшная худоба, ненасытное обжорство и жуткие, ртутной синевы глазища.

… Я погрузилась в воспоминания и заснула. Рядом спал Игорёк. Похрапывала мать, а в дверь вместе с ветром снаружи что-то скреблось и скреблось.

Утром я приготовила своим поесть, велев Игорьку разделить продукты на весь день. Напомнила кормить мать и смотреть за ней.

Оделась. Взяла мешок, керосинку и спички, не забыла топор. Снег утих. Белоснежные сугробы местами покрывала серовато-зелёная пыль. Теперь эту воду нельзя пить… Тучи над головой и не думали уходить. Значит, снег начнется снова, а судя по ядовито-жёлтым сгусткам в глубине свинцовых туч, будет очередная буря. Если бы не слабая мать, я бы вернулась обратно, чтобы унести ноги из этих мест. Но нельзя. Придётся ждать до последнего, пока улягутся последствия бури, а сейчас моей целью был дом за холмом.

Чем дальше я шла, тем мягче и пушистей становился снег, и ноги то и дело проваливались в сугробы. Вроде совсем не холодно, но я устала и взмокла, пока взбиралась на холм.

Резкий запах костра ударил в ноздри. Внутри всё затрепетало. Опасность. Я достала топор и, пригибаясь и припадая к снегу, ползком двигалась вперёд, время от времени едва приподнимая голову, осматривалась. Дымок вился в безветренном воздухе почти вертикально, и если бы не запах, то я бы его и не заметила. Любопытство порой сильнее страха. Так ничего подозрительного и не заметив, я прокралась к землянке и замерла: рядом с гнилыми остатками забора догорали обуглившиеся остатки тела. Пустые глазницы черепа безлико уставились на меня, и я вздрогнула и отвернулась. Снег уже присыпал следы - и всё равно я рассмотрела капли крови, крупные ошмётки мяса, словно кого-то заживо драли собаки, да обрывки одежды и пустой рюкзак цвета хаки, который меня ещё больше запутал.

Если строить логические цепочки, выходит: если есть сожженное тело, должен быть и тот, кто его поджег. Только куда же он мог пойти дальше?

Оставаться на открытом месте – пугало. Но я не могла вернуться, не обыскав землянку. Еда значила жизнь. Пришлось протискиваться в узкий проём осевшей трухлявой двери, больше напоминающий вход в нору.