Есть разница или нет? Прошу взгляд со стороны
Здравствуйте, уважаемые авторы! Пишу небольшие детективные истории и экспериментирую в данном направлении. Как вы считаете, меняется ли восприятие одинакового по сути текста в зависимости от ряда нюансов - географических, национальности и имен героев и т.д. Для меня детектив - это в первую очередь все же англоязычная атмосфера. Вот два отрывка для сравнения. Какой из них на ваш взгляд более подходящий для детективного рассказа?
Отрывок 1
Ронн Айшем, частный детектив 36 лет от роду, проснулся воскресным утром от раннего звонка. Тоби Коллинз, сообщил ему ярко светящийся дисплей. Ронн вздохнул - звонок от Тоби всегда гарантировал отсутствие дальнейшего сна и размеренного завтрака дома. Через 20 минут наспех одетый Айшем выскочил из своих апартаментов на Даймон-стрит и быстро зашагал к припаркованному недалеко автомобилю.
Отрывок 2
Сергей Казанцев, частный детектив 36 лет от роду, проснулся воскресным утром от раннего звонка. Виталий Ковалев, сообщил ему ярко светящийся дисплей. Сергей вздохнул - звонок от Виталия всегда гарантировал отсутствие дальнейшего сна и размеренного завтрака дома. Через 20 минут наспех одетый Казанцев выскочил из своих апартаментов на Фестивальной улице и быстро зашагал к припаркованному недалеко автомобилю.
Подборка книг для начинающего писателя
Сама являюсь начинающим писателем и задалась вопросом изучения материалов, чтобы создать базу для развития писательских навыков и в перспективе - произведений. Да, мне предстоит еще многому научиться, особенно, русскому языку (пунктуация у меня хромает).
В общем и целом, изучила много книг, но выделю 5, которые, на мой взгляд, достойные и действительно несут полезную информацию:
1. Спасите котика! Все что нужно знать для написания романа - Джессика Броуди.
Пусть вас название книги не наводит на мысль - легкое игривое чтиво:) Нет, это серьезная книжка - автор рассказывает методы построения романа, основные виды сюжетных линий, детально разбирает произведения, чтобы показать на примере, как выстроить поведение и историю героя, помогает определиться с посылом нашего будущего романа.
2. Пиши рьяно, редактируй резво - Егор Аполлонов.
В первой части книги о том, как начать писать, где брать идеи, как выбрать свой стиль, что делать если хочется, но не можется:) как не бояться чистого листа, во второй части - опыт известных писателей, их страхи, напутствия, лайфхаки и полезные советы.
3. Пиши, сокращай: как создавать сильные тексты - Максим Ильяхов, Людмила Сарычева.
Довольно таки известная книга и чаще ее советуют для копирайтеров и тем, кому важна лаконичность в тексте, рассылках, письмах и т.д. Но здесь можно научиться не использовать штампы, канцеляризм, упрощать слишком нагруженный текст, ясно доносить мысль простыми словами, особенно, если вы не стремитесь стать Набоковым с его сложными, но не менее прекрасными описаниями.
4. Начни писать. 52 совета для развития творческих способностей - Грант Фолкнер.
Недооцененная книга, хотя считаю, что очень достойная. Да, здесь не будет описания самой конструкции произведения, романа или рассказа, но здесь хорошие советы: как начать писать, как не бросить писать, как поднять свой творческий дух, как умело отдыхать между сеансами сочинительства и советы для развития творческого мышления. При прочтении отмечаешь для себя много хорошо сложенных мыслей, чем заменить штампы, как автор интересно сочетает слова и ассоциации.
5. Школа литературного и сценарного мастерства - Вольф Юрген.
В данной книге помимо искусства ведения истории - поднимается и тема психологии: как не бояться мнения других людей, уметь быть любопытным и не страшиться задавать вопросы и т.д. Автор постарался дать советы не только для романов, но и для написания сценариев, статей и т.д, то есть для всех случаев жизни читателя:)
И отмечу еще книгу Дитмара Розенталя «Справочник по правописанию и литературной правке» и «Универсальный справочник по русскому языку. Орфография. Пунктуация. Практическая стилистика» - по отзывам это лучшее пособие для повышения уровня грамотности. Я последую советам и постараюсь ее оседлать:) Есть корректоры и редакторы, но считаю, что и своя база должна быть хорошей.
Венедикт Ерофеев, автор поэмы «Москва – Петушки»
24 октября исполнилось 85 лет со дня рождения писателя Венедикта Ерофеева, которого не только близкие друзья, но и многие почитатели зовут Веничкой – то ли ласково, то ли запанибрата.
Слившись с героем своей алко-философской поэмы «Москва – Петушки», он стал для них своим в доску. При этом далеко не всем поклонникам приходит в голову, что, окажись они за одним столом со своим кумиром, вряд ли смогли бы дотянуть до уровня его интеллекта и эрудиции.
«Прелестный человек»
Собрание сочинений Венедикта Ерофеева может уместиться в одном томе: ранняя проза «Записки психопата» и «Благая весть», пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика», текстовый коллаж «Моя маленькая лениниана», фрагменты записных книжек и, наконец, повесть «Москва – Петушки», которую автор назвал поэмой (впрочем, и, например, «Мертвые души» Гоголя – это тоже поэма). Было еще несколько недописанных, бесследно пропавших или вовсе не существовавших в природе вещей: пьеса «Фанни Каплан», эссе об Ибсене, Малере, роман «Дмитрий Шостакович». Но, чтобы оставить след в истории, Ерофееву хватило одних «Петушков».
Будучи насквозь литературным, словесным человеком, Ерофеев не очень-то рвался в профессиональные писатели. «Петушки» родились как шутка для друзей. На поэму ушло не слишком много времени, как и на другие тексты. Чем же занимался Венедикт Васильевич в остальное время своей 51-летней жизни? А в остальное время он жил, с одной стороны, совершенно типичным для русско-советского человека образом, а с другой – вопиюще необычным.
Личность иного художника бывает бледнее, мельче его работ, а бывает наоборот, и это как раз случай Ерофеева. «Конечно, он был больше своих произведений», – свидетельствовал один из самых дорогих нашему герою людей, филолог и переводчик Владимир Муравьев. «Все мы, друзья молодости, любили его не как знаменитого писателя, а как прелестного (именно!), обаятельнейшего, необычайно притягательного человека. Мы очень чувствовали его значительность, он был для нас значителен сам по себе, без своих писаний», – говорила Лидия Любчикова, жена близкого друга Ерофеева Вадима Тихонова.
Ерофеев был горьким пьяницей и вместе с тем ходячей энциклопедией мировой культуры, обладателем поразительно острого ума и безразмерной памяти. Одних он удивлял своей деликатностью, других огорошивал бесцеремонностью. С ходу поступал в институты и так же легко бросал их. В любой компании – пролетариев или интеллигенции – становился центром, вокруг которого все начинало вращаться. Да, герой «Москва – Петушки» был лишь тенью автора.
Жизнь как эксперимент
Ерофеев родился за Полярным кругом, в поселке Нива-3 под Кандалакшей. Его отца, начальника железнодорожной станции, в 1945 году отправили в лагерь «за антисоветскую пропаганду». Семья оказалась в отчаянном положении: в голодное время на Крайнем Севере матери Венедикта, как жене «врага народа», не полагалось продуктовых карточек. У Вени и других детей началась цинга, а пока они лежали в больнице, сгорела изба. Веню с братом Борисом поместили в детский дом города Кировска, где хотя бы было гарантировано пропитание.
В детдоме, а потом в школе Венедикт учился на пятерки, много читал – это был его способ противопоставить себя грубым, агрессивным сверстникам. Золотая медаль позволила ему в 1955 году без экзаменов, пройдя только собеседование, поступить на филологический факультет МГУ. Казалось, впереди его ждало светлое советское будущее. Но вскоре что-то пошло не так.
Сокурсники вспоминали приехавшего с Севера 16-летнего Венедикта как милого и немного наивного юношу, непьющего и некурящего. Первую сессию он сдал на отлично и уехал на каникулы домой. Но по возвращении в Москву резко переменился: перестал ходить на занятия, днями лежал на кровати в общежитии, пил, курил и читал запоем. И примерно в таком же духе продолжал всю оставшуюся жизнь.
О причинах экзистенциального перелома остается лишь догадываться. Родные во всем винили «развратную столицу», но своим радикализмом Ерофеев пугал даже пьющих москвичей. Некоторые исследователи считают, что на Венедикта повлияло известие о смертельной болезни отца, хотя они и не были с родителем очень близки.
Сам писатель объяснял, что разочаровался: университет, мол, оказался не тем идеальным храмом науки, о котором он грезил. Вместо филологии Ерофеев решил изучить саму жизнь, превратив себя в объект эксперимента. Наблюдение за душевным состоянием после различных доз алкоголя было одним из опытов, которые Венедикт ставил на себе. Следствием этих опытов стало отчисление из университета.
Аутсайдер и кочевник
В Москве с Ерофеевым произошла еще одна метаморфоза. Попав в компанию неординарных личностей, своих сокурсников Владимира Муравьева, Бориса Успенского, Льва Кобякова, начитанных и остроумных, он из тихого провинциального юноши превратился в харизматичного интеллектуала.
Уже через год общения Венедикт из ведомого стал ведущим – звездой компании. Отчасти благодаря своему уму и обаянию, отчасти потому, что держал себя свободнее всех. Диплом вуза, социальный статус, хорошее трудоустройство – все эти немаловажные для советского гражданина вещи были Ерофеевым решительно отринуты. Без них жизнь была, мягко скажем, затруднительной и даже опасной, но Ерофеев экспериментировал: можно ли выжить, будучи аутсайдером, без прописки и даже без паспорта?
Уйдя из МГУ, Ерофеев принялся кочевать по Москве и окрестностям, переходя с одной нехитрой работы на другую, в основном ради того, чтобы получить койку в общежитии, денег на выпивку (едой он практически не интересовался) и избежать суда по статье о тунеядстве. Ради этого же он поступал (без всяких усилий) в педагогические институты в Орехово-Зуеве, Владимире и Коломне. Везде он потрясал преподавателей, с ходу извлекая из своей вихрастой головы гигабайты информации, словно в нее были загружены все учебники и антологии мира. Восторг быстро сменялся ужасом и гневом: учебной дисциплины для студента Ерофеева не существовало, ее заменяли, как и в МГУ, попойки и чтение в кровати. Венедикта изгоняли.
Начальство смущал не только дым коромыслом в общежитии, но и «антисоветское влияние», оказываемое вольнодумцем Ерофеевым на студентов. Так, во Владимире он оказался во главе многочисленной партии «попов», противостоящей комсомольцам. Ерофеев водил «попов» на церковные службы, давал им недоступную большинству советских граждан Библию – «единственную книгу, которую еще стоит читать».
Из владимирского института его, несмотря на отличные оценки, исключили «за дисциплинарное и идейное разложение учащихся». Наказывались и общавшиеся с ним студенты. Со студентки Зимаковой, его будущей супруги, ректор института требовала расписку, что она обязуется порвать все отношения со смутьяном Ерофеевым. Расписка была получена, но отношения продолжались – обаяние Венедикта перевешивало страх репрессий.
Позитивный «лук»
Беспечность Ерофеева подкреплялась уверенностью, что он никогда не останется один и нигде не пропадет, если только сам не захочет этого. Людей тянуло к нему как магнитом – будь то полуграмотные пролетарии или профессора Борис Делоне и Юрий Лотман. Все проникались к нему нежностью и были рады позаботиться об этом неординарном и симпатичном человеке.
«Дело было в каком-то особом энергетическом поле, которым обладал Ерофеев, – по-моему, это вообще невозможно выразить словами», – объясняла актриса Жанна Герасимова. Поражал и его ум. «Он был не просто мыслящим, а быстро мыслящим, – говорила поэтесса Ольга Седакова, – там, где другие успевали подумать один раз и в одном направлении, он – раз десять: и туда, и обратно, и по сторонам».
В довершение ко всему Ерофеев был очень хорош собой: высокого роста, голубоглазый, с копной непослушных волос, «похожий на американского киноактера или на партработника (действительно, удивительно позитивный у него был look)», – признавал Эдуард Лимонов, в целом постаравшийся высказаться об авторе «Петушков» максимально пренебрежительно (писатели скептически относились друг к другу).
Женщины оглядывались на Ерофеева на улице, даже когда он был одет в нечто ветхое и не по размеру, а некоторое время он предпочитал именно такой стиль. Сомнительные одеяния (зимой он мог ходить в шерстяных носках и калошах) смотрелись на нем изящно, как на принце.
Не знающий недостатка в женском внимании, Ерофеев с дамами держал себя сдержанно – в молодости, несмотря на харизматический ореол, он был застенчивым и целомудренным. Многим московским богемным особам, привыкшим к эротическим приключениям, его поведение казалось асексуальным: на самом деле он просто не спешил лезть к ним под юбку, предпочитая умную беседу за стаканом портвейна.
Две любви
В жизни Ерофеева были две большие любви, две женщины, между которыми он разрывался: Юлия Рунова и Валентина Зимакова. С первой он познакомился, учась (это слово, впрочем, лучше взять в кавычки) в орехово-зуевском пединституте, со второй – во Владимире. Зимакова стала его первой женой и матерью сына, Венедикта Венедиктовича (это ему вез гостинцы герой «Москва – Петушки»). А вот героиня, которую Ерофеев воспел в поэме, «рыжая стервоза», похоже, соткана из черт нескольких женщин. Юлия и Валентина, к слову, были брюнетками.
С Зимаковой писатель несколько лет жил в идиллии в продуваемой всеми ветрами избе под Петушками. В избе он, впрочем, сиживал нечасто, большую часть времени мотаясь по стране как кабельщик-спайщик СУС-5 (Специализированное управление связи).
А роман с Руновой длился десятилетиями, то затухая, то разгораясь снова. Эта непокорная женщина, в отличие от других партнерш писателя, не была готова раствориться в пьяной стихии ерофеевской жизни, а, наоборот, стремилась остепенить «беспечного бродягу». Во время очередного эпизода их совместной жизни в начале 1970-х у Венедикта Васильевича даже появился свой холодильник и домашние тапочки, которые он с восхищением демонстрировал друзьям. Но укротить строптивого писателя Руновой так и не удалось.
Последний раз Венедикт хотел сойтись с Юлией в середине 1980-х, когда жил уже со второй официальной женой, Галиной Носовой, устроившей ему московскую прописку. Но все же остался с Галиной – сильных чувств к ней не испытывал, но была благодарность за ее самоотверженную заботу. В женщинах Ерофеев нередко пробуждал материнский инстинкт – хотелось согреть, сохранить страдающего гения.
Пир духа и труда
Выше уже упоминалось СУС-5, где Ерофеев проработал много лет кабельщиком. Никогда не расстающийся с книгой и записной книжкой литератор успел сменить не один десяток работ. Многие неофициальные советские художники, поэты и музыканты работали ночными сторожами или грузчиками, но трудовая биография (и география) Ерофеева впечатляет и выглядит явно насыщенней его библиографии.
Начиная с весны 1957-го он то грузчик в продовольственном магазине в Коломне, то помощник каменщика на стройке Новых Черемушек, то кочегар-истопник во Владимире, то приемщик стеклотары в Москве, библиотекарь в Брянске, разнорабочий в геологической партии на Украине, заведующий цементным складом на строительстве шоссе в Горьковской (ныне Нижегородской) области. Была в этом списке даже такая экзотическая для богемного маргинала должность, как стрелок военизированной охраны при московской ГЭС-2.
С особой теплотой писатель вспоминал трудовые будни лаборанта паразитологической среднеазиатской экспедиции по борьбе с окрыленным кровососущим гнусом в середине 1970-х. По его словам, все, что от него требовалось, – выйти вечером на улицу, выставить ладонь и подсчитать, сколько насекомых село на руку.
Занятием, которому Ерофеев отдавал главную часть своей энергии, были возлияния в кругу друзей, знакомых и иногда случайных встречных. Для многих, особенно в так называемой владимирской компании, Ерофеев был Сократом, учившим думать и открывавшим новые горизонты. Влияние, которое оказало на них общение с Венедиктом, признавали и многие москвичи, например, переводчик Марк Гринберг или Ольга Седакова, писавшая: «Не Толстой, не Платон, не Флоренский, а Веничка был для меня Учителем Жизни».
«Головы не терял»
Ерофеев не был многословным. Он предпочитал время от времени вставлять в общий разговор реплики, лаконичные и точные. Проработав полжизни среди «простых трудяг», умиления по отношению к ним писатель не испытывал. Он терпеть не мог поверхностного, примитивного мышления, поэтому от Ерофеева порой крепко доставалось не только пролетариям, но и обожавшей его интеллигенции, среди которой нежелание по-настоящему думать тоже не редкость.
Всех поражала его эрудиция. «Веничка был, как Google, – куда ни ткнешь, обнаруживается масса информации по любому поводу», – вспоминала его знакомая Наталья Архипова. «Меня в нем восхищали не только основательные познания, но и точность, конкретность сообщаемых им сведений: он никогда не говорил о чем-то «вообще», но всегда с называнием дат, имен, мест, источников», – рассказывал художник Феликс Бух.
Лекции по римскому праву и античной истории, которые герой «Петушков» три года читал контролеру Семенычу, – не слишком большое художественное преувеличение. По крайней мере, Ерофеев действительно мог бы такие лекции читать.
Знаменитый математик, 80-летний Борис Делоне говорил: «Черт-те что, я сам профессор, дореволюционный причем! Сын профессора. Мама кончила Смольный… И рядом с Ерофеевым, который учился в поселке Чупа и закончил школу в Кировске, я то и дело себя чувствую дикарем с острова Пасхи, настолько он образован!».
Ольга Седакова вспоминала: «Веничка обладал страстью и усердием классификатора и коллекционера сведений, которых, наверное, никто, кроме него, не копил. Помню, например, длиннейший список нормальных температур диких и домашних животных, который он знал, как таблицу умножения. Никакие внешние и внутренние обстоятельства не могли победить этой пунктуальности».
Ерофеев обожал составлять антологии малоизвестных поэтов, вел дневники наблюдения за природой и дневник грибника. Мог точно сказать, что он делал в такой-то час любого выбранного дня. Недаром борьба с алкогольной амнезией так важна для героя «Москва – Петушки».
«Он пил много, но в нашем понятии пить – значит терять голову. А Ерофеев потерял голос, потерял счастье в жизни, но головы он не терял», – говорила его жена Галина.
Железнодорожная осень
Венедикт Ерофеев с юных лет пробовал себя в прозе, но «входить в литературу» не спешил. И уж тем более в официальную советскую литературу – такого он себе не мог представить и в страшном сне.
Многие годы он вел записные книжки, в которых собирал интересные мысли и обороты. Несколько раз принимался за большую форму, например, начинал пьесу «Тушинский вор», но не доводил до конца.
Осенью 1969 года 31-летний кабелеукладчик наконец-то почувствовал, что может создать что-то по-настоящему свое. Так в вагоне-бытовке у платформы Железнодорожная за несколько недель была написана поэма «Москва – Петушки». Задумывался этот текст как литературная шутка для узкого круга приятелей, многие из которых были выведены в поэме. «Я писал без претензии, для друзей, чтобы их немного потешить и немного опечалить», – объяснял Венедикт.
Друзья, придя в восторг от поэмы, стали давать ее почитать знакомым, перепечатывать, и вскоре она пошла в народ не без некоторого сопротивления со стороны автора. В течение года «Москва – Петушки», как сказали бы сейчас, завирусилась. Еще бы: никто в то время не писал так свободно, тонко и остроумно обо всем, что испытывал герой «Москва – Петушки» – ни в андеграундной литературе, ни тем более в советской.
Десятки фраз из поэмы стали крылатыми: от «где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону Пиренеев?» или «а жабо – что нам жабо! Мы и без жабо лыка не вяжем» до бессмертной «и немедленно выпил».
Вскоре текст попал за границу – в 1973-м он был впервые опубликован в израильском журнале «Ами». Затем последовали издания в Европе и Америке, на русском и в переводах.
К репутации интересного человека прибавилась репутация великого писателя, и она, с одной стороны, льстила, но с другой – давила на Ерофеева. От него ждали новой вещи, да не хуже, чем прежняя, – это раздражало. Когда сторонние люди спрашивали Веничку о «творческих планах», он воспринимал это как вторжение в область интимного.
В начале 1970-х Ерофеев стал рассказывать, что написал роман «Дмитрий Шостакович», но рукопись у него, заснувшего пьяным сном в электричке, украли вместе с авоськой, где лежали бутылки. Восстановить текст не получилось. Есть мнение, что история с «Шостаковичем» – выдумка и что никакого романа не было. Хотя некоторые знакомые Ерофеева утверждают, что видели фрагменты текста.
«Медленно и неправильно»
Даже «неподготовленный читатель» не может не заметить, что в «Москва – Петушки» несколько измерений – уж больно много в тексте всего намешано: и зубровка, и Иммануил Кант, и арфистка Ольга Эрдели, и Гете, и денатурат, и ангелы.
Для кого-то поэма – просто «прикол», пьяный анекдот или карикатура на абсурд советской жизни, для других – русский «Улисс», шедевр, по которому на совершенно трезвую голову пишутся солидные научные исследования.
Ерофеев язвительно отзывался о тех, кто видел в его книге одни только хохмы. «Трагизма они не замечают. Они вообще ничего не замечают», – комментировал он. При этом сам говорил, что от души смеялся, когда писал поэму. Но ему было можно: он знал неотделимость трагического от смешного.
Смирение ерофеевского персонажа особенно сильно выделяет его среди героев своего времени: бойких, самовлюбленных, выпячивающих свои достоинства. Его мягкость и боязливая восторженность ближе к каким-то сказочным типажам или персонажам Лескова. «О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы!» – говорит он.
В нем много обреченности, но есть и своеобразный стоицизм. Этот человек во многом наивен и не скрывает своей беззащитности. И в то же время он несет в себе большую глубину. Такой герой подкупает – и подкупил немало юношей, пытавшихся строить себя «по Веничке».
Через героя «Москва – Петушки» Ерофеев проводит важную для себя тему антиперфекционизма. Знаменитое «Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян» было не просто красивой фразой, а основой философии Ерофеева. Неудачи, ошибки, несуразности для него выглядели проявлением подлинной человечности, тогда как тяга к совершенству казалась антигуманной наклонностью. Как говорил Авраам Линкольн, «люди, не имеющие недостатков, имеют очень мало достоинств».
Нож в горло
«Веня, несомненно, был гением и мог стать кем угодно, но всему мешало «неутешное горе», эта постоянная душевная боль», – считает знакомая Ерофеева Ольга Савенкова.
Памятник главному герою поэмы Ерофеева "Москва-Петушки" в Москве
Ерофеев полагал, что страдания и скорбь необходимы настоящему человеку, потому что возвышают его над суетными мелочами. Герой «Москва – Петушки» рассуждает, что большинство людей достигают этого отрешенного состояния только во времена больших личных утрат, а он и ему подобные пребывают в нем постоянно. В этом помогал алкоголь: для пьющего писателя взлеты в небесные сферы и провалы в преисподнюю похмельных мук были ежедневным упражнением.
Но если в молодости, когда много сил и здоровья, боль можно было носить в душе с тайным упоением, как вериги под одеждой, то с возрастом эта тонкая игра вышла из-под контроля. Пьянство из метафизического инструмента к 40 годам превратилось в болезнь, с белой горячкой, госпитализациями в больницу имени Кащенко и утратой прежнего изящества в поведении. Все чаще Ерофеев бывал резок и неприятен с людьми, исключая близких и очень известных, вроде Беллы Ахмадулиной, с которой Венедикт подружился в середине 1980-х.
В 1985-м у писателя обнаружили рак гортани, четырьмя годами ранее от такой же болезни умер его старший брат Юрий. Узнав о диагнозе, писатель и его друзья не могли не думать о параллелях с финалом «Москва – Петушки», где герою вонзают в шею заточку.
Писателя прооперировали, он лишился своего бархатного «дикторского» голоса и говорить мог лишь с помощью специального аппарата. Друзья договорились о лечении Ерофеева во Франции, но советский ОВИР его не выпустил, обосновав отказ тем, что в трудовой книжке Венедикта обнаружен четырехмесячный пропуск в 1963 году. Ерофеев подивился чиновничьему бреду, но, кажется, был готов принять свою смертельную болезнь.
«Перестраивать нечего»
Приведший многих друзей к вере, сам Ерофеев крестился лишь незадолго до смерти, в 1987 году. Причем крестился в католичестве, под влиянием своего друга Владимира Муравьева. Жест немного протестный – писателю не нравилось, что русское православие исторически почти всегда служило государству. Но от родины далеко не уйдешь – отпевали Ерофеева все равно по православному обряду.
Последние годы жизни Ерофеев был уже почти официальной звездой: к нему стекались репортеры, документалисты. К тому времени «Петушки» были изданы на английском, французском, итальянском, польском, финском, сербском, голландском, шведском языках. В 1989-м дошла очередь и до Советского Союза.
К политическим переменам в стране Ерофеев отнесся безучастно: «Кто хочет, пусть перестраивается, а мне перестраивать нечего». Он знал, что подходит к концу своей земной жизни – рак брал свое. 11 мая 1990 года писатель покинул этот мир.
Последний день рождения Ерофеева и беседы с ним попали в фильм польского режиссера Павла Павликовского «Москва – Петушки». Венедикт выглядит добродушно, но в целом фильм нарочито депрессивен, и основной акцент сделан на алкоголе. Эта материя и по сей день многих интересует более чем все остальное содержание культовой поэмы и жизни ее автора. Вспоминаются слова главного героя «Москва – Петушки»: «Я вижу, вы ни о чем не можете говорить, кроме водки!».
Автор текста: Александр Зайцев
Источник: postmodernism
Архетипы для продвинутых
Вот казалось бы, все в литературе уже давно придумали, всё там ясно-понятно-стандартно, но потом туда как ворвется... ЧЕЛОВЕК-БЕНЗОПИЛА! А-а-а-а! Бдышь! Врум-Врум.
Вот уж казалось бы, обычное аниме про драки всякого со всякими, а поди ж ты, пример продвинутого сценарного кунг-фу. О нем сегодня и поговорим.
Итак, архетипы.
В кино и литературе нет реальных людей, есть персонажи, которых можно очень удобно свести к нескольким простым шаблонам. Никакой единой Библии писателей и сценаристов не существует, каждый волен придумывать те категории, какие ему нравится, и я знаю по меньшей мере три различных системы, плюс у меня есть своя собственная. Но наибольшей популярностью пользуется та, где всех выдуманных людей распределили по 12 категориям: бунтарь, маг, мыслитель, шут и т.д., и для простоты мы будем ориентироваться именно на нее.
Типичная история же может выглядеть так: Герой и его друзья, Мыслитель, Шут и Славный малый, под предводительством мудрого Мага противостоят Правителю, который похитил Любовницу нашего Героя и вынуждает Творца строить оружие судного дня. Звучит знакомо, не правда ли? Вот вроде с ходу сложно назвать такое произведение, но как будто бы вы что-то такое видели, и не один раз. И скорее всего так оно и было.
При этом сам сеттинг особой разницы не дает. Так например в фэнтези роль Мага может играть непосредственно волшебник с посохом, а вот в сеттинге реалистичном это уже будет гениальный хакер. Порой же сценарист/писатель настолько упарывает в проработку архетипа и столько всего навешивает, что изначальный шаблон там еле проглядывается.
И вот смотрите какая штука, в западной литературно-сценарной традиции мы привыкли эти архетипы использовать как основу и дальше навешивать на них всякое. Я не говорю, что так делают всегда или что это хорошо, я просто отмечаю такую, скажем так, тенденцию. На востоке же… делают иначе. Там любят архетипы самой нежною любовью, и не видят ничего плохого в том, что одна цундере по характеру вообще неотличима от другой. Есть там отдельные подкатегории этого типажа, но суть всегда одна, и всем это по кайфу.
Типичная восточная аниме-история же заключается в том, что мрачный и серьезный Герой и его друг Шут, который суть есть озабоченный извращенец и дикарь, под предводительством мудрого Мага-начальника и во славу плохого Правителя из серии в серию режут монстра недели, которых на них насылает Творец. Братья-японцы тут берут не характерами, но визуалом, углублением в эту простоту, и накаляют персонажей и ситуации до предела, как например в Евангелионе каком-нибудь.
Но вот чего делают редко и на Западе и на Востоке, так это перестановки. Суть очень простая на первый взгляд: берутся традиционные архетипы и ставятся на нетрадиционные для них роли... ну и всё собственно. Тут очень сложно в итоге сохранить баланс и не переиграть самого себя, но когда получается, тогда получается отлично, и даже самая простая история играет целой гаммой новых ощущений.
Свежий пример: ЧЕЛОВЕК_БЕНЗОПИЛА!
ААААААА!
Традиционный мрачный и пафосный герой, что ищет мести и хочет бросить вызов силам, многократно превышающим его возможности, тут занял позицию помощника, причем довольно бесполезного. Главным героем же сделали Шута, вечно озабоченного дурака и полудикаря, мотивации которого просты как валенок и заложены в его сути. Мага ставят на место Любовницы и при этом делают врагом, Ребенка помещают на место Бунтаря, Заботливую насильно впихивают в роль, где вообще забота даром не нужна, а из Бунтаря делают наставника. И так далее, и тому подобное, и всё это в итоге работает вместе, не разваливается и смотрится на удивление свежо. И это при том, что сюжет… незамысловат по своей сути.
Помогает тут то, что хотя роли у всех архетипов изменились, средства достижения цели у всех остались теми же самыми, традиционными. Шут побеждает не потому, что он пытается быть Героем, а потому что он побеждает как Шут.
В то же время Любовница на месте Мага сражается традиционным оружием Любовницы,
Герой на позиции Помощника честно пытается быть героем, ну и так далее. И хотя мы на самом деле уже видели подобные действия тысячи раз, мы редко когда имели возможность увидеть подобные цели этих действий. И потому это ощущается свежим, как будто изобретение рок-н-ролла: гитары и барабаны были и раньше, но теперь как будто бы все иначе.
На первый взгляд кажется, что сделать такое - раз плюнуть, но на самом деле это вопрос очень и очень тонкого баланса. Спасать мир обычно приходится Герою а не Шуту не просто так, там сам архетип создан, чтобы лучше всего подходить для такой работы. Но вот если персонаж для своей выпавшей ему роли не годится, то ему будет очень трудно.... И именно такое зрители и любят. Мы (все мы, и ты конкретно), любим, чтобы герой страдал. Автору будет не просто это дело выписывать, так как нет возможности поехать по накатанной колее, будет постоянное искушение вывернуть персонажа из его суть и сделать его Героем, но уж если вывезет, то будет прям круто.
И так как подобное еще не примелькалось в каждом втором произведении, мы не знаем, что будет дальше. То есть, если подумать, то конечно знаем, ведь средства достижения цели у персонажей выглядят по новому, но сами то цели диктуются тем архетипом, который они заняли. Шут может использовать шутовской арсенал сколько угодно, но цель то у него от Героя, так что конечный пункт назначения для нас уже известен.
Но об этом лучше не думать при первом просмотре. При просмотре «Человека-Бензопилы» мозг вообще лучше отключить и просто наслаждаться свежим угощением, получая удовольствие как в детстве, как в первый раз. Анализировать можно уже потом.
Плюс - это спасибо.
Подпишись, если понравилось, постов у меня еще много.
Писательские приоритеты
А какие приоритеты у вас, когда пишете?
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Любой здесь может стать и отцом, и матерью — Урсула Ле Гуин и ее миры
Она открывала порталы в другие миры, обожала анархию, почитала Достоевского и следовала Дао. 94 года назад, 21 октября 1929 года, родилась Урсула Ле Гуин.
Урсула Ле Гуин многолика. Она умела сочинять, кажется, вообще всё: стихи, прозу, сценарии, пьесы, фантастику, реализм; квесты, в которых что-то происходит на каждой странице, и медитативные романы, в которых почти ничего не происходит. Там, где другие видят противоположности («фантастика? фэнтези? да это вообще не литература!»), Ле Гуин находила общность. Она была как «десятиклон» из рассказа «Девять жизней» — разная, но одна и та же. Мы привыкли различать, разделять, классифицировать — но для Ле Гуин, как для всякого даоса, единство было важнее отличий.
Жизнь первая: когда воротимся мы в Портленд
Ей повезло с эпохой: обстоятельства жизни идеально совпадали с тем, что Ле Гуин хотела сказать городу и миру. Она родилась в семье ученых: отец — антрополог из Калифорнийского университета в Беркли; мать — психолог и писатель, автор книги «Иши в двух мирах» о последнем представителе индейского племени яхи и носителе южного языка яна. Интерес к «первобытным» общинам, которые зачастую мудрее цивилизации, Ле Гуин сохраняла всю жизнь. Дома у ее родителей была огромная библиотека. К отцу в гости приходили люди вроде отца атомной бомбы Роберта Оппенгеймера, который станет прототипом Шевека в «Обделенных».
Первый научно-фантастический рассказ Ле Гуин послала в журнал Astounding Science Fiction, когда ей было одиннадцать. Но настоящий дебют состоялся в итоге довольно поздно: рассказ опубликовала в 32 года, роман — и вовсе в тридцать семь. Перед тем успела выйти замуж и родить двух дочерей и сына. В 1959 году семья Ле Гуин переехала в Портленд, штат Орегон, где писательница и жила до самой смерти, которая наступила в январе 2018 года.
И, пожалуй, всё. Стоит разве что упомянуть о дружбе с Филипом Диком. Эта дружба не помешала Ле Гуин в 1975 году отказаться от почетной премии «Небьюла», присуждаемой Американской ассоциацией писателей-фантастов, в знак протеста против того, что ААПФ отняла почетное членство у Станислава Лема. Дик как раз и требовал выгнать Лема из ААПФ как советского агента. Но и ценить Дика, «нашего доморощенного Борхеса», всё это Ле Гуин не мешало. К слову, в 1971 году она издала не очень характерный для нее и очень филипдиковский роман «Резец небесный», герой которого постоянно меняет реальность через сновидения. Сама Ле Гуин предпочитала делать это через книги.
Жизнь вторая: правдивые слова похожи на свою противоположность
Название «Резец небесный» взято из древнекитайского философского трактата «Чжуан-цзы», пусть даже перевод и неправилен, на что Ле Гуин указал китаист Джозеф Нидэм. В русской версии «Чжуан-цзы» это словосочетание передано как «небесное равновесие»:
[Тот, кто] в знании отступает там, где не способен [познать], [обладает] истинным знанием. Того, кто к этому не приближается, разбивает естественное равновесие.
«Чжуан-цзы» — даосская книга притч, а даосизм (и буддизм, что не так заметно) был Ле Гуин ближе любой другой религии. В 1997 году она выпустила собственное переложение «Дао Дэ Цзин». В русских переводах даосизму Ле Гуин пришлось куда хуже, чем «резцу небесному». Скажем, в «Городе иллюзий» Дао перевели как «тао», то есть «Дао Дэ Цзин» (Старый Канон, как его называют в романе) переводчик не опознал, и, сколько цитат пропало втуне, — бог весть.
Лао-цзы, предполагаемый автор «Дао Дэ Цзин», говорит, что есть некий Путь, естественный для живых существ. Этот Путь не ухватишь за хвост и не выразишь словами. Что чуть противоречит существованию трактата Лао-цзы, само собой. Урсула Ле Гуин определенно верила в Дао. Она не пыталась его выразить или схватить за хвост. Но книги и были ее Путем, и для проповеди она выбрала весьма необычное средство — научную фантастику и фэнтези.
Жизнь третья: смотри, как сверкают крылья ястреба в ясном небе
Взять самый известный цикл Ле Гуин — «Земноморье» (в оригинале Earhtsea). В самом названии заключен дуализм инь и ян, тьмы и света, земли и моря. Неудивительно, что в песни «Создание Эа» сказано:
Только в молчании слово,
только во тьме свет,
только в умирании жизнь:
светел сокола полет
в пустом небе.
Внимательный глаз отметит, что древнее название мира, Éa, дважды и симметрично повторяется в слове EArhtsEA. Неудивительно и то, что «хорошая» и «плохая» магия здесь уравновешивают друг друга. И то, что в первой книге цикла волшебник Гед гонится за тенью, которая в итоге оказывается его собственной. Можно толковать «Волшебника Земноморья» (1968) на даосский манер или юнгианский, но, даже если вы не в восторге от Толкина, считать, что фэнтези обязано быть глупым, после Ле Гуин уже не получится.
Урсула Ле Гуин, Париж, 1954 год
В следующих книгах цикла (а всего в нем пять романов и сборник рассказов) находят себя уже другие герои, а Гед, утратив магию, обретает нечто большее — семью. Этот мотив повторяется у Ле Гуин вновь и вновь — вплоть до подростковой трилогии «Легенды Западного побережья» (2004–2007), тщательно собирающей персонажей из разных культур в одну общину. Паттерн ясен: преодолей ложные различия — найдешь себя и других. А заодно проникнешь в чужие культуры. И выяснится, что все это время ты шел домой.
Этот паттерн можно выделить и в книгах Хайнского цикла. Хайн — древняя планета, когда-то вышедшая в космос и заселившая великое множество миров. Она изрядно поэкспериментировала с колонистами с не очень понятной целью. По ходу развития цикла цель становится чуть яснее: по-видимому, телепатия, двуполость и прочие социальные эксперименты ставились, чтобы посмотреть, как то или иное изменение человеческой природы скажется на агрессии. На многих мирах в итоге нет войн — пока их не экспортируют туда земляне.
Населенные планеты образуют сначала Лигу миров, потом — Экумену, «которая по сути своей вообще не государство и не форма правления. Это попытка объединить мистику с политикой, что само по себе, разумеется, обречено на провал. Однако даже неудачные попытки уже принесли человечеству куда больше добра, чем все предшествующие формы сосуществования различных миров».
У Экумены есть общие ценности, но еще важнее то, что у нее есть Дао. Ле Гуин прослеживает этот Путь на протяжении многих тысяч лет через войны, изобретение моментальной межзвездной связи, нуль-транспортировки и — в самой последней повести по внутренней хронологии, «Еще одна история, или Рыбак из Внутриморья» (1994), — перемещений во времени.
Первые романы цикла — «Мир Роканнона» (1966), «Планета изгнания» (1966), «Город иллюзий» (1967) — уже небанальны и интересны, каждый по-своему. Первый — полуфэнтезийный квест с инопланетными эльфами, гномами, крылатыми лошадьми; второй — история войны и любви с участием людей, отрезанных от прочего космоса на феодальной планете; третий — тоже квест, но уже в поисках истины, и протагонист здесь такой же двойственный, как волшебник Гед. Однако славу Ле Гуин принес четвертый роман, в котором тема Дао-Пути как сплетения инь и ян зазвучала в полную силу.
Жизнь четвертая: два есть одно, жизнь и смерть как любовники в кеммере
Вышедшая в 1969 году «Левая рука Тьмы» была подобна грому среди ясного неба. Это все тот же Хайнский цикл: в далеком будущем Дженли Аи, посол Экумены, пытается убедить обитателей планеты Гетен войти в содружество миров. Гетенцы уникальны: все они — андрогины, двуполые, а в каком-то смысле и бесполые. В короткий период кеммера, напоминающий месячные, в гетенцах пробуждается сексуальность, и партнеры как бы договариваются между собой, кто из них будет «мужчиной», а кто «женщиной»; любой здесь может стать и отцом, и матерью. Все гетенцы в книге описываются через мужское местоимение «он», но это ведь особенность нашей, а не их картины мира. В глазах Дженли Аи гетенцы двоятся: то они больше похожи на женщин, то на мужчин — и исключительно потому, что в аспекте пола мы привыкли воспринимать живых существ бинарно. Как сместить оптику? Как и вовсе от нее отказаться?
Это был далеко не первый фантастический роман, изо всех сил нарушавший конвенции жанра, в том числе табу на сексуальность. Хотя на самом деле сексуальности в романе кот наплакал; позднее Ле Гуин восполнит этот пробел в рассказе «Взросление в Кархайде» (1995), хотя выяснится, что секс сексом, а любовь важнее. «Левая рука Тьмы» о другом — о, как сказали бы древние китайцы, преодолении различий. Бинарных оппозиций здесь множество, порой они заключены одна в другую. Скажем, унитаризм/федерализм: государство Кархайд — формально монархия, а на деле сообщество княжеств, «толпа вздорных родственников» — чем-то напоминает США; Оргорейн якобы федерация, союз «комменсалий», в действительности тоталитарен и управляется скорее спецслужбами, то есть похож на СССР; и, надо сказать, хрен редьки не слаще. То же с местными религиями — провидцами-ханддаратами и последователями мессии Меше, которому в момент просветления открылось все пространство-время: несмотря на противостояние, по сути, это две стороны одной духовной медали.
«Тьма — правая рука Света; Свет — левая рука Тьмы». Если преодолеть различия, останется любовь. Кстати, фамилия Дженли Аи и означает «любовь» по-японски. Так же, как по-русски фамилия Раджа Любова, персонажа повести Хайнского цикла «Слово для „леса” и „мира” одно» (1972), прозрачнейшей метафоры Вьетнамской войны. Да и в имени героини романа «Лавиния» нельзя не услышать слово love.
Жизнь пятая: в далеком созвездии Дао Кита
Однако лучшей книгой Ле Гуин многие считают все-таки роман «The Dispossessed» (1974). По-русски он не слишком удачно назван «Обделенные», хотя, как выкручиваться переводчику, не очень понятно. Это еще один рассказ о (не)двойственности, и название — «инь» для «ян» Федора Михайловича Достоевского: «The Possessed», «Одержимцы», — вариант перевода на английский «Бесов».
Достоевский писал о плохих революционерах, Ле Гуин — о хороших. Протагонист ее романа физик Шевек живет на планете Анаррес в анархическом обществе: здесь нет денег и собственности; здесь все свободны и дорожат свободой; здесь понимают, что обратная сторона свободы — ответственность и солидарность; здесь нет Государства, войн, эксплуатации человека человеком; здесь все бедны (может, ровно поэтому Анаррес вообще возможен), но вроде бы счастливы. Анаррести, анархисты этого мира, двести лет назад прилетели с планеты Уррас, которая с Анарреса видится луной (и наоборот); там они были сектой, следовавшей учению некоей Одо. Обе планеты вращаются вокруг звезды Тау Кита, и есть мнение, что Ле Гуин выбрала ее за фонетическое сходство: Тау (Tau) — Дао (Tao).
Шевек летит на Уррас в надежде установить с тамошним обществом контакт; он даже готов отдать уррасти свое величайшее открытие. Уррас, опять же, похож на Землю: насквозь капиталистическое государство А-Ио, тоталитарно-социалистическая страна Тху, Бенбили — местный Вьетнам... Рая нет ни на Анарресе, ни на Уррасе — сказывается человеческая природа. Не зря подзаголовок книги — «двусмысленная утопия».
Но дело не в планетах, дело в установках. Шевек — истинный анархист, человек перманентной революции; он нигде не дома (любой его путь — возвращение домой), он dispossessed во всех смыслах — он обездолен, не одержим (в отличие от одержимцев Урраса), у него нет собственности. Говоря коротко, он постоянно преодолевает различия — даже различие между прошлым и будущим, исходя из его теории (и структуры романа), — и оттого от них свободен.
Сочиняя «The Dispossessed», Ле Гуин пробила реальность:
«С моей точки зрения, анархизм вообще самая идеалистическая и самая интересная из всех политических теорий. Однако воплотить подобную идею в романе оказалось чрезвычайно трудно; это отняло у меня огромное количество времени, поглотив всю меня целиком. Когда же задача была наконец выполнена, я почувствовала себя потерянной, выброшенной из окружающего мира. Я была там не к месту».
Получился и правда портал в другой мир, в который, черт подери, так хочется верить. Акт Творения. Не первый в жизни Ле Гуин и далеко не последний, но один из самых мощных. Место революции было найдено: она обнаружилась в голове читателя.
Жизнь шестая: границы несуществующих стран
Но начинала Ле Гуин вовсе не с фантастики: в 1950-е она сочиняла абсолютный реализм, фантастическим было разве что место действия — вымышленная реальность, условная Центральная Европа, условные Польша, Чехия, Венгрия. В XIX веке — часть империи Габсбургов, после Первой мировой — независимая страна, после Второй — часть социалистического блока; восстание в 1956-м, падение режима в 1989-м... Страна звалась Орсиния. Несложно догадаться, что это «страна Урсулы»: ursula (маленькая медведица) — urs (медведь) — ursinus (медвежий).
В 1976 году рассказы об Орсинии вышли отдельным сборником. Три года спустя последовала «Малафрена» — роман о той же стране в 1820-х годах: самая европейская, реалистическая и, как свидетельствовала автор, «классическо-русская» ее книга. В 1990 году Ле Гуин написала последний «орсинский» рассказ «Глоток воздуха».
«С 1990 года я не могу вернуться в Орсинию, хотя несколько раз пыталась. Границы закрылись. Я не знаю, что происходит. Это меня беспокоит».
А еще была «Морская дорога» (1991), сборник реалистических рассказов, действие которых происходит в приморском городке Клэтсэнд, штат Орегон. Тоже реализм, не магический, но все-таки чудесный, близкий к «Дублинцам», к эпифаниям Джойса, — как и ее фантастика. Те же «инь» и «ян».
Жизнь седьмая: есть такая долина, и высокие горы ее окружают...
Долгое время казалось, что Урсула Ле Гуин далека от экспериментов. Она сочиняла в огромном диапазоне, играла стилями, но не бунтовала — до середины 1980-х, когда вышел в свет долгострой, книжища «Всегда возвращаясь домой». Это сборник рассказов, сказок, поговорок, стихов, песен, рисунков, историй народа кеш, который еще только будет жить в Калифорнии в далеком будущем, после ядерной войны. Здесь есть некий нарратив, история женщины по имени Говорящий Камень, которая на время уходит жить к народу Кондора — тоталитарному, стремящемуся завоевать всё и вся, «мужскому», — и возвращается на родину, в Долину, в «женское» общество свободы и анархии (вспомним путешествие Шевека с Анарреса на Уррас и обратно). Но это лишь часть обширнейшего полотна, в котором находится место всему, что Ле Гуин так любит, от вымышленных мифов, транслирующих иную систему ценностей, до календаря, карт, алфавита и даже кассеты с записью народных песен.
Этнографическое описание народа кеш представляет Пандора, альтер эго автора. Степень погружения при этом абсолютна. Выныривать в нашу реальность из книжной, прямо скажем, нелегко. Там — другая жизнь, далекая от идеала, но в принципе куда лучше нашей. Там мир поделен между девятью Домами живых и мертвых, включая Дома Смерти, Снов, Дикой Природы и Вечности. Там сочиняют стихи и сказки и пишут бесконечный роман «Опасные люди» (Пандора приводит пару глав). Там по-другому думают: «грамматика языка кеш не имеет средств для выражения отношений обладания между живыми существами...»
Такое вот сознательное Творение очередной двусмысленной утопии. Это просто мечта, явившаяся людям в плохие времена, заветная мечта тех людей, что ездят на снеговых санях, создают ядерное оружие, а директорами тюрем сажают пожилых домохозяек. Это критика цивилизации, которая возможна только для людей, ею созданных; утверждение, претендующее на то, чтобы стать отрицанием; стакан молока для души, изъязвленной кислотным дождем.
Жизнь восьмая: и вовсе не смерть позволяет нам понимать друг друга, а поэзия
В эпосе «Всегда возвращаясь домой» есть не только песни народа кеш, но и стихи самой Пандоры:
Ни божества, ни короли и ни герои,
что родятся раз в столетье,
здесь друг друга не сменяют.
Ни двойников, ни слепков с нас
и ни умноженного многократно
войска дублей — иль новых образцов,
но все ж на нас похожих, —
толпы, что заполняет города,
здесь нет. И нет Столиц. Простите.
Здесь нет и Никуда,
куда бы броситься могли вы.
Пути нет без конца и без предела.
Только люди. Их немного,
и они пытаются припомнить,
в памяти оставить множество вещей,
и бродят у реки спокойной,
и поют: о хейя, хейя, хейя!
Урсула Ле Гуин писала поэзию всю жизнь. Первый сборник стихов, «Дикие ангелы», она выпустила в 1975 году, последний, двенадцатый, со стихами 2014–2018 годов, вышел уже после ее смерти. К сожалению, эта ее сторона представлена по-русски меньше всего.
Жизнь девятая: за день до вечности
Словно всего этого было мало, Ле Гуин, когда ей было под восемьдесят, написала исторический роман. Ну или псевдоисторический: «Лавиния» (2008) основывается на десятке строк «Энеиды». «Я» этого романа — дочь царя Латина, жена троянца Энея, мать Сильвия, царя Альба-Лонги, дальнего предка Ромула и Рема, то есть женщина, без которой не было бы Рима, но которая вошла в историю бледной тенью окружавших ее мужчин. И, добавим, благодаря мужчине, Вергилию Марону, автору «Энеиды».
«До того, как он сочинил свою поэму, я была одной из самых неясных фигур прошлого, всего лишь точкой, одним из имен на огромном генеалогическом древе. Именно он подарил мне жизнь, подарил самоощущение, тем самым сделав меня способной помнить прожитую мною жизнь, себя в этой жизни, способной рассказать обо всем живо и эмоционально, изливая в словах все те разнообразные чувства, что вскипают в моей душе при каждом новом воспоминании, поскольку все эти события, похоже, и обретают истинную жизнь, только когда мы их описываем — я или мой поэт».
В священном лесу Лавиния встречается с духом Вергилия, который через сотни лет умирает на корабле по пути в Брундизий: то ли Лавиния живет в воображении поэта, то ли Вергилий преодолел бездну веков, то ли он буквально творит прошлое своего (и нашего) мира. Нечто подобное Ле Гуин описала в романе Хайнского цикла «Толкователи» (2000): реальность — это повествовательная ризома, эссе на тему «что есть истина?», система переплетенных историй, и у этой системы, у этого Древа есть ствол — этика, правильное поведение на жизненном пути. Дао, которое словами не выразить — а поэзией, историями, историей вполне.
Ну а поскольку история/поэзия умереть не может, в конце Лавиния обретает бессмертие. Кажется, финал этот рифмуется с рассказом «За день до революции» (1974) о последних днях Одо, женщины, придумавшей и тем самым сотворившей чудную анархию Анарреса. Как и Ле Гуин, Одо не была и не стала частью мира, который придумала (но, черт возьми, с какой стати ей-то быть примерной одонийкой?). Однако Творение состоялось. И творец будет жить в своем творении — всегда.
Автор текста: Николай Караев
Источник: fanfanews