- Теперь это ваш дом.

Коридор из чёрного камня казался бесконечными. Здесь не было окон, а множество поворотов, дверей и узких пространств освещались лишь уродливыми огарками свечей. То тут, то там пробегали слуги: девушки и женщины в таких же платьях, как у нас, на некоторых из них были грязные передники, на мужчинах были такие же по цвету рубашка и короткие штаны. Все они проходили мимо нас, словно не замечая, останавливаясь лишь на поклон Хозяйке, и тут же продолжали свой бег. Где-то гремела посуда и журчала вода, громко говорили люди, слышался смех, иногда ругань или крики.

- Нижняя часть замка Господина Руккура располагается прямо в скале, - с воодушевлением рассказывала Хозяйка, гордо шествуя по длинным проходам. - Этот коридор, эти комнаты выдолблены прямо в камне. Господин сюда практически никогда не спускается, - она говорила так, будто бы это её личные владения. - Наш милостивый Господин предпочитает оставаться в верхней надстроенной части замка, или гулять по саду. В такие моменты нельзя попадаться ему на глаза. Верхняя часть замка, так же разделена на две, в одной меньшей располагаются участницы труппы, личные помощники Господина и мои, - Хозяйка остановилась, нашла взглядом в толпе меня и Рюи, и многозначительно кивнула. – Это большая честь жить на одном этаже с Господином. Не стоит забывать, что вторая, большая часть, это то место, куда вы проходить без разрешения не имеете права. Что там - вас не должно интересовать, то же могу сказать и про третий этаж, - она вновь зашагала, ловко помогая своему большому грузному телу с помощью трости. - Эта дверь ведёт на задний двор, где находится сад, у нас чудесный сад! А так же в эту дверь скоро выйдут те, кто будут жить в конюшне и ухаживать за садом и лошадьми. Запомните - выход за пределы замка и его территории строго запрещены! Даже не найдётесь выскользнуть, везде дежурят стражники, с ними не договориться, их не подкупить, жалость им не известна! Кроме стражников, замок защищён ещё и более надёжным средством - силой Господина, любая попытка выйти за пределы или войти на территорию замка будет тут же пресечена. Не пытайтесь испытать это на себе. На первом этаже находятся разные бытовые комнаты: прачечные, кухни, спальни служанок, ниже подвал там находится кладовые, нижние проходные, архивы и, конечно же, клети для наказаний…

- Она что жена Руккура? – шёпотом спросила меня Рюи, а я в ответ лишь пожала плечами. Я вообще не знала, бывают ли у Хэйвинов семьи, как у людей.

- У Хэйвинов нет жён, - не поворачивая головы, ответила нам высокая девушка, которую звали Тэ.

- Молчать! – взвизгнула Хозяйка, и голос её отразился от стен. – Я не разрешала вам говорить! Запомните - закон и власть здесь я! И вы должны слушать каждое моё слово!

Мы ответили молчаливым согласием.

- Те, кто будет работать вне замка и на первых этажах остаются здесь, дальше вас проведут главные по комнатам, - Хозяйка толкнула одну из дверей и запустила девушек вовнутрь, и нас остались только три, - а вы, - она ткнула в нас пальцем, - идёте за мной. Вы будете жить на втором этаже.

Нам пришлось поспешить, чтобы не потеряться, не упустить из виду величественную спину Хозяйки.

Ещё какое-то время мы шли по узкому коридору, пока не подошли к круто уходящей вверх лестнице. Навстречу нам спускались несколько девушек в мокрых передниках. Они на ходу поклонились Хозяйке и, не сбавляя скорости, исчезли во тьме первого этажа.

- Поломойки, - фыркнула Хозяйка, проводив девушек взглядом, - наверное, уже закончили. Готовимся к празднику лета. Будет множество почётных гостей. Вам повезло больше всех, вы будете ближе всего к Господину. Но есть несколько правил: вы можете находиться только в правом крыле второго этажа, а в левом у нас, как мы их называем, официальные комнаты. Там Господин Руккур принимает гостей, проводит встречи, здесь же и мой кабинет. Господин так доверяет мне, что я единственная кому разрешено быть в левой половине в любое время. Ещё раз напомню, именно для вас: на третий этаж вход воспрещён, пока Господин не скажет иное. Понятно?

Я, Рюи и Тэ переглянулись и кивнули.

Второй этаж сильно отличался от первого. Стены на первом этаже были черные, каменные тут же все было сделано из светлой мозаики, украшенной тканями и узорами, уродливые огарки сменили изящные подсвечники. Каменные полы, незаметно превратились в благородное дерево.

- Внимательно посмотрите на лево, - Хозяйка указала на большую чёрную дверь с золотыми вензелями, - это половина Господина Руккура, там же и лестница на третий этаж. Здесь вы можете быть только в дневное время и только с разрешения, если нужно будет убраться, или помочь, или прорепетировать в большом зале. Это, - её длинный палец указал на маленькую неприметную, почти сокрытую дверцу, - чуланы, здесь храниться всякая мелочь, а тут, - она указала на узкую белую дверь, - это ваша половина.

За распахнутой дверью нас снова ждал узкий холл. Это было похоже на частичку первого этажа, тёмный камень и маленькие дверцы, но зато здесь были окна. Они были большие и занавешенные тканями, но сквозь щели в помещение попадал солнечный свет.

- Окна не открывать, - приказала Хозяйка, - это женские уборные, дальше чуланы. А вот здесь женская комната.

За дверью раздавались девчачьи голоса и смех.

- У них, как раз освободились места, - Хозяйка достала из широкого кармана маленький колокольчик, которым издала три коротких звонка, и тут же стало тихо. – Проходите и располагайтесь, ваши соседки все объяснят.

Мы остались стоять перед дверью и, наверное, выглядели смешно, потому что два парня в синей униформе (отличной от тех, что была на мужчинах первого этажа), что прошли мимо нас громко рассмеялись.

- А ну пошли вон, - прикрикнула на них Рюи хриплым от долго молчания голосом. - Никакого уважения.

- Не злись симпотяга, - без злобы отозвался рыжеволосый, а его друг с зализанными назад темными волосами подмигнул мне.

- Не обращайте внимания, - тихо сказала Тэ. Она была самой высокой и самой худощавой из нас троих, её вытянутое лицо было бледным и даже немного синюшным.

- Я и не обращаю, просто неприятно, - ничуть не стесняясь, произнесла Рюи.- А давайте, раз уж мы попали так вместе, то всегда теперь и будем держаться вместе.

Мы кивнули, набрали воздуха в грудь и открыли дверь, ведущую в женские спальни.

- Всем привет! – почти крикнула Рюи.

Мы окунулись в сладкий, душный аромат ванили, и на мгновение я ослепла от яркого блеска. Казалась, вся комната состоит из зеркал, стекла и других блестящих поверхностей.

Семь стройных, красивых девушек непонимающе уставились на нас. Большинство уже были одеты в серую униформу, но были и те, кто стоял полуодетой или даже в ночной сорочке. Но самое странное, что все они стояли по стойке смирно, вытянув руки вдоль туловища и не мигающим взглядом смотря на нас.

- А где Хозяйка? – спросила блондинка девушка в ночной сорочке. – Мы слышали звонок.

- Хозяйка? – переспросила Рюи. - Она ушла.

- А вы кто?

- Мы новенькие.

- Фух, - выдохнула девушка в ночнушке. И тут же остальные, вышли из оцепенения и начали заниматься своими делами. – Новенькие значит? Эби, подай мне платье. И где мой медальон? А вот, застегни.

Хорошенькая брюнетка спешно принесла серое платье.

- И медальон, медальон застегни сзади. Не дотянуться. Ты не видела мое зеркальце? Нет. Хм, понятно. Так, что с вами? Прият… нет, не приятно… просто рада познакомиться. Я - Идель, главная в этой комнате, и ведущий голос в ансамбле поместья Господина Руккура, а вы, я так понимаю новый урожай? Так, что тут у нас дылда, - она ткнула длинным пальчиком в Тэ, - пузырь, - очередь дошла и до Рюи, - и… - она остановилась прямо передо мной, по её взгляду я поняла, что недостойна даже тычка пальцем, - и замухрышка.

- Мы вообще-то не овощи, чтобы быть урожаем, - шагнула чуть вперёд Рюи. – Теперь мы живём здесь. И равны с вами.

Идель встряхнула густой копной волос и осмотрела Рюи с ног до головы.

- Пузырь умеет говорить, так и запишем. Тебе бы не мешало скинуть вес, Господин не любит, когда на сцене трясут жирами.

С лица Рюи пропала улыбка, она громко шмыгнула носом, чем вызвала смех. Я почувствовала, как лицо заливает краска.

- Не доставай их Идель, - фыркнула Эби. –  Она у нас тут местная звезда, - обратилась  она уже к нам, - и думает, что все здесь подчиняются ей. Но это не так, - она обошла нас кругом и прищурила глаза. – Я Эби, остальных узнаете со временем. А вы довольно хорошенькие, только вот проблема есть.

- Проблема?

- Да, места-то всего два.

- Как это два? – спросила Рюи. – Но нас же трое…

- Всего два, - уже жёстче повторила Эби. – Не я это придумала. Но ничего страшного, просто одной придётся спать в чулане сюда, там тоже есть кровать.

- И куча хлама, - гоготнула одна из девушек.

- Может быть, если сдвинуть кровати и убрать одно зеркало, все вместятся? – спросила я, но тут же поняла, что скорее меня задушат, чем уберут хоть одно из зеркал.

- Послушай, чулан не так страшен, как кажется… - начала было Эби.

- Почему ты говоришь только про чулан? – Идель улыбнулась, показав острые клыки, - а как же комната в конце коридора? Рядом с уборной.

- Идель, - Эби закатила глаза, и подняла руки, будто бы сдаётся.

- А что? Это же очень хорошая комната. Небольшая, уютная, а какой вид! Прямо на сад! Сосед всего один, и никаких зеркал. Хорошая же идея?

Мы переглянулись. Было понятно, что в комнате есть какой-то подвох, но какой нам никто не скажет. Можно было попробовать расспросить других обитательниц комнаты, но все старательно отводили от нас взгляд, при Идель они вряд захотят с нами даже говорить.

- Хорошо, - согласилась я.

- Вот же, замухрышке нравится эта идея, - Идель хлопнула в ладоши. - Вам надо решить, кому достанутся эти роскошества.

Обдумывали мы не долго, наверное, каждый уже знал, какой будет исход.

- Я не знаю,  - начала Тэ, - но думаю мне и Рюи, будет лучше остаться здесь, вместе с группой, а тебе Ли…

- Нам надо держаться вместе, - горячо зашептала Рюи. – Это знак, что мы попали сюда втроём! Так решили Верховные покровители, значит, наши жизни связаны. Надо что-нибудь придумать, чтобы остаться вместе, может быть обратиться к Хозяйке?

- Не надо, - выбор уже был сделан в тот момент, когда мне чудом удалось избежать участи жить в конюшне. Сегодня мне уже один раз повезло, не будем испытывать судьбу вновь, - Тэ права, я уйду в другую комнату. Я и сплю плохо, буду мешать вам…  Куда идти?

- Хороший выбор, - Идель похлопала меня по плечу, а потом развернула лицом к двери. – Выходишь и направо до конца, открывай, там точно не заперто. Здесь ничего кроме кладовых не закрывается.

Стоило мне выйти, как лицо бросило в жар. Невероятно, но, кажется, я попала в место, где живут Ви! В душе я была рада, что мне не хватило места в комнате, одно дело выдержать одну родную сестру, а другое – десяток её копий. Может быть, новая соседка будет чуть дружелюбнее?

Я поплелась по длинному коридору, рассматривая резные украшения на стенках и удивляясь натёртым до блеска полам, почтительно обходя длинноворсные, местами облезлые ковры. В конце в самом тёмном углу было две двери, одна из них оказалась уборной, а вот вторая была дверью в небольшую комнату.

Эта спальня сильно отличалась от предыдущей: никаких зеркал, столиков, вороха одежд и сладкого запаха. Две кровати, плешивый ковёр, большое окно, громоздкий покосившийся шкаф, запертый на замок, и огромный стол под окном, а над дверью висел маленький жёлтый колокольчик.

Одна из кроватей была не застелена. Белье, подушка, покрывало все было всклокоченно и перевёрнуто, казалось, здесь кувыркался бешеный зверь. На полу валялось скомканная ткань, а на столе аккуратной башенкой возвышалась стопка бумаг, лежало несколько открытых книг, два длинных пера с чернёными концами и баночка синей краски. По деревянной поверхности бегали солнечные блики, рождённые от союза солнца и стекла.

Сквозь приоткрытое окно в комнату просачивался свежий летний ветер, который разбавлял тяжёлый пыльный воздух. Не дурно. Все ещё лучше, чем в пропахшей ванилью цитадели красоты. И почему сюда никто не хотел селиться?

Спрятав под подушку заправленной кровати свитер Тонгу, я забралась на стол и, протерев пыльное стекло и посмотрела наружу. От красоты перехватило дух - за окном был сад. Высокие толстоствольные деревья переплетались ветвями образуя удивительные зелёные коридоры, каменные дорожки причудливо петляли по шелковистому газону, то тут, то там в гармоничном беспорядке были рассажены цветы всех оттенков красного: от нежно-розовых до тёмно-бордовых. Казалось, я чувствую запахи цветов и травы, что только проснулись после темной ночи, что стоит протянуть руку, и я коснусь бархатных лепестков.

Прямо под окно росло раскидистое дерево, одно из ветвей которого призывно протянулись прямо к окну, которое словно манило сбежать. Но выглянув из окна и посмотрев вниз, я спешно отпрянула. Такая высота мне не по зубам!

Я спрыгнула со стола и присела на край кровати. Было странное ощущение, что меня ждёт что-то невероятное, чудное и непременно хорошее, но я старалась задавить это чувство. Было страшно радоваться, словно стоит хоть немного расслабиться и случится что-то плохое. Осторожно я позволила себе насладиться моментом, но только глубоко в душе, так чтобы было не видно. Я улыбнулась краем рта и взглядом пробежалась по комнате. Над расправленной кроватью на стене висела карта, она посерела от старости и практически сливалась со стеной, и потому я заметила её не сразу.

Я видела похожие, только очень маленькие, их чертила моя мать, если её кто-то просил. Она хорошо разбиралась в  этом, а ещё учила нас читать значки на картах, каждый что-то обозначал. Но те мамины рисунки, ни в какое сравнение не шли с этим чудом, что висело на стене. Большое полотно с витиеватыми буквами, линиями разных цветов, точками, и множеством других обозначений. Я не удержалась, подошла и коснулась чуть шероховатой бумаги. Приятно. Мне понадобилось время и все мои знания, чтобы найти нашу провинцию. Я оглянулась по сторонам и поставила один палец на провинцию, а другой смотрела на горы. Я не могла дотянуться до них другой рукой. Как далеко. Даже на карте очень далеко. Серебряными точками были обозначены рудники. Вот и в нашей провинции было два рудника. Где-то здесь, даже не обозначенная на карте моя деревня. Где-то тут рисовые поля, на которые я однажды вернусь.

Внезапный порыв ветра, ударивший в окно, заставил меня вздрогнуть и отскочить от карты.

- Все хорошо, - прошептала я, просто чтобы услышать собственный голос. – Здесь бы немного уюта, занавесок и может быть цветов. Конечно, красивые не дадут, но может быть, которые увяли…

Только я погрузилась в мечты, как дверь с громким скрипом отворилась. В комнату вошла высокая фигура, облачённая в чёрные балахон с большим капюшоном, тень от которого скрывала лицо. В руках фигура несла мешочек.

«А вот и соседка», - промелькнуло в голове. Кто же ещё мог так врываться в комнату, как не законная хозяйка?

Незнакомка, увидев меня, застыла на пороге.

- Привет, – просипела я.

Соседка была на редкость молчалива. Украдкой я осмотрела ее– высокая, худая, несколько нескладная. Несколько мгновений она, как мне показалось, ведь лица я все ещё не видела, осматривала меня, а потом хмыкнула и кивнула.

- М-м-м, - промычала она и, не отворачивая от меня головы, села на не заправленную постель.

Чего же она молчит? Давай Ли, представься, узнай, как её зовут, не известно, как долго тебе придётся находиться здесь. Будь дружелюбной и милой. Я широко улыбнулась и немного поклонилась, достаточно, чтобы выразить уважение, но не слишком низко, чтобы не показать слабость.

- Будем соседями. Меня зовут Ли, - слишком громко представилась я. – А тебя?

Незнакомка не ответила мне, а вместо этого перевязала горловину мешка верёвкой и быстрым движением закинула под кровать. Что-то в ней было не так, но я никак не могла понять, что именно.

- Только сегодня приехала, - не оставляла я попытки разговорить соседку, - буду помощницей Хозяйки. Нам, похоже, придётся жить вместе. А ты откуда?

Незнакомка повернулась и, вздохнув, спросила:

- Ты же не отстанешь?

У неё был довольно низкий голос и с приятной юношеской хрипотцой.

- Просто хотела подружиться, - пожала я плечами.

- Ну, ладно. Я Чин-Су, - незнакомка встала с кровати и откинула капюшон.

- А. А-а-а!  - вот и все, что могла сказать я.

Под капюшоном скрывалось бледное лицо с большими голубыми глазами и  вьющимися светлыми волосами, спадающими на лоб. Лицо выглядело удручённо-скучающим, безразличным. Глаза были полуприкрыты, так, что тень от длинных ресниц создавала причудливую ямку на щёках.

- А? - тонкие губы скривились в усмешке.

Я ещё раз взглянула в её лицо, и поняла, что это не она, а он!

- Ты… Постой... Ты… ты не девочка?! Но ты же не девочка? – закричала я.

- Ого, - парень картинно выставил руки перед собой, - вот это ты меня поймала. Ты, наверное, очень умная, если догадалась, что я парень. Постой, а ты чего девчонка?! – его лицо вытянулась, а глаза округлились. Он картинно прижал руки к голове, так будто бы она у него сильно заболела.

- Что? А так не видно?!

- Видно, - усмехнулся парень. - Думаю и по мне видно, что я парень. Хотел показать, что это не очень-то приятно.

- Ты смеёшься? Что ты делаешь в моей комнате?! Где моя соседка?

Чин-Су обошёл вокруг меня. Он сощурил глаза и цокнул языком, а потом, обиженно выпятив губу сказал:

- Неверный вопрос, коротышка, что ты делаешь в моей комнате?

Кусочки головоломки наконец-то сошлись: беспорядок, комната в конце коридора, смешки девушек, свободная койка, которую почему-то никто не занимает. Подставили меня и ждут, когда я перееду жить в чулан со швабрами.

- Я! Я? – а ведь и вправду, получается это его комната? Это я ворвалась к нему нарушив покой и привычный порядок. А где тогда моя? – я… там места не хватило. У них все занято.

- Ну и сколько вас на этот раз пришло?

- Девятнадцать.

- Ты туповата, да? – не смущаясь, спросил Чин-Су. - Я про тех, кого подняли на третий этаж. Все кто остались внизу, лишь расходный материал.

- Три.

- Три? Ну, посмотрим, - он резко развернулся и лёг на свою кровать прямо в одежде. - Так бледная заболела, а тёмненькая кажется сама… и та… с веснушками? А! И та  тоже… - загибал пальцы Чин-Су, - хм, нет, все равно не сходится! Должно было как раз три места освободиться. Хотя может кого-то ещё взяли? Вас всех не упомнишь, - Чин-Су сочувственно покачал головой. – Знаешь, что случилось? Ты им просто не понравилась. Особенно этой, как ее… Идель? Она у них главная, знаешь типа матки в пчелином улье. Или главной обезьяны в стае. Ты знала, что у обезьян матриархат? И главная обычно самая старая обезьяна. Идель, кажется, как раз самая старшая из них? Или нет? Как думаешь, она может быть старшей обезьяной?

- Может быть, - уклончиво ответила я, присаживаясь на край стула.

В комнате повисло молчание. Где-то за окном раздавались голоса, в такт раскачивающейся ноге Чин-Су скрипела кровать. Говорить отчаянно не хотелось. Хотелось сбежать. Чувство вины и стыда накатило с новой силой.

- А ты что танцуешь? Поешь?

- Нет, я буду помощницей Хозяйки.

- Вот как, - Чин-Су сложил губы трубочкой и издал протяжный свист, - ну, это ненадолго. Хозяйка скверная тётка. Она сожрёт тебя, ну за месяц. Может чуть меньше. Знаешь, даже в конюшне у тебя было бы больше шансов. Можешь ещё пороситься туда.

- Ты сказал, что внизу лишь расходный материал.

- Я? Так сказал? – брови взметнулись к верху. - Не-е-ет! Ты такая не самая умная, да? В конюшне и люди приветливые, и тепло, и еда всегда есть. В конце концов, найдёшь себе подружку. Среди лошадей. Что думаешь?

Я ничего не думала. В голове было пусто. Одно я знала точно, из замка уходить нельзя. Раз уж мне повезло, нужно держаться, за это место, как можно крепче.

- Нет, спасибо, - прошептала я.

- Подумай, подумай. Может работа там тяжелее, зато, - парень сделал драматическую паузу, - зато помрёшь быстрее. Меньше трудностей. Здесь это ценно! Многие выбирают путь быстрого завершения.

- Это как? – прошептала я.

- Вот так, - Чин-Су рукой изобразил полет.

- И часто такое выбирают?

На мгновение лицо Чин-Су изобразило подобие скорби или боли, но он быстро взял себя в руки.

- Бывает. Я даже могу показать тебе одну прекрасное место для этого. Хочешь?

- Нет!

- Зато никаких мучений.

- Помучаюсь, пожалуй.

- Ну, это похвально, жить охота? Ага. Будешь бегать по поручениям злобной горгульи? Не повезло, - вздохнул Чин-Су, и резко сел уставившись на меня. – Слушай, тебе лучше подружится с маткой пчелой. Или придётся спать на коврике перед дверью.

- Я тут тоже неплохо устроилась. Уже, - и в доказательство я пересела с края стула на край кровати. Матрас оказался удивительно твёрдым и ни сколько не прогнулся под моим весом. – Так что придётся учиться жить вместе. Как хорошие соседи.

- Не получиться. Я слишком долго жил один, и не готов менять привычки.

- Если мы будем взаимно вежливы…

- Хочешь, я  поговорю с Идель? – прервал меня Чин-Су. - Она не откажет! Вернёшься к девочкам, ну или немного освободим чулан, и… ты быстро привыкнешь жить со швабрами. Уже выглядишь, как одна из них.

Чин-Су, был вполне доволен эффектом сказанных слов, и с хитрым прищуром смотрел мне в глаза. Я же в ответ демонстративно разлеглась на кровати. Было жутко неудобно, неловко, но почему-то казалось, что, как только я встану, он тут же отправит меня жить в чулан.

- А…почему ты вообще живёшь отдельно от всех? Я думала, у мальчиков есть своя комната.

- Это тайна, - хмыкнул Чин-Су.

- Та-а-айна, - протянула я.- Тебе тоже не хватило места? Или не сдружился? Тебя тоже выгнали? Невзлюбили?

Чин-Су встрепенулся, довольная улыбка покинула его лицо.

- Так было нужно. Хватит вопросов, - Чин-Су посмотрел на меня с нескрываемым отвращением, - и с чего ты так решила?

- Не знаю.

- Может, потому что я слишком красив?

- Нет. Просто ты такой, не знаю, жеманный что ли. Даже сначала подумала, что ты девочка.

- Ну, спасибо. А я подумал, что в комнату бобёр заполз. 

- Бобёр? – не поняла я. Это все было похоже, на какую шутку. Я подумала - он смеётся надо мной, но, кажется, все было всерьёз. - Почему бобёр? Ты хоть видел их? Хотя бы одного?

- Я читал, - с вызовом ответил Чин-Су, - и знаю, что бобры шумные, грязные и волосатые животные. Пахнут соответствующе. Вот, как зашёл сразу запах почувствовал. Помойный.

- Бобры… бобры пахнут не так, - разговор становился все более странным и неприятным, но я не знала, как его закончить. – Они пахнут мокрой шерстью, немного илом…

- Не в том суть, - раздражённо сказал Чин-Су. – При чем тут бобры?

- Ты сам начал.

- Я говорил про твой запах! Запах помойки!

- Может это естественный запах твоей комнаты? – попыталась отшутиться я, но это было зря. Мой новый сосед, кажется, совсем не воспринимал шуток на свой счёт, потому что он нахмурился, дёрнулся и чуть выпятил вперёд нижнюю губу, совсем, как обиженный мальчишка.

- Зато это я моя комната! Пойми, такому, как я, не пристало жить с такой, как ты.

Хэйвин распополамь, это же просто копия моей младшей сестры! Только ещё и тупой. В голову закралась шальная мысль, что соседство швабр и тряпок не такое ужасное.

- Теперь это наша комната, - не хотела сдаваться я. С таким, как Чин-Су или Ви нельзя показывать слабость.

- Ну, а беспорядок, - Чин-Су вдруг размахнулся и смел все вещи, что стояли на столе на пол, - тут иногда бывает такой бедлам! Ох, самому заходить не хочется. Тебя это не потревожит?

- Нет.

- Совсем? Я храплю.

- Ничего страшного, - говорить о том, что я  порой кричу и плачу во сне не хотелось. Пусть это будет для него сюрпризом.

- Хочешь жить тут?

- Да.

- Ну, хорошо. Попробуй. Попробуй. Посмотрим, сколько ты продержишься.

Чин-Су оказался довольно забавным в злости. Его глаза неестественно округлялись, брови летали по лбу вверх и вниз, при этом губы он держал строго поджатыми, а вот руки, которые не находили себе места, выдавали его отчаяние и бессилие.

- Не волнуйся, - решила я разрядить обстановку, - мне нужно продержаться лишь несколько лет. Может быть, пять, а лучше десять.

- Несколько лет? – сказал Чин-Су, нервно усмехнувшись, - ставлю на месяц! Если и это продержишься.

- Мне нужно несколько лет, - упрямо продолжала я, - а потом уеду домой. Понимаешь, моя мама…

- Уедешь? – глаза Чин-Су стали ещё шире и в какой-то момент я всерьёз испугалась, чтобы они не вылезли из орбит, - ты в этом смысле говорила? Ха! Ха-ха! Ты не уедешь отсюда. Я даю тебе месяц жизни здесь, не больше. Уедет! Ха-ха! Ну и ну! Уедет!

Хотелось сказать этому скорчившемуся в приступе неискреннего смеха парню, что-то колкое, обидное, едкое, такое, чтобы он тут же пристыженно замолк! Но в  голову ничего путного не приходило, и я сидела словно рыба, выброшенная на берег, лишь открывала рот и пучила глаза.

Дзинь-дзинь, колокольчик над дверью ожил.

- Что это?

Чин-Су резко прекратил смеяться, он скривил губы и посмотрел на меня исподлобья.

- Отдых закончился. Рабочий день начался, - он одним движением стянул с себя накидку на мгновение, обнажив торс. – После третьего звонка все должны стоять по стойке смирно в коридоре. Не советую начинать знакомство с замком с подвалов.

Колокольчик прозвенел в третий раз.

По мотивам воспоминаний дочери Распутина. Матрёны Григорьевны Распутиной — 1898/1977.

Предисловие — Много дано да мало понятно «В его мозгу роились вопросы, ответы на которые, казалось, вот-вот откроются ему. Но ответы в последний момент ускользали.»

Так маленький чудотворец постигал мир.

«В этом мире он появился, и мир ради него появился, и мир его не узнал.

Радуйтесь, потому что из Божьей полноты Его мы все приняли, и милость взамен благодати.

Вот агнец Сын Божий, который берёт и удаляет весь грех из мира.

Он вас будет омывать духом святым в огне.»

- Свидетельство Иоанна.

Глава 1. Чудотворец.

Небо над деревней в Тюменской области (Село Покровское Тобольской губернии) ночью осветила падучая звезда.

В ту же минуту жена зажиточного крестьянина и старосты деревенской общины Ефима Алексеевича Распутина -- Анна Егоровна -родила второго сына. Его крестили Григорием.

Родился он семифунтовым и этим почему-то очень гордилась, свекровь, а не его мать, но крепким здоровьем он не отличался.

Двор зажиточного крестьянина и старосты деревенской общины Ефима Алексеевича Распутина. Так же при дворе был «Ямской приказ (Яма)» где можно было заменить лошадь и нанять кучера из жителей деревни. Дом был лицом деревни и самым красивым.

Шло время и однажды, еще не оправившись от болезни, отец уверял бабушку, что у его постели сидела красивая городская женщина и успокаивала его, пока жар не прошел.

Никто ему не поверил. И не обратил внимание на то, что ребенок выздоровел внезапно.

Отец когда был маленьким говорил: "Братик, хлебушек, небушко, милой, маленькой". Для него все было равно одушевленным, равно заслуживавшим любви.

Григорий сидел на завалинке, сжимая в руке ломоть свеж-испечённого хлеба. Воздух звенел от июльской жары, пахло полынью и нагретой смолой. В его голове, как пчелы в улье, роились вопросы: Почему вчерашний синяк на коленке соседа Мишки сегодня стал желтым, как одуванчик? Почему корова Марфы мычала во сне — и он это видел, будто стоял в хлеву? Ответы кружили рядом, яркие, как стрекозы над озером, но улетали в самый миг, когда он протягивал руку мысленно.

С рождения Григорий видел то, чего не видели другие. Образы всплывали внезапно: вот изба бабы Капитолины вчера — с провалившейся крышей, а вот она же завтра — с новыми жердями. Видения пугали: то младенец захлебывается кашлем, то конь спотыкается на тропинке, где еще и ямы-то нет. Но постепенно мальчик научился шептать им: «Небушко, помоги… милый, не болей» — и картинки таяли, как снег на печке. А наутро соседи дивились: «Чудо! Телица Марьюшкина встала на ноги!»

В Покровском, большой деревне в Западной Сибири, была одна церковь -Покрова Богоматери. Богомольные крестьяне, ставившие ее давным-давно, еще до всякого поселения, надеялись призвать таким образом ее защиту. И Богородица не отвернулась от них.

В 1642 году здесь был поставлен острожек и деревянная церковь во имя Покрова Святой Богородицы.

В середине XIX века через село прошёл Сибирский тракт.

В 1854 году построена каменная церковь Покрова Пресвятой Богородицы.

Село Покровское Тобольской губернии жило размеренно: Землю пахали сообща, а лес для изб брали в двух верстах — длинные деревья, которые Гриша звал «братками». В церкви Покрова Пресвятой Богородицы у реки Тура, выстроенной в 1854 году, звенели колокола, а Григорий, стоя на службе, видел, как купола излучают теплый свет — такой же, как от печи. Для него все было живым: «хлебушек» в печи, «небушко» над рекой, даже комья грязи на дороге — «маленькие, усталые»

Тишина в избе была звенящей, разбиваемая только пощёлкиванием дров в печи. Григорий, с глазами цвета голубой чистой воды, смотрел в окно, но видел не двор покрытый снегом. В его голове, как калейдоскоп, сменялись картины: старый дуб за окном вдруг был покрыт листвой, а воробей на ветке – вдруг превращался в птенца, выпавшего из гнезда. Он моргнул – и снова была зима. Снова был воробей.

«Почему?» – прошелестело у него внутри. Почему он видит то, чего нет? Почему картинки меняются? Почему они приходят без спроса, яркие, как настоящие, а потом тают, как дым?

В его мозгу, будто встревоженный улей, роились вопросы. Казалось, вот-вот – и он поймет. Вот-вот откроется дверца, и все станет ясно: почему у отца вчера болела рука, а сегодня не болит? Почему он, просто глядя на вчерашний синяк на коленке у соседского мальчишки, видел его чистым? Почему, когда он шептал папе: "Братик, там яма большая, скользко!", – папа вдруг сворачивал на другую тропинку, а потом они видели, как именно на той тропинке поскальзывался другой человек?

Ответы были близко-близко, они кружили, как бабочки перед самым носом. Он уже протягивал руку мысленно, чтобы поймать одно хрупкое крылышко понимания… И – раз! Бабочка растворялась. Ответ ускользал в самый последний момент, оставляя лишь слабый след недоумения и легкий звон в ушах.

У отца не было в детстве друзей. Как и позже. Нуждался ли он в них? Вряд ли. Слишком хорошо все видел. Буквально видел душу кто честен а кто лгун. И говорил всегда правду.

Это было одновременно и чудо, и тяжелый груз. Много дано – да мало понятно. Сила росла в нем, как диковинный цветок, пугая своими корнями и колючками. Он был маленьким чудотворцем, постигающим мир не через учебники, а через этот поток любви и образов.

И любовь эта была в нем безгранична и всеобъемлюща. Он смотрел на мир глазами, не знающими разделения. Хлеб на столе был ему «хлебушек», небо над головой – «небушко», соседский сердитый пес – «братик», а муравей, ползущий по тропинке – «милой, маленькой». Все было для него одушевленным, все было частью одного огромного, живого целого. Все равно заслуживало его тепла, его тихого шепота, его попытки помочь, изменить плохую картинку на хорошую.

Рассказывали, что с детства, если пропадала какая-то вещь, он видел, кто ее украл.

Говорили да же, что он и мысли умеет читать.

Бабушка рассказывала мне, что никогда не знала, чего ждать от сына. Сегодня он бежит в лес, надрывая сердце плачем и криком; а завтра крутится под ногами домашних

или в непонятном страхе забивается в угол.

Его дар – этот странный, божий дар, полученный с первым криком, – раскрывался все сильнее, и это пугало его не на шутку. Видения прошлого и будущего, всплывающие прямо перед глазами, как живое кино, когда он смотрел на человека, животное или даже на старый забор… Они были яркими, настоящими, но такими непонятными! В детстве они просто пугали: почему он видит дедушку молодым? Почему видит плачущую маму, хотя сейчас она смеется?

Григорий научился постигать мир вместе с ними. Он стал их тихим собеседником. Увидит картинку – болезненную кошку под дождем – и задумается надолго, сидя на крыльце, гладя настоящего, здорового Ваську. Он всматривался в образы, пытался их упорядочить, как пазл: «Это было?» «Это будет?» «А что я могу сделать?»

Бывало стоя рядом с норовистым конем, он мог, положив ему на шею ладонь, тихо произнести несколько слов молитвы, и животное тут же успокаивалось.

А когда он смотрел, как доят, корова становилась совершенно смирной.

Как-то за обедом дед сказал, что захромала лошадь, возможно, растянула сухожилие под коленом. Услыхав это, отец молча встал из-за стола и отправился на конюшню. Дед пошел следом и увидел, как сын несколько секунд постоял возле лошади в сосредоточении, потом подошел к задней ноге и положил ладонь прямо на подколенное сухожилие, хотя прежде никогда даже не слышал этого слова. Он стоял, слегка откинув назад голову, потом, словно решив, что исцеление совершилось, отступил на шаг, погладил лошадь и сказал утверждающее: "Теперь тебе лучше".

Кульминация настигла его у заводи. Старый телок захрипел, упав на бок. Взрослые суетились: «Дохляк! Резать надо…». А Гриша увидел две нити: черную — где теленок лежит холодный, и золотую — где он бодается у плетня. Упав на колени, он прижался лбом к влажному боку, шепча:

— Миленький… дыши, родной. Небушко, помоги!

Тепло, как ручеек, полилось из его ладоней. В голове вспыхнула картинка: здоровый теленок жует клевер. Через час животное встало, недоуменно мыча. Василий перекрестился: «Чудотворец малый…». Но Григорий сжался от страха — кто он? Откуда эта сила?

После того случая отец стал вроде ветеринара-чудотворца и лечил всех животных в хозяйстве.

Вскоре его"практика чудотворца-лекаря" распространилась на всех животных Покровского.

Потом он начал молитвою лечить и людей. "Бог помогает"-говорил он.

К осени слухи о «малом чудотворце» поползли по округе. К избе Распутиных, где жил Гриша , потянулись бабы с платками, полными яиц, мужики с поклонами: «Помоги, касатик!». Он клал руки на больные места, шептал «небушко, миленький» — и лихорадка отступала, хромые начинали шагать тверже. Но по ночам, глядя на звезды, он сжимал подушку, повторяя один вопрос: «Зачем?». Ответ, как всегда, ускользал. Но в сердце росла тихая уверенность: его дар — не колдовство, а любовь, ставшая зрячей. И мир вокруг, одушевленный и бесконечно родной, откликался ему шелестом листьев, криком журавлей, теплом печеного хлеба — благодарным шепотом земли

В четырнадцать лет, отца захватило Святое Писание.

Григорий стоял, прижавшись спиной к прохладной каменной стене церкви. Воскресная служба кончилась, мужики кучковались у паперти, бабы перекликались, но в его ушах все еще гудело, как от удара колокола. Не от медного звона – от слов. Слов, которые только что произнес священник, читая Евангелие. Григорий, не знавший грамоты, ловил каждое звучание Писания на лету. И вот одно семя упало в самую глубину его души, проросло мгновенно и опалило корни:

*«Не придет Царствие Божие приметным образом... ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:20-21).*

Он повторил про себя, шевеля губами без звука: «Внутрь... вас есть». И мир перевернулся. Небушко над головой, земля под ногами, его собственные руки – все вдруг стало тонкой пеленой, сквозь которую пробивался Огненный Смысл. Внутри. Не там, где звонят колокола или сияют иконы, а здесь – в тихом тепле под сердцем, в той самой глубине, откуда всегда приходили его видения и целительная сила.

"Батюшка... – мысленно простонал он, глядя вслед удалявшейся фигуре священника. – Да как же... Внутри? Во мне?" Страх, острый и липкий, сдавил горло. «Увидят!» – пронеслось в голове панической искрой. Увидят, что с ним творится невообразимое! Что внутри него сейчас – буря, землетрясение, врата распахиваются! Что он вот-вот закричит или упадет, истекая этим невыносимым Светом. Колдовство? Беснование? Деревня и так шепталась о его даре.

Он рванул с места, не слыша оклика матери. Бежал слепо, спотыкаясь о кочки еще сырой земли, не разбирая дороги – только бы в чащу, под сень вековых «братков»-лиственниц, туда, где можно спрятаться от людских глаз, чтобы выплакать, выкричать это открывшееся бездонное Чудо.

Отец рассказывал мне, что первыми поразившими его словами из Писания были: "Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, оно там. Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть".

Слова священника так поразили отца, что он бросился в лес, опасаясь, как бы окружающие не увидели, что с ним происходит нечто невообразимое.

Он рассказывал, что именно тогда почувствовал Бога.

Он рассуждал: "Если Царство Божие, а, стало быть, и сам Бог, находится внутри каждого существа, то и звери не лишены его?

И если Царство Божие есть рай, то этот рай -- внутри нас?!!

Отец рассказывал, что как только он понял это, покой снизошел на него.

Лес принял его, как родного. Он упал на колени у подножия самой старой лиственницы, сучья которой, как руки, тянулись к небу. Дышал, как загнанный зверь. Слезы текли ручьями, смешиваясь с весенней грязью на щеках. Не от горя – от узнавания. Вот Оно! Здесь! В этом бешеном стуке сердца. В тепле, разливающемся из груди по жилам. В тихом шепоте сосен. В упругой силе мха под коленями. «Ибо вот...» – эхом отозвалось внутри. Бог... был здесь. Всегда. В нем. В той самой точке, откуда он, маленький, посылал любовь больной корове или шептал «братик» ветру, меняющему путь.

Он утер лицо рукавом грубой рубахи. Взгляд упал на муравья, деловито тащившего соломинку по морщинистой коре. Раньше он просто шепнул бы: «Миленький, маленькой, неси с Богом». Теперь же мысль ударила, как молния:

«Если Царство Божие внутри человека... то зверь? Птаха? Муравей сей? Неужто и в них... Оно? Неужто и они не лишены Его?»

Он замер, потрясенный. В его сознании, привыкшем видеть образы будущего и прошлого, всплыла картина: старая кобыла кузнеца Никиты три зимы назад. Он тогда видел черную тень в ее боку, чувствовал ее боль как свою. И он менял картинку – вкладывая всю теплоту души, шепча ласковые слова, представляя ее здоровой. Кобыла поднялась. Разве не было это прикосновением к тому самому Источнику Жизни в ней? К Царству, сокрытому в твари? К Самому Богу, живущему в ней?

А если так... то рай? О котором бабки на завалинке судачили как о месте с золотыми воротами и реками медовыми? Неужели он... здесь? Внутри? Не далекий сад за смертью, а состояние? Глубина, где нет страха, нет разлуки, только чистая Любовь и Свет? И он, Гриша, с детства, сам не ведая как, лишь помогал этому раю, этому Царству в других – в людях, в скотине, в самой земле – пробиться сквозь тьму болезни, страха, неведения?

"Господи... – вырвалось у него хриплым шепотом, обращенным уже не к далекому «небушку», а к Тому, Кто вдруг стал ближе собственного дыхания. – Так это... Ты? Во мне? В Марфушке-корове? В этом муравье? И я... я просто... помогал Тебе в них светить?"

Он встал, опираясь о шершавый ствол. Страх отступал, сменяясь тихой, всепоглощающей радостью и более глубоким бременем. Зачем мне этот дар? Если Бог и Царство Его – внутри каждого, зачем нужен я? Чтобы видеть боль этого Царства в других? Чтобы... помогать? Но как? И почему я?

Отец рассказывал, что когда он возвращался домой из леса, его не оставляло чувство светлой печали, но не тягостной тоски. Ему представлялось, что он чуть было не увидел Бога.

Он вернулся домой поздно. Мать, молча поставила перед ним миску щей. Он ел, не видя еды. В голове крутились слова из Писания, услышанные в разные воскресенья, складываясь в новую картину. «Люби ближнего...» – но если Бог внутри ближнего, то любить ближнего – значит любить Бога в нем? «Исцеляйте больных...» – но разве он не исцелял, прикасаясь к тому Свету внутри больного, помогая ему пробиться?

Отцу надо было поделиться с кем-то. Его мать пришла в ужас -- это же святотатство, только святым дано видеть Бога!

В "Житии" написанным самим Григорием Распутиным есть такая фраза: "Все меня интересовало. И хорошее, и худое, а спросить не у кого было, что это значит?".

Из рассказов бабушки и деда я поняла, что таким он был с ранних лет — "опытным, всё познающим самим, странником".

"В природе находил утешение, и нередко помышлял о Самом Спасителе".

Он мог уставиться на небо, а мне он говорил: "Вера - это небо на земле, тут и спасайся".

Или на долгие часы погрузиться в созерцание обыкновенной травинки, да так увлеченно, что мать иногда пугалась, в своем ли он уме.

Но самыми странными и не понятными для окружающих были его чудесные способности предсказателя и ясновидящего.

Он мог сидеть возле печки и вдруг заявить: "Идет незнакомый человек". И действительно, незнакомец стучал в дверь в поисках работы или куска хлеба.

Обладал он и чудесным даром, без которого был-бы гораздо счастливее; - способностью предсказывать смерть.

Его никто не тянул за язык, а он не лез в душу, но иногда слова сами вылетали кто когда умрёт.

Отец рассказывал нам, детям, о том, как бабушка, напуганная его замкнутостью, задумчивостью даже отрешенностью, пыталась подтолкнуть сына к сверстникам.

Она называла это "развеяться". Отец ни за что на свете не хотел бы "развеяться", перестать быть "странным чудотворцем".

К ужасу родителей он твердил: "Не надо мне никаких друзей. У меня есть Бог".

Как-то торговец лошадьми, пытаясь взвинтить цену, нахваливал свой товар. Отец отвел деда в сторонку и предупредил:-- Он врет. Дед, разумеется, отмахнулся.

Через некоторое время лошадь ни с того ни с сего как казалось деду, околела.

Отцу исполнилось шестнадцать.

Хозяйственные дела у Распутиных шли все лучше. Ржи собирали много.

Вдоволь осталось и после того, как сторговались с местной мукомольней. Дед вошел в азарт. Решил подзаработать на остатках. Куда податься? В город, ясное дело. Ближе всего -- Тюмень.

Она казалась немыслимо большой: в то время там жило пятьдесят-шестьдесят тысяч человек.

Единственным членом семьи, которого дед с наименьшими потерями мог оторвать от хозяйственных работ, был мой отец. Ему и поручили ехать в город.

Это был первый его выезд так далеко. Думаю, именно тогда он почувствовал вкус к странствованию, к смене впечатлений, к возможности постигать и сравнивать.

Отец благополучно добрался до Тюмени и с выгодой продал товар.

Он обескуражил деда, привезя денег гораздо больше, чем тот рассчитывал.

И стал уже постоянно ездить и продавать товар.

Как то в деревенской общине выпороли до полусмерти и изгнали блудницу так молодой Распутин нашёл её после этого в лесу, остановил кровь и убрал боль и ничего не взял с неё, в итоге она поправилась живя в лесу и собиралась уезжать, и когда он узнал что сверстники хотят с ней позабавится остановил их.

В 17 лет он стал осознавать присутствие в себе того, чье существование согревало и дарило ощущение благополучия и покоя.

У отца никогда не было духовного наставника.

Приход в то время был что то вроде контрольного органа за сельчанами и сбора подати.

Все, что он понял, он понял самостоятельно.

Отцом же руководил только его разум и жажда познать Истину.

"Пахал усердно и мало спал, а все же таки в сердце помышлял как бы чего найти, как люди спасаются?". -Говорил он дочери о своём детстве.

Григорий вонзил плуг в пласт земли. Конь, его «братик-работяга», напряг могучую шею. Пахота была яростной, почти отчаянной. Мускулы горели, пот заливал глаза, но ничто не могло заглушить главную боль – тихое, неотвязное чувство Потери.

«Где Ты?» – билось в такт шагам под грубой рубахой. «Почему молчишь?»

Три года прошло с той весны в лесу, когда слова о Царстве Божием внутри опалили его душу. Тогда Бог был ощутим – как дыхание за спиной, как тепло в груди на морозе, как тихий голос в глубине, объясняющий мир. Он жил в присутствии. В непрерывном диалоге:

— Братик-ветер, не ломай яблоню...

— Хлебушек, расти, солнышко в тебе есть...

Каждое действие, каждое ласковое слово твари или человеку было молитвой, прикосновением к тому Свету внутри всего. И он чувствовал отклик – не голос с неба, а... благополучие. Глубокий покой. Уверенность, что он не один, что его дар – лишь крошечная часть огромной, любящей Воли.

Но постепенно Присутствие стало таять. Как пар от конского крупа на утреннем холоде. Сначала Григорий думал – грешен. Перебирал в уме каждый день: злился ли? Завидовал ли? Не помог ли кому? Но совесть была чиста. Потом решил – мало молится. Вставал до петухов, уходил в глухой уголок за овином, шептал слова, выловленные из церковных чтений, или просто стоял в тишине, открывая сердце. Молчание в ответ было лишь глубже.

Отец говорил, что жизнь его с того дня превратилась в сплошное ожидание какого-нибудь знака свыше. Но знака не было.

Он искал Истину в:

Тишине поля – но слышал лишь ветер.

Глазах больной коровы – видел боль, но не Свет внутри.

Своей памяти – вспоминал то огненное ощущение Бога в 14 лет... и плакал от тоски.

Жизнь превратилась в сплошное ожидание знака.

— Может, удар молнии в дуб у околицы?

— Или сон вещий?

— Или странник придет, старец прозорливый?

Он ловил каждую тень, каждый шорох. Но небо молчало. Земля молчала. Даже видения – те самые картинки прошлого и будущего – стали тусклыми, как выцветшая синяя краска на ставнях.

Ему все труднее становилось молиться. Казалось, весь запас его духовной энергии был растрачен в одной вспышке, и ничего не осталось. И пошёл тогда он в разнос по кабакам заглушая отчаяние.

И на гуляньях тогда чудным образом отец и встретил свою суженую.

Мама была доброй, основательной, сейчас бы сказали, уравновешенной, уравновесила и отца.

Она была на три года старше отца.

Начало семейной жизни было счастливым.

Отец с усердием, какое раньше замечалось за ним не всегда, работал по хозяйству.

Потом пришла беда -- первенец прожил всего несколько месяцев.

Смерть мальчика подействовала на отца даже сильнее, чем на мать.

Он воспринял потерю сына как знак, которого так долго ждал. Но не мог и предположить, что этот знак будет таким страшным.

Его преследовала одна мысль: смерть ребенка -- наказание за то, что он так безоглядно "тешил плоть" и так мало думал о Боге.

Он молился. И молитвы утешали боль.

Прасковья Федоровна сделала все, что могла, чтобы смягчить горечь от смерти сына.

Через год родился второй сын, Дмитрий, а потом -- с промежутком в два года -- дочери Матрена, или Мария, как я люблю, чтоб меня называли, и Варя.

И отец затеял строительство нового дома, большего по размерам, чем дом деда, на одном дворе. Это был двухэтажный дом, самый большой в Покровском.

***

продолжение - https://litlife.club/books/429263/sections/1?page=3

Дремлет притихший
Северный город...
Мирное небо
Над головой...
Что тебе снится
Крейсер " Аврора",
В час когда утро
Встаёт над Невой...
......
Может ты снова
В тучах мохнатых,
Вспышки орудий
Видишь вдали...