Глава 24 — Салим
Никита думал, что нашёл новый дом. Но и там не всё так просто.
Ссылка на книгу:
https://author.today/work/434487
Утро выдалось серым и холодным. Я сидел на краю кровати и смотрел в окно. Во дворе играли дети — те же, что вчера. Для них ничего не изменилось.
А у меня не было дома.
Толька ещё не проснулся — храпел. Барджиль принёс чай и лепёшки.
— Ты как? — спросил он осторожно.
Я пожал плечами. Сам не знал.
Генрих заехал ближе к обеду. Выглядел он измученным — похоже, работал всю ночь.
— Всё плохо? — спросил я.
— Нам надо поговорить.
Я кивнул — уже понимал, к чему он клонит. Но ошибся.
— Переходите на нелегальное положение, — сообщил Генрих. — Отсюда — никуда. Вообще. Третий фронт на ушах. Вас ищут.
— Я понял, — перебил я. — Уйду.
— Что? — искренне удивился Генрих. — Ты что такое говоришь?
— Не хочу, чтобы из-за меня… — Я прервался — в горле запершило. Но Генрих отрезал:
— Не смей даже думать! А с Северовым разберёмся, уже разбираемся. Доказательств у него маловато. Там больше работа на публику.
Он быстро доел, попрощался и уехал. А я сидел у окна и понимал, что уйти всё-таки надо. Северов не отступится — от меня. Зато отступится от Тольки, если я сдамся добровольно.
Не знаю, сколько так просидел. Наверное, час. В конце концов я решился: тяжело вздохнул и протянул руку к телефону.
Я поднял его — медленно, словно тяжёлый кирпич. Ткнул в «Контакты», затем прокрутил до «Виктор Егорович».
И снова в кармане кольнула монетка.
Я достал её и положил на ладонь. Я уже привык, что она всегда со мной — даже если её не брать. Волшебство? Наверное. А может, правда, Юрген помогает?
Вспомнилась Маруська, потом Родриго, Аня, Орден. Они были в мой жизни, а теперь их нет. И дома нет, и папы с дедушкой. И вообще ничего больше нет!
Монетка потяжелела, словно грустила вместе со мной. А потом нахлынула злость.
Что же это получается? Можно плевать в нас, оскорблять, продавать родной дом. А я сдамся, без боя? И всё на блюдечке принесу этому подонку?
Пальцы сами набрали номер — я помнил его наизусть. Тогда, после Ветерка, я звонил Фёдору Николаевичу. Но он не ответил.
А теперь вдруг ответил.
— Никита? — растерянно спросил он.
И тут я выложил ему всё.
Фёдор Николаевич слушал молча, не перебивая. А я говорил и говорил, словно остановиться не мог. Про митинг, драку, про Третий фронт. Про трудсоюз, про то, как вышел с Толькой из Заставы, и чем это всё закончилось.
Я надеялся, что он хоть что-то ответит. Что позовёт к себе, познакомит с Ниной и Авивой, и покажет странную светлую комнату без лампочек. Но в глубине души я знал, что он не позовёт. Так и случилось.
ЭфЭн дослушал до конца, пообещал помочь и просто повесил трубку. Под мерное бибиканье я сидел, как оплеванный. Потом швырнул телефон на кровать и вышел во двор прогуляться.
Было прохладно, но солнечно. Над столами растянули навесы — от дождя. Весь двор сразу стал похож на стоянку кочевников.
Толька куда-то запропастился. Я собрался было на поиски, но тут заметил, что в глубине двора столпился народ. Протяжно рыдала какая-то женщина. Я осторожно подошёл и увидел Барджиля.
Женщина плакала у него на плече. Сухая, морщинистая, в цветастом платке. Она подняла голову к небу и заголосила — громко, тоскливо. Я заметил, что у неё не хватает передних зубов.
Барджиль шептал по-хазарски, словно утешал. Потом сквозь толпу протиснулся мужчина — рослый, с седой бородой. Он отстранил Барджиля и прижал женщину к себе.
— Сколько мы будем это терпеть? — грозно спросил он.
— У Фатимы горе, Рашид. Давай не будем, — очень спокойно ответил Барджиль.
— Что не будем? — выпрямился Рашид. — У неё убили сына, а мы смолчим? Простим этим шакалам?
Толпа загомонила. Барджиль помрачнел.
— Мустафу убили не здесь, а в Хазарии, — медленно сказал он. — Я говорил, что этим кончится. Финикийцы не любят террористов — они их бомбят. С дронов и самолётов.
— Слышали? — громыхнул Рашид. — Мустафа погиб за веру, а этот пёс называет его террористом! Как ты смеешь?
— Прекрати, — Барджиль заиграл желваками. — При чём тут вера? Он связался с «джамаатом». По-другому кончиться не могло.
— Уходи, — тихо всхлипнула Фатима. И повторила, переходя на визг: — Уходи! Уходи-и-и!
Барджиль взял меня за плечо и потащил прочь. Рашид кричал нам вслед:
— Он уже притащил сюда неверных! Но мы сами виноваты. Я говорил — не отдавать детей в их школы! А теперь сам говорю на языке кяфиров, потому что дети хазарский забывают!
— Не подходи к нему, — сказал Барджиль, когда мы остановились. — Рашид опасный. Вербовщик.
— В смысле?
— Работает на «джамаат». Говорит про веру, а сам молодых ребят заманивает.
Я оглянулся. Толпа потихоньку расходилась, но Рашид недобро смотрел нам вслед. В грудь ему уткнулась Фатима. Рядом стоял молодой парень и что-то говорил.
— Салим, второй сын Фатимы, — скрипнул зубами Барджиль. — Задурили голову. Один брат погиб, теперь и этого потеряет.
— Надо же что-то делать, — нерешительно сказал я.
— Делать? — Барджиль горько усмехнулся. — У «джамаата» деньги, связи, оружие. Слово поперёк скажешь — убьют. И никто не заступится: свои же, как ты против своих пойдёшь?
— Но откуда у них столько денег?
— Блисс. — Барджиль сплюнул. — Торгуют. Хазария, Финикия, даже сюда везут.
Он оглянулся:
— Неделя — уедет наш Салим. Рашид поможет, билеты купит. «За брата мстить». Полгода — и конец. Финикийцы где угодно достанут.
В новостях недавно показывали: финикийцы ликвидировали террориста в Каракташе. Он семь лет назад автобус взорвал, и его тоже взорвали, в машине. Маленькая страна, а разведка — ого-го. Византийцев бомбят, жестоко — отвоёвывают Арвад. И никто им слова не скажет.
— Так это, выходит, правда? Про блисс?
— Неправда! — воскликнул Барджиль.
Но потом понизил голос:
— Когда вы пришли, Рашида и его людей тут не было. Их предупредили, блисс забрали. За всё хотели посадить меня. Но Генрих вмешался.
— Вас-то за что? — удивился я.
— Мешаю. — Барджиль грустно улыбнулся. — Северову — земляков в обиду не даю. Рашиду — голову людям дурить не даю. Мустафа погиб — кому лучше? Финикийцев взрывал — что изменилось? Ничего. Только мать теперь плачет.
— И что теперь? — спросил я.
Барджиль грустно улыбнулся.
— Я раньше не знал. Отродясь все друг друга убивали — сотни лет, тысячи. А Генрих объяснил: можно иначе. Прошлое — это прошлое. Будущее ещё не написано.
Он похлопал меня по плечу:
— Ладно. Иди. Если что — звони, в обиду не дам. И помни — Рашида стороной обходи. Плохой человек. Гнилой. Шайтан.
***
На следующий день обедать мы выходили с опаской. На всякий случай сели подальше от людей. И оглядывались — не выскочит ли из-за угла Салим?
К нам никто не подходил, и никто ничего не говорил. Рашида я больше не видел, Салим тоже исчез, как Барджиль и предсказывал. Только Фатима иногда появлялась — брала себе плов и сидела тихонько в углу. Иногда к ней подсаживались подруги. Но я видел, что Фатима им не рада.
Генрих про нас не забывал — наведывался каждые пару дней, но всегда без Таньки. Жаль. Я по этой занозе даже соскучился. А потом узнал, что её так и прозвали: «Заноза».
Не знаю, почему, но я словно чего-то ждал. Про мой с ЭфЭном разговор я никому не говорил, даже Генриху. Боялся, что засмеют. Или отругают — чего, мол, вмешиваешься?
Не помню точно, сколько прошло. Наверное, недели две. Утром меня разбудил звонок. Это был майор Герхард.
— Никита? — строго спросил он. — Я жду тебя за воротами.
— Но мне нельзя…
— Можно, — перебил майор. — Одевайся и выходи.
Я хотел позвонить Генриху, но передумал. Вместо этого я оделся, вышел и сел в военный джип. Внутри сидели Хельга и Фёдор Николаевич. Мы поздоровались, но больше ни о чём не говорили. А сидящий за рулём Герхард даже не поздоровался.
Дальше всё было как во сне. Спустя два часа я уже сидел в нашей комнатушке и держал на коленях пухлую папку. Чуть позже приехал Генрих. Не говоря ни слова, я протянул ему документы.
Он открыл, пробежал глазами первую страницу. Потом вторую. Потом снова вернулся к первой.
— Это… — Он поднял на меня глаза. — Это что?
— Усыновление, — объяснил я.
— За ДВЕ НЕДЕЛИ?! — Генрих снова уставился в бумаги. — Никита, это невозможно. Процесс занимает месяцы. Проверки, комиссии, суд…
— Но вот же. — Я ткнул пальцем в печать и подпись Марцеллы Георгиевны.
— Кто этот твой Фёдор Николаевич? — тихо спросил Генрих.
Я пожал плечами. Сам хотел бы знать.
— И Анатолия усыновил? — Генрих листал дальше. — И Тимофееву? Без личного-то присутствия?!
— Он сказал, что у него есть связи.
— Ни черта себе… — Генрих аккуратно отложил папку. — Ты уверен, что хочешь связываться с этим археологом?
Я вспомнил Северова. Дом, который должны продать. Стасю в приюте, Тольку, которого ищут.
И после этого бояться какого-то ЭфЭна?
— Возьмите меня к себе. Пожалуйста.
— Но зачем? — растерялся Генрих. — С такой протекцией ты и с Северовым справишься. Он тебе вообще ничего теперь не сделает.
— Не всё так просто. — Я помотал головой. — Нет у меня никакой протекции. Они всё оформили и уехали. Даже не попрощались.
— Может, у них дела, — осторожно заметил Генрих.
— Может. Только майор этот, Герхард, так и сказал, что больше они помогать не станут. Словно одолжение сделали. Через силу.
— Странные они, — протянул Генрих. — Усыновление это молниеносное, офицер в штате… Зачем всё это археологической экспедиции? И с чего они вообще решили, что в Ветерке что-то найдут?
— Кто их знает, — раздражённо буркнул я. — Так возьмёте?
Генрих перевёл на меня взгляд и кивнул.
— Возьмём. Нам сейчас очень нужны люди. Но скажи честно — ты Северова не боишься?
— Надоело бояться, — ответил за меня Толька. — Пусть они теперь боятся.
***
— Запомните главное, — Генрих обвёл нас взглядом. — Мы не провоцируем. Ни при каких обстоятельствах.
Мы сидели в кабинете — я, Толька, Стася, Джавад, Олег с Гришей. На столе лежали стопки листовок.
— Если пристают — уходим, — продолжал Генрих. — Если оскорбляют — молчим. Если толкают — не отвечаем. Им только этого и надо — чтобы мы первыми полезли в драку.
Толька напряженно грыз ногти, Гриша перебрасывал в руках силиконовый мячик.
— Возражения есть? — спросил Генрих. — Самоотводы? Я ещё раз напоминаю: всё сугубо добровольно. Риск немаленький, всего не предусмотришь. Если кто-то откажется, мы поймём.
— Да ладно тебе, пап, — отмахнулась Танька. — Решили уже давно.
— А если бить начнут? — уточнил Олег.
— Звоним мне. Сразу. — Генрих постучал по телефону. — У нас юристы наготове, камеры. Пусть попробуют.
Я мысленно прокручивал в голове план. Прийти на Штажку, раздавать листовки. Не вмешиваться, не нарываться. На случай столкновения у трудсоюза есть резерв, но с нами они не пойдут — нельзя. Власти разрешили только нас — молодёжный пикет. Поэтому — либо мы, либо никто.
Танька раздала повязки с эмблемой Республик — большой шестерёнкой и рукой, держащей факел. Мы встретились глазами. Я почувствовал, как у меня горят уши.
— Привет.
Зачем я это брякнул? Виделись же. Сейчас она меня разделает, недаром «Заноза»! Но Танька ничего не сказала. Странно хихикнув, она двинулась дальше.
— Никита, ты слушаешь? — строго спросил Генрих.
— Слушаю, — кивнул я.
— Повтори, что делаем, если начинается провокация.
— Отходим. Звоним вам. Не отвечаем на удары.
— Молодец. — Генрих кивнул. — Помните: нас мало, их много. Поэтому сначала думаем, а потом делаем.
— Тогда зачем идти? — напряжённо бросил Толька. — Если нас мало?
Танька закатила глаза, но Генрих только улыбнулся.
— Чтобы показать городу, что мы есть. А значит, существует другой путь, кроме войны и ненависти.
Толька усмехнулся:
— Вы правда думаете, что это что-то изменит? Дураку ведь ясно, что Третий фронт победит.
— Если ничего не делать — победит. — Стася взяла его за руку. — А если увидят, что есть мы, то может быть и задумаются.
Толька сидел хмурый, сжимая и разжимая кулаки. Стася тоже была бледная. Но вся какая-то решительная.
— Вопросы есть? — спросил Генрих.
Никто не ответил.
— Тогда по машинам. И помните — мы не герои. Просто люди, которые не молчат.
***
В этот раз Штажка была забита до отказа. Гремела музыка, всюду реяли флаги Третьего фронта: чёрный кулак на зелёном фоне. Мы стояли у входа и раздавали листовки.
— Возьмите. — Стася ослепительно улыбнулась и протянула листовку проходящему мужику.
Мужик притормозил, оглядел Стасю заблестевшими глазками. Попытался отпустить шуточку про «красавицу», но тут вмешался Толька, и мужик поспешно ушёл.
— Плохо идёт, — мрачно резюмировал Джавад.
Я и сам видел, что плохо. Митинг Фронта собрал в разы больше людей, чем даже фестиваль.
Я не узнавал свой город. Почерневший, потускневший, весь сжатый, как кулак на баннерах. Хуже всего было, когда показался Северов. Он шёл в окружении ребят, и Виль хотел на что-то сказать, но Северов спокойно его прервал:
— Не надо. Они ничто. Не трать время.
И так меня резануло это «ничто»! А может, мы и правда ничто? И зря трепыхаемся?
Ну уж нет!
— Гляди — Салим, — удивлённо протянул Толька. — Он-то что здесь делает?
Салим проскочил мимо и растворился в толпе. Нас он не заметил — смотрел в землю. Зато я заметил у него на лбу крупные бисеринки пота. А когда он ушёл, решился окончательно.
— Пошли.
— Куда? — удивился Толька.
— Туда. — Я кивнул на толпу. — В народ. Чего здесь-то ловить?
— Нельзя, — возмутилась Танька. — Не по инструкции.
— Пока мы по инструкции, они город захватят. Уже захватывают.
Танька упёрлась. Я понял, что спорить бесполезно и ввинтился в толпу. Я протискивался, приставал и раздавал всем листовки. На меня неодобрительно косились, но не трогали.
— Погоди, — догнала меня Заноза. И лихо сунула кому-то листовку: — Возьмите.
Остальные тоже пошли за нами. У входа остались только Гриша с Олегом. Для порядка.
Флавия в этот раз не было — с ним случился какой-то скандал, и он срочно улетел на Зелёное море. Вместо него по сцене скакали девушки в коротких шортиках и топах.
— Уния домой уйдёт! Третий фронт нас всех спасёт!
Толпа подхватывала. Кто-то свистел. Меня затошнило.
Музыка прекратилась, на сцене показался кандидат в мэры. Толстый, лоснящийся, с окладистой бородой. Следом за ним шёл Северов.
Кандидат дождался, пока стихнут крики, и заговорил: долго и вычурно. Про врагов, про Унию с Колониями. Про то, что когда назревает драка, надо бить первыми. И про военные заказы для Тихореченского завода, а ещё про какой-то Институт передовых исследований.
Я не слушал — раздавал и раздавал листовки, старательно обходя всех в форме Третьего фронта. До поры у меня получалось. Но потом нас заметили.
— Гляди-ка, — гаркнул Славка. — Какие люди. Виктор Егорович!
По живой цепочке сообщение дошло до сцены. Северов сел на корточки, выслушал и обвёл толпу взглядом.
— Одну минутку, — прервал он кандидата. — Мне доложили, что трудсоюз ведёт активную агитацию на площади. Мы стерпели их присутствие на входе, но они снова нарушили закон. Никита, ты слышишь меня?
— Он тут! — крикнул кто-то и вскинул руку. Вспыхнул прожектор, я зажмурился от яркого луча.
— Ты испытываешь моё терпение, — зловеще-спокойно произнёс Виктор Егорович. — Немедленно покиньте площадь, иначе…
Взрыв прогремел совсем рядом: громкий, оглушительный. Надо мной просвистело — осколки? Танька кричала, зажимая окровавленную руку. Я бросился к ней и потащил к выходу.
Как нас не затоптали — не знаю. Нас вынесло с площади, словно рекой. Потом меня с Танькой подхватили, затащили в машину, и мы поехали в больницу.
Нас осмотрели — всё было в порядке. Таньке наложили бинт. «Чуть в сторону — и лишилась бы руки», — пробормотал врач. Нас отпустили, и мы вернулись в приёмный покой. Мимо проехали носилки с раненым. Он громко стонал.
Танька, всхлипывая, уткнулась мне в плечо. Стася тоже рыдала, Толька с Джавадом сидели бледные как мел.
Генрих примчался первым, за ним — Барджиль, Хасан с Лейлой и Родриго Мартой Алексеевной и Маруськой. Барджиль что-то шептал, словно молился. Генрих прижал к себе Таньку и крепко поцеловал в макушку.
— Что случилось? — спросил я.
— Теракт, — бросил Генрих. А Барджиль добавил:
— Салим…
Первой ко мне бросилась Маруська: повисла на шее, чмокнула в щёку. Я понял, как ужасно по ней соскучился и тоже обнял, так, что, казалось, раздавлю.
Лейла на нас смотрела: долго, словно сдерживаясь. Потом не выдержала: кинулась и прижала. У меня на глаза навернулись слёзы.
— Простите, — всхлипнул я. — Простите меня, пожалуйста.
Лейла прошептала что-то и продолжала меня тискать. Родриго и Хасан стояли рядом и молчали. Но я понял — они меня тоже простили.
