Язык не поворачивается назвать жизнь Евгения Львовича Шварца (1896 – 1958) счастливой, но каким‑то чудом великий драматург сумел избежать самых трагических поворотов в судьбе. Юность Шварца выпала на годы революции и Гражданской войны: экстерном окончив юнкерское училище, он воевал в Добровольческой армии, участвовал в Ледяном походе, был тяжело ранен в боях с РККА. Однако ни в тридцатых, ни в сороковых это не аукнулось, не стало поводом для дознания, ареста и ссылки. Во время Великой Отечественной войны Шварца не приняли в народное ополчение из‑за последствий контузии «на корниловских фронтах», и большую часть блокады Ленинграда он провел в эвакуации, в Кирове и Сталинабаде, занимаясь любимым театральным делом, которое только и спасало, позволяло сохранить ясность ума и трезвость рассудка в эти нелегкие дни.
Кампании по борьбе с «врагами народа» и «космополитами» задели Евгения Львовича, но краешком, далеко не фатально. Пьесы, которые мы сегодня воспринимаем как хрестоматийные, — «Голый король», «Дракон», «Тень» — на десятилетия выпали из театрального репертуара, но из Союза писателей автора не исключили, его продолжали печатать, приглашать к работе над спектаклями и киносценариями.
И так далее: Шварц мог сто раз сгинуть в лагерях, погибнуть под Екатеринодаром в 1918‑м или на Пулковском рубеже в 1941‑м, но каким‑то чудом все пули проносились мимо него.
Казалось бы, с такой биографией впору если не возгордиться, то записать себя в число счастливчиков, избранников судьбы. Но нет: несмотря на внешние признаки успеха (казенная квартира от Союза писателей, дача в Комарове, орден Трудового Красного Знамени, фильм «Дон Кихот» в основной программе Каннского кинофестиваля, театральные аншлаги), Евгений Львович определенно не чувствовал себя «победителем по жизни». Скорее наоборот: если судить по дневникам, метафорические пули пощадили его тело, но насквозь прошили сердце, в клочья изорвали душу, оставив незаживающую рану.
Особенно это заметно по поздним тетрадям времен «оттепели», когда автор наконец осмелился зафиксировать на бумаге то, о чем раньше избегал даже думать. В отличие от более ранних записей Шварца, положенных в основу хорошо известных «Ленинградской телефонной книжки» и «Московской телефонной книжки», дневники 1953 – 1957 годов изначально не предназначались для публикации. Возможно, именно это помогло Евгению Львовичу вернуться здесь к самым страшным, черным страницам биографии без оглядки на возможных читателей — в том числе пресловутого «товарища майора».
Как и положено дневникам, записи Шварца сумбурны, местами непоследовательны: воспоминания о давно минувшем сменяются фиксацией деталей комаровского быта, философские размышления — жалобами на здоровье, не позволяющее работать в полную силу. В то же время автор почти не вспоминает о своих собственных произведениях — за исключением сценария фильма «Дон Кихот», над которым трудился в последние годы жизни.
Мало интересуют его приливы и отливы «текущего литературного процесса»: он почти не пишет о прочитанных книгах, о пьесах, на премьерах которых побывал, неизбежный советский официоз, все эти литературные конференции и съезды Союза писателей вызывают у Шварца легкое отвращение. Он чуть менее, чем полностью, погружен в себя, в анализ собственных чувств и эмоций. Этой рефлексии посвящены самые ценные, пожалуй, страницы дневника, помогающие лучше понять внутренние мотивы драматурга, по‑новому взглянуть на обстоятельства, сформировавшие его личность — и опосредованно его пьесы.
Автор вспоминает ужас и немоту эпохи большого террора, когда шестеренки государственной машины перемололи десятки его коллег и соратников, включая Николая Олейникова, одного из лучших друзей молодости. Потрясение от начала Великой Отечественной, давящее ощущение, что прежнего мира нет и не будет уже никогда. Ад эвакуации, по‑своему не менее жуткий, чем голодный ужас блокады: гвалт детей, холод, от которого волосы примерзают к стене вагона, и тут же, в полушаге, удушающий жар теплушки; смешение чувств на грани бреда, ощущение собственной неуместности, неопределенности, потерянности.
В «оттепельных» дневниках Шварца проявляется редкое для творческого человека качество: в своих промахах и неудачах автор винит не врагов и завистников (хотя и тех и других на его жизненном пути хватало), а исключительно самого себя — свою нерешительность, неловкость, внутреннюю скованность, стремление уклониться от конфликта.
Шварц не то чтобы не видит человеческие слабости — на страницах тетрадей хватает не самых лестных характеристик даже близких сподвижников, например, режиссеров Николая Акимова и Григория Козинцева. Но ни в коем случае не возлагает на них ответственность за то, что что‑то в жизни не сложилось, не срослось, пошло наперекосяк — максимум констатирует несходство характеров.
То же со слабостями, свойственными человечеству в целом: каждый раз, затрагивая эту тему, мемуарист пытается найти им если не оправдание, то объяснение. «Думаю в последние дни опять об отсутствии собственного мировоззрения, какого‑либо мировоззрения у большинства, — записывает он 21 декабря 1953 года. — У такого большинства, что это, конечно, нормально. Мир, состоящий из своеобразно и самостоятельно думающих единиц, не двинулся бы с места. У большинства в сознании — полое место, заполняемое верой, сложившейся на сегодня. От этого возможны дружные движения огромных и разнообразных человеческих масс. У огромного большинства полое место заполняется легко. Другие бродят, ищут веры. Вот отчего любой проповедник находит себе учеников. Верующие бессознательно часто бывают исполнительнее».
Справедливости ради, Евгений Шварц абсолютно безжалостен и к самому себе. Четверть века спустя, в восьмидесятых, его пьесы разошлись на афоризмы, вся страна заговорила цитатами из «Обыкновенного чуда» и «Дракона». Но тогда, в середине пятидесятых, великий драматург без тени кокетства и капли рисовки констатирует свое литературное поражение.
Писатели по большей части неважные футурологи, особенно когда дело доходит до их собственных книг. Как свойственно людям творческим, то есть амбициозным, обычно они склонны переоценивать свою значимость и влияние. Евгений Шварц, напротив, катастрофически недооценивает себя, а о текстах, которые в первую очередь ассоциируются с его именем у современного читателя, не вспоминает вовсе.
«Настоящей, ответственной книги в прозе так и не сделал. Видимо, театральная привычка производить впечатление испортила, — пишет он в последней, итоговой, тетради за 1957 год. — Определить, талантлив человек или нет, невозможно. За это, может быть, мне кое‑что и простилось бы. Или учлось бы. И вот я считаю и пересчитываю — и не знаю, какой итог».
В заключение разбавлю густой поток елея. Речь, не дай боже, не о дневниках Шварца, а об этом конкретном издании, подписанном в печать 25.08.2021. Хотя в выходных данных книги указаны два корректора и три редактора, напечатана она без преувеличения чудовищно.
Видимо, на каком‑то этапе произошел глобальный технический сбой: абзацы произвольно возникают посреди предложения, пробелы исчезают, слова то и дело слипаются — или, напротив, внезапно распадаются на части («этогосплава» вместо «этого сплава», «егов» вместо «его в», «об радовало» вместо «обрадовало», «это му» вместо «этому», иногда по пять – десять опечаток на странице).
Во времена прежние, додефицитные, уважающему себя издательству с лихвой хватило бы, чтобы признать тираж бракованным и безвозмездно заменить проданные экземпляры, — а ответственному редактору сгореть от стыда.
Но теперь, очевидно, не до жиру. Поезд ушел.
Видимо, придется привыкать к новым издательским реалиям и читать, что дают.
Евгений Шварц. Люблю удивляться. Дневники и письма. 1938 – 1957. — М.: АСТ, 2021.
