Передача «Разговор с мудрецом» на радио «Звезда» 14 июня 2024 года

Анна Шафран: Здравствуйте, друзья! Это программа «Разговор с мудрецом» на радио «Звезда». С нами Сергей Ервандович Кургинян — политолог, публицист, театральный режиссер и лидер движения «Суть времени». Сергей Ервандович, приветствую Вас.

Сергей Кургинян: Здравствуйте.

Анна Шафран: Сергей Ервандович, Европа — у них там выборы состоялись накануне, и хотелось бы сегодня об этом поговорить.

Макрон в связи с разгромным проигрышем своей партии распустил Нацсобрание Франции. Правительство Бельгии уходит в отставку. В Германии партия Шольца также потерпела поражение, в общем-то позорное, от правых. При этом глава Еврокомиссии Урсула фон дер Ляйен заявляет о сокрушительной победе своей партии. Ей в обновленном Европарламенте достанется 189 мандатов из 720.

Что это означает? С одной стороны, вроде бы ситуация как-то изменилась и даже, можно сказать, радикальным образом, а с другой стороны, если в целом посмотреть, то всё то же самое на своих местах. Как быть и как это понимать?

Сергей Кургинян: Ну, во-первых, Урсула права — так же, как правы те, кто говорит о сокрушительной победе правых и о том, что Макрон опозорился, и Шольц в какой-то степени тоже. Правы и те, и другие. Потому что действительно Европейская народная партия, от которой фон дер Ляйен является представителем, получила больше голосов, чем на предыдущих выборах.

Так что Европейская народная партия укрепила свои позиции. Совсем неплохо дело и с социал-демократами. Поэтому всё, что говорилось по поводу того, что «правый шторм» сметет всю евробюрократию, создаст новую Европу, новая Европа тут же расплюется с Украиной и помирится с Россией, — всё это некая невротическая истерика, которая не имела под собой никакой почвы. А сейчас мы видим, что ее место занял достаточно умеренный тип оценки происходящего.

Почему вообще был такой шквал надежд на то, что «буревестник правизны» сметет антирусский либерализм?

Во-первых, потому что есть люди, которые всё время хотят надеяться на то, что с Европой снова всё будет хорошо. Ну, вот с этой Европой уже не будет, значит, будет другая Европа… Но весь вопрос заключается в том, что другая Европа, которая с нами опять помирится, — это химера. Это продукт беспочвенных надежд, который должен удерживать на плаву некий наш внешнеполитический курс, который уже по всем показателям отменен. И мы видим это по высказываниям министра иностранных дел, по высказываниям президента и так далее.

Но определенные группы в нашей элите, которые отнюдь не потеряли свои позиции после начала СВО, по-прежнему хотят нам внушать, что СВО — это дело временное и частное, что никаких суперсобытий не произошло, а потому мы дальше будем идти европейским курсом, только мы мудро ущемим возможности Европы и повернемся лицом к Китаю. И после этого Европа затоскует по нам, потому что «девушка» ушла к некоему другому «опекуну».

Главный вопрос заключается в том, что нам предстоит жить не под опекой опекунов. Нам предстоит вообще жить иначе. И чем быстрее эта мысль приобретет характер аксиомы в сознании хотя бы нашей элиты, а в общем-то широких общественных групп, чем быстрее она станет фактом нашей жизни, тем менее горькими будут разочарования на следующих этапах нашего существования.

Всё, что произошло в связи с этим изменением, именуемым СВО, о чем свидетельствует? Это исторически крупное событие, чуть ли не космически крупное, а не какая-то частная операция. И это событие отменило совокупный прозападный проект, который, конечно, победил в ходе развала Советского Союза и который был основой этого развала: что вот такой-то мир мы разрушим, а новый построим, и в нем будем, грубо говоря, сырьевым придатком Запада, прежде всего Германии. А для того, чтобы быть таким сырьевым придатком, нужно 50 миллионов населения, которые будут обслуживать все эти нефтескважины и прочие сырьевые прелести. А всё остальное купим. А если уж захотят сильно к нам сунуться, то сохраним чуть-чуть ядерного оружия и так далее…

Это всё рухнуло. Оно лежит в руинах, прежнего дома нет.

А определенная часть нашей элиты хочет верить, что этот отсутствующий дом всё еще существует, и потому вопит как резаная о чем угодно, в том числе о правом повороте. Ей хоть правый, хоть левый, хоть какой угодно, лишь бы назад в эту Европу и каким-то образом вцепиться в прежнюю версию существования. А она рухнула!

Начиная с момента, как возникла эта новая версия, нам нужно не 50 миллионов людей для обслуживания нефтескважин и прочих прелестей. Нам нужно 150–200 миллионов для того, чтобы они полностью производили всё, что нам необходимо, разорвали с концепцией любого сырьевого придатка: китайского, европейского, американского — любого! Начали всё производить, построили бы более сильную армию, чем когда-либо в нашей жизни, и такие же спецслужбы. Чтобы всё это обеспечивалось огромным и эффективным, лишенным всяких воровских шалостей оборонно-промышленным комплексом, чтобы его обеспечивало металлом и всем остальным всё производство страны, чтобы мы сами себя кормили, одевали. И наконец, чтобы высокие технологии, от которых мы отказались, эти 2 нм по электронике и так далее, у нас возобладали. Плюс к ним возникло бы что-нибудь совсем новое. Плюс были восстановлены статусы профессий, конструкторские бюро и так далее.

История требует этого. Наше выживание, в том числе и выживание всей элиты, включая прозападную, требует этого. Инстинкт выживания диктует это. А невроз благополучия диктует надежду на ту или иную Европу или на то, что мы сможем стать сырьевым придатком Китая. Как говорила героиня чеховского рассказа «На гулянье в Сокольниках»: «Дает рубль и месяц попрекает: „Я тебя кормлю! Я тебя содержу!“ Очень мне нужно! Да плевать я хотела на твои деньги! Возьму и уйду к Павлу Иванычу».

Так вот, уйти к китайскому Павлу Ивановичу или какому-нибудь еще, который прям ждет не дождется — такой он романтик, русофил, что дальше некуда… Вот все эти мороки (по сути почти бесовские) — мороки на пустом месте вопреки реальности — породили надрывный визг о том, что правые победят, правые всё сметут, и дальше будет такая благодать, какую никогда раньше не видели. Под это уже надо подстраиваться, у нас тут тоже нужно иметь правых или ультраправых — кого-нибудь, кто сомкнется с этими, и так далее и тому подобное.

Этого не произошло, хотя отрицать частичные победы правых во всей Европе нельзя — и безусловные победы правых во Франции, а в общем-то, и в Германии, где вопрос сложнее (Шольц меньше потерял, и главное, что там отношение к этой «Альтернативе для Германии» совсем уж такое, что дальше не ходи). Всё это есть, но это ничего не изменило. Вообще ничего! Произошло то, что ничего не произошло. Не говоря о том, что эта Урсула ликующе говорит: «А моя партия нарастила число голосов самым, знаете ли, самым замечательным образом, и поэтому держитесь, мы еще дальше будем закручивать тот курс, который мы ведем».

Это всё требует какого-то осмысления. В чем это осмысление?

Во-первых, в том, что такое Европарламент. Европарламент — это не национальная власть, от которой зависят шкурные вещи, это некая романтика, которая не безвластна, которая может что-то там проводить, но которая для европейского, жутко прагматичного избирателя является отдушиной. И вот тут-то он может себе позволить взять правого популиста, который говорит: «Моя главная задача — плюнуть в ненавистную рожу Макрона», — и сказать: «Ах, ты готов плюнуть, да? Мы тебя не будем спрашивать, как ты будешь плевать, какие у тебя будут технологические показатели, какие программные моменты. Хочешь плюнуть — плюй, мы за тебя проголосуем — в Европарламент, от жизни которого наш кошелек не зависит. А вот когда речь пойдет о других голосованиях, то мы поведем себя иначе». И на это делает ставку Макрон и некий круг людей, который этого Макрона ведет.

Анна Шафран: Итак, Сергей Ервандович, получается, что это некая политтехнология для того, чтобы, с одной стороны, усмирить тех людей, которые недовольны, на местах, если речь идет о Германии, а с другой стороны, получается, что всё на месте, как мы уже сказали выше.

Сергей Кургинян: Всё — технология. Макрона этого ведут, как бобика. Там есть, как теперь говорят, четыре мушкетера, четыре серых кардинала при нем, которые все, по-видимому, входят в некий такой элитный клуб с названием «Гракхи» — демократическое якобы такое название. Это еще с эпохи, когда он на Ротшильдов напрямую работал, он входил в этот клуб. Дальше он там нашел себе четверку режиссеров и решил, что он станет актером при них, и они его ведут. Они ему говорят: «Макрон, сейчас прямо объявляй перевыборы, пока народ не опомнился и не связал выборы этой самой Ле Пен с тем, какое ты дерьмо. Быстро это делай, веди себя смело и рассчитывай на то, что электорат Франции, когда речь пойдет о его шкурных интересах, выберет тебя, а не эту самую Ле Пен». Это Макрон и осуществляет, надо сказать, дерзко. Это уже пробовали осуществлять в других ситуациях во Франции — кто-то успешно (де Голль), а кто-то совсем не успешно. Это известный политтехнологический прием.

Но мне бы хотелось обсудить несколько другое для того, чтобы можно было понять, как это всё происходит.

Давайте возьмем рост акций ряда предприятий — наиболее показательны те биотехнологические, биофармацевтические предприятия, которые были прямо с Pfizer связаны (BioNTech и так далее). Как они росли в ходе информационной истерии и манипуляции по поводу того, что «нас спасет Pfizer и все прочие от погибели под названием коронавирус»? Они росли определенным образом, почти параболически. И давайте сейчас наложим на это рост акций Rheinmetall и других компаний, которые «должны нас спасти от того, что в Париж и чуть ли не в Лиссабон придут буряты, башкиры и бог знает кто во главе с Путиным и начнут нас живьем рвать на части».

Так вот, две эти кампании — о спасительности Pfizer и его сателлитов и о спасительности Rheinmetall и других — выглядят совершенно одинаково, они построены абсолютно одинаково и у них одинаковый параболический рост акций предприятий. Это ничего не напоминает?

Значит, выбрана политтехнология: беда, ужас, спасатель (спаситель от ужаса) и необходимость платить за ужас, затягивать пояса. Какое-то время европейскому избирателю говорили: «Вы проголосуйте за нас — и вы будете жить лучше». Заметьте, теперь ни одного слова про это нет. Произошло тектоническое изменение самих месседжей! «Будет хуже, но мы тебя спасем. Будет умеренный ужас, но мы тебя спасем от бурятов, которые будут рвать на части тебя, твоих детей… Говорят, у них собачьи пасти такие, которыми они разрывают, и ничего поделать нельзя. Хочешь бурята с Путиным? Не хочешь? Затягивай пояса и ищи нового спасателя или спасителя, которого зовут уже не Pfizer, а Rheinmetall».

Вся манипуляция строится вокруг создаваемого образа ужаса и спасителя от этого ужаса. Это главная манипуляция современной европейской элиты по отношению к обществу, и она абсолютно успешна. Просто сменился ужас и спаситель. А главная задача — чтобы рабочий или какой-нибудь мелкий собственник терпел бедствие, чтобы ему никто не обещал, что ему станет лучше: «Бурят не придет, башкир не придет, Путин не придет, тебя не съедят, а всё остальное — по фигу».

Что произошло в ходе коронавируса? Кому-то было очень плохо, но кому-то — нет. Какой-нибудь мелкий хозяин гостиницы (и даже достаточно крупной гостиницы) или чего-нибудь еще, связанного со сферой потребления, разорился. Кто пришел на его место? За нулевые суммы это скупили гиганты, которые оказались выгодоприобретателями от того, что акции вот этого всего, что связано с улучшением жизни, упали, что сама эта формула «смягчения беды» заменила формулу «улучшения жизни».

И поэтому мы можем сказать одновременно, что немецкая промышленность пострадала от разрыва отношений с Россией, что немецкие рабочие и прочие по этому поводу очень остро переживают. И можем сказать, что капитализация крупнейших немецких компаний возросла, и в этом смысле монополистическая крупно-буржуазная Европа, как это называлось в другую эпоху, выиграла, а не проиграла. И что есть две Европы: Европа этой «мелочи пузатой», которая проиграла, и Европа элиты, которая выиграла.

Что должна была бы сделать мелочь пузатая и что она делает? Она должна была бы выплеснуть недовольство. Так она его выплескивает. Куда? В правый популизм. А что делает правый популизм? Он берет это недовольство, выпускает этот пар в свисток и превращается в системную силу, продолжающую тот же курс. Какая-нибудь Мелони (Джорджа Мелони, премьер-министр Италии — ред.) была популисткой? Была. Кто она теперь? Она фигура Politico, она в топе 100 самых популярных, она там сияет, цветет и пахнет. Она пообещала что-то этим проигравшим, потом их обманула, кинула попросту, и сияет на олимпе политической славы. То же самое происходит со всеми правыми популистами. Это первое.

Второе. Никакой разрыв с Соединенными Штатами в этой Европе невозможен. Он просто невозможен. Во-первых, потому что Штаты безумно сильно там закрепились. Во-вторых, потому что этот разрыв оформляется очаровательным образом: «Боже, что случилось? Нас не любит Америка! Это конец света! Почему Америка нас не любит? Потому что мы недостаточно хорошие, мы недостаточно стараемся, у нас маленькие оборонные расходы, мы недостаточно милитаризованы, мы неправильно что-то еще делаем. Давайте сделаем так, чтобы ужас под названием „Америка нас не любит“ ушел и чтобы Америка опять нас полюбила. А кто для этого нужен? Урсула фон дер Ляйен — она как раз и должна выиграть, она нас будет мирить. Она нас с Америкой помирит».

Анна Шафран: Напомним, Сергей Ервандович, тем, кто всё еще надеется на изменения в самой Европе. Вы, в общем-то, сейчас поставили крест на всех этих возможностях. И речь идет о том, чтобы задружиться, как Вы сказали сейчас, Европе с Америкой получше, исправив все те оплошности, которые европейцы к текущему моменту продолжают допускать. Вот об этом речь идет, на этом мы остановились. И Урсула фон дер Ляйен, в общем-то, та дама, которая сейчас призвана обеспечить то самое сотрудничество, зримое, ощутимое, плотное, — и вывести его на новый качественный уровень. Так, что ли, выходит?

Сергей Кургинян: Да. Смысл здесь заключается в том, что внутри этого два параметра. Первый: «вам будет хуже, мы вас спасем, поэтому голосуйте за нас». И второй: «наше спасение в том, чтобы Америка была с нами, вам нужны политики, которые восстановят любовь Америки к Европе».

Вот к этим двум параметрам надо прибавить что-то другое для того, чтобы понять произошедшее. И это другое носит, к сожалению, не столь прагматический, а философский характер, но без него ничего понять невозможно.

Я вспоминаю стихотворение не худшего советского поэта-диссидента, не злобного по отношению к России, Вадима Черняка — не очень известного и далеко не бездарного. И я его прочитаю, потому что оно существенно.

Я миниатюрист. Мечта — миниатюра.

Беру я чистый лист, осматриваю хмуро.

Динамик на стене — мелодия ноктюрна.

Она теперь в цене, она миниатюрна.

Статьями сильно бит — как худший из пороков —

Миниатюрен быт в домах из крупных блоков.

А я в кино тащусь, а на экране снова —

Миниатюра чувств, миниатюра слова.

Мне снится страшный сон: грозя мускулатурой,

Забор ломает слон, над ним смеются куры.

Миниатюризация — это первое, что было сделано с Европой после 1945 года. Это называлось дегероизация: герой не нужен, герой вреден. Какая разница, коммунистический герой или фашистский, сражается этот герой с фашизмом или нет, — нужен только маленький человек, неореализм.

Когда-то я поставил спектакль по одному рассказу советского диссидента («Роди мне три сына» назывался рассказ), и в этом рассказе я показывал, как бытовое горе во время Великой Отечественной войны переплетается с фантастическим трагическим героизмом. Один из рафинированных советских интеллигентов сказал мне: «Есть только простое маленькое горе, и нечего его переплетать с трагедией». А цензорша, которая смотрела один из моих спектаклей, где была фраза Бетховена «Вся жизнь — трагедия, ура!», сказала: «Нам никакой Бетховен не нужен. Нам нужен Окуджава, его маленький человечек, который должен быть счастлив тем, что он маленький. В этом курс партии и правительства. А трагедия — это буржуазный атавизм».

Дегероизация и детрагедизация жизни были главным открытием европейских интеллектуалов по построению послевоенного общества. Никакого места трагедии, никакого места героизму, никакого места человеческой крупности. Всё должно быть маленькое, ничтожное. И внутри этой ничтожности должна быть ничтожная жизнь.

Надо сказать, что в хрущевскую и постхрущевскую эпоху советская правящая группа вложила свою лепту в такую же дегероизацию, хотя, конечно, не в такой степени и не с таким оголтелым пафосом. Но в любом случае, возник новый культ маленького человека.

Что это за культ? Если вы плохой всадник, какая вам нужна лошадь? Полудохлая, которая не взбрыкнет. Зачем вам огнедышащий скакун? Вам нужна доходящая кляча, которая, главное, не будет вас сбрасывать. И вся ставка правящей элиты Запада после 1945 года очевидным образом была на это — и только на это. В кругах Рокфеллера говорилось: «Мы поняли, что если будет история, то нашему господству хана. Так давайте уничтожим историю!» После этого высказывания прошло лет тридцать, и уже некий Фукуяма пишет о том, что история уничтожена.

У человечества было три эпохи: эпоха Бога, когда все верили (и сейчас есть много уважаемых нами верующих, но тогда была эпоха всеобщего религиозного подъема, крестовых походов); потом была эпоха разума, Великой Французской революции; а потом эпоха истории, когда верили в историю. Если теперь истории нет, то что есть?

А ничего нет. Есть властные элиты — и ничтожная тварь. Как говорил Раскольников, «тварь ли я дрожащая или право имею» — так вот, ты тварь дрожащая. И на то, чтобы эта метаморфоза произошла, были брошены огромные силы.

Были полностью уничтожены и разложены левые. Никаких левых эпохи французского Сопротивления, когда французскую коммунистического партию называли «партией расстрелянных», быть не должно. Эти круги создателей нового европейского общества, они же круги людей, осуществляющих социокультурное моделирование, смену цивилизационных кодов, говорили: «Левые должны быть полной тварью, никакой сталинской моральной максимы, левые должны быть гомиками-извращенцами; никакой ставки на трудящихся, ставка идет на маргиналов, на люмпенов».

В сущности, в этом смысле левое превращалось в анархистское. Если у Троцкого, который был совсем не безусловным политиком и отнюдь не большим поклонником России, все-таки ставка была на какой-то героизм и какой-то замах, то неотроцкизм — это просто слизь. И никакого троцкизма нет. Есть только неотроцкизм и неоанархизм, которые нужны правящим группам для того, чтобы убить и маргинализовать любой исторический процесс, любой социальный протест. Всё! И они это сделали.

И никто же не говорит: «Ах, правые такие плохие, давайте осуществим левый поворот». Да левые еще большая мразь, чем правые! Они абсолютная шваль. У правых хотя бы еще есть какие-то адресации время от времени к религии или к моральным ценностям. Рейган говорил о моральном большинстве — нет никакого морального большинства. В лучшем случае есть моральное меньшинство, имморализм гуляет и цветет.

Дальше нужно было расплеваться не только с героизмом, но и с гуманизмом. И это было сделано: конец гуманизма, конец истории. Дальше было сказано: конец проекта Человек. То, что мы сейчас видим, это постчеловек, это воск в руках манипуляторов. Есть протестующие группы? Да. Они предельно маргинализованы. Эти правые должны были хотя бы объединиться. Делается всё, чтобы они разъединились, чтобы грызлись друг с другом. Даже если они победят, будет не новый курс, а великая свара, которую они устроят, — а они не победят.

Внутри этого сидят и ждут своего часа — краха всего этого дела — некие фашистские группы, которые ненавидят Россию еще больше, чем правые. А правые Россию ненавидят так же, как правоцентристы и левые. Отдельные люди, которые выражают симпатии к России (на уровне нонконформизма и так далее), не создают никаких групп, на которые можно опереться.

Значит, весь этот внешнеполитический курс, в котором хотят опереться на правых… Опереться на это невозможно, на эту слизь опереться нельзя. Можно занять себя подобной игрой ради утешения, ради того, чтобы накормить невроз благополучия и сказать: «Всё неплохо, возьмем правых, они нас любят, а тогда и сами повернем направо». А как же иначе? Нам же надо соединяться.

Эта игра требует отдельного внимания. Сколько времени прожил Хрущёв политически после того, как убили Кеннеди? Недолго, правда? Как именно метался Роберт Кеннеди, предупреждая, что будет происходить так? Семейство Кеннеди не идеально, но как только некий (очень условный, с карибским кризисом) тандем Хрущёва — Кеннеди был уничтожен, возник тандем Никсон — Брежнев. И это же было не случайно. И мы же это можем видеть по всей постсоветской политике.

Прямо после краха Советского Союза начался шепот: «Скоков, Скоков… Нам нужен политик, который приемлем для Республиканской партии США». Но тут зашевелились уже самые разные международные элиты, выскочил Клинтон, как чертик из табакерки, и только тогда Ельцин отменил чрезвычайное положение, целью которого было уничтожить и коммунистов, и либералов — и передать власть Скокову.

Каждый раз, когда речь шла о Скокове и его преемниках (включая Лебедя, их было очень много, тот же Стрелков и последний мятеж «Вагнера»), говорится-то об одном: что мы не только направо повернем, мы еще Россию в конфедерацию превратим.

Правые хотят нескольких вещей. Они ненавидят всё советское и хотят его репрессивного уничтожения по модели Пиночета. Они ненавидят либералов и готовы их уничтожать так же. И они всегда хотят конфедерализации — вот эту карту они прячут в рукаве. А мы знаем, что конфедерализация для России есть смерть.

Поэтому что такое этот правый поворот у нас — это большой вопрос. Повторяю, никто не говорит, что сегодняшняя европейская, западная, мировая левизна — это не мразь. Это мразь, законченная и безнадежная. Отдельные группы, которые не такие, можно не брать в расчет. Но это тоже не только не панацея, это очень двусмысленная штука. Правый поворот — это такой троянский конь, при котором там мы ничего не получим, а что начнется здесь — это еще отдельный вопрос.

Никто не спорит о том, что нужны традиционные ценности. Никто не спорит о том, что наша задача — наращивание патриотичности нашего населения. Никто не спорит о том, что мы должны вернуться к некоторому историческому бытию, в котором мы не будем бензоколонкой или сырьевым придатком, а станем опять великой державой. Но вернуться ко всему этому мы, став консерваторами, можем только одним способом.

Что такое нормальный консерватизм, в отличие от какого-то химерического ультраправого, где слово «Традиция» произносится с большой буквы? Нормальный консерватизм — это единство традиции и прогресса. Традиции и прогресса! Либералы — это прогресс на первом месте, традиция на втором. Консерваторы — это традиция на первом месте, прогресс на втором. Консенсус либералов и консерваторов, составлявший основу западной политики до определенного периода, заключался в том, что идет баланс традиций и прогресса.

Что такое наша традиция? Это советская традиция. Ее можно по-разному трактовать, ее можно частично критиковать, ее можно каким-то способом от чего-то очищать, ее можно переосмысливать. Но ее нельзя никуда деть, если ты говоришь о реальном живом традиционализме и реальном живом консерватизме, а не о некоей химере, построенной под ожидания западных русоненавистников. Это неизбежная константа нашей жизни.

Еще страшнее, когда так называемая почвенность доходит до отрицания развития, когда уже развитие начинают объявлять тем, что нам не нужно. Куда мы так дойдем? Идет лихорадочная технологическая гонка. Война, развернувшаяся сейчас на Украине, не имеет уже никакого отношения к предыдущим войнам. Ситуация меняется каждую неделю. Все эти беспилотники — это только провозвестники большего, провозвестники новых технологических рывков, совершенно другой военной техники. Мы остановим развитие для того, чтобы — что? Чтобы враг пришел в Москву, а мы тут водили хороводы? Понятно же, о чем идет речь, что цена вопроса — жизнь и смерть русского народа.

Читайте материал целиком по ссылке:

https://rossaprimavera.ru/article/1d598c96

Дональд Трамп заявил, что в случае повторного избрания готов рассекретить материалы, касающиеся убийства Джона Кеннеди, терактов 11 сентября 2001 года, а также дела Джеффри Эпштейна.

https://tass.ru/mezhdunarodnaya-panorama/20972425