«Многое представлялось Ипполиту Матвеевичу: и оранжевые, упоительно дорогие кальсоны, и лакейская преданность, и возможная поездка в Канны».
Илья Ильи и Евгений Петров «Двенадцать стульев»
С юности знакомые слова из забавных «Двенадцати стульев». Мы, родившиеся и выросшие в СССР, привыкли потешаться и над фильмом и над книгой. А выражение о «лакейской преданности» стало давно нарицательным. Олицетворяло оно что-то предосудительное. Со временем «лакейство» стало привычным для обозначения человека, готового унижаться и льстить ради достижения своих целей. Синонимом раболепства, угодничества, подхалимства.
Но время такая штука, что не только белит голову сединой, а и заставляет с возрастом на многое смотреть иными глазами…
Апрель 1918 года. Тобольск. Снег ещё не сошёл, ветра по-прежнему резкие, пронизывающие, как штык. Улицы города — тихие, но напряжённые. Казалось бы, весна уже стучится в окно, но народ всё ещё жмётся к печам, пряча страх и тревогу.
В здании губернаторского дома, где с февраля прошлого года находилась отрёкшаяся царская семья, тоже чувствуется напряжение. Время будто остановилось. Дни похожи друг на друга: молитвы, чтение, прогулки под конвоем, чаепития за одним и тем же столом, уныние. Но сегодня всё по-другому. Где-то на горизонте приближалась новая буря.
Климентий Нагорный, высокий, широкоплечий матрос, с лицом простым, но добрым, как русское поле, ходил взад-вперёд по коридору второго этажа. Он отнёс Цесаревичу лекарство — бедняга опять болел. Алексей был бледен, слаб, но всё равно пытался улыбаться, когда видел своего верного «дядьку». Для мальчика Нагорный был больше чем слугой. Это был друг, защитник, почти родственник.
— Клементий, — сказал вдруг маленький Алексей, — ты ведь не уйдёшь? Как все они…
Кто они, он не уточнил, только грустно кивнул куда – то в сторону окна.
Нагорный остановился. Посмотрел в большие, доверчивые глаза ребёнка.
— Не уйду, Ваше Высочество, — тихо ответил он. — Я с вами был в добрые времена, так как же оставлю сейчас? Вот когда всё это…
Мальчик улыбнулся. И в этот момент раздался стук в дверь. С напряжённым, встревоженным лицом вошёл Пьер Жильяр, швейцарец, преподававший детям Государя французский язык.
— Прибыл отряд. Командует матрос Хохряков. Балтиец. Он требует...
— Я знаю, что он требует, — перебил Нагорный. — Чтобы мы бросили Государя. Как будто это возможно.
Жильяр посмотрел на него внимательно.
— Вы понимаете, что это значит? Вы же простой матрос, можете просто уехать…
— Конечно, понимаю. Меня могут убить. Но я дал слово. А слово — дороже жизни. Ведь все мы перед Господом ответ держать станем, кто раньше, кто позже. Что ж я ему отвечу?! Как объясню, Что Государя с матушкой, да с дитями покинул в такую годину?!
На следующий день в дом ворвались новые люди. Отряд из Екатеринбурга. Впереди — невысокий мужчина в чёрном бушлате, с холодными глазами и решительным взглядом. Петя Хохряков. Их командир. Тоже балтиец, служил кочегаром на старом учебном броненосце «Император Александр II». После переворота февральского агитатором Кронштадтского Совета стал да председатель судового большевистского комитета. Тогда же и руки русской кровью впервые со своими товарищами омыл. Убили они капитан первого ранга линкора «Император Александр II» Повалишин и других офицеров.
Хохряков обошёл комнаты, оглядел заключённых, их слуг, потом вызвал бывших моряков наружу.
- Так, сукины дети! Когда сказали мне, что тут под боком у Николашки, да у его шаболды немецкой с ублюдками, моряки – балтийцы пригрелись, я не поверил поначалу! Ан, оказалось, не врали! — процедил Хохряков, рассматривая их, как насекомых. — Предатели революции! Мразь! Вы ж были на Балтике, лямку матросскую тянули, а теперь служите царю? Бывшему царю?! Да вы просто позорите Революцию и наш революционный флот!
Слуги потупились. Иван Седнёв, в прошлом унтер-офицер Гвардейского экипажа Русского императорского флота, а ныне тоже лакей царских детей, попятился не отводя взгляда от покрасневшего от бешенства комиссара уже схватившегося за кобуру с маузером.
Но Нагорный сделал шаг вперёд.
— Мы предатели? — спокойно произнёс он. — Мы в отличии от некоторых, Присяге не изменяли! Мы люди честные! Присягли перед Богом и совестью. И сейчас не отступаем. Потому что так Господь учит…
— Честные?! Честные не остаются рядом с угнетателями-кровопийцами! Вы должны быть с народом, с рабочими, с братьями-краснофлотцами! С революционной Красной армией!
— Я и так с народом, — ответил Нагорный, чуть задрожавшим голосом, — Родился на селе, крестьянствовал. Знаю, каким трудом кусок хлеба даётся. Но знаю и то, что всяк Православный, должен даденое слово держать. Если я дал клятву — исполняю. Даже ежели мне жизни стоить будет.
Хохряков замолчал. Его взгляд стал опасным, как у зверя хищного
— Нет, - ответили переглянувшись Седнёв с Нагорным
— Ну что ж... — усмехнулся комиссар. — Тогда пусть будет по-вашему. Вы сами свою долю выбрали.
Он махнул рукой, и матросов повели к воротам.
- Убьют ведь Климентий, убьют ироды, - прошептал Седнёв, стараясь не оглядываться. Рядом всхлипнул поварёнок Лёнька, племянник Ивана.
- Да, Иван Дмитрич, наверное, убьют. Ты посмотри, рожи-то, рожи у них какие! У одного Родионова чего стоит! Ну, пусть убивают, а все-таки я им хоть одному-двоим, а наколочу морды сам!»
Дни шли. Царскую семью начали перемещать. Сначала часть, потом другую. Алексея перевозили позже. Нагорный остался с ним. Он нёс его на руках, как делал много раз. А На улице шёл дождь. Холод пробирал до костей.
Когда они прибыли в Екатеринбург, Климентий уже понимал, сердцем чувствовал: время неумолимо, стремительно бежит к концу. Оставалось только молиться. Только одно просил он у Бога — чтобы Цесаревич не видел в его глазах страха. Чтобы мальчик мог хотя бы немного верить в светлое.
Однажды ночью его вызвал конвоир-латыш. Сказал, что надо пройти к комендантом. Защемило у Клементия Григорьевича в груди под бушлатом, но он через силу улыбнулся, поцеловал образок, который всегда носил на груди и посмотрев на Алексея и сказал:
— Будьте здоровы, Ваше Высочество. Я скоро вернусь.
Его увели. Вместе с ним — унтер-офицера Седнёва. Их доставили в тюрьму. Среди других горемык, в узилище они рассказывали сокамерникам о том, как живут цари в заточении, как их дети играют, как страдает больной Алексей.
И вот, летним июльским днём, их вывели их камер и повели вместе с другими узниками через город к лесу. Нагорный шёл первым. Спокойно. Гордо.
Иллюзий ни кого не было. Кто-то шептал сбиваясь молитву, кто-то плакал, тихо, давясь слезами.
— Стой, контрики, пришли! — выкрикнул из-за спины злой молодой голос.
Климентий оглянулся по сторонам, место безлюдное, тихое… Поднял голову к начинающему темнеть в сумерках, высокому синему небу.
Он остановился. Обернулся к своим товарищам по несчастью. Улыбнулся.
— Не бойтесь. Мы умрём, как честные люди.
Они смотрели на лес, на небо, поддерживая друг друга. А позади переминались, лязгая затворами палачи.
Противный, картавый, словно вороний грай голос выкрикнул: «За пгедательство дела геволюции…»
Нестройно грянули выстрелы. Тела остались лежать на земле. Под палящим солнцем. Под равнодушное карканье ворон.
Погребать контру?! Вот ещё!
Когда Екатеринбург освободили белые, их тела нашли. Полуразложившиеся, поклеванные птицами. Трупы Климентия Нагорного и Ивана Седнёва, были найдены и торжественно захоронены у церкви Всех Скорбящих. Очевидцам похорон запомнилось, что могилы бывших матросов Гвардейского экипажа были усыпаны множеством белых цветов. Так много, что могила словно находилась в небе, посреди облаков. Незнакомые люди плача, клали и клали цветы, как символ невинности, чистоты, верности.
«Этот простой матрос, – писал потом контр-Адмирал К.Г. Старк, – был до последней минуты жизни верный в своей любви к Царской Семье. Ничто его не поколебало: и в Екатеринбурге он был всё таким же, всё также презрительно, резко отвечал красноармейцам и советским комиссарам и не раз его простые слова заставляли замолкать советчиков. Они чувствовали, что этот матрос как-то выше, чем-то сильнее их, и они боялись и ненавидели его».
А находясь в Севастополе осенью 1920 года, хорошо известный Царской Семье бывший Корнет Кавалергардского Е.И.В. Марии Фёдоровны полка С.С. Бехтеев, одно из своих стихотворений посвятил Клементию Нагорному:
Преступных слов и гнусных дел,
Когда от нас Орёл Двуглавый,
Взмахнув крылами, улетел;
Позоря славных ход времён,
Топтали царственные стяги
И Крест Андреевских знамён;
Когда матросы с бандой серой,
Казня страдальцев без вины,
Глумились в бешенстве над верой
Седой священной старины, –
Тогда на вольные страданья,
С ничтожной горстью верных слуг,
С своим Царём пошёл в изгнанье
Ты – верный раб и честный друг.
И скорбь, и жребий – зло суровый
Ты с Ним в дни горя разделил
В предсмертный час благословил.
И, пулей в грудь навылет ранен,
Как умер преданный Сусанин
Пройдёт свободы хмель позорный,
Забудет Русь кровавый бой…
Но будет жить матрос Нагорный
В преданьях родины святой.
Это была посмертная дань простым русским матросам, которые в верности своей, оказались выше многих, дворян, генералов, министров.
Годы спустя, когда советская власть распорядилась уничтожить кладбище, чтобы на его месте построить парк, некоторые местные жители вспоминали одну историю. Что каждую весну, когда сходит снег, на этом месте расцветают белые цветы. Много цветов. Как будто сама земля помнит.
И немногие Верные , кто проходил мимо, знали — здесь покоится тот самый матрос. Верный до конца. Верный Государю, своей совести верный.
Квартирмейстер Климентий Григорьевич Нагорный и унтер-офицер Иван Дмитриевич Седнев Гвардейского экипажа Русского императорского флота, слуги Царских детей, в 1981 году, Решением Священного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви Заграницей были причислены к лику Святых Новомучеников Российских от власти безбожной пострадавших.
И шепчут сейчас Верные, осеняя себя крестным знамением, обращаясь к предстоящим у Престола Всевышнего: «Святые Мученики, Воины Клементий и Иван, молите Бога о нас грешных!»
