Подарок вампира. Часть первая
UPD:
Подарок вампира. Часть четвёртая
Подарок вампира. Часть седьмая
Подарок вампира. Часть восьмая
Подарок вампира. Часть девятая
Подарок вампира. Часть десятая
В квартире громко хлопнуло дверью – и Лена проснулась. Свет полной луны просачивался сквозь неплотно занавешенную штору, освещая письменный стол с книгами и стул с высокой спинкой, скрывшейся под наваленными на неё вещами.
Звук больше не повторялся, а тишина в комнате была обычной для жаркой летней ночи, но Лена отчего-то продолжала с тревогой прислушиваться, предполагая, что, может быть, это прошумела пришедшая домой Марина, нечаянно хлопнув входной дверью? Но старшая сестра всегда возвращалась тихо, даже пьяной и за полночь.
Вставать, чтобы проверить свою догадку, Лене не хотелось, потому что она поздно легла и сейчас глаза буквально слипались. И едва Лена зевнула, закрывая глаза, как услышала всхлип из коридора. В нём было что-то такое глубокое, болезненно задевающее за живое, что девушку пробрало ознобом, а адреналин в крови резко зашкалил.
Лена встала с кровати и как спала в длинной футболке, так и вышла в коридор, где, нашарив в темноте на стене выключатель, щёлкнула им, включила свет.
На полу и правда лежала Марина. Она тихонько стонала, вся сжавшись в позе эмбриона: голые колени прижаты к груди. Красивое вечернее платье с блёстками было высоко задрано, на бедре – глубокий, кровоточащий порез.
- Марина, Мариночка?! - нервно прохрипела Лена, подбегая поближе, спрашивая: - Что случилось? Тебе плохо?
Светлые волосы Марины оказались спутанными и влажными, лоб в бисеринках пота, а кожа на лице белая, как мел. В расширенных голубых глазах сестры Лена рассмотрела огромные чёрные зрачки. Лена сглотнула, не в силах выносить затравленный, выворачивающий душу, расфокусированный взгляд сестры.
- По-мо-ги мне, - внезапно коряво, по слогам произнесла Марина, слегка приподняв голову и добавив, что ей нужно в ванную, и всхлипнула. И тут Лена увидела, что на сестре нет белья.
От жуткой догадки Лене поплохело, но она не нашла в себе сил и решимости вот так, сейчас, прямо спросить сестру о своих подозрениях.
Лена сглотнула ставшую вязкой слюну и ласково пробормотала Марине что-то успокаивающее. Затем помогла сестре подняться и опереться на своё плечо, чтобы дойти до ванной комнаты.
Марина дрожала, пока Лена помогала ей снять платье, затем залезть в ванну. И, пока сестра трясущимися руками включала душ, Лена собиралась было задёрнуть пластиковую шторку, но Марина тихим голосом попросила помочь ей вымыться, уточнив, что ноги её не держат.
Затем Марина тяжело плюхнулась на дно ванны и охрипшим, надломленным голосом начала шептать что-то неразборчивое.
В шуме горячей воды Лена чётко расслышала фразу: «Он сказал молчать, и я забыла, как это вообще говорить, забыла, что вообще могу издавать звуки». Сказанное сестрой неожиданно цепко задело Лену за живое, осело льдом в животе и нутряным чутьём родного человека уверило её, что Марина, у которой враньё при надобности легко слетало с языка, сейчас не лжёт.
Затем Марина снова захныкала, закрывая красивое лицо руками.
- Тише, тише, - приговаривала Лена, аккуратно смывая пену от шампуня с густых волос сестры.
Сестра вдруг зашипела, напряглась, схватилась руками за низ живота. Вместе с водой с её тела из промежности Марины потекла чёрная, густая, пахнувшая едким мускусом жижа.
- Я вызываю скорую, Марина!
- Нет, прошу, не надо… Просто помоги.
Сестра смотрела прямо в глаза Лены, от боли выдавливая из себя с придыханием каждое слово. Прежде Марина никогда её не умоляла.
- Но у тебя это… - запнувшись, не договорила Лена и добавила: - Не кровь.
- Я… - не находя слов, резко замолчала Марина. Затем вздохнув, сказала: - Мне просто нужна прокладка.
Лена мысленно выругалась и подала сестре полотенце, а после помогла выбраться из ванны.
- Что с тобой случилось, скажи мне как есть, сестрёнка! – вскрикнула Лена больше не в силах молчать, сорвавшись на хрип.
- Я не знаю.… Не помню, - покачала головой Марина, опустив взгляд в пол.
Она никогда прежде не выглядела так жалко, испуганно и неуверенно, как сейчас. Лена не узнавала свою эгоистичную красавицу сестру, которой всегда гордились родители и которую все любили.
- Я боюсь за тебя, поэтому вызову скорую, - честно сказала Лена.
- Нет, - бессильно потребовала Марина. - Я тебя умоляю, не надо звонить, - резко схватила за руку.
Ужас на лице сестры поколебал решимость Лены вызвать скорую помощь.
- Пожалуйста. Мне уже лучше, честно. Давай я посплю, а утром решим, - обнадёживающе сказала Марина, глядя Лене в глаза.
Марине, вопреки ситуации, очень хотелось верить – и Лена поверила, выдавив из себя: «Ладно».
Накрыв Марину одеялом, Лена уселась на кровати рядом, не в силах оставить сестру одну. В свете маленькой лампы на тумбочке лицо Марины выглядело болезненным, бледно-желтушным, а под запавшими глазами залегли глубокие тени.
Лена нехотя задремала. А проснулась от стонов сестры. Лицо Марины пылало, а лоб на ощупь был жаркий, как раскалённая печь. Отдёрнув ладонь, Лена попробовала разбудить сестру и с ужасом поняла, что не получается. По коже пробежал колючий холодок страха. Накатила паника.
Вдруг Марина перестала стонать и задышала хрипло и тяжело.
Пальцы Лены дрожали, оставляя влажные следы на смартфоне, пока она лихорадочно набирала номер скорой помощи.
В больницу Лена ехала как сопровождающая сестры, в пижаме и ветровке поверх неё, обув на босые ноги кеды да захватив сумку. Врачи сразу увезли Марину в реанимацию, а родители, работавшие в ночную смену на заводе, не отвечали на звонки Лены.
Больничный коридор, где Лена в одиночестве ждала вестей от врачей, пустовал. Страх, волнение за Марину накатывали холодными волнами тошноты, не давая сидеть на месте. Поэтому, поднявшись, Лена нервно ходила по коридору, попутно звоня родителям и отправляя им сообщения.
А когда внезапно дозвонилась до матери, мучительно долго не могла выдавить из себя нужные слова и всхлипывала, сжимая пальцы в кулаки, пока, наконец, не сказала.
В горле сразу разросся противный ком, нос заложило от слёз, и последующие вопросительные слова матери будто шли до Лены сквозь воду. Мама говорила, что сейчас приедет. Но первым пришёл отец – русоволосый, голубоглазый мужчина, бледный, с поджатыми губами. В его взгляде проступали решимость и страх одновременно.
Он сразу направился искать врача, затем пошёл к завотделению. А стройная моложавая красавица-блондинка, мама, по приезде крепко обняла Лену, погладила по спине, шепча, что всё будет хорошо.
Лене так сильно хотелось ей верить, но, когда вернулся отец, мама перестала шептать, отстранившись, разомкнув объятия. Мама всегда хорошо умела читать по его лицу. Взглянув на отца, Лена тоже сразу поняла, что нет, ничего хорошего не будет. Внутри сразу что-то болезненно оборвалось, по спине волной прошла холодная и гадкая дрожь, а на сердце будто бы лёг камень.
Хоть с Мариной они с детства не ладили, но, повзрослев, больше не конфликтовали. Все обиды на сестру сейчас остались для Лены в прошлом.
Не выдержав, она первой спросила у отца: что с Мариной? Он не ответил и выжидательно посмотрел на мать. Как бывало, когда хотел, чтобы Лена оставила их наедине.
- Нет, я не уйду. Я должна знать.
- Хорошо, - со вздохом ответил отец.
Решимость в его в голубых глазах заметно поблекла, остались лишь страх и растерянность. «Отец сейчас выглядит так, - подумала Лена, - словно тонет».
- Врачи борются за её жизнь. Диагноз неясен, - добавил отец и сел на кушетку, прислонившись к стене.
Мама вдруг разрыдалась, и Лена с папой утешали её, как могли.
Утром папа принёс всем кофе из автомата и батончики, но Лена с мамой есть не могли.
К обеду им разрешили по очереди на пять минут повидать Марину. Измученный ночной сменой врач сказал, что её состояние стабильно.
Лена пошла первой в палату к Марине, потому что врач позвал родителей из коридора на разговор в свой кабинет.
Марина пришла в себя, но говорить не могла. Она выглядела ужасно, но, главное, была жива.
Лена взяла её за руку, легонько сжав пальцы.
- Ты поправишься, Марина, вот увидишь, - ободряюще прошептала Лена и заставила себя улыбнуться.
А Марина беззвучно заплакала и едва ощутимо стиснула в ответ пальцы сестры.
- Время посещения истекло, - холодно поторопила вошедшая в палату медсестра, и Лена ушла.
Молчаливых, словно ушедших в себя после долгого разговора с врачом, родителей уже не пустили к Марине.
До дома они добрались на такси.
Родители сразу закрылись на кухне, а Лена сидела в комнате сестры. «Марина, позавчера приехавшая на летние каникулы из университета, такая неряха», - подумала Лена. Сестра еще не разобрала свои вещи по полкам шкафа. Чемодан и дорожная сумка стояли нераспакованными.
Чтобы убить время, Лена начала раскладывать по полкам вещи Марины, но тишина в комнате угнетала. А раньше, в детстве, было наоборот, и Лена любила тишину, особенно когда старшая сестра приводила домой шумную компанию и мешала учить уроки. Ведь собирались они в гостиной, чтобы громко петь под караоке и смотреть фильмы по кабельному. Друзья сестры тоже раздражали Лену: девчонки, вызывающе накрашенные, пустые куклы из богатых семей, а парни – большей частью спортсмены, но при этом ужасно развязные и нахальные. Королевская свита звезды Марины – так называла друзей сестры Лена. Они плясали под дудку сестры и нарочно обидно обзывали Лену. Хихикали, если Марина прилюдно и унизительно называла сестру серой мышью, воблой или хуже...
Лена, как могла, давала отпор, обзывалась, ехидничала в ответ, но над её попытками постоять за себя просто смеялись и так, численным превосходством, побеждали.
Это сейчас Лена выросла, изменилась внешне и уже ничем походила на тощую серую мышь. Разве что так и осталась необщительной. Она научилась стильно одеваться и краситься, ненавистные прыщи на лице прошли, благодаря рекомендациям косметолога. А её худощавое тело вытянулось и приобрело красивые, плавные изгибы.
…Лена тряхнула головой, отмахиваясь от неприятного воспоминания, понимая, что сейчас оно уже не приносит сильной душевной боли. И вообще, она давно перестала обижаться на эгоистичную, шумную и яркую сестру.
Она включила ноутбук, решив послушать новости. В браузере Лена запустила ютуб и вернулась к раскладке вещей. Монотонный женский голос ведущей новостей успокаивающе вещал о городской выставке молодых художников, грядущем благотворительном концерте местной филармонии для сбора средств дому инвалидов, об отремонтированном мосте на перекрёстке Вильямса и новых крытых остановках...
Лене оставалось освободить дорожную сумку, как изменившийся взволнованный голос ведущей привлёк её внимание. Ведущая объявила, что сегодня утром бегуном с собакой было обнаружено в лесополосе два изуродованных женских тела. Затем, согласно найденным документам, назвала имена погибших: Серпухова Галина и Федотова Светлана. И обратилась ко всем, кому что-либо было известно об убитых женщинах, попросив в бегущей строке экрана звонить на полицейский номер.
Лена замерла, внезапно ощутив, как кожа на руках покрывается мурашками. В ушах вдруг зазвенело. Забыв про упавший из рук на пол свитер, на ватных ногах она подошла к ноутбуку. В голове снова и снова крутились услышанные фамилии. И её осенило: Серпухова и Федотова – это же одноклассницы и лучшие подруги Марины. А лесополоса как раз проходила рядом с кафе "Гараж", любимым местом для посиделок сестры в шумной компании. "Надо срочно сказать родителям", - подумала Лена – и тут в комнату зашёл папа. Она вздрогнула, услышав его голос.
- Котёнок, поговорим, - сказал отец и сел на кровать.
Вздохнул и положил руки на колени. Котёнок – так в последний раз он называл её лет в двенадцать. Позднее центром родительского внимания стала успешная во всём Марина.
Лена подошла и села рядом, чувствуя, как колотится от волнения сердце.
- Марина умирает, - прямо сказал отец.
Внутри похолодевшей от страшной новости Лены родился крик, который вырвался наружу хриплым возгласом:
- Что ты сказал, папа? Не ври. Этого не может быть!
Она дышала тяжело и часто.
А отец, всегда скупой на слова, взял её за руку и прошептал, глядя в глаза: "Крепись".
Его глаза сейчас были как у раненого зверя – влажные, глубокие омуты боли. Лена не находила в себе сил в них смотреть. В ушах зашумело, а в мыслях крутился внутренний протест: «Нет, нет, нет...» Оттого последующие слова отца доходили до Лены отрывками. «Врачи не могут поставить диагноз. Предполагают неизвестную форму рака. Или ВИЧ? Соберётся консилиум. Пойми, лекарства Марине не помогают. Её органы, кровь разлагаются, будто кто-то невидимый сжирает нашу девочку изнутри».
Отец всхлипнул и резко встал. Пребывающая в шоке Лена слышала, как тихо щёлкнула дверь комнаты.
Она легла на кровать отупевшая, оглушенная, не верящая, что Марина, её сестра, красавица и звезда-спортсменка лёгкой атлетики, здоровая, кипящая энергией, может вот так умереть.
Нужно было что-то делать, сказать родителям о своих подозрениях насчёт убитых подруг сестры. И, когда Лена нашла в себе силы встать с кровати, обнаружила, что мама совершенно раскисла и ушла в спальню, а на пустой кухне остро пахло валерьянкой.
Ещё на столе стояла наполовину пустая бутылка водки. Папа в коридоре громко разговаривал по телефону. Из расслышанных обрывков фраз Лена поняла, что говорил он о продаже квартиры.
Она тяжело вздохнула. Сейчас родителям не до разговоров с ней. Стоит начать говорить – и они просто отмахнутся от дочки, как от назойливой мухи, что привычно. Словно Лена – несмышлёный маленький ребёнок. А вот если бы на её месте была Марина… Мнение старшей сестры всегда имело в их семье вес. Ей во всём потакали, прислушивались к её суждениям. Что тут сказать, родители до сих пор не знали, как жестоко в детстве травила Лену Марина. Не верили жалобам и объяснениям Лены, что не она виновата в очередной ссоре с сестрой. И наказывали при случае только её, а не Марину. Словами не передать, как была рада Лена, что сестра уехала учиться в столицу.
Желудок заурчал, требуя еды. Поэтому Лена заварила чай и сделала себе бутерброд, который медленно жевала, не чувствуя вкуса. Больше не хотелось думать, особенно о плохом.
Родители в спальне громко ругались, не стесняясь выражаться крепкими матерными выражениями, хоть затыкай уши. Доев бутерброд и допив чай, Лена помыла посуду. Затем пошла к себе в комнату, легла на кровать и, обняв подушку, заснула.
Fallout по советски или секретные бункеры для последней войны
Объект 1161 найти непросто. В глухом лесу, неподалеку от небольшой белорусской деревушки Хрустово скрыт этот колоссальный комплекс: на 9 этажей вниз уходит бункер, который в свое время предназначался для Горбачева и других руководителей страны.
Конечно, только для безопасности лидеров СССР девяти этажей многовато.
Секретный объект 1161 должен был стать последним оплотом, командным пунктом для всех стран Варшавского договора. На случай, если холодная война вдруг превратиться в горячую.
Огромный ангар прикрывает уходящие глубоко под землю шахты. Со спутника разглядеть их просто невозможно. Внутри трубы-спуски разделялись на два пути: один вел к штабному блоку А, второй к инженерному блоку Б. Оба уходили вниз на 62 метра.
Другой ядерный бункер был спроектирован так, чтобы в нем можно было пережить прямое попадание атомной бомбы. Он находится в Шолданештском районе, Молдова и был запасным командным пунктом стран Варшавского договора, военного блока во главе с СССР.
Бескрайнее жёлтое. Часть вторая
Что-то щёлкнуло в голове. Стрелка вела к насквозь проржавевшей крышке люка, рядом с которым грубая ладонь зажала ей рот. Хватка стальная.
- Тише, - сказали прямо в ухо.
Голос знаком. Затем её развернули. Это его лицо она видела во сне. Бледная кожа, светлые брови, упрямый подбородок и запавшие зеленовато-карие глаза под только что снятыми черными очками.
- Зоя? Ты что – не помнишь? - Она качает головой. - Чёрт, тебя не было так долго. Что случилось?
В молчании ответов нет ни для кого.
Он тяжело посмотрел сначала на неё, потом на небо.
- Пошли, - сказал он и потащил её дворами.
В одном из гипермаркетов, в подвале, есть тайный ход, ведущий под землю, – вспомнила она.
Антон – тут же вспыхнуло в памяти его имя. Почему он назвал её Зоей? Она же точно Оксана. «Нет, не Оксана», - настойчиво шепчет внутренний голос.
В коридорах темно, сыро и влажно. Разлохмаченные, порванные кабели. Выдранная на корню проводка. Антон активирует химическую лампу. Коридоры, лестницы вниз. Запутанный лабиринт – логово сырости и темноты. Ей бы бояться, но почему-то не страшно, а наоборот, хочется улыбаться.
За железными, круглыми, как в банковском хранилище, дверями – охранный пост. Массивные пистолеты выглядят устрашающе в руках мужчин в камуфляжной форме. Кольцевая арка – эдакий сканер. Молчит, когда они проходят, испуская зелёное свечение. Она видит женщин, мужчин, молодых, болезненно тощих, но целеустремлённых. Каждый занят своим делом в комнатах из металлических стен. Некоторые из этих людей её узнают, здороваются, спрашивают о чём-то. Антон утягивает Зою мимо агрегатов, громоздких машин и колб с пробирками в комнату со столиками. За сетчатой дверью на полках хранятся консервы. Усталая женщина, с редкими волосами, с заметными проплешинами на затылке, выдаёт ей банку с консервированными персиками. Сладость во рту растекается по нёбу. Зоя сглатывает слюну, и от накатившего вдруг счастья ей хочется плакать, но глаза предательски сухи.
- Спасибо, - говорит Она, поднимая на мужчину глаза. Вода в стакане прохладная и чуть солёная. Вспоминается, как Она обменяла здесь на алюминиевую проволоку фильтр, как обещала выяснить, сколько ещё не облысевших и достаточно молодых в её доме, чтобы привести сюда. Вот только вспомнить, почему Она этого не сделала, не удается. От этого на душе горько.
- Устала? - спрашивает Антон и слишком пристально всматривается в лицо. Она не понимает: с чего это у него вдруг возникает такое сильное внимание к её персоне?
Ей выделили спальный мешок на полу, впритык к пустующим койкам и остальным мешкам. Дали одежду. Джинсы, футболку – всё по размеру, словно и было её. В комнате сидела женщина с годовалым младенцем - и это оказалось сродни чуду. Неужели им удалось что-то сделать со способностью к размножению? Вернуть на свои места гормоны и утраченную из-за корма возможность испытывать хоть что-то, кроме голода и боли? Боже, если бы так было, то Она бы поверила в чудо. Вопросы, столько вопросов. Но тяжесть помимо воли слепила дрёмой веки. Она заснула.
…Испарялись, превращаясь в соль океаны. Дрожала, бесслёзно рыдая, обречённая Земля. Серебристые вспышки, тонкие, как лезвия, одновременно прорезали небеса во всех частях света. В новостях говорили: не паниковать. Затем вырубилась связь, и затрясло до дрожи в костях. Гул отнял способность соображать. А потом стало просто трудно дышать.
Корабли чужаков переливались цветными хамелеонами, плавно покачиваясь в небесах, как в море. Многие люди умерли сразу. Счастливые…
Она проснулась от зуда в коже. От боли в гортани. Горели запястья. Вдруг затошнило. Вкус персиков – приторно-сладкий, гадкий. Она успела выйти за дверь, спотыкаясь о спящих. Плакал ребенок... Успела согнуться, и её стошнило в коридоре. В рвоте что-то зашевелилось, тут же вспыхнуло и взлетело. Искорка серебристого света прорезала стену, исчезла. Зоя опешила, моргнула. Истерика зрела внутри вопросом: она же прошла сквозь сканер, она же была чистой?!
- Ты! - Её ударили по лицу. Крепко. - Сука, предательница!.. Как ты могла так поступить с нами?! - И Антон закричал, оглядываясь по сторонам: - Тревога!
Закричал мощно. Громко. Отчаянно. И, только подняв тревогу, с омерзением отбросил её в сторону.
Руки, согнутые перед собой, смягчили удар о стену, но её зубы всё равно клацнули. Кровь во рту показалась кислой, или не показалась?
- Я не виновата! - крикнула Зоя, действительно не понимая, что происходит.
Выскакивали из отсеков люди. Паника и страх разом захватили всех, лишая способности мыслить. Топот бегущих ног. Ужас на лицах. Зою они явно не замечали.
Стены закипели, ослепительно вспыхнув серебристой ртутью. Сквозь них просочились живые капельки черноты. Расширились, высунув тонкие пальчики, дрожащие от напряжения усики, склизкие, внюхивающиеся хоботки – и, наконец, появились острые, тонкие лапы-опоры.
Она поползла, прячась, куда придётся, лишь бы не видеть происходящего. Но не могла не смотреть, не могла оставить всё, как есть. Даже отверженной всеми – вдруг хотелось жить. Хотелось спастись.
Плоские паукообразные механизмы, способные пружинисто расширяться и сжиматься, плевались вязкими сгустками, заключающими людей в дрожащую и вибрирующую сеть. Плотно спелёнатые – падали, дёргались и затихали.
Она вздрагивала и бежала, получала пинки, тычки, удары и чуть не оказалась затоптана. Чьи-то руки вытащили её. Захныкал младенец. В зеленоватом от химических ламп сумраке она узнала ту самую женщину с ребёнком. Это она подняла её и подтолкнула к люку в полу. Почему женщина сжалилась над ней?
В колодце под люком пришлось ползти. Тёплая вода просачивалась сквозь кирпичные стенки – и было чувство, что всё вот-вот развалится. Шум и крики, выстрелы затихали, оставаясь позади.
Может быть, им сейчас просто не повезло? А в другое время удалось бы с лёгкостью проскочить по обезлюдевшим улицам? Но именно в шесть утра начинался сбор работников. Ведь чтобы получить пищевой паёк, нужно работать, а именно – делать много непонятных вещей. Но кто кого спрашивал, для чего всё и зачем? Есть-то хотелось всем.
Люди один за другим выходили из подъезда ближайшего к колодцу дома. Тонкая серебряная полоса, зависшая в воздухе, расширилась до размера двери и, словно пылесос, втягивала людей внутрь. Неудивительно, что их поймали: забывшись, что-то сказали вполголоса – и в гулкой пустоте умирающего города звука этих человеческих голосов оказалось довольно, чтобы привлечь внимание чужаков.
Как назло, впереди не было ни одного подвала, ни одного магазина, куда можно было проникнуть и, возможно, отсидеться. Лишь за белыми от солнечного света высотками сияло бесконечное марево чего-то жёлтого, сливаясь с небом. Там, за обрывом, возможно, ещё сохранился мост. Неизвестность пугала Зою меньше, чем преследователи, дышавшие в спину.
В её спутницу попали сразу, едва они выскочили из укрытия. Та упала, будто споткнувшись. Только и успела, что выпустить из рук захныкавшего ребёнка.
- Спаси его… - прошептала она.
В воздухе образовывалось всё больше серебристых полосок. Небо от них шелестело, точно от крыльев жуков.
Схватив младенца в охапку, прижав его к груди, Зоя побежала к обрыву. Вовремя пригнулась, чтобы не заметили, но, таки поскользнувшись на песке – в смеси с сухой глиной, полетела вниз. Как же жалобно хныкал ребенок, прижатый к её груди!.. А она страшно пугалась, как бы его не услышали, и притискивала его голову лицом к себе, в то же время боясь надавить слишком сильно.
От желтизны высоких тонких ветвей рябило в глазах. Как же их много! Там можно спрятаться! Неведомое растение колыхалось без ветра, издавая тихое жужжание, точно в нём роились осы. Ребенок вцепился в её растрепавшиеся волосы, шумно дышал, но не плакал. Вдох, выдох. Зоя посмотрела наверх: паук-преследователь нерешительно замер на краю. Почему?
Гудящий звук заставил её пригнуться. В небесах зарождалась вспышка. Корабль?
Она побежала прямиком к этим чудным растениям в надежде затеряться. Но ближе к ним застыла. Жёлтые побеги, с виду сухие, оказались влажно слизкими. Они елозили в пыли корнями, словно извивались жгутики какого-то жуткого существа.
При взгляде на них от омерзения в груди рождался бесконтрольный крик. Но, сумев подавить его, Зоя, обнимая ребёнка, всё же ринулась в жёлтые заросли.
Иногда здесь, в поле, попадались люди в похожей на пластик униформе, некоторые были лысыми и голыми, но ещё зрячими. Они работали здесь, подкармливая растения жидкой бурой смесью из специальных пакетов.
На Зою не обращали внимания. Мутные глаза работяг смотрели безучастно.
- Пожалуйста… - шептала она, продолжая прорываться вперёд. Поле, казалось, не имело конца.
Ребенок выпал из ослабевших рук, когда они очутились возле прозрачного купола, нижним краем уходящего под землю. Во рту Зои возник привкус пыли и чего-то химического. Ноги подкосились, и она тоже упала, чувствуя, как к ногам подступают шевелящиеся жгутики, назойливо жужжа и тыкаясь в кожу, чтобы обнюхать.
Обдав лицо потоком жара, воздух прорезал челнок. Из купола вышла обнажённая фигура слепого носильщика. Рыжий кот нахлобучил на голову миниатюрную шляпу. Так комично и глупо. Из-за его спины с тонкой полоски жидкого серебра материализовывал себя паук.
- Мы ждали тебя, - сказал кот. Его толстая морда довольно усмехалась, ещё больше выделяя безобразное вздутие под ней. Лысый наклонился и взял ребёнка на руки.
- Нет! - закричала Зоя и поползла. Сердце подсказывало, что нельзя позволить им забрать ребенка. Ни в коем случае нельзя. Медленно, пошатываясь, но она заставила себя подняться.
- Дитя – это чудесный подарок, моя дорогая, - мурлыкнул котяра и облизнулся шершавым язычком.
С истошным воплем Зоя бросилась на лысого носильщика. Тяжкий тычок в спину. Холод разрастался по коже электричеством, захватывая всё её тело. Застучали зубы. Глаза моргнули и застыли, обездвиженные.
…Стерильная комната рябит синевой, делая всех заключённых в стекле похожими на мертвецов. Некоторых людей Она смутно узнает. Некоторых помнит со вчерашнего дня. В голове больше нет имён, кроме собственного, настоящего имени – Зоя.
Она дрожит. Осматривает себя, обнажённую. Пальцами расчёсывает волосы. Меж них застревает тёмно-русая прядь, выпавшая вместе с волосяными луковицами. Она вздыхает. Вспышкой откровения вспоминается прошедший день… Ребенок. О нет!
Чувство вины царапает горло наждачкой. Отчаянно хочется плакать. В соседних аквариумах пустота. Но только в одном, последнем у стены, знакомое, но очень постаревшее лицо. «Антон? Антон? Неужели это ты?»
Его глаза пусты. Она стучит по аквариуму, лягает стенки ногами в попытке освободиться. Внезапно стеклянный пол оседает, и Зоя приземляется на колени. Осматривается. Но в комнате-аквариуме нет углов и двери, куда можно выйти. Только тонкая чёрточка серебристой ртути прорезает синеву стен. В этот раз рыжий кот сидит на маленьком многолаповом паучке. Кот ухмыляется.
- Зоя, дорогая моя, ты всегда удивляешь. В этот раз так много подарков для нас. Так много ценного материала.
- Скажите, что происходит? Пожалуйста!
Собственный голос срывается на тонкий визг. В голове безобразная путаница с невозможностью выбора. Что же лучше: знать или уйти и забыть?
Кот кивает.
Паук мгновенно плетёт на её руках мягкие, но плотные наручники и поводок.
- О, эта мера всегда оправдывает себя, Зои.
Кот издевательски гнусавит французским прононсом.
- Следуй за мной, и я покажу тебе область применения твоих подарков, а потом, как всегда, тебя ожидает твоя награда, - снисходительно сказал кот и так выразительно посмотрел, что она поняла: сейчас лучше просто пойти с ним.
Они держали детей в прозрачных ящиках, размещенных стеллажами, спящими - и туда же поместили «её» младенца. Маленький паук поочерёдно делал разрезы на их телах и всаживал туда шевелящихся многоножек, юрко заползающих под кожу.
Желудок скрутило в рвотном позыве. К горлу подступила желчь.
Она должна была что-то сделать с этим. Помешать любой ценой.
Зоя дёрнулась к ящикам, ударила плечом в стекло и вдруг бессильно осела. Внутри углями крематория полыхало отчаяние. Паук потащил её дальше.
Она видела, как делается пищевой корм. Жуки-корни вырастали и сами сбрасывали споры в питательный раствор, производимый из отходов производства – из того, что оставалось от высушенных детей. Личинки чужих не были большими, их просто было много. Они поглощали строительные гормоны, энзимы, ферменты и минералы из юных тел. Дальше цикл развития переносился в кошачий организм. Может быть, потому что из всех существ, кроме людей, на планете выжили только кошки?
Она видела, как из крови лысых и изношенных людей конвейером выкачивают малочисленные питательные вещества, а иссушённые тела перемалывают в муку.
Она видела, как из развороченной головы списанных людей-носильщиков выползает нечто извивающееся и паукообразное.
В некоторых полупрозрачных телах, своеобразных инкубаторах, сидели осьминоги и плавали, как в аквариуме.
Здесь были странные переливающиеся и постоянно видоизменяющиеся твари, которые с холодностью препараторов принуждали выбранных людей в клетках к соитию и, наблюдая за этим, садистки хрюкали и повизгивали от удовольствия. Особенно наслаждаясь чужим страданием и омерзением человеческой особи, когда выбранным для неё партнёром оказывалось чужеродное существо.
Им в радость было скрещивать виды и взращивать потомство, даже если то оказывалось нежизнеспособно. Оттого более ценные для науки женские человеческие особи в плену жили и страдали дольше.
Но по сути своей природы не ведающим сострадания чужакам-захватчикам нравилось экспериментировать, и не было для них предела в стремлении к научному совершенству.
Что-то клокотало внутри её головы, подбрасывая круговерть образов. Мозг готов был взорваться от попытки вспомнить.
Она даже не осознала, как попала в комнату со столом и стулом. На столе тарелка вязкой субстанции, пахнущей ананасами. И пузырящаяся вода в стакане.
Паук испарил наручи и поводок. Кот плавно вскочил на стол и предложил выбор: забыть обо всём насовсем или же обрести воспоминания. Она, сглотнув, выбрала память - и он ухмыльнулся, выставив кончики клыков, сказав, что некоторые вещи никогда не меняются.
Вода была горькой и солёной, но облегчила головную боль и увлажнила глаза. Открылась бесшовная и незаметная дверь в стене. Снаружи в безветрии колыхалась в некоем пульсирующем ритме враждебная сухая поросль.
- Уходи, - предвкушающе приказал кот, и паук отступил в сторону.
Она, не оглядываясь, побежала вперёд, теряясь в поле.
Куда ни кинь взгляд – желтизна. Она колышется и волнуется, подобно безбрежному океану.
Вперёд и вперёд. Пусть изранены в кровь босые ступни. Она выберется, точно выберется, собственное обещание жжёт.
Память возвращалась, лавиной сметая мысли на своём пути. Задыхаясь, она упала в серую пыль, паразиты-растения расступились. Боже, её сердце обливалось кровью. Она должна умереть за то, что совершила, пусть и не по своей вине.
С хныканьем сомкнула зубы на запястье, раздирая вены. Ногти ожесточённо, до крови царапали бедра. Надежда и вправду лживая сука, как ложь – вся её жизнь.
Время застыло. Ярко-красная кровь с каждой каплей приближала смерть, привлекая жгутики-корни. Серая пыль с облизанных губ оказалась безвкусной.
- Сожрите, сожрите меня скорее, пожалуйста, ну же! - взвыла она.
… На свою беду Зоя всегда прекрасно ладила с людьми. Ха-ха. Скольких она привела сюда, скольких предала! Этого вспомнить не удавалось. А вот Антон… он же симпатизировал ей, доверял ей. Она даже думала, что, возможно, у них что-то получится. Вот только никак не удавалось связать известные ей факты в единую логическую цепочку, как Им удавалось манипулировать ею.
Голова кружилась. Желанная смерть казалась благословением. «Вот и всё», - подумала она, закрывая глаза, но ядовитое солнце жгло даже сквозь веки. А потом вдруг она поняла, откуда взялись шрамы на теле. Крик вырвался из груди рваным бульканьем.
Зашуршали, раздвигаясь, посевы. Зависая в метре от пыли, явила себя платформа-хамелеон. Голос кота свысока казался усталым.
- Заберите её, подлатайте и верните назад, - приказал он, сбрасывая вниз чёрные капельки, рождающие пауков.
- Нет, нет!
Жалкая попытка вырваться оказалась слишком слабой, полностью обессилив. Чернота обступала со всех сторон. Собственный крик с придыханьем затих и исчез в горле, так и не родившись. Ужас прозренья был ярок, точно сверхновая, позволив Зое, наконец, сложить целиком картину личного мира, личной жизни, где бесчисленное количество раз она убивала себя и снова возвращалась к жизни, модернизированная, с возможностью обходить любую изобретённую людьми защиту. Снова и снова пребывая в беспамятстве, рядом с совсем чужими людьми взамен её давно списанных родителей. Только зачем?
Их забавляло ломать волю людей. К тому же чужаки в своей извращённой форме ценили любую жизнь, если уж находили ей применение.
И каждый раз в смерти она видела лишь жёлтое бескрайнее поле, застилающее собой горизонт.
Бескрайнее жёлтое. Часть первая
Звонок в дверь – и по спине ползёт ледяной червячок страха. Ее руки, тонкие, что щепки, слишком долго возятся с ключом. Туго затянутый пояс халата мешает дышать. Вдох. Выдох. Снова долгий вдох. От паники на лбу выступает холодный пот. «Успокойся, ну же, успокойся, - беззвучно шепчут растрескавшиеся губы. - Возьми себя в руки, иначе они поймут, что ты боишься».
С щелчком дверь открывается. Сухой воздух подъезда щиплет ей ноздри. Она поднимает голову вверх, вся напрягается. К этому нельзя привыкнуть, как ни старайся. Тощий высокий человек. Абсолютно голый, только область паха закрыта неровной заплатой телесного цвета, практически сливающегося с кожей. Полностью безволосый, глаза зашиты крупными стежками. На лице – маска безразличия манекена. Его бескровные губы – тонкая стиснутая линия. Рот больше уже не способен издавать звуки.
- Как поживаете? - утробно спрашивает рыжий кот, сидящий у него на плече. Если не обращать внимания на слегка деформированную кошачью голову с мерзким вздутием под подбородком и сияющий в жёлтых глазах взгляд существа, явно чуждого реальности, то можно запросто принять его за обычного кота. Иногда самообман лучше, чем обезуметь от крика, отказываясь поверить в эту чуждость.
Она пропускает его в квартиру. Показывает на кухонную полку с брикетами жёлтого корма. Мол, не голодаем. Всё хорошо. Кот смотрит внимательно, тон разговора ласково-снисходительный, точно обращается с малым, неразумным дитём.
Она случайно касается локтем туловища человека-носильщика, ощущая болезненную сухость его кожи и оттого омерзение. Голова кружится от слабости.
Кот пахнет палёной шерстью, и Ей кажется, что внутри него множество проводков подключено к сети и что только с виду животное выглядит настоящим. На самом деле никто не знает, какое оно внутри: говорят, убитые носители сразу же разлагаются, не давая возможности для изучения… Глаза кота впиваются в Её лицо, и сразу возникает чувство, что он знает, очень хорошо знает, что Она всё ещё сопротивляется и больше голодает, чем ест то, что они выделяют для людей.
Она идёт чуть впереди него. Во всей квартире сумрак. Яркое до белизны, замершее на небосклоне солнце весь день без конца обезличивает темноту штор, даже самых чёрных и плотных. Окна раскрыты настежь. Но всё равно воздух в квартире застыл лишь в былом подобии жизни. Здесь теперь всегда пахнет чем-то нездоровым, пришлым.
Пыль исчезла совсем, и это единственный плюс: больше не надо убираться в квартире.
В голове словно воздушный шар. Из-за этого можно много думать и думать. Но вот вспоминать – вспоминать становится всё труднее. Легче забыть.
Квартира маленькая, от недостатка вещей давно потерявшая уют. Раньше они, Она и родители, меняли на нормальную еду всё без разбору, ничего не жалея: золото, украшения, столовое серебро, теплые вещи. А вот книжное скопление на полках да приличная стопка книг в Её спальне возле кровати – для разучившихся читать оказались больше не нужны. Книги теперь, возможно, для Неё ещё одна ниточка к памяти.
Кот мурчит. Звук утробный, даже приятный, но у Неё от этого звука свербят кости. Она до дрожи в коленях боится нового вопроса. Кот всё равно спрашивает про родителей, и Ей приходится отвечать, напрягаясь от усилий, чтобы не задрожал голос.
- Они спят, - произносит Она.
Кот легонько кивает. Такой человеческий, жест наводит на Неё ужас. Он сегодня милосердно не спрашивает о работе и просто уходит. Босые ступни человека-носильщика не оставляют следов на линолеуме. Снова щёлкает замок. Так, взаперти, Ей гораздо надёжнее... Очередная ложь. Двери, какими бы прочными ни казались, их не спасут.
Отец голодает. Чтобы вспомнить, чтобы не терять связь с реальностью. Мать больше голодать не может: едва начав, сдаётся и ест. Затем долго спит, оставляя вылезшие волосы на подушке вместе с памятью о вчерашнем дне.
Пищевой корм. Жёлтые брикеты в упаковке пахнут сладковатой мукой, слипаются во рту, отдают резиной дорожных колёс, и это даже смешно, но они напоминают доширак. Корм хрустит и ломается, как сухие макароны.
…Сегодня у Неё единственный выходной. Забавно, что теперь на работу все ходят исправно, как часы, особенно молодые, потому что безделье стало невыносимым.
Она дрожит. Закрыть глаза тяжело, как невозможно нормально заснуть. А Ей так хочется вспомнить. Как же Её зовут? Она напрягается, садится на пол, прижимая колени к груди, – и перебирает в памяти имена. Катя. Маша. Ира. Кристина. Лена. Оксана. Список короткий. Сегодня Она Оксана. Имя кажется правильным. Она пальцами ощупывает острое лицо, длинный нос, квадратный подбородок. Но всё равно, как ни старайся вспомнить свою внешность, ничего не получается. Зеркало в ванной, как и фотоснимки, превратилось в жидкую фольгу. В ней вязнут пальцы, и это вещество никогда не отмывается.
Снова возвращается страх за своих стариков. Они уже на пределе, и каждый день превращается для Оксаны в пытку, в которой их могут навсегда разлучить.
Она закрывает лицо руками. Вместо слёз в глазах резь, сердце ноет, стучит, больно ударяясь о рёбра. Родители ведь ещё даже не пенсионеры, а вот сколько им лет – вспомнить не удаётся.
По-детски Оксана считает на пальцах и прекращает это бесполезное занятие. Ополаскивает лицо извечно тёплой водой из-под крана. В кухонном шкафчике двойное дно, там прячется банка и запрещённый фильтр, о приобретении которого – хоть убей, но она не помнит.
Она нацеживает себе из банки в кружку прохладной воды. Фильтр уже практически бесполезен. Он гнойно-ржавый, как каша из брикета, если размешать и подержать его сутки с водой из-под крана.
От слабости кружится голова, но сознание ясное. Сна же, как ни старайся, нет ни в одном глазу. В тапочках и халате Она выходит из квартиры, заперев её на ключ. Хотя сейчас уже закрывай – не закрывай дверь, всё равно не воруют. Многие квартиры пусты, или просто на стук Ей никто не открывает. Скорее, просто боятся или лежат в сытом, тупом забытье. Обезличенные, без воспоминаний и мыслей, люди, которым уже всё равно.
Белый свет до боли режет глаза, пробиваясь из-за подъездного окна. Фанера, заменявшая стекло, отскочила в сторону, и Оксана ставит её на место. Без света глазам легче. Снова стучит в двери. Звонки же без электричества не работают. Тишина – и лёгкие шорохи где-то внутри. Прислушиваются. Боятся. Как и она. Вдруг Ей вспоминаются детский смех, звонкие голоса и галдящие дети, играющие с водяными пистолетами. Она спускается дальше. Ещё один этаж пустоты. Под лестницей клубятся тени. Она вздыхает, широко распахивает входную дверь. Белый свет звенит в голове. Ослепляет. Прищурившись, всматривается вдаль. Всё, как обычно, на своих местах. Не полностью облезшие желто-коричневые качели. Лавочка возле детской песочницы. Мёртвая трава, темно-серая. Безветрие, точно вселенская пустота, не даёт дышать полной грудью. Тёплый застойный воздух сам по себе убивает.
На клумбе остов куста, возможно – шиповника. Она делает несколько шагов вперед. В тишине так звонко хлопают при ходьбе тапочки. Хлоп-хлоп. Дворовая плитка в ослепляющем свете солнца невыносимо белая, а в каждой трещинке ни соринки.
Нахлынувший страх отупляет. Снова чёрные точки мельтешат перед её глазами. Взгляд вверх. Секунда оборачивается вечностью, когда пытаешься смотреть в обитель злых небес.
Она садится на лавочку и тут же сваливается на землю. Дерево превращается в кучку пыли. Что-то не так. Отряхиваясь от пыли, она чувствует кончиками пальцев шрамы, тонкие и толстые, как верёвки. Шрамы полосуют кожу на запястьях, на бёдрах, даже на её горле бугрятся шрамы... Потом нечаянно поднимает глаза и вздрагивает. В горизонт упирается нечто жёлтое и подрагивающее. Оставаться здесь, на улице, страшно.
Паника подступает к горлу и возвращает Её домой.
Хриплое дыхание стариков пробивает тишину в коридоре. Ей хочется пить, но фильтр полностью забит. От безнадёги Она разбивает стакан. Щёткой сметает осколки – и вдруг со стеклом цепляет под шкафчиком солнечные очки.
В висках боль, и Она оседает на пол, прижимая руки к ушам, слизывая с губы капельку крови. Нос всё ещё кровоточит. В памяти – прячущиеся в темноте, в подвале какой-то заброшенной высотки люди. Нагромождение коробок. Приборы на солнечных батареях. Светловолосый мужчина в чёрных очках, смутно знакомый.
Вода смывает кровь. Гудят трубы. Жажда сводит с ума, и Она пьёт тёплую странную воду, у которой нет вкуса. Её рвёт в унитаз. А потом Она засыпает.
Сны чёрно-белые, как фотографии канувших в бездну времён. Путаница из солнца и льда. Север и юг, на что чужаки разрезали землю, резко очертив края.
Подземные города – былые убежища, а сверху шапки льда и мороз, высасывающий воздух из лёгких.
А потом стая мотыльков перед глазами, книга в руках и знание, что Она что-то упускает. Тяжело дыша, Оксана просыпается. Всё тот же сумрак вокруг. Солнце за окном больше никогда не заходит. Простыни, мокрые от пота. В голове бьётся вопрос: кто же она?
Механический будильник показывает время – три часа ночи... Вся электроника не работает со времён вспышки. Именно после неё началась резкая перестройка привычного мира под чужие капризы.
Теперь никого уже не волнуют вопросы, сколько им всем осталось. Горстке изменяющихся под действием чужого эксперимента выживших людей, зависших на солнечной стороне.
…До начала работы ещё три часа. Она не находила себе места. Не давал покоя сон. Поэтому она перерыла все книги, одну за другой, наверное, в поисках ответов, которых, конечно же, не было. Затем в бессилье снова уселась на кровать. До ужаса сильно хотелось разрыдаться, но вместо рыданий в груди рождался сухой и резкий, как крошка стекла, крик. Сомнамбулой встала мать, и всё ломала в тарелке пищевые брикеты, размачивая их в тёплой воде, и жрала, забрасывая месиво в рот руками, не обращая ни на что внимания.
Оксана закрыла дверь в спальню и уставилась в потолок, руки проехались по стене, нащупали трещинки в обоях, глаза различили тонкую стрелку. Перетряхнула кровать и под фанерой нашла блокнот. Каракули, жалкое подобие букв. Но рисунки всполошили. Она тут же вскипятила воду, процедила сквозь марлю и ждала, пока остынет до приемлемой температуры. Сделала клизму, опорожнив кишечник.
Оно слабо шевелилось в каловых массах. Живое, недоделанное. Точно зародыш, паразит.
Безумием был сам факт, что подобная мерзость зреет в тебе. В каждом, кто ест пищевой концентрат. Наверное, забытье, даруемое чужаками, – это милосердие.
Очень скоро Ей стало даже легче дышать. В голове звенящая ясность пустоты, в которую стоит вложить мысли. Кусочки памяти снова закрутили свои шестеренки. Она улыбнулась, вспомнив, что родителям почти пятьдесят лет. Совместный юбилей в январе. Вспомнила, что и её день рождения будет в марте, а самой ещё только девятнадцать лет. Хм, молодая.
Она взяла в руки книгу и различила на обложке буквы. Русские народные сказки. О, Она так любила их читать когда-то.
В дверь настойчиво постучали. Тук-тук-тук. Резануло по нервам. Книга упала на пол. Всё тело заледенело. В висках выброшенной на берег рыбой забился пульс.
На цыпочках она прокралась в коридор и подсмотрела в глазок. На площадке трое лысых голов человеко-носильщиков. Трое разномастных котов, украшающих их плечи живым меховым шарфом. Нет, нет, нет! Отчетливое чувство, что нужно бежать. И тут же бьющее под дых знание, что такое с ней происходит не впервые. Снова: тук-тук-тук. Услышав стук, всполошилась мать. Отец что-то замычал, шурша тапками, вставая с продавленного дивана в гостиной. Нужно что-то сделать. «Я не могу вот так уйти. Я не могу их оставить одних. Что же мне делать?!»
- Мамочка, - прошептала Оксана, впиваясь взглядом в пустые, почти стеклянные глаза, сухой, как вобла, женщины с вздувшимся от обжорства животом. Легонько дотронувшись до плеч, она случайно задела жиденький материнский хвостик, который вдруг отвалился. «Ей уже не помочь!» - вспыхнуло озарением.
Инстинкт выживания перевесил. Тело взяло на себя управление.
Вместо тапок она обулась в кеды и взяла только солнечные очки. Они были необходимы. Мать подошла к двери, завозилась с ключом. Болезненный взгляд отца, стоящего перед дверьми в гостиную, покоробил. Он так сильно сдал. Запавшие, серые, как дым, глаза, но внутри ещё тлел слабый огонёк разума... Отец вдруг кивнул ей, пропуская вперёд. Она пулей влетела в гостиную. Взобралась на подоконник. На глаза нацепила солнечные очки. В руках скрученная штора. Внизу незастеклённый балкон первого этажа. И понеслось. Лёгкий треск. Тяжелый, обесцвеченный солнцем бархат штор выдержал вес её тела. Выцветший линолеум на балконе состыковался с кедами. Тяжёлый выдох. Новый вдох. Грохот сердца в груди точно пулемёт. Бум-бум-бум... Затем утробный низкий кошачий вой наверху. Леденящий яростный звук пробрал до самых печёнок. Звук, который живые кошки издавать, не способны.
Ей нельзя терять ни секунды, поэтому, собравшись с силами, Она перелезла через перила и спрыгнула вниз. Сухой асфальт при соприкосновении с ладонями превратился в фиолетово-серую пыль. Солнце беспощадно жгло тело. От каждого толчка вперёд горели лёгкие. Но Она знала, что если остановится, то упадёт и не поднимется.
В памяти провалы. Спальный район кажется незнакомым. Пустота в окнах заброшенных магазинов, пустота витрин. Забытые машины: голый, непокрашенный металл. Открытые двери. На сиденьях бесполезные вещи.
Её скорость снижается. Ноги гудят. В правом боку жжёт, будто там колотая рана. Несвежий воздух, спёртый, отдаёт во рту дезинфекцией. Она озирается, вдруг понимая, что не знает больше, куда бежать. Может быть, ей спрятаться? Нет, бесполезно.
Вот в том кирпичном доме, на первом этаже, плотная ткань на окнах. Девушка облизала пересохшие губы. Собственный пот на лице горький, как лекарство. Покачала головой, скукожившись возле подвала. Блекло-голубые, выцветшие, как шторы, небеса кипели раскалённой солнечной лавой. Воздух неподвижен. На стене – едва заметная зелёная стрелка.
Завистница
Надежда Ивановна была из той редкой категории бабушек, которым и в восемьдесят лет не сидится на месте. Она вставала ни свет ни заря, пила крепкий чай, обязательно с малиновым вареньем для вкуса, варила яйцо всмятку и делала гренки, что составляло весь её завтрак. Как считала Надежда Ивановна, в раннем завтраке и скрывался рецепт её долголетия и бодрости. До девяти утра она привычно убиралась в квартире, вытирала пыль и стирала. Затем заплетала седые волосы в косу, закручивала гульку на затылке и, одеваясь понаряднее, собиралась на подработку.
Работала она у частника на рыночной площади, уборщицей в офисных помещениях. А что – работа не сложная, грех жаловаться: полы помыть, мусор вынести да в унитазе ёршиком поскрести. Чего не повозиться – в резиновых-то рукавицах? Зато на обновки да сласти денежка имеется, и внучат да правнуков при случае можно побаловать.
О подработке никто не знал: ни дочка, ни внуки. А зачем им лишний раз волноваться? Ведь всё равно не поймут, что ей, как птице в клетке, в квартире не сидится, что не может спокойно жить без дела.
Внуки и правнуки приезжали не так часто, как хотелось бы. К себе тоже не звали, вот и оставалось Надежде Ивановне самой находить, чем заняться, к тому же к скромной пенсии лишняя копеечка никогда карман не жала.
Надежда Ивановна сильно жалела, когда дачу продали, то есть домик её старый, родительский – довоенный, но крепкий, с хорошим участком в двадцать пять соток и близким расположением к городу. Оттого-то и клумбы дворовые при доме подустроила, цветами засадила, лишь бы руки не скучали. А толку... Всё не то.
Вот и сегодня Надежда Ивановна привычно вышла из дома в девять утра, чтобы пешочком дойти до рынка. До работы неспешно она добиралась, минут за тридцать, только в дождь и зимой позволяла себе кататься на автобусе… Чистенький подъезд дома всегда радовал глаз: Надежда же Ивановна еженедельно по пятницам к тому руку прилагала. Вот только… как ни старайся, ни пересаживай и поливай, хоть тресни – не росли цветы на подоконнике.
Соседки-пенсионерки, Лариска да Маруська, сидя на лавочке, часто шептались: во всём виновата Софья Абрамовна со второго этажа, с окнами на задворок, вечно шторами тёмными занавешенными. Шептались, что у женщины глаз нехороший да язык поганый, злющий: чуть что не так – проклянет. Вон, алконавта Мирона со второго подъезда точно она прокляла: неделю мучился, а потом в больнице коньки отбросил. Говорили между собой, что жизни Софье той, завидущей, не будет, коли рядом с ней кто-то хорошо живёт: вмиг из того человека все силы выпьет! Беречься надо, при ней о хорошем в своей жизни помалкивать... Вот только шептались бабки о соседке, когда Софьи-то дома не было, опасались – услышит и, чего доброго, напакостит в отместку.
Злющей и сварливой была Софья Абрамовна. Смуглая до черноты, тучная, с узкими глазами, да ещё прищуривалась с лисьей хитринкой, причём голос становился приторно-сладким, до одуряющей тошноты: заслушаешься – отказать не сумеешь. Не зря ведь Софья Абрамовна на рынке работала и, как шептались старушки, больше всех там получала.
Сплетни да шушуканья Надежда Ивановна страсть как не любила. Стыдно это, не по-божески за спиной косточки перемывать, от таких дел на душе всегда остаток гаденький. Липкий да тягучий, что тот деготь. Однажды она не выдержала, попрекнула тех соседок-старушек, так обиделись: ишь, сразу перестали приглашать на свои посиделки. Ну их в баню.
Надежде Петровне скучать некогда, она в одиночестве гораздо больше вязала да все дела переделывала, а после и книжку какую историческую могла прочитать. Журнальчик «Пенсионерочка» перед сном пролистать или библиотечным романом женским увлечься.
После хороших книг всегда настроение поднималось. Надежда Ивановна уже восьмой десяток разменяла, но это же ещё не старость!.. Главное – есть, для чего жить.
Сегодня подъездные лавочки оказались пусты. Видно, спят ещё кумушки-старушки или вяжут что себе, что внукам, да на продажу, но то редко, чаще ленятся: сериалы смотрят да чаи с пряниками гоняют.
А вон как цветы распустились на клумбах – загляденье. И небо чистое, голубое, не налюбуешься! Без единой пушистой тучки. Воробышки чирикают. По прогнозу, жарко сегодня будет. Значит, вечерком надо цветы в квартире и на клумбах полить и птицам на балконе в таз воды налить.
День оказался действительно жарким. И после работы Надежда Петровна приняла душ, смыв усталость и пот. Вместо привычного чая, заварила компот из замороженных ягод. И только собиралась замешать творожную массу на запеканку, как в дверь позвонили.
- Здравствуй, Наденька, - за порогом стояла Софья Абрамовна. – Вот, должок принесла, - протянула чашку с сахаром.
Про сахар Надежда Петровна уже и забыла, оттого удивилась: долгов соседка никогда не отдавала. А вот сейчас, хоть убей, но сахар с рук Софьи Абрамовны брать не хотелось.
- Ну, что ты на пороге заснула? - прищурившись, улыбнулась соседка, а взгляд – лисий, недобрый, той улыбкой натянутой и не скрыть.
Пришлось Надежде Ивановне взять чашку с сахаром в руки, и едва от неожиданности не разжала пальцы: чашка-то тёплой оказалась.
- Заработалась, соседушка?
В голосе Софьи Абрамовны патока, аж тошно. И неожиданно загудело в ушах. Надежда Ивановна кивнула, намереваясь попрощаться и дверь поскорее закрыть. Не по себе от рыскающего взгляда Софьи Абрамовны, а та как нарочно переминается с ноги на ногу, точно хочет, но не решается ступить за порог.
- Жарко, - выдавила из себя Надежда Ивановна, чувствуя, как вдруг накатила слабость и бросило в пот.
- Да, жарко, соседушка, - подтвердила Софья Абрамовна и взглядом чёрных глаз своих сверлит и сверлит, как жжет.
И вот Надежда Ивановна видит, как соседка уже ногу заносит, чтобы порог переступить. Вдруг мяуканье слышит: так раньше жалобно мяукала её Рыжуха перед смертью. И сердце сжалось, взгляд удалось отвести в сторону и дверь захлопнуть, выдавливая из себя резкое, писклявое: «До свидания».
После Надежда Ивановна пила ягодный компот, а от озноба зуб на зуб не попадал, и слёзы помимо воли капали – кошку вспоминала. Пять лет Рыжуха у неё прожила – ласковая, мышей ловила в подвале, в квартиру добычу несла – показывала свою работу, а ночами Надежду Ивановну лечила, ложилась на больное место и с урчанием грела. Всё понимала кошка и всем хороша была, а как соседка, Софья Абрамовна, переселилась, чахнуть стала и издохла.
И действительно: нет во всём доме ни у кого кошек; собака, правда, в четвёртом подъезде имелась, да то комнатная, на улицу редко выходила, где всё скулила да к хозяйским ногам жалась.
Что толку подозревать соседку, когда вина не доказана? Оставалось уповать на волю Божью и Николая угодника, что всегда помогал Надежде Ивановне, когда молилась.
Поутру она святую воду пила, свечи церковные по вечерам зажигала – защищалась от нечистой силы. Да так, на всякий случай, булавку на одежду цепляла от сглаза, и вот ведь до сего дня всё помогало.…
На вечернюю улицу Надежда Ивановна вышла с двумя полными лейками, часов в восемь, когда похолодало. Старушек-сплетниц нет, и во дворе тихо, но от той тишины становилось не по себе. Не слышно ни шума машин, ни привычных звуков радио и телевизора из открытых окон.
Во время полива у Надежды Ивановны то и дело чесалось между лопаток, будто кто в спину посматривал. Нехорошо так посматривал.
Полив кусты роз да ландыши с бархатцами, она вздохнула, задрожав от накатившей слабости. Небо темнело на глазах, чёрные тучи стремительно плыли с запада. Пока ещё лёгкий, ветерок шевелил листву деревьев да нёс запах пыли. «Снова прогноз ошибочный в новостях выдали», - поёжилась Надежда Ивановна. Знать бы заранее, не выходила бы поливать. Ведь и так из-за жары, наверное, притомилась сегодня, как давненько не было. Только когда болела в прошлом году, зимой, да со слабостью боролась после болезни, совсем руки опускались, но справилась – с Божьей помощью и бодрым настроем.
Софья Абрамовна в одиночестве сидела на лавочке, со стороны, чёрная и крупная, что та ворона, нахохлившаяся на тротуарной плитке возле куста сирени. Только яркая шаль на широких плечах женщины выделялась при общей смуглости кожи и мрачности, словно веявшей от соседки на расстоянии.
И поздно увидела Надежда Ивановна ту соседку. Ноги-то сами понесли к подъезду, а Софья Абрамовна из самой темноты, как по волшебству, появилась. И поздно уже отступать, не спрячешься от глаз зорких, чёрных, всевидящих…
- Добрый вечер, Наденька, - вежливо и снисходительно поздоровалась Софья Абрамовна, точно ничего не случилось.
- Добрый, Софья Абрамовна, - нахмурилась Надежда Ивановна, с тоской поглядывая в освещённый светом зев подъезда. Совсем стемнело, и тёмные тучи заволокли небо.
- Что вы всё время убегаете от меня, - криво улыбнулась соседка. - А я вас уже заждалась, всё в гости пригласить хочу, чаем с мясным пирогом угостить в благодарность. Вам же развеяться надо, Наденька, всё работаете, как та пчёлка медоносная, золотая…
В ласковых словах чудилась Надежде Ивановне паточная вязкость, ядовитая и сернистая, удушающая.
- Некогда мне по гостям ходить, - честно сказала Надежда Ивановна. - Уж такой суетливой, деятельной уродилась. Извините, Софья Абрамовна, ни в коем разе обидеть вас не хотела, - добавила, разглядев, как от её слов позеленела соседка.
- Как знаете, как знаете, - точно каркнула Софья Абрамовна, и хрипло вслед поддакнула, взлетая от порыва ветра, ворона.
Надежда Ивановна поёжилась и, прибавив ходу, юркнула в спасительный подъезд. И чего соседке не сидится дома в такую ужасную погоду?.. Только зашла в квартиру, как ветер резко хлопнул балконной дверью. От испуга Надежда Ивановна пискнула, а затем, позакрывав все окна и завесив их шторами, включила свет, вымыла руки и занялась ужином.
На сытый желудок и страх, и мысли надуманные – всё куда-то исчезло. Надежда Ивановна, углубившись в небольшой роман Барбары Картленд, слушала, как грохочут по карнизу ливневые потоки дождя, да усмехалась про себя своим мыслям. Ну, чего ей бояться Софьи Абрамовны? Кабы та действительно зла желала, давно бы уже порчу навела, а не приглашала бы в гости да сахар, одолженный, не отдавала. Ну, жадная она, ну – завистливая, да и глаз тёмный, дурной, но кто же сейчас по земле ходит без греха?
Под всполохи молний, видимые даже сквозь тонкую ткань шторы, да под барабанную дробь дождя и зычного гневного рыка грома Надежда Ивановна неожиданно задремала. Проснулась от звонкого удара, как если бы на кухне вдруг тарелка упала. Сердце в груди сжалось. Ситцевый халат прилип к телу. Душно-то как в квартире и отчего-то темно. А ливень всё так же беспощадно гремел по карнизу потоком льющейся с низких небес воды.
Надежда Ивановна слегка запаниковала, растерявшись, что никак не может вспомнить, где это она оказалась. Но, выдохнув, до щелчка повертела замлевшей шеей, вспомнила и встала с кресла, потирая поясницу. Нащупала торшер и, пощёлкав выключателем, убедилась: либо лампочка перегорела, либо просто во всём доме, как не раз при грозе бывало, отключилось электричество. Принюхалась, так и не определив: чем это так попахивает в её квартире едким, протухшим, гнилым, как с болота?
В холодильнике, она знала, ничего скоропортящегося нет, даже остатки сала Надежда Ивановна вчера доела. Но именно на кухне запах усилился. Да ещё тапки нервно похрустывали по чему-то рассыпанному по полу. Порывшись в выдвижных ящиках, она свечей не обнаружила, а потом, сообразила заглянуть в спальню, схватила с прикроватного комода мобильник, благо вспомнила про функцию фонарика. Обрадовавшись собственной сообразительности, включила его и, вернувшись на кухню, замерла на пороге.
Тапки топтали сахар, тот, что Софья Абрамовна принесла, а в перевёрнутой чашке, задержавшейся на самом краешке стола, виднелось что-то коричневое. Размазанное по стенкам, как дерьмо, прости Господи.
Руки задрожали, Надежда Ивановна всхлипнула – ведь именно от чашки пахло болотной едкостью. Вдох, выдох – прислонилась к стене. В горле словно застрял ком, остро сжался мочевой пузырь.
С молитвой к Николаю угоднику она замела сахар и вместе с треклятой чашкой выбросила в мусорный пакет, оставив его за дверью квартиры. Затем выдохнула, заперев дверь на ключ и закрепив цепочку.
После пару раз вымыла руки обжигающе горячей водой с хозяйственным мылом. Гроза бушевала вовсю. Надежда Ивановна запалила свечу, обнаружив пропажу в банке под ванной. И успокоилась, только когда выпила остатки крещенской воды да перекрестившись. Разделась и легла в постель. Было так холодно, что зуб на зуб не попадал.
Проснулась от тяжести на груди и едкого болотного запаха. Хотела повернуться, но руки и ноги точно чужие: не подчинялись, неимоверно тяжёлые, а отёкшие пальцы стали негибкими и толстыми.
В спальне темно и тихо, только этот проклятый запах да тяжесть на груди, холодная, гадливая.
- Боже, помоги, - прошептала про себя Надежда Ивановна, разлипая губы. Язык во рту едва ворочался. От страха, от собственной беспомощности на глазах выступили слёзы.
- Святой Николай угодник, заступись, - прошептала - и чуток полегчало, смогла пошевелить пальцами. В ногах тоненькие и жаркие иголки закололи. И тут же ощутила, как с груди сместилась холодная тяжесть – прямо под горло. Шеи коснулось что-то влажное, слизкое.…
Наверное, Бог придал сил или то от страха, но Надежда Ивановна дёрнулась, кое-как повернулась набок. Со шлепком и глухим уханьем отлепилось слизкое от груди и плюхнулось на пол. Вместо крика изо рта женщины вырвался писк. Громко заверещав, с пола что-то подпрыгнуло, снова приземлившись на кровать. В этот момент Надежда Ивановна поняла, что если сейчас ничего не предпримет, то всё, пиши – пропало... Снова резко то ли заверещало, то ли сипло свистнуло – противно до омерзения. Всё тело снова стало цепенеть, точно свинцом наливаться, кровь леденела.
Пальцы коснулись ночной сорочки, расстегнули пуговки у горла и нащупали голую кожу, без привычного серебряного крестика. ААА! Божечки! Она ведь сама на ночь цепочку в стакан с солёной водой вместе со вставными челюстями положила, для отбеливания. Глупая старая курица, как же теперь крестик в темноте-то отыскать?
Хриплое посвистыванье совсем близко, шлепок – и прямо возле бедра теперь находилось что-то холодное. В панике Надежда Ивановна задёргалась изо всех сил, точно от наваждения запамятовав слова молитвы, и мысленно приговаривала: «Боже, Николай угодник, родимый, помогите, заступитесь за меня… Свят... Свят... Свят!..» Как же жаль, что иконка та единственная – на полке в зале, и свечи все церковные – там же. Непослушные пальцы вновь не желали сгибаться, чтобы перекреститься. Верещанье перешло в булькающий смех. От страха сердце Надежды Ивановны забилось как бешеное. Заболело в груди, потянуло, закололо, точно коснулись сердечка ледяные острые иголки. Дышать стало тяжело, и в пот бросило, а слабость всё сильнее наваливалась, как одеяло ватное, толстенное, всё сдавливая и сдавливая.
Но каким-то чудом рука подчинилась, и пальцы нащупали комод, затем стакан. И, вместо того чтобы подтянуть к себе и схватить стакан, дурные, непослушные пальцы скинули его на пол. Ах… Верещанье стихло. Надежда Ивановна нутром почуяла: сейчас «оно» прыгнет и приземлится точно на грудь – и всё. Намертво придавит, не отпустит.…
Напрягшись и заставив-таки себя взмолиться святым, она заёрзала и буквально в один момент сползла с кровати, грохнувшись на пол, прямиком в разлитую солёную воду. И легче стало на полу-то Надежде Ивановне, во сто крат легче. Тяжко вздохнула полной грудью, пальцы разом схватили и вставные челюсти, и серебряную цепочку. Заплакала беззвучно. Сжала в ладони крепко-накрепко цепочку. Как же яростно засвистело, заверещало на постели. Надежда Ивановна цепочку на шею надела и, кое-как встав на коленки, поползла из спальни прочь.
Свет не работал, сколько она ни щёлкала выключателем. Темно, хоть глаз выколи, а на ощупь в квартире то ли от паники, то ли от темноты Надежде Ивановне ну никак не удавалось сориентироваться. И запах болотный усиливался, а вот точно уверена, что окна в квартире закрыты, оттого леденящий ветерок, то и дело шевелящий волоски на затылке, тоже никак не объяснить. И что делать ей, растерянной и испуганной, Надежда Ивановна совершенно не знала. Кроме того, что нельзя ей в квартире оставаться с этим злобно верещащим существом, желающим одного – извести её.
Боженька, Николай угодник, заступник, дайте сил... С каждым преодолённым (именно преодолённым!) ползком вперёд по квартире слабость грозила придавить к полу. Надежда Ивановна вся вспотела, мучалась отдышкой, то и дело ударяясь локтями об стены, шкаф и двери, ощущая, как путаются в голове мысли. Но до двери прихожей, как ни кряхтела, не удавалось доползти. Морок с бесом на пару, не иначе, запутал.
И вот, стиснув волю в кулак, направив всю свою злость и ярость против телесной слабости, она оказалась на кухне. Липкие от пота пальцы заскользили по шкафчикам, у раковины, упёрлись, потянули, открывая дверцы. Наконец, пошарив изнутри, Надежда Ивановна обнаружила упаковку спичек и только чиркнула спичкой…
Верещанье. Близко. Руки затряслись вместе со светом задрожавшего огонька. Надежда Ивановна разглядела в коридоре, напротив порога, контуры огромной жабы. Она была серая, бугристая, размером с годовалую кошку, вся лоснящаяся, а в вытаращенных чёрных глазах проглядывала ехидная насмешка. Снова пронзительное верещанье. И Надежда Ивановна точно опомнилась от наваждения. Боже... Взгляд заметался по кухне. Остановился на тяжёлой сковородке, но защемившее сердце подсказало: сил не хватит нанести удар.
Жаба прыгнула через порог. Надежда Ивановна в паническом страхе схватила в руки первое, что подвернулось. По ощущениям – в пальцах сухой мелок от тараканов. Едва не выбросила, но вдруг озарило воспоминание! То ли прочитала, то ли услышала: круг из мела защищает от колдовской силы!
С молитвой на устах женщина дрожащими руками начала чертить круг вокруг себя и от страха закрыла глаза, когда жаба снова прыгнула - и неожиданно с недовольным писком плюхнулась на пол, словно во что-то ударившись. Сердце в груди Надежды Ивановны пропустило удар.
Жаба же, прыгая снова и снова, натыкалась на невидимую стену и верещала всё яростнее. Надежда Ивановна нашла в себе силы подняться и вдруг рассмеялась: страх совсем ушёл. Появилась странная уверенность, что теперь всё будет хорошо.
Жаба отступила, сверля Надежду Ивановну чёрными глазами.
Резко хлопнуло, открывшись, окно. Ветер ворвался с потоком дождя, залив подоконник и отбросив в сторону горшки с фиалками. Земля рассыпалась, и горшок проехался, точно нарочно прямо по меловой линии. Жаба торжествующе свистнула, готовясь к прыжку. От очередной волны слабости едва не подкосились колени. Надежда Ивановна стиснула зубы, слегка покачнувшись, но устояла. Вздохнув, положилась на бога, решила, что ни за что не сдастся. От сильной боли в сердце на глазах выступили слёзы.
Взвыл ледяной ветер, наполняя кухню запахами болотной гнили. Дождь унялся, за окном слегка посветлело. Из последних сил Надежда Ивановна резво покинула круг и, разглядев стоящую подле раковины швабру, схватила её. Развернувшись, она крепко ударила прыгнувшую в ослабевший круг жабу. Как же та заверещала, ужом закружилась по кухне! Но Надежда Ивановна не отступала, толкала жабу шваброй, била по пухлым бокам, пусть и голова кружилась, пусть и руки дрожали, а сердце будто бы стягивали железные обручи.
Удар, ещё один. Вот ей удалось вытеснить жабу из кухни. Все мысли Надежды Ивановны свелись к яростному, словно нашёптанному знанию: она должна любым путём самолично изгнать жабу за порог квартиры и только так спасётся…
Жаба верещала, с каждым ударом швабры ревела всё пронзительнее, всё меньше уворачивалась, всё старалась забиться в какую-нибудь щель, хоть под комод, но от Надежды Ивановны, коль она решилась, не уйдёшь.
Замигала, взорвавшись, лампа; рухнуло в прихожей зеркало. Ветер носился по квартире, точно ураган, распахивая дверцы мебели и выворачивая содержимое шкафов наизнанку, так что по всей комнате металась одежда, сорванная с места.
Хоть сердце щемило всё сильнее, хоть Надежда Ивановна задыхалась, и зрение затуманивали чёрные мушки, она стискивала зубы, не уступала, только просила Божьей помощи в борьбе с супостатом.
А за окном прояснилось, тучи развеялись. Назревал рассвет. Всё утихло. Тяжело дышавшая, обессиленная жаба замерла на коврике у порога. Оставалось только открыть дверь и избавиться от твари.
Перекрестившись, обливающаяся потом Надежда Ивановна придушила жабу шваброй, прижав её к ковру, затем открыла двери и, выдохнув, вытолкнула тварь из квартиры. Жаба слабо заверещала, задымившись, скакнула в тень, прочь от солнечного света, разливающегося тёплым золотом по лестничной площадке.
- Благодарю тебя, Господи, - прошептала Надежда Ивановна одними губами и закрыла за собой дверь. Сердце сдавило невыносимо. Она глубоко вздохнула. Силы враз оставили её, и разве что чудом удалось добраться до холодильника и принять лекарства. Надежда Ивановна сжала в руках крестик и, уповая на Бога, заснула в изнеможении прямо на полу.
… Надежду Ивановну разбудили звуки сирены, шум и голоса в подъезде, топот ног.
В теле оставалась лёгкая слабость, хотелось пить, но чудо - сердце отпустило. Она плохо помнила, что произошло - и почему лежит на полу, у холодильника.
Выпила воды, почувствовав неимоверное облегчение. Вышла на балкон. Ветер опрокинул таз и смыл голубиный помёт с перил.
Во дворе широкоплечие санитары погружали кого-то в носилках в машину скорой помощи. Возле подъезда толпились кумушки-старушки и остальные соседи.
Так что же случилось?
Машина уехала. Все поспешили разойтись, кроме старушек, усевшихся на лавочке, чтобы как всегда поболтать. Всё же любопытство победило, и Надежда Ивановна вышла во двор. Поздоровалась с соседками. Солнце клонилось к закату, и свежий ветерок с запахом цветов освежал лицо.
- А нашу Софью Абрамовну на скорой увезли, удар хватил! Говорят, парализовало полностью. Упала, всё тело в синяках, - заохала старушка в платке в горошек – Маруся.
Другая, Лариска, круглолицая, с ниточкой подведённых чёрных бровей и не по возрасту яркой помадой на тонких губах, сморщилась, словно лимон распробовала, и сказала:
- Молчи, Маруська. Воздалось ведьме по чёрным делам, точно тебе говорю.
Надежда Ивановна вздрогнула, вдруг всё ясно вспомнив. Перекрестилась, мысленно благодаря святые силы за спасение, на лавочку села и тихо сказала:
- А я вот кошку решила завести…
- Оно и правильно, Надя, кошечка порядок с мышами в подвале наведёт да жизнь нашу общую, старушечью скрасит, - поддакнули, переглянувшись, соседки.
Надежда Ивановна улыбнулась, абсолютно уверенная, что теперь всё точно будет хорошо.