«Я всегда писал для небольшого круга близких друзей. Я хотел их потешить и немножко опечалить». Венедикт Ерофеев.
Сразу говорю, я ни разу не читал «Москва-Петушки». Как так? А вот так. Читать ее-преступно. Эту книгу нужно слушать, и не в ужасном, плоском, бездушном и пошлом исполнении Шнурова, а исключительно в исполнении автора. Первый раз я ее прослушал перед сном лет пять назад, ну есть у меня такая дикая привычка: засыпать под аудиокниги. Слушал, и было довольно любопытно, а главное-смешно. Вернее, потешно, Венечка, потешно. Ну а чего, с юмором послушать про времена, когда идеология уже подванивала нафталином, а полуслепые от блеска кремлевских звезд глаза с удивлением разглядывали на горизонте странный туман, который через пару десятков лет разорвет страну в ошметки.
А потом, почему-то, через пару дней включил снова…и снова…
Потому что эта книга-как ящик Пандоры. Ее нельзя открывать, а хочется. И каждый раз она показывает тебе новые, странные миры. Пугающие, печальные, одинокие, но главное – цельные. И на втором или третьем прочтении ты уже не ржешь конем над рецептами коктейлей, потому как понимаешь, что поэма «Москва-Петушки»-это не книжка про еблю и пьянку, а исповедь и путешествие души от страха рождения к страху смерти. И юмор там-лишь одеяльце, которым хочется укрыться от этого страха.
Вся поэма разбита на цельные отрезки, и вот среди этих отрезков скрыты символы. Которые, порой, отыскать труднее, чем подосиновики зимой. Но все символы – это дрова для топки поезда, который везет Веню в Петушки. В Петушки, которых нет, и никогда не могло быть. Ни в той стране лозунгов и распития очищенной политуры, ни в этой с пустым Малаховым по федеральному каналу и кредитными «Солярисами». Но в Петушки рвется душа, потому как именно там исток трех главных добродетелей: веры, надежды и любви. А главное, избавление от самого страшного вида одиночества. Одиночества в толпе.
В этой книге Ерофеев предсказал свою смерть, и умер он действительно очень рано. Не успел расписаться, раскочегариться, встать на одну ступень с Булгаковым (хотя, на мой взгляд, в разы переплюнул мою любимую «Дьяволиаду») или Пушкиным. Ему бы еще чуть-чуть времени…
Когда Ерофеев улыбался, то его глаза всегда оставались грустными. Там всегда светилась боль, недосказанность и недосчастье. Здесь мы с ним похожи, и наверное, именно поэтому я буду в сотый раз слушать и про херес в ресторане, и про председателя Лоэнгрина, и про младенца, который знает букву «ю».
«Кому из вас в три года была знакома буква „ю“? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете» (с) Москва-Петушки.
Спасибо, что прочитали! И помните, что после Вашего лайка в мире рождается одна маленькая панда! А после подписки сразу восемь...
