Советская литература

Обожаю советских писателей. Среди них и братья «наше всё» Стругацкие, и Валентин Пикуль, и Владислав Крапивин, и Кир Булычев, и даже писатели вроде Носова, зачитанные мною в детстве. А эпохальный труд «Жестокий век» Исая Калашникова, рассказывающий о Чингисхане, я неоднократно уже рекламировал у себя в сообществе в ВК (ссылка в конце поста).

А сейчас вдруг открыл для себя Юрия Сергеевича Рытхэу, читаю книгу «Время таяния снегов». Это история маленького мальчика-чукчи Ринтына, живущего на берегу моря на Чукотке; книга начинается с того, как к ним в чукотское стойбище ещё до войны вместе с припасами корабль привёз электричество и нового директора школы. Вообще в книге не прослеживается всего этого модного сейчас деколонизаторства – видно, как ведущие родоплеменной образ жизни люди искренне благодарны советской власти за «свет тысячи солнц в каждой яранге», и видно, как Ринтын, являющийся прототипом самого автора, тянется к свету, к знаниям, ко всему новому и неизведанному, что принесла в их забытое Богом селение советская власть. И видна благодарность к своим учителям – к Ивану Ивановичу Татро, которого писатель упоминает во многих своих книгах, к русскому директору школы, к эскимосу Пиуре, к работникам близлежащей полярной станции… Впоследствии Рытхэу вырастет, уедет в Ленинград и станет самым известным представителем своего народа – его скучные книжки после развала Советского Союза окажутся никому не нужны в новой, постперестроечной России, но будут печататься огромными тиражами в Германии и вообще на Западе.

Но перед этим наш Ринтын (Рытхэу) уедет в Ленинград с родной Чукотки; только вот путь этот растянулся на несколько лет – чтобы поступить в институт, заработать средства на дорогу и жизнь, будущий известный писатель трудился матросом на шхуне, работал в геологической экспедиции, участвовал в зверобойном промысле. Короче говоря, трудился и не жаловался, как и полагалось простому советскому человеку – и всё это ради тяги к знаниям, ради поступления в далёкий Ленинградский институт! И ведь добился своего! Уехал в Питер, получил образование, стал членом Союза писателей, написал кучу хороших книжек, объездил полмира и при этом не забывал два раза в год навещать родное стойбище на Чукотке. Жизненный путь кажется какой-то фантастикой по современным меркам, а в то время подобное было делом привычным и не из ряда вон.

Понимаете, какие люди тогда жили? В государстве рабочих и крестьян они вырывали своё будущее из лап морской стихии, рыли землю в поисках металлов, строили города и атомные ледоколы, работали на заводах, артелях и фабриках; поднимали колхозы, отправляли в небо космические аппараты, созидали какие-то совершенно безумные по своей монументальности проекты. И многие представители тогдашней творческой интеллигенции (актёры, режиссёры, писатели, художники и музыканты) прошли Великую Отечественную войну, имели рабочие профессии, при этом родившись в далёких сёлах, станицах или даже чукотских стойбищах необъятной страны. Василий Шукшин служил матросом на флоте, работал на тракторном заводе и был учителем русского языка и директором сельской школы перед тем, как отправиться учиться во ВГИК. Смирнов Алексей Макарович (тот самый Федя-тунеядец из «Операции Ы») был героем войны, в одиночку бравшим в плен целые взводы противника и уничтожившим, по разным оценкам, около ста гитлеровцев – и во время войны он, кстати, занимался художественной самодеятельностью, организовывал концерты для сослуживцев. Валентин Пикуль не только оставил после себя огромное писательское наследие, но и всю жизнь трудился на военно-морском флоте на сложных должностях вроде штурманского электрика – об этом повествует одна из моих любимых его книг «Мальчики с бантиками». И ещё множество, множество примеров. Гвозди бы делать из этих людей…

Да что там говорить, я в детстве посмотрел «Утреннюю гимнастику» с Высоцким и офигел от его потрясающей физической формы – я до сих пор не могу повторить всего того, что он там исполняет, хоть и считаю себя не слабеньким мужичком. А он ведь, на секундочку, не фитнес-тренер был.

Тут можно ещё Джека Лондона вспомнить, который всю жизнь трудился как ишак и оставил после себя литературное наследие, которому каждый писатель позавидует, но да ладно, это уже другая часть земного шара. Всё ж таки американец, хоть и социалист. Просто у меня давно назрел один вопрос.

Почему сейчас на государственном уровне не ведётся такой пропаганды спорта, здорового образа жизни, тяги к знаниям, к науке, к свету? Почему у нас представители так называемых творческих профессий напоминают раскрашенных петухов, скачущих по сцене и стабильно выдающих вместо искусства парашу и шлак? Почему у нас вся страна скорбит по передознувшемуся наркоману? (неплохому, в общем-то, парню, но явно не заслужившему такой народной любви). Почему до сих пор в Российской Федерации не написан новый «Жестокий век»? Почему во времена существования «империи зла» люди, работавшие слесарями и инженерами, одновременно писали чудесные книги, снимали замечательные фильмы, создавали отличную осмысленную музыку? Почему сейчас так не могут?

Ответ вы и сами знаете. Однако обидно, товарищи.

______________

Ещё больше подобных текстов в моём сообществе в ВК: https://vk.com/ai_taasou

Павел Антокольский, малоизвестные стихи.
***
Л. Антокольскому
Мы живём. Мы проходим во сне
Мимо древних церквей, мимо башен,
Мимо ваших селений и пашен
И тоскуем о нашей стране.

О полях золотого Сарона,
О веках, что гремя отошли,
И о девушках, что умерли,
И о песнях царя Соломона.

Мы умрём. Мы пройдем мимо вас,
Как забытая вечность. Но каждый
Обернется взглянуть хоть однажды
В непроглядную мглу наших глаз.
Зима – весна 1916.

***
В. Шестакову
Её глаза как два меча
Из крови и железа.
Коня пришпорив сгоряча,
Летит по Городу, крича, –
И в крике – Марсельеза.

Когда она кричит назад:
– Гей, кто нас ждет у входа?
Звончее песни, ярче взгляд
И гул народных баррикад
Ответствует: Свобода!

И, опьянев как от вина
В её кровавом свете,
Испепелённая страна
Главу склоняет, влюблена
В любовницу столетий.
Зима-весна 1916.
***
КРЕСТОВЫЙ ПОХОД
Пречистая Дева над нами
Возникнет во мраке пустынь.
Печальное мужество – знамя.
Навеки веков – Аминь.

На севере грезят спокойно
Соборы и раки святых,
И говор народа нестройный
В тавернах и замках затих.

И с севера ветер нагонит
Осенних и жалобных птиц,
И встанет, как вождь, и застонет,
И сдвинет громады бойниц.

И там, у гробницы Танкреда,
Услышав бескрылый набат,
Холодная злая победа
Оглянется, плача, назад.
Весна 1916.

***
Странное бремя дала мне судьба.
Это не серп и не заступ раба.
Это не меч, и не крест, и не лук,
Даже не флейта – серебряный друг.

Мечется что-то в ночной тишине.
Чается что-то в седой старине.
Пёстрое, глупое платье шута.
Алые, злые, кривые уста.

Детская кукла и отблеск ножа.
Просьба о чуде и крах мятежа.
Странное бремя… Как будто во мне
Тысячи глаз, незакрытых во сне.

Тысячи жизней и тысяча ран.
Тысячи копий, пронзивших туман.
Тысячи добрых и злых голосов,
С дикою песней идущих на зов.
Весна 1916.

***
Как древле веницейский дож
Кидал кольцо, залог безмолвный
В Адриатические волны,
Обуздывая их кутёж.
Как в дни разбитых баррикад
Измученные демагоги
Витийствовали на дороге,
Ведущей в тот же старый ад.
Так ныне, в первый день весны,
Весны Семнадцатого года,
Я в криках уличного сброда
Твои пытаю глубины.
Безграмотный гром телеграмм,
Вой человеческого моря,
Вы, жилистые руки горя,
Беззубый рот, кровавый шрам.
Ты - первый встречный человек,
На том углу, в четыре ночи,
Вы - ненавидящие очи, -
Благословляю вас навек.
Осень 1916 – 1917.

***
Кн. Е.П.Тархановой
И вот она, о Ком мечтали деды
И шумно спорили за коньяком,
В плаще Жиронды, сквозь снега и беды
Вломилась к нам с опущенным штыком.

И призраки гвардейцев-декабристов
Над снеговой, над пушкинской Невой
Ведут полки под переклик горнистов,
Под зычный вой музыки боевой.

Сам Император в бронзовых ботфортах
Позвал тебя, Преображенский полк,
Когда в разливах улиц распростёртых
Лихой кларнет метнулся и умолк.

И вспомнил Он, Строитель Чудотворный,
Внимая петропавловской пальбе,
Тот сумасшедший, странный, непокорный,
Тот голос памятный: Ужо Тебе.
Март – апрель 1917.

***
ДИМИТРИЙ ЦАРЕВИЧ

Россия! Жги посады и деревни!
Я слышу – вновь
Глухим ключом, ключами были древней
Взыграла кровь.
Я - Твой Царевич, венчанный судьбиной.
Я идиот.
Из Кракова, из Пскова – ястребиный
Слежу полёт.
И снится мне Московская Держава,
Мой страшный путь.
И Царь Иван костыль златой и ржавый
Вонзает в грудь.
Явленный лик из Голубиной книги –
Мой маестат.
Гудят Кремли во сретенье расстриги,
Кнуты свистят.
Анафема! Престольный звон вечерни!
Панна! Прости –
Мой выколотый глаз над воем черни,
Мой свет в пути.
Осень 1917.

***
ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ
Величанный в литургиях голосистыми попами
С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург,
По мостам, столетьям, вёрстам мчится в прошлое как в память
И хмельной фельдъегерь трубит в крутень пустозвонных пург.
Самодержец Всероссийский! Что это? Какой державе
Сей привиделся курносый и картавый самодур?
Или скифские метели, как им приказал Державин,
Шли почётным караулом вкруг богоподобных дур?
Или, как звездой мальтийской, он самой судьбой отравлен,
Или каркающий голос сорван в мировой войне,
Или взор осатанелый остановлен на кентавре
Фальконетовом, иль пляшет хвост косице на спине?
Нет, ещё не всё пропало,– бьёт Судьбу иная карта,
Станет на дыбы Европа рёвом полковых музык!
Нет, ещё не всё известно, отчего под вьюгой марта
Он империи и смерти синий высунул язык.
Зима-весна 1918

***
А.Ф. Керенскому
Дрожит рука в тугой перчатке.
Народ – глазеет на балкон –
На эшафот победы шаткий,
Где красным палачом – закон.
Глаза Отрепьева. Отрывист
Твой бред, растоптанный судьбой,
Врастающий, летящий вырасти
Хлыстом и свистом за тобой.
Россия – там. Как будто горло
Зажато клокотаньем спазм.
Как будто – площадь распростёрла
Тебе свой плащ – энтузиазм!
Ступай – лети – не спи ночами –
На фронт – на гибель – в Петроград.
Не за твоими ли плечами
Бежавший Армии парад.
Не за твоей ли наглой славой,
Свистя в расколах финских скал,
Конь Фальконета медно-ржавый
Вниз по проспектам доскакал.
Или, быть может, в наши годы
Вломился за тобой, лжецом,
Со шхуны на делёж Свободы
Тот Шкипер с бешеным лицом.
И бьёт озноб. Поют солдаты.
Россия – Там. Она глядит
Под плетью Заработной Платы
Гудками дикими галдит.
И сорван флаг под ветром серым...
Там – в Минске, на Дону – для нас
Над безымянным Офицером
Штандарт развёрнут... В добрый час!
Лето 1918.

***
Петербург. Арка Штаба разбита.
Дует ветер над серой Невой.
Только цокают в полночь копыта
По торцовой сухой мостовой.
И в каналах в гранитные глыбы
Бьется проседь понтонной реки.
И в садках заморожены рыбы.
И на верфи бушуют станки.
Там – Путилово, Сормово, Тула...
Там – ремни приводные снуют.
Там – как флейты ружейные дула
Отвечают на пушек салют.
Там – слезящийся глаз карборунта
Крик из глотки заводов исторг,
Будто радиус Красного Бунта
Размахнется в Берлин и в Нью-Йорк.
В центре Города – с треском петарды
Рассыпаются тени карет.
Августейшие кавалергарды
Прозевали фельдмаршальский бред.
Смотрят вверх площадей истуканы,
Видят – флаг, а на флаге – орла.
Как последней попойки стаканы,
Эрмитажа звенят зеркала.
Не глухим гренадёром разбужен,
Не прощён и солдатским штыком,
Павел Первый на призрачный ужин
Входит с высунутым языком.
И, вставая сиреной Кронштадтской,
Льётся бронзовый грохот Петра –
Там, где с трубками, в буре кабацкой,
Чужестранные спят шкипера.
Лето 1918

***
Марине Цветаевой
Пусть варвары господствуют в столице
И во дворцах разбиты зеркала, –
Доверил я шифрованной странице
Твой старый герб девический – орла.

Когда ползли из Родины на Север
И плакали ночные поезда,
Я судорожно сжал севильский веер
И в чёрный бунт вернуться опоздал.

Мне надо стать лжецом, как Казанова,
Перекричать в палате Мятежей
Всех спорщиков – и обернуться снова
Мальчишкой и глотателем ножей.

И серебром колец, тобой носимых,
Украсить казнь – чужую и мою, –
Чтобы в конце последней Пантомимы
Была игра разыграна вничью.

И в новой жизни просвистит пергамент,
Как тонкий хлыст по лысым головам:
Она сегодня не придет в Парламент
И разойтись приказывает вам.
1918

***
Черна, как бывают колодцы черны.
Черна глубиной, искажающей сны.
Так Еврейская Кровь начинает.
Струится к Двадцатому Веку и мстит,
Чтоб не был я мёртвым, который не спит,
А простым пастухом. Та ночная,
Ночная пучина, как имя сестры,
Когда-то в Гренаде вела на костры
И в кудрях вырастала рогами.
Костры отпылали. Синай отгремел.
Я огненных книг и читать не умел.
Потому мы и стали врагами.
С какой же неправдой, горбатый двойник,
Из мглы синагог ты в мой разум проник
Иль правдой какой ты владеешь?
Ты, имя предавший ветрам Элоим,
Зачем ты глазам воспалённым моим
Слишком поздно вернул Иудею?
1919. Публ. впервые.

***
Силезские ткачи и рудокопы Уэльса
На верфях, в рудниках, перед упором дамб,
В чьих жилистых руках поют, как струны, рельсы,
Чьих глоток не забить гудящим городам, -
Вы, зачинатели наглее Бонапарта,
Вы, искупители божественней Христа.
Вот в маленьких флажках военных штабов карта –
Вот Европейский сад и ваша теснота.
Ваш старый год в огне. Агент Крезо и Круппа
Торгует под шумок Кёльнский собор за Реймс.
Об этом харкают в свой телефонный рупор
Вороны в котелках – ваш Фигаро и Таймс.
Пока им снится смерть – то не воздушных кóней,
Не мёртвой гвардии взыграли корпуса,
Но разворочены в распоротом Драконе
Утраты матерей и братьев голоса.
Размытая дождём в пустых траншеях падаль,
Обозы тракторов, обозы интендантств
Все камни, все гробá, весь мир не баррикада ль
Перед полком веков на площади пространств.
Парламент – крикунам. Бесплатный рай – аббатам.
По фунту стерлингов глотает биржевик.
Мы предлагаем вам на музыку набата
Перевести для них, что значит БОЛЬШЕВИК.
Европа рыцарей, пиратов и апашей –
Сей рухнувший собор за кольями веков.
Товарищи, пора! Она под песню вашу
С размаху двинула народов колесо.
Во имя всех детей и пыльных книг Оксфорда,
Во имя Разума и сердца Notre Dame –
Мы обнимаем вас. И мы целуем морды
Быкам, везущим хлеб голодным городам.
1919. Публ. впервые.

***
ПОСЛЕДНИЙ

Над роком. Над рокотом траурных маршей,
Над конским затравленным скоком.
Когда ж это было, что призрак монарший
Расстрелян и в землю закопан?

Где чёрный орёл на штандарте летучем
В огнях черноморской эскадры?
Опущен штандарт, и под чёрную тучу
Наш красный петух будет задран.

Когда гренадёры в мохнатых папахах
Шагали – ты помнишь их ропот?
Ты помнишь, что был он как пороха запах
И как «на краул» пол-Европы?

Ты помнишь ту осень под музыку ливней?
То шли эшелоны к границам.
Та осень! Лишь выдохи маршей росли в ней
И встали столбом над гранитом.

Под занавес ливней заливистых проседь
Закрыла военный театр.
Лишь стаям вороньим под занавес бросить
Осталось: «Прощай, император!»

Осенние рощи ему салютуют
Свистящими саблями сучьев.
И слышит он, слышит стрельбу холостую
Всех вахту ночную несущих.

То он, идиот подсудимый, носимый
По серым низинам и взгорьям,
От чёрной Ходынки до жёлтой Цусимы,
С молебном, гармоникой, горем...

На пир, на расправу, без права на милость,
В сорвавшийся крутень столетья
Он с мальчиком мчится. А лошадь взмолилась,
Как видно, пора околеть ей.

Зафыркала, искры по слякоти сея,
Храпит ошалевшая лошадь.
..........................................................
- Отец, мы доехали? Где мы? – В России.
Мы в землю зарыты, Алёша.
1919

***
ПЁТР ПЕРВЫЙ
В безжалостной жадности к существованью,
За каждым ничтожеством, каждою рванью
Летит его тень по ночным городам.
И каждый гудит металлический мускул
Как колокол. И, зеленеющий тускло,
Влачится классический плащ по следам.

Он Балтику смерил стальным глазомером.
Горят в малярии, подобны химерам,
Болота и камни под шагом ботфорт.
Державная воля не знает предела,
Едва поглядела – и всем завладела.
Торопится Меншиков, гонит Лефорт.

Огни на фрегатах. Сигналы с кронверка.
И льды как ножи. И, лицо исковеркав,
Метель залилась – и пошла, и пошла...
И вот на рассвете пешком в департамент
Бредут петербуржцы, прильнувшие ртами
К туманному Кубку Большого Орла.

И снова – на финский гранит вознесённый –
Второе столетие мчится бессонный,
Неистовый, стужей освистанный Пётр,
Чертёжник над картами моря и суши,
Он грóбит ревизские мёртвые души,
Торопит кладбищенский призрачный смотр.
1921 (1966)

***
Окружён со всех сторон
Город карканьем ворон.
Он тревожен, оттого что
Есть в нём радио и почта.

Слышу, слышу мощный гул!
Так в начале нашей эры
Изучали артикул
Лейб-гвардейцы офицеры.

На полях военных карт
И на олове кокард
Отчеканен символ славы –
Зверь державный и двуглавый.

Мы опять пришли домой –
В черноту тюрьмы военной.
Государство, идол мой! –
Ключ-замок обыкновенный!

Я следил, как тонны тьмы
Ты в людские льёшь умы
После выпитых бутылок,
Общих фраз и пуль в затылок.

Я давно облюбовал
Час, когда в комендатурах
Гонят истину в подвал,
Оставляют совесть в дурах.

Сколько лет, сколько зим
Был твой зов неотразим!
Сколько осеней и вёсен
Был он ясен и несносен!

Сколько штук тупых штыков,
Туш, распяленных на крючьях,
Сколько смерти! Вот каков
Идол наших слёз горючих.

Брось в клозет газетный вздор!
Чёрной ночи коридор
Полон, как пристало ночи,
Перестуком одиночек.

Государство, склад камней,
Свалка, кладбище, разруха, –
Ты приставлено ко мне,
Как фискала глаз и ухо.
1929. Опубл. впервые в 1989

***
ЛАГЕРЬ УНИЧТОЖЕНИЯ
И тогда подошла к нам, желта как лимон,
Та старушка восьмидесяти лет,
В кацавейке, в платке допотопных времен –
Еле двигавший ноги скелет.
Синеватые пряди ее парика
Гофрированы были едва,
И старушечья, в синих прожилках рука
Показала на оползни рва.

«Извините, я шла по дорожным столбам,
По местечкам, сожженным дотла.
Вы не знаете, где мои мальчики, пан,
Не заметили, где их тела?

Извините меня, я глуха и слепа.
Может быть, среди польских равнин,
Может быть, эти сломанные черепа –
Мой Иосиф и мой Веньямин…
Ведь у вас под ногами не щебень хрустел.
Эта черная жирная пыль –
Это прах человечьих обугленных тел», –
Так сказала старуха Рахиль.

И пошли мы за ней по полям. И глаза
Нам туманила часто слеза.
А вокруг золотые сияли леса,
Поздней осени польской краса.

Там травы золотой сожжена полоса,
Не гуляют ни серп, ни коса.
Только шепчутся там голоса, голоса,
Тихо шепчутся там голоса:

«Мы мертвы. Мы в обнимку друг с другом лежим.
Мы прижались к любимым своим,
Но сейчас обращаемся только к чужим,
От чужих ничего не таим.

Сосчитайте по выбоинам на земле,
По лохмотьям истлевших одежд,
По осколкам стекла, по игрушкам в золе,
Сколько было тут светлых надежд.
Сколько солнца и хлеба украли у нас,
Сколько детских засыпали глаз.

Сколько иссиня-черных остригли волос,
Сколько девичьих рук расплелось.
Сколько крохотных юбок, рубашек, чулок
Ветер по свету гнал и волок.
Сколько стоили фосфор, и кровь, и белок
В подземелье фашистских берлог.

Эти звёзды и эти цветы – это мы.
Торопились кончать палачи,
Потому что глаза им слепили из тьмы
Наших жизней нагие лучи.
Банки с газом убийцы истратили все.
Смерть во всей её жалкой красе
Убегала от нас по асфальту шоссе,
Потому что в вечерней росе,
В трепетанье травы, в лепетанье листвы,
Очертанье седых облаков –
Понимаете вы! – мы уже не мертвы,
Мы воскресли на веки веков.
1944

***
НЕВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ
1.
Пошла в размол субстанция Спинозы,
Развеян прах Эйнштейновой звезды.
Бесшумные песчаные заносы
Засасывают смутные следы.

Лишь кое-где торчат протезы нищих,
Обрывки шёлка и куски стекла.
А на седых, как время, пепелищах
И впрямь как будто вечность протекла.

Чего ж ей медлить? Плевелы отвеяв
И урезонив праздные умы,
Она исправит главы от Матфея
Коварным толкованием Фомы.

И ты, ровесник страшного столетья,
Ты, человек сороковых годов,
Исполосован памятью, как плетью,
И впрямь на старость мирную готов?

Ты любишь слабый свет настольной лампы
И на коротких волнах гул земли...
Куда же эти сумрачные ямбы
Тебя на страх домашним завели?

Ну так всмотрись же зорче напоследок,
Прислушайся к подземным голосам!
Ты сам дикарской трапезы объедок,
В лоскутьях кожи выдублен ты сам.

Не вздумай же отделаться насмешкой
От свежеперепаханных траншей.
И если вышел в путь, смотри, не мешкай!
Последний перевал – ещё страшней.

2.
Кончаются расправы и облавы.
Одна лишь близость кровного родства
Темней проклятья и светлее славы.
Проклятья или славы – что сперва?

Теряются следы в тысячелетних
Скитаньях по сожжённым городам.
В песках за Бабьим яром, в чёрных сплетнях,
На чёрных рынках, в рухляди, – а там

Прожектора вдоль горизонта шарят,
Ползут по рвам, елозят по мостам.
Юродствует ханжа, трясётся скаред
И лжесвидетель по шпаргалке шпарит...
А где-то жгут, дробят, кромсают, жарят,
Гноят за ржавой проволокой, - а там

Нет и следов, - ни в городах Европы,
Ни на одной из мыслимых планет,
Ни в чёрной толще земляной утробы,
Ни в небе, ни в аду их больше нет.

Лежит брусками данцигское мыло,
Что выварено из костей и жил.
Там чья-то жизнь двумя крылами взмыла
И кончилась, чтоб я на свете жил.

Чья жизнь? Чья смерть бездомна и бессонна?
В венце каких смолистых чёрных кос,
В каком сиянье белого виссона
Ступила ты на смертный тот откос?

Прости мне три столетья опозданья
И три тысячелетья немоты!
Опять мы разминулись поездами
На той земле, где отпылала ты.

Дай мне руками прикоснуться к коже,
Прильнуть губами к смуглому плечу, –
Я всё про то же, – слышишь? – всё про тоже,
Но сам забыл, про что же я шепчу...

Мой дед-ваятель ждал тебя полвека,
Врубаясь в мрамор маленьким резцом,
Чтоб ты явилась взгляду человека
С таким вот точно девичьим лицом.

Ещё твоих запястий не коснулись
Наручники, с упрямицей борясь,
Ещё тебя сквозь строй варшавских улиц
Не прогнала шпицрутенами мразь.

И колкий гравий, прах костедробилок
Тебе не окровавил нежных ног,
И злобная карга не разрубила
Жизнь пополам, прокаркав «Варте нох!»

Не подступили прямо к горлу комья
Сырой земли у страшных тех ворот...
Жить на Земле! Что проще и знакомей,
Чем чёрный хлеб и синий кислород!

Но что бы ни сказал тебе я, что бы
Ни выдумал страстнее и святей,
Я вырву только стебель из чащобы
На перегное всех твоих смертей.

И твой ребёнок, впившийся навеки
Бессмертными губами в твой сосок,
Не видит сквозь засыпанные веки,
Как этот стебель зелен и высок.

Охрипли трубы. Струны отзвучали.
Смычки сломались в пальцах скрипачей.
Чьим ты была весельем? Чьей печалью?
Вселенной чьею? – Может быть, ничьей?

Очнись, дитя сожжённого народа!
Газ, или плётка, иль глоток свинца, -
Встань, юная! В делах такого рода,
В такой любви – не может быть конца.

В такую ночь безжалостно распахнут
Небесный купол в прозелени звёзд.
Сверкает море, розы душно пахнут
Сквозь сотни лет, на сотни тысяч вёрст.

Построил я для нашего свиданья
Висящие над вечностью мосты.
Мою тревогу слышит мирозданье.
И пышет алым пламенем.
А ты?
3.
Как безнадёжно, как жестоко
Несётся время сквозь года.
Но слитный гул его потока
Звучит. ЗАПОМНИ НАВСЕГДА.

Он каждой каплей камень точит.
Но только ты выходишь в путь –
Всё безнадёжней, всё жесточе
Звучит: ЗАБУДЬ, ЗАБУДЬ, ЗАБУДЬ.
1946

***
Мы в Истории вычеркнем это и то,
Соскребём и подчистим и строки и сроки.
Мы возьмём на засов, что свинцом залито,
Что зарыто лопатой у края дороги.

Нет, не в памяти твёрдой, не в здравом уме,
Но послушно, старательно, как рядовые,
Задохнёмся в любой удушающей тьме
И родимся на свет, коли надо, впервые.

Что случилось? Кто помнит? Кто смеет посметь?
Начинайся сначала, бессмертная смена!
Не звонила в набат колокольная медь,
Не скликала она мертвецов поимённо.

Только за ноги павших у нас волокут,
Только в пропасть бросают, в шальную пучину,
И трепещет под ветром кровавый лоскут,
Красный флаг, означающий первопричину.

Продолжается жизнь. Революция-Мать
Продолжает строптивое, страшное дело.
А чего не доделала, недоглядела, –
То временно. Это не грех и сломать.
1953. Публ. впервые.

***
СНЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
Сны возвращаются из странствий.
Их сила только в постоянстве.
В том, что они уже нам снились
И с той поры не прояснились.

Из вечной ночи погребённых
Выходит юноша-ребёнок,
Нет, с той поры не стал он старше,
Но, как тогда, устал на марше.

Пятнадцать лет не пять столетий.
И кровь на воинском билете
Ещё не выцвела, не стёрта.
Лишь обветшала гимнастёрка.

Он не тревожится, не шутит,
О наших действиях не судит,
Не проявляет к нам участья,
Не предъявляет прав на счастье.

Он только помнит, смутно помнит
Расположенье наших комнат,
И стол, и пыль на книжных полках,
И вечер в длинных кривотолках.

Он замечает временами
Своё родство и сходство с нами.
Своё сиротство он увидит,
Когда на вольный воздух выйдет.
1957
***
Мы все - лауреаты премий,
Врученных в честь него,
Спокойно шедшие сквозь время,
Которое мертво.

Мы все, его однополчане,
Молчавшие, когда
Росла из нашего молчанья
Народная беда.

Таившиеся друг от друг
Не спавшие ночей,
Когда из нашего же круга
Он делал палачей,

Для статуй вырывшие тонны
Всех каменных пород,
Глушившие людские стоны
Водой хвалебных од, –

Пускай нас переметит правнук
Презреньем навсегда,
Всех одинаково как равных –
Мы не таим стыда.

Да, очевидность этих истин
Воистину проста!
Но нам не мертвый ненавистен
А наша слепота.
1956. Впервые опубл. в 1997.

***
Как они бесприютны, угрюмы, понуры,
Как невесело щурятся навеселе,
Слесаря, столяры, маляры, штукатуры
В самом сердце страны, в подмосковном селе.

Что их гнёт и гнетёт и под ветром сгибает
И к земле пригибает ненастной порой?
Отчего каждый третий из них погибает
И с поличным в милиции каждый второй?

Не уроды, не выродки... мощной породы,
Плечи в сажень, осанка тверда и горда, -
Отрицатели бога, владыки природы,
Поколенье, понесшее знамя труда!

Они были цементом в решающих планах,
Ураганным огнём у речных переправ...
Погляди – разве нет у них орденских планок,
Зарубцованных ран, государственных прав?

Мы писали стихи на торжественный случай,
Потрясали сердца, вызывали слезу...
Ну так вот же она под свинцовою тучей,
Вся как есть - вся Россия теснится внизу.

Так пройдём по дорогам, по глинистым спускам,
Где трёхтонки буксуют на всяком шоссе,
Где за мокрыми избами, нá поле русском
Она песни поёт в затрапезной красе.

Где в дощатом бараке, в сыром общежитье
Заливается зáполночь бедный баян...
– Выдь на Волгу, чей стон раздаётся, – скажите,
по какой он причине печален и пьян?

Что, товарищ, неладно, – скажи ради бога,
В славном стане трудящихся в нашей стране?
Но товарищ молчит и вздыхает глубоко.
Он не слышит. Он, видно, стоит в стороне.

Или нынче гражданская скорбь неуместна?
Или в моде опять барабан и труба?
Или слишком нелестно и слишком известно?
Или зренье не зорко и кожа груба?

Пусть потупятся Музы, продажные шкуры,
Опротивело мне избегать ваших глаз –
Слесаря, столяры, маляры, штукатуры –
Настоящие люди, трудящийся класс.
1957.

Источник: http://7iskusstv.com/2011/Nomer11/Toom1.php

Заслуживающие интереса материалы к истории участия белой эмиграции в Гражданской войне в Испании 1936-39 гг. содержатся в книге "Испанский дневник" известного советского журналиста и писателя Михаила Ефимовича Кольцова, который работал в Испании в 1936-38 гг. в качестве корреспондента "Правды" и, по некоторым данным, негласного представителя советского правительства.

"Испанский дневник" - сборник каждодневных заметок и наблюдений Кольцова, принимавшего самое активное участие в борьбе и политической жизни республиканской Испании. Книга - интереснейший источник по истории Испанской гражданской войны, крайне занимательно написанный литературный труд и, разумеется, памятник эпохи и идеологических убеждений автора - верного большевика.
После наступления республиканских войск на Арагонском фронте в августе-сентябре 1937 г., завершившегося, в частности, захватом у отчаянно оборонявшихся франкистских частей укрепленного населенного пункта Кинто, в руки Кольцову попали некоторые трофейные документы противника... написанные на русском языке. А именно - личный архив генерал-майора Анатолия Владимировича Фока, известной фигуры среди русской военной белоэмиграции, одного из четырех первых (скорее всего) белогвардейских добровольцев, прибывших в Испанию, чтобы воевать на стороне мятежников генерала Франко.
Как известно, А.В.Фок, ветеран Первой мировой и Российской Гражданской войн, прибывший в Испанию в возрасте 57 лет, получил в Испанской армии скромный чин лейтенанта и был зачислен в одну из  частей Испанского легиона - терсио рекете (добровольческий батальон) "Донна Мария де Молина" (по назв. 1-й роты), комплектовавшийся в основном испанскими монархистами.

Кстати, к невысоким чинам А.В.Фоку, начинавшему свой путь в составе Добровольческой армии в 1918 г. рядовым артдивизиона, было не привыкать...
В августе 1937 г. подразделения батальона "Донна Мария де Молина" упорно дрались в составе окруженного гарнизона Кинто и понесли тяжелейшие потери убитыми и пленными. Генерал Фок, пытаясь вырваться из окружения, был настигнут республиканцами и застрелился, не желая сдаваться.
Его бумажник и чемодан с личным архивом попали в руки республиканцев и были переданы ими "советскому товарищу" Кольцову.
9 сентября Михаил Кольцов пишет о том, что захваченные в Кинто пленные франкисты показали: "Ими командовали в качестве помощников начальника укрепленного района два русских царских офицера - один капитан и один генерал. Генерал был маленький, лысый и злой, он был артиллерист...".
Что ж, портретные черты А.В.Фока налицо, хоть и в несколько карикатурном изложении. Почему "злой" - тоже понятно. Специфическая раздолбайская манера несения службы испанцами, которую отмечают практически все современники, наверное, немало досаждала питомцу российской императорской военной школы!

Официально русские лейтенанты (с генеральским и штаб-офицерским прошлым) Испанского легиона, как правило, занимали положение "офицеров без команды", однако испанские офицеры, которым не хватало практического боевого опыта, активно прибегали к их консультациям. Особенно в случае с таким опытным артиллеристом, как А.В.Фок, командир различных артиллерийских частей и соединений на фронтах Первой мировой и Гражданской...
Михаил Кольцов подробно перечисляет документы, найденные в бумажнике уже мертвого генерала Фока:

Показательно, что республиканцы не знали о гибели А.В.Фока. Вероятно, его безымянный труп, один из множества, лежавших на поле сражения, не был опознан победителями. Кольцов пишет: "Генерал... исчез перед последним штурмом. Больше пленные ничего не могли сообщить". Он даже предполагает, что белому генералу удалось выбраться из окружения.
В бумажнике А.В.Фока, который исследовал советский журналист, нашлось и личное письмо к генералу от второго российского эмигранта, участвовавшего и также убитого вместе с ним в сражении за Кинто в составе терсио "Донна Мария де Молина" - штабс-капитана Якова Тимофеевича Полухина, тоже артиллериста и участника Первой мировой и Гражданской, тоже выходца из рядов Добрармии (Марковский артдивизион).
Я.Т.Полухин входил в "группу четверых" генерала Фока, при драматических обстоятельствах перешедшую границу в Испанском Марокко в 1936 г., чтобы вступить в ряды сторонников Франко. На позиции он попал раньше своего командира и прислал ему с переднего края этой новой для них войны "с красными" письмо, изобилующее интересными бытовыми подробностями:

Так и воевали обе стороны Гражданской войны в Испании - с "отличным столом", но часто с запущенным вооружением, с отменной храбростью, но нередко без элементарных боевых навыков! Об этом же, только с республиканской стороны, кстати, очень живо и красочно пишет в своем "Испанском дневнике" Михаил Кольцов.
Интересен еще один момент - денежное довольствие иностранного лейтенанта-добровольца (Я.Т.Полухин также получил испанский лейтенантский чин) у франкистов составляло всего 3 песеты в день. В то же время бойцы Интербригад в республиканской Испании получали ежедневно 10 песет наличными и 10 песет на питание, что примерно соответствовало заработной плате высококвалифицированного рабочего. Жалованье бойца республиканской народной милиции равнялось 10 песетам.
Штабс-капитан Полухин был тяжело ранен в шею и в плечо при обороне Кинто и погиб, когда республиканская артиллерия разрушила каменную церковь, ставшую последним оплотом бойцов терсио "Донна Мария де Молина". Похожую версию его гибели приводит и Михаил Кольцов: "Капитан будто бы был тяжело ранен и умер еще до взятия Кинто".
Кстати, еще одна интересная подробность из жизни этого человека, от которого не осталось даже ни единой фотографии в военной форме.

В французский период творчества знаменитой русской поэтессы Марины Цветаевой Я.Т.Полухин, тоже москвич, был знаком с нею. Поэтесса якобы хотела привлечь его в качестве консультанта при написании своей поэмы "Перекоп" (закончена в 1929 г.). На Перекопе штабс-капитан служил в мортирном дивизионе под началом того же генерала Фока, командовавшего артиллерией Перекопского укрепрайона. Однако Полухин, работавший в то время на автомобильном заводе "Рено" в Париже, отказался от предложения поэтессы, сославшись на занятость (Дословно: "Мы шесть дней работаем, а седьмой - пьем").

Михаил Кольцов возвращается в своем дневнике к документам генерала Фока 28 сентября, видимо, закончив основательный разбор архива и составление соответствующего отчета для советских военных и спецслужб.
Он приводит - сам подчеркивая: "выборочно" - еще несколько писем А.В.Фока к известным деятелям военной эмиграции генералам Миллеру и Туркулу, а также некоторые документы Русского обще-воинского союза в Париже.
Конечно, советский журналист руководствуется в своем выборе целью показать "всю глубину падения" белой эмиграции. Тем не менее, эти документы содержат полезный материал и достаточно показательны для состояния военных эмигрантских организаций того времени, раздираемых внутренними конфликтами:

Таковы осколки (вернее - бумажные лоскутья) жизней двух бывших русских офицеров, полных тяжелых испытаний, изгнаннических мытарств и оборвавшихся жарким испанским августом на чужой для них каменистой земле в долине реки Эбро... Жизней, потраченных и принесенных в жертву во имя служения тому, во что они верили. И хотя бы поэтому достойных воспоминания.

Михаил Кольцов не прятался от пуль бомб в Испании, но свой неожиданный конец встретил на Родине. В 1938 г. он был внезапно отозван в Москву и в ночь на 13 декабря арестован в редакции газеты "Правда". До талантливого и преданного Сталину, но чересчур смелого в суждениях и не упускавшего своей информационной выгоды журналиста добрались обойденные посредственности...  Рутинное обвинение: "шпионаж", обычные пытки ежовской репрессивно-следственной системы и ожидаемый результат: приговор к "высшей мере"...
Одинаково признанной исследователями даты приведения приговора Михаилу Кольцову в исполнение не существует; называют и 2 февраля 1940 г., и 1939-й, и даже 1942-й гг.

Выдержки из личного архива генерала Фока вошли в четвертую книгу "Испанских дневников", опубликованную только в издании 1957 г. и потому мало известную...
___________________________________________________________Михаил Кожемякин.

Из белоэмигрантской лирики.
Антонин Петрович Ладинский - уроженец села Общее Поле Псковской губ., внук священника, сын исправника, студент Петербургского университета, прапорщик Первой мировой (последний предреволюционный выпуск, развал фронта), подпоручик Добровольческой армии в Гражданскую (Ледяной поход, ВСЮР, тяжелое ранение), эмигрант (госпиталь в Александрии Египетской, с 1924 - Париж), участник французского Сопротивления...

Больше известен как автор замечательных исторических романов "Последний путь Владимира Мономаха", "В дни Каракаллы", "Анна Ярославна - королева Франции" и др.
В 1955 г., незадолго до смерти, вернулся в СССР. Стихов больше не писал: "Не нужно"...
Не потому, что Советский Союз был слишком хорош или плох для него. Просто Ладинский был из другого мира.

ЭПИЛОГ
В слезах от гнева и бессилья,
Ещё в пороховом дыму,
Богиня складывает крылья –
Разбитым крылья ни к чему.
На повороте мы застряли,
Под шум пронзительных дождей,
Как рыбы, воздухом дышали,
И пар валил от лошадей.
И за колеса боевые,
Существованье возлюбя,
Цеплялись мы, как рулевые
Кренящегося корабля.
И вдруг летунья вороная
С размаху рухнула, томясь,
Колени хрупкие ломая
И розовую мордой – в грязь.
И здесь армейским Буцефалом,
В ногах понуренных подруг,
Она о детстве вспоминала,
Кончая лошадиный круг:
Как было сладко жеребенком
За возом сена проскакать,
Когда, бывало, в поле звонком
Заржет полуслепая мать…
Свинцовой пули не жалея,
Тебя без жалости добьем,
В дождливый полдень водолея,
А к вечеру и мы умрем:
Нас рядышком палаш положит
У хладных пушек под горой –
Мы встретимся в раю, быть может,
С твоей лохматою душой.

***
Так солнце стояло над Римом –
Холодный и розовый шар,
Так варварским стужам и зимам
Навстречу дыхания пар
Из мраморных уст отделялся.
Так римский корабль погибал.
Так с гибнущим миром прощался
Поэт, равнодушно зевал.
Мы женщину с розой туманно
Сравнили. Во время чумы
На жаркой пирушке стеклянно
Звенели бокалы зимы.
В березовых рощах – сиянье
И ангельская тишина,
Но билась над гробом в рыданьях
Наталья, земная жена.
Жил Блок среди нас. На морозе
Трещали костры на углах,
И стыли хрустальные слезы
На зимних прекрасных глазах.
Жил Блок среди нас. И вздыхая,
Валился в сугроб человек,
И падал, и падал из рая
На русские домики снег.

БЕГСТВО
Пропели хриплым хором петухи –
Взволнованные вестники разлуки,
И мы, прервав беседу и стихи,
Седлали лошадей, грузили вьюки.
Мы тронулись. Флоренция спала –
У темных городских ворот солдатам:
«Нас задержали поздние дела,
Теперь мы возвращаемся к пенатам…»
И на горбатый мост в галоп, а там –
Оливковыми рощами, холмами.
Шумел в ушах печальный воздух драм,
И ветер путевой играл плащами.
Так мы летели мимо деревень,
В харчевнях прятались на сеновале –
Внизу сержанты пили целый день,
Хорошеньких служанок целовали,
А к вечеру - над крышей стаи птиц,
И розовело северное небо,
И, побледнев от скрипа половиц,
Трактирщик приносил вина и хлеба.
И ты заплакал, как дитя, навзрыд,
Ты вспомнил дом суконщика, ночную
Погоню вспомнил, цоканье копыт,
И родину, прекрасную, слепую…

***
Где теперь эти тонкие смуглые руки,
Жар пустыни и тела счастливого зной?
Где теперь караваны верблюдов и вьюки,
Где шатры и кувшины с прекрасной водой?
Ничего не осталось от счастья в Дамаске:
Караваны верблюдов ушли на восток,
И резинка на розовой женской подвязке
Натянула на стройную ногу чулок.
Но ты плачешь, и в мире холодных сияний
Говоришь, что тебе, как родная сестра, -
Эта женская страсть аравийских свиданий,
На соломе и в тесном пространстве шатра.
1936
***
Где вы теперь, о горы вдохновенья?
Какой поэт на вас глядит в слезах?
Всё продолжается орлов паренье,
Прославлен в смуглой красоте Аллах,
И дева гор с кувшином за водою
Идет, как раньше, к милому ручью,
Но стал печальным голос за горою,
И битва жизни кончилась вничью.
Набег был неудачен для героя:
Светила слишком яркая луна,
В аул вернулась половина строя,
И смерть в сраженье – храбрецу цена.
Витает высоко душа поэта –
Прекраснее нет цели для стрелка.
И со свинцом в груди – Арагва? Лета?
Он слушал, как шумит стихов река.
Но покидая мир (в дорогу сборы!),
Где пленником томился столько лет,
Благодарил он голубые горы
За страсть, за голос девы, шум побед.
Журчит ручей, подобен горной флейте,
И наполняет влагою сосуд.
О девы гор, несите, не пролейте,
Нести кувшин – такой прелестный труд.

***
Ты - остров в пальмах,
Непонятный стих,
Земля, где не бывало человека.
И в тихой бухте
Серых глаз твоих
Стоит корабль XV века.
Тяжелый якорь опустив на дно,
Глядят
Мечтательные мореходы,
Как в вымытое хорошо , -
На свежесть
Этой пальмовой природы.
Какая свежесть!
Утро стихотворных строк!
Какие раковины! Перед нами
Летит
Цветкообразный мотылек
Над бабочкоподобными цветами.

ЗИМОЙ
Всё в инее. Летит экспресс
Средь пихт и лиственниц Сибири.
Летит! Вечнозеленый лес,
Как бы в охотничьем мундире,
Глядится в зеркало зимы.
Олень прекрасными глазами
Глядит на горизонт, а мы,
Как дети тешимся снежками.
Влетает поезд в белый сад
И лучших на земле румяных
Сибирских молодых солдат
Везет, как в северных романах.
Они поют под стук колес
И на гармонии играют.
Под музыку о царстве роз
Деревья в инее мечтают.
Под музыку среди древес
Летают белки, как по вантам,
Сороки украшают лес
Подобно черно-белым бантам.
Лиса ушами шевелит.
И тяжко думают медведи, -
С лисой, что в баснях все хитрит,
Они крыловские соседи.
Садится птица на суку
Вся в черно-белом опереньи,
И с ветки горсточка снежку
Вдруг падает. Как в сновиденьи!
Вся эта русская зима,
С морозом и оледененьем,
Не безнадежность и не тьма,
А крепкий сон пред пробужденьем.
1944
***
Хорошо, когда о пище
Забывает человек,
Бредит в ледяном жилище
Африкой, а в мире – снег.
Хорошо витать в прекрасном.
Вдохновляясь, как герой,
Чем-нибудь огромным, страшным, -
Бурей, музыкой, горой.
Скучно, если всё – в теплице,
Если в жизни наперед
Нумерованы страницы,
И рассчитан каждый год.
Только тем, что непохожи
На других, на всех людей,
Жребий дан из царской ложи
Созерцать игру страстей,
С высоты на мирозданье
Потрясенное взирать
И в театре, где страданье,
Больше всех самим страдать.

Источник: Как зарождалось "украинство". Рассказ современника событий в чеховском стиле.

I.

По главной улице живым цветником идут дивчины. Белоснежны расшитые рукава, бьются, как крылья, под ветром, и стан, как у бабочки, схвачен бархатной черной „кирсеткой". Под пышный венок из барвинок лукаво скрывается черная бровь, звенят друг о дружку монисты, и вьются за косами ленты. А за лентами...

А за лентами — и лихие гайдамаки, и вольные казаки в зеленых и синих штанах, в пламенных жупанах, в заломленной лихо шапке. Из средины шапки до широких плеч ниспадает, и, как огненный язык, далеко горит алый длинный лоскут — индюк, по злому слову Антона Иваныча Кашкина.

Да, зол нынче Антон Иваныч. А давно ли, давно ли был люб ему этот дивный весь край, и певучий народ, и обычай его, и язык! Ведь и думать забыл, что нездешний, что Родина его где-то там, в снежном краю. Там родное, и здесь родное. Не тут-то было: подписала рада четвертый универсал, и стал город тот, да не тот.

По-прежнему серебром в синем небе светил древний собор, а другой, темный, сторожил у подножья горы, с которой, как по льду зимой, и сейчас едут школяры: а на деньги для кругового пути по трамваю покупают маковники на углу.

По-прежнему, базары завалены салом и дутыми кишками, чтобы «чинить ковбасы», по-прежнему заборы...

Э, нет, в заборах все дело.

Прежде они — или невинно отблескивали масляной краской, или выявляли крупно начертанные мелом, обычные заборам всех городов незамысловатые изречения. Сейчас на них радуга: желтые, синие, розовые воззвания защищать «щиру неньку Украину» против «остогидлого ворога москаля». «Остогидлый ворог»!

Раскаляется Антон Иваныч : — это я, я остогидлый! А в глаза ему новая обида — «антропологична таблица», а под таблицей статистическое посрамление москаля. По всем как есть статьям, которыми, по мнению составителя, гражданам надо гордиться, украинцы превосходят русских. Рост, объем груди, «наибильша плідність»...

— «Показчик черепа» и «показчик носа» на 2—3 миллиметра у них длиннее, — читает вслух Антон Иваныч. — И с каких это пор, скажите пожалуйста! И в квача вместе играли, и дрались, и учились, на Андрея вишню срывали, и плешивели, и женились, — и слава Богу все, что у них, то и у нас... а они-то... гляньте, прохожие, гляньте! что они тишком вывели: — «антропологична таблица».

А под таблицею новая карта Державы: немалые прихвачены лоскуты - и Підкавказы, и Карпати верхови, Кубанщина и Крым. И раз, и два читает Антон Иваныч по-новому звучащие города: Козлів - Евпатория, Кафа - Феодосия.

И чудится Антону Иванычу: все это, обидное ему, «остогидлому москалю», как в аккумуляторе, целиком собралось в недавно ближайшем друге его, теперь во враге враждебнейшем — учителе рисования той же самой гимназии, где он, Антон Иваныч, был учителем чистописания. Оба уже выслужили пенсию и тянули лямку по привычке, когда грянула революция.

Чистописание упразднилось; и, чтобы не помереть с голоду, Антон Иваныч перешел на занятия почти магические, которые называл «ритм кистей и пальцев». Ритм этот он связывал как-то с Хатта-Йогой, дисциплиной индусских йогов, о которой умел говорить неясно, но внушительно.

Николай Петрович — учитель рисования, коренным образом предмету своему не изменял, он его только революционизировал, введя «свободный метод» или предложение — рисовать, как угодно и что угодно.

Казалось бы, приятелям, продружившим всю жизнь, так и дружить до смерти. Старость у обоих стояла на пороге: здоровая, краснощекая, с целыми зубами, густыми, белоснежными космами у учителя рисования, и не столь цветистая, поджарая, с подагрой и чистовымытой плешью, отражающей, как стекло, электричество — у учителя чистописания.

Но с друзьями случилось, как только в одной действительной жизни бывает, нечто совсем противное вероятию.

Скоро вывески города пришлось вдруг читать русскими буквами на нерусском языке. Вместо скромной табачной лавочки на всех углах заважничало, как сокровищница из «Тысячи и одной ночи» — некая «Тютюнова крамница». На площади, окруженные бесконечными молочными торговлями, тыча пальцами друг в друга, спорили знатоки всевозможной украинской мовы, какое начертание правильнее из тех, что перли на них белыми буквами с зеленого поля: молошна, молочня, молочарня, молочарна и еще как-то на а, и еще как-то на я...

Николай Петрович Астапов пришел в учительскую в вышитой рубахе, в штанах с «черное море», с бритой до-синя головой. Лишь на макушке - одна седая прядка торчком.

— Сукраинизовался... – сказали промежду себя педагоги.

Антон Иваныч не вытерпел:

— Что ж это вы, Николай Петрович, не добрились. Как у фокстерьера в затылке у вас хвостик—мах, мах ...

А Николай Петрович так гордо:

— Це оселедець, ще невеличкий, хай відрастае...

И загнул целую речь, нет - нет кося глазом в зажатый в руке, только что изданный «украиньский словничок».

Надменно говорил: откликаться отныне будет лишь на М и к о л у О с т а п е н к а: - Николай Астапов – продукт притеснения господства москалей, и пошел сводить счеты, нисходя по учебникам истории от Петра Могилы до самого Кий, Щек и Хорива. От рисования в русской гимназии отказался — своя е Акадэмия. А в ней все свое, не одолжимся в Европе...

— Да у тебя для кистей и щетины здесь нет достодолжной!..

— А мы свінку разведем. Из своей свінки свою щетинку на кисти и добудем . Бувайте здоровы!

Вспыхнул Антон Иваныч:

— Позабыл, как университет с тобой вместе по лености не окончили, и выпивали, и в винт играли, и все это, братец мой, попросту, по-русски, а ты выходит – злобу таил!

Антон Иваныч заплакал. Учителя молчали. Каждому было больно; у каждого был свой друг - изменник: вчерашний однокашник – сейчас не узнавал он при встрече.

В скором времени уехал Микола Остапенко, определив себя к галицийской ориентации, а Антон Иваныч затосковал...

Не было живого, и втайне все-таки дорогого лица для гнева и обиды, и как - то еще сильней вдруг почувствовал, как огромный человеческий круг стянулся к малой точке, как весь город стал злющей бабой, которая другой такой же злой бабе не дает черпать ведер из общей криницы - журавля.

II.

Множились обиды Антона Иваныча: во всех подходящих и неподходящих местах стоял «незабутний» Тарас, доселе одинаково дорогой и русскому. Но оттого ли, что его отливали из гипса неизменно больше натуры, входил он сейчас в память не как образ большого поэта и человека, а как белая мертвая голова с поникшим усом. В театре, пред занавесом, стояли целых два Тараса, один побольше, другой поменьше — напротив. На вопрос Антона Иваныча старожилам — почему не заменить один бюст хотя б Гоголем, — был ответ: — «на мові він не пісав».

И по улице в бесконечных процессиях важно носили все ту же белую, горестно - умную голову; и говорила со вздохом баба Лукерья, землячка Антона Иваныча, торговавшая пред парадным «ситрой»:

— Веселят они его бедного, все веселят, а по-нашему — грех оно, давно человек помер, полежать бы ему покойно до судного дня!

Не разлюбил Антон Иваныч «Тараса», нет, но горько чудилось, что под злыми чарами Миколы Остапенка ему и эти шепчут губы под свисшим усом: остогидлый москаль!

Пробовал Антон Иваныч из протеста тоже стать только русским и уехать в свой городишко. Билет было взял, но уехать не пришлось. Поезд на север шел только один, и на линии были бои. Но билеты на станции равнодушно и безостановочно продавались:

— А доеду я с этим билетом?

— А довезут, так доедете.

— А попасть можно в вагон?

— А сядете, так попадете.

День, два пробовал сесть — не сел. Настаивать не хотелось. Вдруг понял, что никакой особенной тоски по старой родине у него нету, словно бы здесь его родина, не стань он вдруг «остогидлый»...

Но главное: мысли Антона Иваныча повернулись, совсем, совсем по другому.

Антон Иваныч грешил по части литературной, как почти всякий учитель чистописания в виде бессознательного протеста своему скромному званию, а потому идеи просветительные чужды ему не были.

И самое тайное, самое заветное: для того, чтобы дальше жить, дальше найти в себе силу поддерживать скудное свое пропитание «ритмом рук и кистей» с примерами Хатта-Иоги, пред самим собою, и д е о л о г и ч е с к и, надлежало стать куда выше оскорбителя Николая Астапова.

И вот, едва в газете появилось известие, что в состав галицийского министерства министром чего-то вошел Микола Остапенко, Антон Иваныч вступил в члены союза «учителей – интернационалистов». Уцелевшее от предыдущего правительства красное знамя снес он с чердака, бережно вычистил и, прикрыв непромокаемым плащом, поставил в угол своей комнаты.

Больше того: — «Интернационализм выше национализма!»— выгравировал он отличной славянской вязью и, как вешают сектанты изречения божественные, повесил его себе над кроватью.

III.

Опять наступили дни: не то явь, не то сон. Загромыхали пушки: кто-то шел. И не разобрав, кто идет, уносились автомобили, сотрясая вооруженных людей, по желтой до самого неба прямой дороге,

А с двух окраин в одинаково древние ворота уже вливались иные войска.

Антон Иваныч Кашкин в своем домике, в предместье, смотрел на улицу, высунувшись из окошка до фонарного столба, который здесь подбегает совсем близко к стене.

И грезилось ему: он, как в юности, с галерки Большого театра смотрит нарядную оперу; только не надо сейчас, ухватившись за соседа, до боли свертывать шею, чтобы увидать не одни только ноги.

Все было как из первых рядов.

Над головой ровное, синее, горячее небо, вдали лес, серебро широкой реки, а впереди воины...

Разноцветные, необыкновенные воины на глянцем играющих лошадях. Сидят франтами, красавцы-щеголи, будто идолы в седлах.

Навстречу их знамени, солнечно - желтому с голубыми — Днепру с спелым колосом, такие же встречные вдруг знамена.

— Слава! Слава! - кричали и пели, и красавицы в венках и монистах, как снопы разноцветных лучей взвевая за плечами атласные ленты, и в руки воинов, и в гривы коней, и в жерла пушек втыкали букеты: одни васильки и колосья — цвета нации «жовто–блакитные».

Это были сразу не узнанные войска галицийские.

А с каждой новой славой темнели иные лица и шептались бороды: — серников коробок, Петлюрин срок!

Был опыт: недолгим гостем налетал «Петлюра», чего-то он все не додумывал, с кем-то все не ладил, ему давали банкет, варили знатный обед, звонили в колокола...

Будоражились любопытные, а смотреть гляди некого: утек Петлюра!

Но что за дело Антону Иванычу Кашкину, будет ли и на этот раз «батька Семен», или не будет, он увидел вдруг то, от чего старое сердце забилось, как юное.

Среди громкой славы, пышного въезда желто - голубых волн, ковров, лент и монист, на великолепном гнедом жеребце сидел он, учитель рисования, собутыльник многих лет —Николай Петрович Астапов.

Широкоплечий, в синем суконном кафтане, он гордо кивал головой то в один тротуар, то в другой в ответ на букеты, летевшие ему в руки, и на крики: слава Миколу Остапенку, слава!

Под окнами Антона Иваныча крики умножились и, как раз под фонарным столбом Микола Остапенко совсем по оперному снял для поклона шапку. Брызнул и лихо развернулся, как белая пена, султаном на бритой голове, длинный седой оселедец.

— Отростил... — простонал Антон Иваныч, и вот, сам не зная зачем, кинулся к углу, где под плащом стояло красное знамя.

Антон Иваныч широко развернул его над морем желто-голубых знамен и крикнул во все горло:

— Да здравствует Интернационал!

Все повернули на него головы, не прибавляя ходу, а два галицийца деловито наставили дула и разом попали в Антона Иваныча.

Тихий старичок, учитель чистописания и «ритма кистей и пальцев», упал, не выпустив древка. Так он окоченел, так его схоронили какие-то немедленно скрывшие труп его переодетые революционные люди.

И когда писали про доблестную смерть Антона Иваныча в газетах при правительстве, очень скоро сменившем правительство украинское, именно то, что его узловатые пальцы не выпустили древка, поставлено ему было в особую революционную заслугу.

Ольга Форш, 1923 год

Знаю, что в России кинодеятели могут сделать говно из самого "шоколадного" сценария..и, скорее всего сделают!
Но, тем не менее, предлагаю:
снимите сериал по книге "Наследник из Калькутты" и по судьбе её автора Роберта Штильмарка.
Там же буквально все как любят российск, а нет, армянские продюсеры -паруса, романтика, неизвестность и! неожиданно хороший финал/ с другой стороны ГУЛАГ, злые НКВДшники / воры , превозмогание..и .. тоже хороший финал.
Да в принципе , прочитав статью про Штильмарка на Википедии, уже можно сценарий накорябать.
P.S . Книга хороша для подростков, но больше впечатлила история написания; узнал про нее давно, вспомнил только сейчас.
P.S.S. Читал весь "Архипелаг.." , Шаламова и ещё кого -то , не помню..
P.S.S.S. Если гармонь, или не дай бох аккордеон, прошу понять и простить))