«Чего они тянут? Пакость, какую задумали или с главным связываются, инструкций истребуют?»
То, что колдунья, встретившая его в доме, не является главой секты, он понял, как только её увидел. Да – сильна, да – опасна. Но не было в ней отпечатка властности, характерной для главы магических пирамид, коих, в своё время, он повидал немало.
Максим опять опустился в кресло, за дверью его номера царила тишина, было ощущение, что в гостинице он находится один. Что, скорее всего, соответствовало истине. Тишина эта мёртвая, навалилась на него душным ватным одеялом, делая мысли медленными и вялыми, словно глушённая рыба.
Чтобы сбросить себя оцепенение, он начал перебирать в памяти последние свои дни у Деда. Они скользили по волнам памяти, словно гладкие бусины сквозь пальцы, не задерживаясь надолго. Пока один, последний его визит к Пелагее Дмитриевне, вдруг не зацепился за цепкие коготки памяти. Зацепился и развернулся, окуная его в прошлое.
Я стоял перед калиткой, ведущей в садик Пелагеи Дмитриевны. Я пришёл попрощаться, и она это знала. Это знание светилось в её глазах. Пелагея Дмитриевна стояла по другую сторону резного штакетника. Был вечер, и густые тени, падающие от росшей рядом с забором сирени, скрывали её лицо. Отчего оно выглядело до странности молодым, как в первую нашу встречу.
С печалью и затаённой болью смотрели на меня её тёмные глаза.
— Хотел уйти по-английски, но не смог. Вы…
Я хотел сказать, что она заменила мне мать, но не сказал. Слова – это костыли духа, истина в молчании.
Она кивнула, словно поняла невысказанное мною. Гладкая, совсем не старческая в вечернем сумраке ладонь, прошлась по моей щеке.
— Прощай, Максим… или Пётр?
Я удивлённо глянул на неё:
Она кивнула и печально улыбнулась:
— С самого начала. Скажи, почему ты назвался этим именем?
— Не знаю, словно толкнуло что-то, — я прижал ладонь к сердцу, — вот здесь.
Она помолчала, потом открыла рот, словно собиралась что-то сказать, что-то такое, что причиняло ей боль, но не сказала, лишь вздохнула.
— Я пойду, Пелагея Дмитриевна, только я не прощаюсь, я ещё вернусь, когда не знаю, но вернусь. Вы только дождитесь меня. Это ведь важно, чтобы кто-то ждал. У меня никого не осталось, только Дед и вы. Дед ждать не будет, он этого не умеет, остаётесь вы.
— Нет, мой мальчик, — на её глазах заблестели слёзы, — когда ты вернёшься, меня уже не будет. Постой, не перебивай. Ты думаешь, что старая ворожея не знает, когда она уйдёт? Тогда ты очень плохого мнения обо мне. Я выполнила всё, что должна в этом мире и скоро уйду. Только выслушай меня на прощание. Я не всегда была ворожеей…
Не всегда Пелагея Дмитриевна была ворожеей и жила в заброшенной деревушке, вдали от людей. Когда-то весёлая девочка Пеля, как ласково её звали в семье, мечтала о блестящей карьере в кино, о любимом муже и детях – мальчике и девочке. И всё у неё складывалось удачно: и роли были, и муж – добрый и надёжный, любимый и любящий, детей только не было. Словно кто сглазил её, красивую и успешную. Никак не удавалось ей выносить ребёнка, выкидыш следовал один за другим. Отторгал организм Пели поселившуюся в нём новую жизнь, ни одно лечение не помогало. Они с мужем почти смирились с таким положением вещей, утешаясь сакраментальным – не судьба. Пока на середине четвёртого десятка не встретилась на пути Пелагеи бабка – ворожея и знахарка. Сгорбленная старушка, с седыми космами и крючковатым носом, чей кончик стремился встретиться с подбородком. Уговорила Пелагею сходить к ней подруга, у которой подрастало двое детей, как она говорила – зачатых при помощи той самой знахарки.
Она долго откладывала свой визит к бабке, зачастую приводя надуманные причины, только бы не встречаться с ней. Была в ней странная, пугающая уверенность, что добром это посещение не кончится. Она так бы и не решилась встретиться с бабкой, если бы однажды не увидела, какими глазами смотрит на детей муж. Пелагея поняла, что если она не родит ему ребёночка, то вскоре его потеряет. Уж она-то знала, как он хочет сына – наследника, чтобы было кому передать семейный бизнес.
Посещение ворожеи она запомнила смутно. Помнила только, как бабка обнюхивала её своим уродливым носом, как что-то нашёптывала. Бормотала что-то невнятное, и словно во сне видела, как летят капельки слюны из шамкающего рта. Не запомнила она и то, что старуха говорила ей о порче, о зависти, неспособной повредить ей, но губящей плоды любви. И слова, последние непонятные слова, произнесённые ясно и чётко, с певучим белорусским акцентом, вылетели у неё из головы, о чём она потом горько пожалела.
— Запомни, девонька – десять лет, безоблачных, словно летнее небо, лет. Потом будь осторожна и бойся воды, сохранишь год, всё потом хорошо будет.
Очнулась она только дома, на любимой антикварной кушетке, подаренной мужем к десятилетию свадьбы. Пальцы вертели на запястье красную витую нитку:
— Не снимай её, девонька, до самого рождения дитя, не снимай…
Выносила и родила, на удивление легко, Пелагея мальчика. Которого назвала в честь своего деда – Максимом. Прежняя жизнь, когда-то казавшаяся ей счастливой, померкла по сравнению с новой, начавшейся после рождения сына. Мальчик рос здоровым, на неё сыпались предложения сниматься в кино, одно лучше другого, у мужа дела пошли не просто в гору – буквально взлетели реактивным самолётом.
Всё шло просто прекрасно до тех пор, пока Максимка, на которого они с мужем надышаться не могли, не погиб. Глупо и бессмысленно. Вот тогда-то она и вспомнила сказанное ей много лет назад:
Максимка утонул. Вместе с потерей сына она потеряла всё: мужа, работу и, самое главное, себя. Оказалось, что без этого маленького непоседливого человека жизнь не нужна.
Максим шевельнулся в кресле, невидяще глядя перед собой. Прошлое всё никак не хотело отпускать его, и он не видел, как шестёрка нуров не спеша пересекла площадь и вошла в двери гостиницы.
— Понимаешь, Максим, с уходом сына, — было видно, с каким трудом ей даются эти слова, — всё стало бессмысленным. Работа, да кому она нужна, когда вырван кусок сердца. Муж... Мы, вместо того, чтобы сплотиться в горе, заперлись каждый в своём мирке. Стали ссориться по пустякам, и, что самое главное, обвинять друг друга в том, что произошло.
Она замолчала. Я видел, как по лицу её, отражая лунный свет, скользят слёзы. Смотреть на это было невыносимо, и я перевёл взгляд на побелевшие пальцы, сжимавшие штакетник забора.
— Его так и не нашли. Я всё надеялась, ждала. Сначала, что он вернётся, потом, что найдут тело, — фразу прервал всхлип, — чтобы похоронить по-человечески, и чтобы было куда приходить. Потом перестала. Меня ведь Дед, как тебя нашёл, в той же рощице. Хотела я там…, а, впрочем, неважно. Вот, возьми.
Она сунула мне конверт в руку.
— Свидетельство о рождении, ему сейчас... — голос её дрогнул, — столько же лет было бы, сколько и тебе. Когда ты назвался его именем, я ведь на секунду подумала, что он вернулся. Но не судьба. А ты возьми свидетельство, я ведь чую, пригодится оно тебе. Не знаю зачем, но чувствую, пригодиться. А теперь иди…
Размышления прервал шорох, раздавшийся за дверью номера. Максим посмотрел на солевую дорожку, протянувшуюся вдоль порога. Действовало. Нуры не могли прорваться в номер.
Максим подхватил бутылки, пакет с солью и, подойдя к двери, широко распахнул её.
Топтавшаяся на пороге шестёрка нуров ничего не ответила. Колдуньи, ожидание его оправдалось, с ними не было. Одних прислала, недооценила его и понадеялась на тупую силу.
— Чё, стоим, проходим. — Он широко развёл руки, словно приглашая долгожданных гостей проходить.
Нуры с безразличными, застывшими лицами начали передвигать ногами, но, словно упёршись в невидимую стену, не двигались с места. Смотреть на это было забавно, но развлекаться было некогда. Максим задумался: план, вначале казавшийся безупречным, при взгляде на гостей переставал таким быть.
Задумка его не отличалась изяществом и не блистала гениальностью. Он просто хотел запустить нуров в номер, а потом запереть их там посредством дорожек из соли, перегораживающих выход. Самому же спокойно наведаться в гости к сектантам и забрать девочку. То, что он заберёт её легко, Максим не сомневался, противников для себя в доме он не видел. Хозяин всего этого вертепа отсутствовал, а ведьма, остававшаяся за главную, была сильна, но с ним ей не справится. Девчонки же, крутившиеся перед ним, были досадной помехой, не более. То, что в доме прятались более сильные маги, Максим сомневался, иначе его так просто бы не выпустили. Правда, ещё оставалась местная полиция, марионетки на службе колдуна, так, по крайней мере, Максим думал. Её, в теории могут натравить на него, вот только вряд ли. Иначе давно бы скомандовали – фас.
Он вернулся к окну, за стеклом всё так же было пусто. Максим оглянулся на топчущуюся за дверью нечисть и решил подождать минут пятнадцать, вдруг ещё кто явится. Эти томительные пятнадцать минут прошли в тишине, даже нуры перестали переминаться с ноги на ногу и соляными столбами застыли на пороге. Если за звуки не считать скрип мозгов Максима, который решал, что ему делать – придерживаться первоначального плана или сначала покончить с нурами.
Первый вариант был предпочтительней, вот только Максим нашёл в нём несколько изъянов. Во-первых, ему не хотелось оставлять за спиной дееспособных врагов. Во-вторых, их кто-нибудь мог выпустить. Да, та же Лариса Викторовна, так поспешно покинувшая своё рабочее место. Это, конечно, было сомнительно, но всё равно некоторый шанс был. Сама она на это не решится, но ей могли приказать. Кто? Да та же колдунья в доме. К тому же она могла послать ребяток из низшего магического звена приглядывать за нурами. А уж тем освободить марионеток – раз плюнуть, всё, что для этого надо, просто разорвать соляную дорожку, и путь свободен. Максим осторожно приоткрылся, собираясь пощупать пространство, но тут же поднял щиты обратно: мало того что весь город был пропитан «грязью», так ещё и от нуров шёл тяжёлый, удушливый фон, напрочь заглушавший присутствие других живых существ.
Возится же с нурами, ему тоже не хотелось. Потеря времени, сил, да и нашумят они изрядно. Поколебавшись, он всё же склонился к мысли с ними разобраться.
Максим подошёл к двери, при его приближении нуры оживились, зашевелились и даже попытались протянуть к нему руки, вот только невидимая стена, отделявшая его от нечисти, сделать этого не дала.
— Ну что, мальчики, станцуем свой последний танец, а?
Он небрежно махнул ногой, разрывая белую дорожку, и, отпрыгнув за стол, затянул неожиданно пришедшую ему на ум песню. Любимую песню жены, под которую они познакомились с Ольгой и первый раз танцевали, а потом занимались любовью:
…Этот танец чёрен, как стая ночей.
Этот танец бел, как крыло херувима…
Нуры, почувствовав, что дорога открыта, быстро и как показалось Максиму радостно, рванули вперёд.
Пинок – стол полетел под ноги нападавшим.
…Я им нужен твой и не нужен ничей.
Но пока я с тобой, все их выстрелы мимо…
Двое успели обогнуть его, но напоролись на иглы, воткнутые в пол. Простенькая магия не подвела. Нуры тихо завыли и повалились на пол, пытаясь вытащить иглы.
Двоих сбил стол, и Максим щедро окатил их водой из сикалки. Нуры задёргались, солёная вода причиняла им боль. Они, шарахнувшись в стороны, стараясь уйти от поливавших их струек, но налетели на своих товарищей и повалились на пол, образовав кучу-малу.
…Меня убьют за то, что я вечный изгой.
И за то, что я не оставил им шанса…
Максим прыгнул на двоих оставшихся. Удар отбросил нуров в коридор, вслед им Максим щедро сыпанул соли. В месте попадания соли кожа нечисти задымилась и начала обугливаться. Нуры завыли и забили руками, пытаясь стряхнуть с себя белые кристаллы.
Максим захлопнул дверь и быстрым движением прочертил соляную дорожку на пороге, отсекая находившихся в коридоре. Первая пара вытащила иглы и намерилась кинуться на Максима.
Шаг вперёд – удар. Нога поддела голову поднимающегося нура под подбородок. Среди сопения и повизгивания Максим расслышал явственный хруст сломанных позвонков. Сверху на опрокинувшегося нура, прямо ему на лицо, Максим высыпал остатки соли. Соль зашипела, быстро разъедая мёртвую плоть. Нур проскрёб каблуками по полу и затих. Один готов. Максим надеялся, что навсегда. Работал он с нурами по-простому, без изысков.
…Но я рождён, чтобы вместе с тобой танцевать…
Сзади в ногу ему вцепилась грязная пятерня. Максим застонал от боли, хватке нура позавидовал бы и кузнец. Пальцы всё глубже впивались в его плоть, ещё чуть-чуть, и кость сломается. Он крутанулся на пятке, пальцы нура, запутавшись в складках плотных джинс, разжались и выпустили Максима. Снизу на него глянули мёртвые глаза, Максим пнул мертвеца в плечо, повалив того на спину, и резко ударил ребром ладони в горло. Челюсть нура отвисла.
Он плеснул добрую порцию водки прямо в раззявленную пасть мертвеца. Нур захрипел, его тело выгнулось дугой и, опав, замерло. Второй готов.
Та пара, что он окатил соляным раствором из бутылки, уже поднималась. Им удалось оттереть воду с лиц, но выглядели они паршиво. Правому Максим удачно попал в глаза, и теперь он вслепую водил руками из стороны в сторону, пытаясь нащупать его. Левому досталось меньше, но лицо его перекосилось, и двигался он не так шустро, как раньше.
Максим смотрел на нуров с жалостью. В сущности, они виноваты лишь в том, что попались на дороге мрази в человеческом обличии, которой понадобились тупые и исполнительные слуги.
— Извините, ребята, но я вынужден закончить с вами, надеюсь, что окажу услугу, избавив вас от этого подобия жизни.
Слепой нур тяжело направился к Максиму, следом за ним потянулся второй. Максим вздохнул и сделал шаг навстречу. Удар ногой в грудь отбросил слепого на кресло, и то, перевернувшись, погребло его под собой. Нур завозился под ним, пытаясь скинуть с себя тяжёлую мебель.
Макс подождал, пока цепкие лапы нура с перекосившимся лицом ухватят его за плечо, и дважды ударил. Первый – стопой под колено, так что нога нура подогнулась, и он опустился перед Максимом на пол. Второй – снизу вверх по подбородку, задирая лицо к верху. Максим пальцами надавил на челюстные бугры, рот мертвеца раскрылся, и в горло ему хлынула струя водки.
Подняться последнему, оставшемуся в номере, Максим не дал. Тот так и не смог сбросить с себя кресло. Максим навалился на него, прижимая возившегося под ним нура к полу, и вылил остатки водки ему в ухо. Нур почти моментально затих.
Максим оглядел разгромленный номер. По его прикидкам с начала побоища прошло минуты три, не больше, так что он напрасно волновался по поводу времени. Он дольше сомневался делать или не делать. Но кто же думал, что соль и огненная вода окажутся столь действенны.
Он ещё раз обошёл всех нуров, они не шевелились и не подавали других признаков жизни. Максиму даже показалось, что на их лицах он прочёл что-то вроде умиротворения. Это, наверное, больно, вот так жить после смерти. Эта окончательная смерть их освободила, уж кто-кто, а они заслужили успокоения.
Что же, осталось двое – те, что в коридоре. Водка и соль кончились, хотя… Подойдя к окну, он соскрёб в ладонь дорожки соли, что насыпал на подоконники. На одного должно хватить, да и бутылка с водой наполнена более чем наполовину.
Свинтив с бутылки крышку, Максим распахнул дверь. Как он и ожидал, за порогом, не в силах его переступить, стояли нуры. Порядком потрёпанные, с обугленными в местах попадания соли лицами, но живые, если, конечно, так можно сказать о нежити, и готовые действовать.
Он упёрся первому ногой в грудь и резко толкнул. Мертвец отшатнулся, налетел на второго топтавшегося сзади и сбил его с ног. Максим подсёк ноги нуру, и тот повалился на пол, прямо на своего товарища. Максим прыгнул ему на грудь, не давая подняться, и растёр соль, зажатую в горсти, по мёртвому лицу. Нур захрипел и ухватил его за куртку, но через секунду его хватка ослабла, и руки с деревянным стуком упали на пол.
Шестой нур вяло шевелился под телом товарища и навалившимся на него Максимом, но сбросить двойной груз не мог. Максим сдвинул голову пятого в сторону, на него в упор смотрели бельма бессмысленных глаз, вот только сейчас они были не такими уж и бессмысленными. В глубине блёкло-серых глаз, где-то на самом дне, бледной тенью мелькнула тень чувства. Прожжённые губы странно искривились, и Максим понял: нур пытается что-то сказать.
«Интересно, что такого случилось в доме у кладбища, что контроль над живыми мертвецами так сильно ослаб?».
Наконец, губы нура сложились в подобие слова, и Максим с удивлением прочитал его артикуляцию:
«Не убью! А убей! Странны дела твои, Господи!»
Нур перестал шевелиться и широко раскрыл рот.
Максим поднялся и отбросил пустую бутылку. В тишину пустой гостиницы полетело его яростное:
— Я иду, колдунья. Слышишь? Иду! Будь ты проклята!
[1] Коридор – Чёрно-белые танцы.