Порой антиквариат — это как старая спичка. Вроде бы вещь мелкая, а чиркнешь — и загорится история. Вот, скажем, силуэтный портрет конца XVIII века. Мужчина в профиль, тушью по картону, в изящной овальной рамке с бронзовой накладкой.

С обратной стороны — надпись от руки: «James Morison». Звучит строго, даже академично. Но чем больше смотришь, тем отчетливее ощущение: перед тобой не просто силуэт, а портрет человека, который однажды поверил, что нашёл лекарство от всех болезней. И стал этим лекарством торговать.

Джеймс Морисон родился в 1770 году в шотландском Богни, в семье мелкопоместного дворянина. Учился в Абердине, знал языки — и в 1790-х, как и многие британские предприниматели, поехал за удачей в Россию. Там он жил в Риге, вел дела с местными купцами, судя по всему, вполне успешно. Русский след в его жизни был крепок: позже его «овощные пилюли» продавались и в Петербурге, и в Москве.

После Риги — Вест-Индия. Бизнес, тропики, болезни. Именно они и перевернули его жизнь. Болезни, от которых не помогала обычная медицина, сделали из купца апостола оздоровления. Вернувшись в Европу, Морисон уверовал: природа дала всё, что нужно. Надо только «очистить кровь», и тело само справится. Простая мысль, но оформленная в блистательную упаковку.

К 1820-м он уже жил в Лондоне и проповедовал «гигиенизм» — странную смесь натуропатии, христианства и коммерческого чутья. В 1825 году вышли в продажу его Morison’s Pills — универсальные растительные пилюли «от всего». К 1828 году он основал Британский колледж здоровья, где лекции читались с кафедры, а пилюли расходились тысячами.

Морисон называл себя «Хигейстом», от имени Гигиеи — греческой богини здоровья. Придумал шкалу «жизненной чистоты» и считал, что болезни — это просто «засорение соков». Его таблетки обещали избавить от всего: от ревматизма до апатии. Английский средний класс раскупал их пачками, реклама шла в газетах, а лекари крутили пальцем у виска.

Врачи и фармацевты люто его ненавидели. Но даже судебные процессы — а умирали и дети, и взрослые, переборщившие с «универсальностью» — не остановили поток. Morison’s Pills экспортировались по всей Европе, в том числе в Россию. И даже там, в сатирических очерках, их называли «иностранным чудом против всего» — с едкой улыбкой, но без сомнений в популярности.

Умер Морисон во Франции, в 1840 году. Его предприятие продолжили дети. А он остался в истории как один из самых ярких персонажей фармацевтического XIX века — на стыке предпринимательства, веры и чудо-бизнеса.

И вот теперь — силуэт. Профиль строгий, без излишеств. Бумага чуть потрескалась, но тушь держится. Рамка, наверное, висела на стене того самого офиса на Стрэнде или в парижской гостиной, где он диктовал свои трактаты.

А может быть, это и не он. Может быть, это просто другой James Morison. Тоже в профиль. Тоже в эпохе. Но если даже не он — всё равно удивительно, как одна подпись на обороте может оживить силуэт и превратить его в целую эпоху.

С криками аптекарей, слабительными и ложной надеждой в трёх таблетках.

Вот так выглядит та самая гербовая бумага из множества произведений русских классиков:

За неимением гербовой пишем на простой (поговорка)

А у меня на ту пору случись лист гербовой бумаги.
Островский А. Н., В чужом пиру похмелье, 1855

— Как куда? Купите лист гербовой бумаги, да и пошлите губернатору просьбу.
Салтыков-Щедрин М. Е., Мелочи жизни, 1887

— Что я гербовой бумаги извел на векселя, вы не поверите.
Островский А. Н., Бешеные деньги, 1870

На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город...
Гончаров И. А., Обломов, 1859


Сделал фотографии при разном освещение. Видно водяные знаки: "БУМАГА" и герб.
На штемпеле с гербов видно 1757 и i k

Приглашаю в сообщество "Монеты. Деньги. Экономика"

Вот как всё было. Мы стояли в полутемной прихожей старой хрущёвки, в которую нас пустила женщина лет семидесяти, в вязаном жилете, с аккуратно уложенной сединой. Она позвонила накануне — “мне бы продать одну вещь, деньги сейчас нужны, а это у нас с войны ещё лежит”.

На старом комоде, на салфетке, лежала она. Настольная лампа. Словно из сна имперского архитектора, у которого в голове мешались парижский модерн, египетская одержимость 20-х и память о Наполеоне. Вершину венчал орёл с распахнутыми крыльями — гордый, но уставший. Купол-абажур в виде шлема, затейливо вычеканен, а по его сторонам — профили женщин в уборе с коброй. “Клеопатра”, — сказала хозяйка, но с сомнением, будто сама не до конца в это верила.

— Это дед мой из Австрии привёз, — сказала она. — Он в Берлине был, а потом часть перебросили — и оттуда уже домой. Трофеи. Но с этой лампой — как-то особо… не продали, не отдали, всё берегли.

Дед, по её словам, прошёл всю войну, а в мирное время чинил тракторы и терпел плохую почту. Лампа стояла в серванте, где хранили “красоту” — хрусталь, фарфор, и вот эту бронзовую птицу с египетскими глазами.

Купили мы её за двадцать тысяч. Ни торга, ни сантиментов — только кивок. А вечером, уже у себя, стали её разглядывать. На основании — выбито строгое “FRANCE”, всё остальное говорило само за себя. Латунь, чеканка, медальоны — как будто каждый элемент хотели сделать последним в жизни. Стиль? Поздний ампир, с ухмылкой в сторону ар-деко, и щедрым загаром египтомании. Да, тот самый стиль, что вспыхнул после 1922 года, когда Говард Картер откопал Тутанхамона и Европа сошла с ума от обелисков, сфинксов и глаз Уаджет.

Но в этой лампе всё было не про Египет — а про Европу между двумя войнами. Про парижские салоны, где вино подают под люстрой в форме лотоса. Про мебель с отпечатками пальцев на позолоте. И — возможно — про какую-то венскую квартиру, где она стояла на бюро.

Лампа требует восстановления: проводка внутри — всё родное, но давно не живое. Патрон с керамикой, проводка — стерлась в порошок. И знаете что? Мы решили её не трогать. Пусть стоит, как есть. Как напоминание о том, как странно плетётся история.

Вот так: французский мастер, вдохновлённый древними культами, отлил эту вещь в 20-х. Потом она прожила какое-то время в мирной Европе, до тех пор, пока не случилась катастрофа. Потом — советский офицер, поход через Европу, поезд с трофеями. И — несколько поколений тишины в питерской квартире.

Теперь — у нас. И вроде бы, просто лампа. Но всякий раз, глядя на орла, почему-то вспоминается не Наполеон, не Тутанхамон, Сальвадор Дали. Не потому что он имел к этой лампе хоть какое-то отношение, а потому что именно он мог бы её придумать — в приступе восточной лихорадки, после ссоры с Галой и под влиянием очередного трактата о символизме древнеегипетской архитектуры.

В голове Дали лампа бы родилась именно такой: орёл, расправивший крылья над Клеопатрой, латунный шлем, усыпанный завитками, и электрический патрон, как нерв, выведенный наружу. «Это же не светильник, это психоаналитический акт!» — крикнул бы он.

А теперь она здесь. Одна, настоящая. И у неё начинается новая история — мы выставили её на аукцион. С одного рубля. Потому что в этом тоже есть что-то сюрреалистичное. .