Знакомые деревеньки: за много лет до... (Ч.1.)
Рассказ первый: По что бесы скачут?
Он появлялся всегда из-под кровати, ближе к полуночи. Маленький, бойкий, озорной. Много раз я потом пытался найти щель, из которой вылезал мой ночной гость, но как ни старался, ничего не мог разглядеть. Гладкая и ровная стена. Даже спичку вставить негде, будто прямо из неë выбирался. Выползет, прокрадëтся с тихим скрипом по половицам до печки на кухне, пошуршит в горшках остатками щей и каши, поскребëтся в сковородках. Ну, а как наестся, начиналось веселье. Будто не скакалось ему на голодный желудок. На печку – с печки, на печку – с печки. На лавку – на стол – на подоконник – на пол. Опять потом на печку. И так мог всю ночь прыгать.
Сначала он просто меня забавлял. Даже шкодил вполне безобидно. Один раз только, в первые дни, рассыпал муку и побил в чугунке яйца. Но наутро я пëк пироги, и оставил на пробу ему немного, с картошкой и с луком. Положил возле ножки стола, в небольшой тарелке, как домашних котов подкармливают. И вскоре стало понятно, что это было его любимым лакомством. Если пирогов на ночь не было, то и шумел он, задевал углы, ронял ухваты и цокал копытцами, пока не наскачется вдоволь, гораздо громче обычного.
О том, что он у меня появился, знала только моя соседка, баба Клава. Увидела его однажды в моëм дворе. Он там прыжки свои репетировал, а она на грядках возилась ночью, не спалось ей видать. Такая же блаженная, как и я, в деревне нас обоих не сильно жаловали. Еë – за хромоту и дурной глаз, как говорили за спиной, и ведьмой даже называли, плевали в след; а меня – сам даже не знаю, за что. Когда мужики ловили иногда и поколачивали возле речки, куда я ходил купаться, твердили, мол, что били за дело, не просто так. А за какое, как не просил их, ни разу не сказали. Смеялись только и продолжали валять по земле. Клавдию Антиповну, соседку, хотя бы так не дубасили. Злословили только...
– В чëрта ведь вырастет, – предупреждала она меня, – не привечай. Домового он уже выжил. Ко мне от тебя пришёл, вдвоём вместе с моим в подполе живут.
– Да играется он так, не со зла… – защищал я свою зверушку. Домового, признаться, ни разу в избе не видел. Даже не знал, что он есть, и каков от него дому прок. Но раз баба Клава сказала, то так оно и было – жил домовой раньше, получается. Кошек и собак я не очень любил самих по себе, зловредные для меня сущности были. Одни из них постоянно царапали, другие норовили облаять, куснуть. Будто украл у них что-то. Но зверь, который завёлся вот так случайно, казался мне каким-то особенным. Вроде и шумел всю ночь, изба порой ходуном ходила. А только меня это не беспокоило.
– Игривый – это пока растëт, – объясняла соседка, – маленький ещё просто. Станет побольше – и игры будут другими. Душу выманит хитростью, в кости или карты выиграет. Не садись с ним играть… А уж как совсем взматереет, на грех подбивать начнëт на смертный. Никогда его не приручишь-не переделаешь, с другой стороны он пришёл...
Я вроде и верил бабе Клаве. Но только зверька своего выживать из дома не хотел. Как она его… бесёнком назвала что ли? В чёрта, говорила, вырастет? Ну и пусть себе растёт, я вон тоже не пойми во что из дитёнка превратился. А зверей таких, как он, я никогда не знал, хотя вроде с рождения в деревне был. Вот и подумал, что пусть живёт, не мешает он мне. Наоборот, веселит. Когда ночью в тишине, бывает, становится тошно, аж до мыслей о верёвке на шее доходит, кто-то хотя бы копытцами в доме цокает, делает что-то на кухне рядом да шуршит по-всякому: прыгает, возится, чавкает и попискивает, миски с места на место перекладывает, таскает заслонку и чугунки, ухватами и большой сковородой гремит. Иной раз воды из колодца в дом принесёт, не сама же она наутро в вёдрах появляется? В общем, будто я не один, а живёт кто-то кроме меня в доме. Приятно же.
Гошка – вот, как я назвал его. Не знаю, почему. Из-за кота? В детстве у нас был кот Гошан. Шкодливый, блохастый и с характером, как у колхозного председателя, у бывшего. Маленькие злобные глазки, как у того, вечно только и смотрел, что бы и где исподтишка стащить, пока мать на кухне готовила. А когда родители умерли, Гошан убежал куда-то. Старый уже был котяра, но будто понял, что вдвоём не уживёмся. Места в доме стало вроде больше, а нам с ним от этого – только теснее. А теперь, вроде как, и стыдно было за того кота. Зверя, хоть и не любил, а выжил его, получается, ни за что. Он всего-то за жизнь два раза подрал мне ладони и обмочил как-то калоши зимой. Может, потому и начал я бесёнка прикармливать, для себя-то бывало ленился пироги ставить в печь, а для него в радость что ли было, забота. Шкодили они с котом примерно одинаково, но только у нового Гошана шерсть была покороче и росла вразнобой, будто сваляная. И морда – ей-ей Тянитолкай с обложки Доктора Айболита, вытянутая и с зауженным носом. Косуля такая на лапках, тощая, не в образ прожорливая и разве что не с двумя башками. Единственная книжка с детства у меня осталась, раз двадцать её перечитывал.
Так прошли лето и осень. Зажили мы с Гошаном хорошо поначалу. А следом за осенью пережили первую зиму. В хозяйстве бесёнок мне не вредил, скорей наоборот, помогал. Ясли один раз починил ночью в хлеву – больше некому было. Как раз в тот год колхоз двоих телят выдал, как дурачку, которому иногда помогать полагалось. За такую подачку, правда, в деревне меня ещё больше возненавидели. Кому-то на целую семью с детьми и одного телёнка не перепало, а тут сразу два ко двору привели от нового председателя. Я предлагал потом забрать одного, но на это обиделись ещё больше. Вроде как зазорно у убогого забирать выделенное ему государством. Вот и вышел плохим всё равно я, потому что посмел предложить такое, им, честным хорошим сельчанам… Ещё же Гошан удавил во дворе двух хорьков, что пришли ко мне кур красть. Свернул им шеи и сложил тушки на крыльце. И пока я, копаясь в сарае под утро, думал, что с ними делать, выкинуть за забор подальше или захоронить, он начал жрать одного из них. Обоих тогда ему и оставил. Доел с потрохами. От пирогов на ночь, правда, не отказался – от лакомства отказываться бес не умел. А скакать научился так, что в феврале, клянусь, своими глазами видел, два раза, как Гошан с места на конёк дома запрыгивал. Запрыгнет и сидит рядом с трубой, на луну смотрит, хвостом себя по бокам бьёт. Вот же, чёрт прыгучий попался! Да собственно, им он и был – чёртом. Просто пока чертёнком. Кажется, я начинал понимать это слово, которым люди так часто ругались…
Жили тем не менее хорошо мы до поры до времени. Пока не наступила весна и не сошёл снег. Тогда и начали сбываться первые слова бабы Клавы.
Сначала Гошан задушил петуха. Выпотрошил его и съел. Полтушки оставил мне, в миску на кухню подбросил. Саму миску поставил на стол, а не как ему оставляли внизу у ножки. Я же вообще видел его мало, не любил он особо на глаза показываться. Чаще слышал его копошение в доме. Так оно, наверное, обоих больше устраивало. Бывало, раз в неделю, мелькнём перед глазами друг у друга, он прижмёт свои уши, а я просто отвернусь. Дальше же опять только слышались. И где-то с рассветом он потихоньку проползал под мою кровать, чтобы исчезнуть в стене.
За первого петуха я ничего ему не сделал. Даже не злился. Платили мне за то, что был ночным сторожем на свинарнике, в колхозе немного, и мясо доводилось есть изредка. Была надежда, что выращу двух бычков и в осень их сдам. Вот тогда часть возьму деньгами, а часть говядиной. Сразу наварю холодца вдоволь, спущу в чугунках и кастрюльках в погреб. Гошан же просто рос, думал я. И чаще по ночам скрестись начал в сковородках, где что-то жарилось на сале или бывало с остатками курицы. Не зря ж он съел двух хорьков. И крыс передушил, больше ни одной с осени не видел ни в хлеву, ни в бане, ни в сарае.
А потом, после петуха, стали пропадать куры. Наорал я на него тогда, понял, что больше некому. И перья, закопанные во дворе нашёл, кладбище там целое мой чертёнок устроил, аж пять могил обнаружил. Так он же, когда понял, что я этим его поведением сильно не доволен, начал чужих кур таскать. То к бабе Клаве сходит, то ещё к кому. И по деревне пошёл слух, что якобы у меня собака завелась, что это она у всех соседей кур таскает. Понятно, что Гошан на глаза никому не попался, просто кто у всех и всегда бывал во всём виноват? Увечный горбун-дурачок. Ему телят забесплатно колхоз даёт, а он вон чего вытворяет. От старого родительского Полкана во дворе будка ещё стояла, вот кто-то и пустил слух, что ко мне брошенный пёс приблудился, что не кормлю его, а он ходит по дворам добывать себе еду ночью. Даже поговаривали про какую-то яко бы овчару, видел, мол, кто-то. Я перья все сразу тогда перепрятал, всю ночь копал яму поглубже под домом, что б, если придут, никаких следов ни от моих кур, ни от чужих не нашли. А остатки ночи просидел в комнате у окна, смотрел на стёкла, и слушал, как капает по ним апрельский дождик. Гошан сидел на кухне, тяжело вздыхал и занимался тем же самым. На улицу смотрел. Как горько ни было ему подводить меня, а поделать с собой, видно, ничего не мог. Хотелось ему мяса, он его и добывал.
Решение созрело только на следующий день. Избавиться мне нужно было от него, и тянуть с исполнением задуманного не стоило. Очень не хотелось идти на подобные крайности, но иначе возникнут серьёзные проблемы, решил, поразмыслив, я. Дождался в ночь, когда Гошан вылезет из-под кровати и пойдёт шарить на кухню. Долго пришлось ждать – тот будто почуял что-то и вышел из стены не сразу. А потом, когда захотел есть сильнее и выбрался-таки к чугунку с остатками гречки с тушёнкой, я тихо подкрался к нему со спины. И накинул мешок.
Гошан взвизгнул неистово и сразу зашвырялся в плену. Размером он давно был не с кота или мелкую косулю, а почти что со среднюю дворнягу. Барахтался, пищал противным голоском, пытался вылезти. Только сил у меня хватило. Мешок я перевязал верёвкой крепко, взвалил на плечи и вышел из избы. Зла никакого ему не желал, хотел вынести за деревню подальше, а там выпустить и припугнуть. Пусть себе бежит на все четыре стороны – чёрт же, не пропадёт! А я как-нибудь снова обойдусь без друга. Зато будем оба целы…
Когда вышел за околицу, Гошан в мешке на спине трепыхаться перестал. Смирился. Почуял, что уже не в деревне. Вздохнул протяжно со стоном. К озеру его я нёс, хотел перейти в сапогах вброд впадавшую в него речушку и выпустить сразу за ней. Баба Клава говорила, что черти страх как боятся воды, назад он её не перепрыгнет, живую и бегущую, не стоячую.
Вот только до воды я дойти не успел. Нагнали меня. От самого моего дома, видать, шли. Или случайно увидали, а потом увязались и выследили.
– Что – от пса своего избавляться пришёл? – весело спросил Гришка и обернулся на троих, что всегда ходили с ним. – А говорил, нет у тебя собаки. В мешке тогда кто? Порося топить будешь?..
Поржали.
– А мы тебе сейчас и верёвку с камнем найти поможем. И сам, может, с ним, ко дну сплаваешь, проверишь, глубоко ли…
Топить они меня не стали, но бить начали сразу и сильно. Гошка весь извивался в мешке, а им только смех. Пинали и его, только я его собой сверху закрывать пытался.
Когда перестали и отошли, Гришка один склонился надо мной.
- К осени, когда бычков сдашь, деньги все наши будут. Понял?.. – сказал он с нажимом и ещё раз пнул под рёбра. – А не утопишь пса, что кур таскает, точно на дно вместе с ним пойдёшь. Только сначала избу продашь…
И ушли.
До дома я добрался только к утру. Сил перепрыгивать через ручей не было и просто развязал мешок с Гошаном, оставил его на этом бережку. Он так и лежал там внутри, не вылез, когда уходил. А я кое-как один добрёл до деревни. Раза три останавливался у чужих домов и отдыхал на скамейке, подолгу сидел. Хорошо намяли бока Гришка и его свора, дышать в полную грудь не мог. И здорово, что доковылять успел затемно, пока другие не видели. День отлежаться у меня в запасе имелся, не мой черёд был выходить сторожить свинарник, со сменщиком мы работали по две ночи к ряду. Так, почти целые сутки, я один и провалялся на кровати, не ел и пил только воду. Затем с трудом отработал две ночи своей смены, дневал и ночевал прямо там, у свиней, а бабу Клаву просил присмотреть за курами и телятами дома. Немного полегчало, вернулся. И на эту четвёртую ночь что-то опять тихо зашуршало под моей кроватью. Повозилось немного, выкарабкалось. И на кухню прополз... Гошан.
Как же я радовался тогда, что он вернулся! Сразу забыл и про бычков, которые были уже не мои, и про трещины в рёбрах. Утром, когда выспался немного в первый раз за последние четыре дня, сразу замесил побольше теста. Напёк пирогов с яйцом и луком, с рисом, с капустой, с картошкой, с грибами. А вечером, сжав зубы, зарезал курицу. Из половинки наварил себе супу, а другую, самую большую, оставил сырой. Положил в миску на пол, рядом с пирогами перед сном. И быстро уснул, потому что очень уж за день намаялся. А как проснулся, увидел, что обе тарелки пусты. Гошан всё съел, до чистоты вылизал. И ночью по дому скакал и шумел совсем тихо, потому что я ни разу не проснулся. Не то пожалел меня, не то это я спал так крепко и спокойно. Зная, что друг мой вернулся…
Больше о том, чтобы избавится от чертёнка Гошки, я не задумывался. С питанием, для нас обоих, конечно, было совсем тяжко. Не столько для меня, сколько для него, растущего и играющего как котёнок. Что б он не таскал соседских кур, я продал свой не очень старый телевизор. Всё равно не смотрел, читал только изредка. Больше лежал в огороде на траве и вглядывался в небо, когда дела по хозяйству заканчивались. На деньги с продажи родительского телевизора выкупил в другом конце села два десятка взрослых утят. На какое-то время хватит. Гошан рос быстро и был уже со взрослую крупную дворнягу. Утки ему хватало на два дня. По-прежнему любил кашу и ел пироги. И каждый день, по полночи, мы с ним вместе молчали. Он о своём, а я о своём, всегда по разным комнатам. Только было такое чувство, будто всё равно за одним столом сидим и чай пьём.
– В карты играть будешь?.. – спросил я как-то его в одну из августовских ночей, когда настроения совсем не было. Дни осени приближались, бычки росли быстрей, чем Гошан, и скоро нужно было их сдавать. А что? Проиграю чёрту душу, как говорила баба Клава, тогда вообще братьями станем с ним, решил я. Что-то к своим двадцати пяти годам жить с душой я малость подустал. Уж больно болела она, стоило и без души жить попробовать. Может, так станет легче…
Гошан не ответил. Только шумно сопел у окошка на кухне – снаружи опять шёл дождь. Мы оба любили смотреть, как струями заливает окна. И если не было ветра, то открывали их настежь и дышали ночной свежестью, смотрели, как лопаются пузыри в лужах. Он из своего окна, а я из своего. А ещё нюхали дым из печной трубы. Нарочно в такую ночь я зажигал в печке дрова, и дым из трубы прибивало водой к земле. Даже шум ливня как-то успокаивал нас одинаково – Гошан начинал скакать тише и меньше, будто от пуза пирогов объедался, а я тогда легче засыпал…
Проблемы начались в конце сентября. Позднее в этом году у нас выдалось лето, и всё оттого, что весна после зимы тоже подзадержалась малость. Мой огород стоял вплотную к дому, все шестнадцать соток, огорожены. А рядом был огород Бабы Клавы, поскольку она со мной соседствовала. Ей я выкопал всю картошку первой, целых двадцать пять мешков вышло. Потом же наступило два дня моей смены сторожем на свинарнике, и на вторую ночь зарядил затяжной хороший ливень. Я побоялся, что так начинались осенние дожди – уж если зарядят, то не остановишь. Тогда и мой урожай весь погниёт, коли надолго оставить неубранным. Из мокрой земли выкапывать тоже было тяжело, в позапрошлый год так двое вил сломал, пришлось потом черена менять. Надо было, дурню, днём, перед ночной сменой выкапывать, пока сухо было. Да только баба Клава просила помочь с забором безногому деду Василию. Потому по светлому времени пришлось повозиться у старика. Забор у него стоял вокруг всего большого двора и дома, длинный такой и почти целиком разваливался. Вот и настроился я на тяжёлое выкапывание, когда возвращался со второй ночи домой. А как только зашёл в сарай, заметив, что дверь в него почему-то осталась открытой, увидел, что вся картошка там уже стояла в мешки уложенная. Нелепо, конечно, и по-бесовски глупо расставлена – где пол мешка или четверть, где целый, но всклень и не завязанный. Зато гнуть спину не надо – весь, до последней картофелины, мой урожай был убран с огорода.
– Чёрт твой по ночам копал, домовые сказали, – подтвердила тихо через забор баба Клава. – Руками, говорят, всю вырыл и перетаскал на горбу в корытце. Полы иди мой. Следами поди изгваздал…
Вот тебе и Гошан. Всё только тосковали вместе, а тут всерьёз хозяйством занялся. Неужто, не верил я, соображать начал? Сердце-то у самого от этого радовалось.
Однако вечером радость мне хорошо подпортили. Гришка пришёл, как всегда не один, со своими «волчатами». Засветло ещё, пока только смеркалось. Прознал, что к первым машинам, что скот у людей забирали и увозили на взвешивание, я даже не выходил. Вот и решил предупредить ещё раз.
– Ты не тяни. А это тебе, что б не забыл…
Один раз только ударил. Хватило. И нос хорошо разбил, и в глазах было долго светло. Но после этого такая злость появилась, что решил я уже про себя, не уступлю. Самим жрать зимой нечего будет, утки давно кончились, и кур оставалось мало. Что ж теперь, голодной смертью уйти в зиму обоим?
Гошан будто чуял всё, что у меня на душе творилось. Второй уже раз, лёжа с кровати, звал его в карты играть. А он опять не пошёл, смолчал. Обманула что ли старая Клава и не играл чёрт с людьми вовсе? Зато всю ночь бес мой потом ворчал и скакал по кухне как угорелый, хлопал дверьми, выбегал наружу. А там запрыгивал на конёк и – с крыши во двор, на копыта приземлялся. Маленький вроде, а грохот стоял, будто сверху большое ведро с землёй скидывали. Под утро только успокоился, съел все пироги, гречку, пол куры и уполз к себе спать. Я уж не знаю, чем он там занимался до следующей ночи, спал, наверное. В стене не поскачешь…
Ни во второй раз, ни в третий я так к машинам и не вышел. А с собой начал носить маленький прут из свинца. Что б защититься смог, если Гришка с Юркой и другие опять нападут. Однако в тот единственный день, когда прута с собой не взял, они меня и подловили. Пытался убежать от них, только хорошо погнали, окружили так, что не вырваться. И где-то у околицы настигли. Бабка Нюра, сердобольная женщина, видела всё. Крикнула своему мужу в дом, с лавки у забора:
– Выйди, Степан, заступись! Опять дурачка-Савёлушку бить волокут…
Но дед её не вышел. Один был, испугался. А меня так и утащили к речке. Пинками гнали почти до того самого места, где речка в озеро впадала, и где они в первый раз меня застали, с Гошаном в мешке на плечах …
– Предупреждали же, дурья пустышка?.. – спросили зло, обступив с четырёх сторон. И больше уже ни о чём не спрашивали.
Долго били меня. Сверху дышали отвратно водкой и самогоном. Два раза я лишался чувств, и приходил в себя всего лишь от новых ударов. Всё думал, когда уже забьют, чтобы муки мои закончились.
Но потом надо мной промелькнула тень. Будто ветерком лицо обдула. Даже как-то приятно стало на миг, на разбитых в кровь губах и дёснах. И что-то рядом в воде сразу булькнуло громко, нырнув в неё.
– Это ещё что? – гаркнул Гришка. – Собака его что ли?.. Сама утопилась?..
Гадко, противно заржали. Рожи у всех отвратные. Сумерки к тому времени только наступили, и лица их в закате смотрелись будто кровью умытые.
А затем снова булькнуло. Что-то вынырнуло из воды, вызвав «охи», «ахи» да «йоп твою мать». И из мелкой речушки на берег выскочила уже не моя «собака», а вышел самый настоящий чёрт. Высокий, шерстистый, с большими рогами. Огромный хвост с кисточкой, хлещет себя по бокам. Глаза горят красным и будто пар, светящийся и зелёный, из пасти и из ноздрей клубами густыми вылетает.
Как взревел тогда вылезший из воды чёрт, да как начал по ним скакать. Гришкина ватага даже разбежаться не успела. Самого Гришку, кажется, чёрт заскакал насмерть – всю грудину ему проломил, прыгая на ней своими ножищами. Я всё хотел заступиться за них, пытался повернуть голову, руку тянул. Но сил у меня не хватило даже на слово. Рёбра все самому сломали и избили в сырое мясо.
Запомнил, что подняли меня с земли, полумёртвого и изувеченного. И помню, как лилось на меня сверху чем-то тёплым. Так… слёзы горячие капали. Плакал мой чëрт, пока бежал и нëс меня на руках к дому. По мне убивался рогатый. А ведь, кроме бабы Клавы, никто меня не жалел по-настоящему раньше. Даже родители. Любили, наверное, по-своему народившегося в семье уродца, не утопили ж в пруду во младенчестве? А, значит, любили...
Очнулся я после того, как лишился чувств в бешеной скачке, уже в нашей избе, на моей кровати. Голый и в мокрую простыню обёрнутый. В печке жарко горел огонь, слышно было, как трещат в ней угли. Чёрт мой… снова стал маленьким и привычным. Что-то ворчал себе под нос, заправлял крупу в чугунок, заливал водой. Видел потом, как он ставит его ухватом на шесток и толкает дальше. Жмурится от жара. Погремел затем пустой сковородкой, нашёл в погребе сала, лука, картошки. Зажарилось сразу, зашипело и зашкварчало. От боли я не мог пошевелиться. И тогда он потащил кровать к печке, вместе со мной на ней. Размером Гошан был снова с дворнягу, но напряг все свои жилы и доволок меня как-то. Что б я и огонь видел с середины кухни, и что б слышал дождь в открытое окно. Опять шёл ливень.
Сжёг слегка Гошан кашу. И сало с картошкой подгорели тоже. Потом он намочил другую простынь в колодезной воде и сменил на мне старую. А после мы ели с ним подгоревшее. Он жевал с аппетитом, а я глотал едва-едва, валял языком в разбитом рту. Только всё равно сидели в одной комнате вместе, не прятались друг от друга, но и посматривали пока исподтишка. Будто болеть даже стало меньше и легче дышалось. Он верно был настоящим чёртом – шерсть у Гошана от бликов огня просто искрилась. Точь-в-точь как у кошек на солнце. И пусть в деревне меня теперь ненавидеть станут намного больше, зато тронуть уже не посмеют. Гришка с друзьями, если и выживут, говорить могут, что захотят. Кто ж им поверит, после водки, которую пили всё время? Вот пусть и скажут, увидели, мол, рогатого, когда он к ним сам из воды вышел. Скажут, и люди ещё посмеются над ними. А вот меня с бабой Клавой обидеть точно не смогут. Потому что жил у меня самый взаправдашный чёрт. Мой друг Гошан, моя ночная погремушка и добрый защитник. Попробуйте троньте, коли придёте.......
