Разъярённая дама трясла у меня перед носом счётом, который я выписал пару минут назад — колышется пересушенная кожа на руках, плещутся морщинистые коричневые медузы в чашах купальника. Всегда было любопытно: в скольких метрах от кромки воды у людей включается стеснение. Что в счёте я догадываюсь — за стенкой кухни тишина, какой не бывает в пустых помещениях. Когда так тихо в детской, страшно открывать дверь.

— Позвольте, я посмотрю.

Я расправил на столе смятый бланк. Единичка исправлена на четвёрку, тройка на восьмёрку, ещё одна единичка стала кривоватой семёркой, и всё не слишком умело. Итоговое число переправить не удалось, и оно тупо оторвано и в оставшуюся узенькую полоску вписано новое. В такой ситуации что ни сделай — всё плохо, а я так и не научился искусство нагло смотреть в глаза и не краснеть. У дамы раздуваются ноздри, как акула чует слабый запах крови подраненной жертвы, так она слышит кислый запашок моей вины — пусть не за себя, но без разницы.

— Разожрались на наших харчах, стыд потеряли! — радостно наращивая обороты, завелась она. — Мы с супругом кормить дармоедов не намерены!

Супруг за "один-два" понуро смотрит в стол — крашенные виски, тело с безнадёжными попытками сохранить форму под натиском домашних котлет. Бабочка-дурочка думала продать одну улыбку по цене часа эскорта, и кому? Стареющему каблуку с женой, опытной скандалисткой! Клиентка сразу разъяснила мой внутренний вопрос:

— На две минуты отошла — и на тебе!

Сумма их счёта ушла в минус вместе с тёплой бутылкой дорогого шампанского, которое пришлось оттирать под стойкой тряпкой. Простояла б она на полке ещё несколько сезонов, никому не нужная, не накосячь моя дорогая официантка. Выпроводив обсчитанных, захожу на кухню. По тому, как таращит выцветшие глаза повар, прикидываю, что под лежаком уже лежит пустой пузырь. Бабочка сидит со стаканом и невинно хлопает ресницами. Кладу перед ней счёт и жду.

— Ну не получилось, — говорит она и с хлюпаньем втягивает сок. — Зафакапила, бывает.

Я смотрю ей в глаза — они тёмные и холодные. Мне хочется увидеть там хоть какой-то проблеск вины, чтобы пробить, заставить прочувствовать, но нет: стальная броня, и броня не ребёнка, не знающего, что хорошо, что плохо.

— Сумму в счёте видишь? — тыкаю пальцем в корявые цифры. — Они не заплатили, плюс пузырь "Моёта" за десять косарей. Эти бабки ты мне должна.

— С чего это? — возмущается она.

— С того, что я твои косяки покрывать не буду!

— Там счёт не на эту сумму был!

— Не знаю. Не помню. В счёте эта сумма стоит.

— У тебя есть копия!

Я беру её за руку и выволакиваю наружу. От пляжа бредет унылый Арсений, но ловит мой тяжёлый взгляд и разворачивается обратно.

— Что с тобой происходит?

Бабочка смотрит на меня с детской злостью, но слова взрослые, хабалистые:

— Всё б нормально было, он в счёт не смотрел, на сиськи пялился. Отлистал бы не глядя, если б не припёрлась его кастрюлька.

— Кто?!

Словечко больно знакомое. Вторая моя официантка, которая во что только не вляпывалась и откуда только не выползала, зовёт так жён клиентов. Ну а кто ещё малу́ю дурочку жизни научит? Вот и она, только вспомни — уже высунула из норки любопытную мордочку — за ученицу переживает.

— Что в зале — нет никого? — спрашиваю её.

— Не-а, — говорит.

— Ну иди тогда салфетки разложи.

Исчезла, но больно тихо за стенкой — стоит уши греет.

— Морали мне читать будешь?

Никогда такой Бабочку не видел: губы сжаты в тонкую линию, глаза сощурены, набычилась. Молодая девчонка совсем — сколько ей? семнадцать? — а уже вижу хамовитую тётку, которая из неё лезет. Отвечаю:

— Нафиг надо.

— Типа ты не обсчитываешь?

— Обсчитываю, бывает. Знаешь, когда чел часами льёт мне в уши про свою конченную жизнь, я могу приписать ему пару бокалов, с него не убудет. Психологи за такие сеансы берут дороже. А то, что сделала ты — тупо нереально.

Бабочка больше не жжёт меня глазами, она смотрит на бредущих мимо туристов — бледных сегодняшних, вчерашних, как перезревшая хурма в расползающейся кожице, двухнедельных, цвета старой шоколадной плитки, буро-фиолетовой с проседью.

— Они всё равно тут все деньги спустят. Почему мне не забрать немножко?

Я молчу.

— Ненавижу!

И впрямь ненавидит. Губы трясутся как после встречи с мясником, глаза-щёлочки — чёрные щёлочки, злобные — и лицо постарело, осунулось.

— Вижу, синдромом ёлочной игрушки накрыло.

— Чем?

Она удивлённо посмотрела на меня, и ненадолго, на пару секунд, злобная жадная тётка исчезла, выглянула девочка-бабочка.

— Издержки жизни на курорте. Сезон начался — достали тебя из коробки туристов радовать. Закончится — обратно положат и до следующего лета вспоминать не будут.

— И чё делать?

— Да ничё! Виси и радуйся.

— Не хочу! Хочу, как они.

Мимо, плотоядно улыбаясь Бабочке, прошёл усатый дедок, его злобными тычками гнала шипящая тётка, похожая на сдувающийся аэростат.

— Правда, что ли? — Я проводил их взглядом. — Работай иди — они к нам заворачивают. И не вздумай со счётом химичить. Эта с калькулятором считать будет.

***

Я полностью рассчитался с хозяином, а Костя сдержал слово и сохранил за мной место, но пришлось выйти ещё на одну ночь, пока не привезли замену. Под утро к бару подкатил сверкающий кабриолет со столичными номерами. Из него выбрались трое упакованных парней — на каждом шмота больше, чем на лям. Бабочка в это время возвращалась из соседнего бара с баллоном сливок.

Тот, что был за рулём — классический скуластый красавчик-блондин — вдруг легко подхватил её на руки и закружил. Бабочка взвизгнула и, хохоча, заколотила его свободной рукой по плечу. Он поставил её на землю, навис над ней, и она стояла, задрав к нему личико. Даже из-за стойки я видел, как сияют её глаза. А ещё видел, как, пихая друг друга в плечо, стоят чуть поодаль два его друга и о чём-то перешёптываются.

Бабочка влетела в бар, парни остались снаружи. Она подошла ко мне и, глядя умоляющими глазами, попросила:

— Можно я на полчасика уйду? Пожалуйста-пожалуйста!

— Зачем?

— Мальчики меня пообещали на машине прокатить. Я только тут, по пляжу, проедусь, и сразу вернусь! Ну пожалуйста!

Наверное, я циничный и прожжёный, или просто опытный, и тоже катал так девчонок, хоть и не на такой крутой тачке, но у Бабочки такого опыта нет. Она смотрит на меня глазами, в которых нет ни капли понимания, куда и зачем повезут её эти три принца на белом спорткаре, и я просто ответил: "Нет".

Выслушал о том, что она никогда не ездила на кабриолете, о том, что Марик хороший, и у него такая милая улыбка, о том, что с ней ничего не случится, о том, что я ей не папа и не мама. На это я смог ответить:

— Не папа и не мама. Я тебе бармен, старший смены, первый после хозяина. Сдашь смену — хоть укатайся. Сейчас — работать!

— Так нету ж никого!

Этот Марик подходит ко мне, облокачивается о стойку.

— Чел, не душни! Отпусти девчонку, — говорит он мне и улыбается. Странно, но ничего милого я в его улыбке не вижу. Это улыбка обжоры, который занёс ложечку и готовится погрузить её в нежную мякоть тортика. Может и ладно — мне какое дело — вот только у входа ещё два таких же сладкоежки дурачатся, ногами машут, у них тоже ложечки, им тоже хочется тортика.

— Отпусти красавицу, покатаем и вернём.

На слове «покатаем» парень, ухмыляясь, пару раз ткнул языком в щеку изнутри. Бабочка смотрит на него восхищёнными глазами, она ту щёку не видит. Один из его друзей у входа заехал второму ногой в голову, притянул к себе, по спине хлопает: "Брат, прости!". Они ж как братья, а у братьев все общее.

Марик положил на стойку два косаря:

— Компенсация за неудобства.

Я отодвинул деньги. Эх, взял бы хозяин пенсионерок официантками — я б бед не знал.

— Иди на кухню, набей салфетницы, — говорю Бабочке. Она, надув губы, топает в указанном направлении. — Не поедет она, — отвечаю Марику. — Не имею права: у нас камеры. Отпущу — потеряю работу.

— Было б что терять. Хрен с тобой. Да и мелкая она какая-то.

Тут и спорить не с чем: и работа дерьмо, и хрен со мной, и Бабочка мелкая. Поищите, ребят, кого покрупней. Перегазовывая и кашляя, они сорвались с места и укатили, а старшая официантка сказала:

— Зря ты, взял бы деньги.

— Ты понимаешь, что они бы с ней сделали?

— Ну и ничего, не стёрлась бы. Поумнела б, может. А ты чего так её опекаешь? Сам что ли?..

Из кухни высунулась надутая Бабочка, сгрузила на стойку десяток набитых салфетниц и снова скрылась.

— Не, эта ещё нетронутая. И за что ей столько счастья? — и протянула с завистью: — У меня такого ангела-хранителя не было.

Я промолчал. Это моя последняя смена — завтра я переберусь в бар напротив, к живому и человечному Косте, и забуду этот "Райский уголок" со всеми его животными, живыми и нарисованными, как страшный сон. На том и Бабочкина опека кончится, дальше — сама. Я неправильное прозвище ей дал. Гусеница она, только пора уже вылупляться.

Через день я сменил бар. Теперь вместо райских кущ меня окружали патронташи, муляжи ружей, битые молью чучела, но я быстро перестал обращать на них внимание. Здесь, в этой нелепой обстановке охотничьего клуба на пляже, я понял, как душно было на прежнем месте.

Через узкую дорожку, за косой решёткой по-прежнему прятались от злого хозяина в райских кущах добрые звери, устало взмахивала крыльями Бабочка, юркой крыской сновала её опытная напарница. Я наблюдал за ними, как смотрит посетитель зоопарка за его обитателями — с интересом, жалостью и облегчением, что между мной и зверями — решётка.

За стойку там встал новый бармен — болезненно худой парень с затравленным взглядом, и я сделал очень неприятное открытие: я понял, по какому признаку хозяин "Райского уголка" нанимает барменов. А, как понял, дал себе слово, что никогда больше я не позволю страху отразиться в своих глазах, никогда не вскину виновато брови — ни одна работа не стоит этого, ни один хозяин не достоин.

На третью смену в мой бар заглянул неожиданный клиент. Дело было утром, пересменка закончилась. С моря дул холодный ветер, и я раскатал с той стороны мутные полиэтиленовые экраны, а, когда обернулся, увидел Бабочку.

— Привет! — слабо пошевелила она пальцами.

— Привет. Соскучилась?

— У тебя есть время?

Я оглянулся на пустой пляж. Ночной шторм намыл кучи водорослей и их никто не убирал. Конец сезона — туристы ходят по музеям, напиваются в номерах, а наши распахнутые всем ветрам бунгало стали неуютны. Скоро мы раскрутим столы, скатаем навесы, упакуем в ящики бокалы и кофейные чашки, обмотав их бережно бумажными полотенцами. Заказанный грузовик вывезет всё летнее в какой-нибудь пустой гараж, и будет оно припадать пылью в темноте до следующего мая.

— У меня есть всё время мира, — ответил я ей строчкой из любимой песни.

— Столько не надо, — улыбнулась она. — Сделаешь кофе?

Мы сели за столик, она долго, уставившись в стол, мешала в чашке давно растворившийся сахар. Потом, наконец, подняла глаза.

— Мне нужен дружеский совет, — сказала она.

— Неожиданно. Почему я?

— Оказывается, больше не к кому... Ты умный, и, кажется, тебе от меня ничего не нужно.

Я заглянул ей в глаза. В них больше не было яркого, восторженного света, с которым она пришла в мой бывший бар в первый день работы. Привези Феликс её сейчас, у меня не было б ни капли сомнений, что она справится с работой.

— Ты говорил, что мы ёлочные игрушки.

— Мало ли что я говорил? — отмахнулся я.

Она помотала головой:

— Нет. Я не понимала, пока ты не сказал. Мы — «люди на сезон». Мы все — ёлочные игрушки, сверкаем на ёлке, а разобьёмся — так и не жалко.

— Тань! — Господи, я впервые назвал её по имени, потому что мне надо было, чтобы она меня сейчас услышала, как услышала тогда, когда я ей втирал про эту дурацкую коробку. — Мы люди — и они люди, мы живём от сезона к сезону — и они живут от отпуска до отпуска. Нет никакой разницы.

Она капризно, по-детски стукнула кулачком по столу, только ничего детского не было ни в злых её глазах, ни в заострившихся чертах лица.

— Не могу! Я не дешёвая игрушка, у меня есть цена! — выкрикнула она и потупилась: — Прости. Арсений предложил мне уехать.

— Куда?

— К нему. Он хорошо зарабатывает, у него красивый двухэтажный дом под Москвой.

— Он тебя замуж зовёт, что ли? — удивился я.

— Нет. — она закатила глаза и выпустила воздух сквозь сжатые губы. — Я б и не согласилась.

— Ничего не понял. Ты просто полетишь с ним, чтоб пожить в его доме под Москвой?

— Я ещё ничего не решила!

Она вдруг схватила мою руку.

— У тебя есть что-нибудь покрепче? Мне сейчас очень надо.

Я ушёл за стойку и плеснул в бокал коньяка. Мне не нравился этот разговор, но я не мог его оборвать — до сих пор я чувствовал дурацкую, никому не нужную и толком необъяснимую ответственность за свою бывшую официантку. Бабочка сидела за столом, голова в полоборота. Я глянул через дорогу и увидел в глубине соседнего бара Арсения. Он стоял в арке, обрамлённой ветвями райских деревьев и смотрел на нас. Поймал мой взгляд и исчез. Я протянул Бабочке бокал, она выпила его залпом и уткнулась носом в сжатый кулачок.

— Дело твоё, — сказал я, опустившись на стул. — Не дешевишь?

— А больше никто не предлагает! — зло ответила она.

Вот оно, взросление — у всего появилась цена: у чувств, жизни, тела.

Под вечер я заметил на пляже Арсения. Он сидел на топчане, зябко кутаясь в махровое полотенце, я присел рядом и спросил:

— Когда уезжаешь?

— Послезавтра.

Арсений протянул мне ополовиненную бутылку виски, но я отказался, и он, пожав плечами, присосался к горлышку.

— Что-то ты не сильно рад.

— Я рад, — сказал он. — Я очень рад. Она тебе сказала?

— Да.

— Значит, решилась.

— Думаешь, полюбит?

Он посмотрел на меня как на идиота.

— Ты сейчас серьёзно? — спросил он. — Посмотри на меня.

Он скинул с плеч полотенце, обнажил красноватое конопатое пузо, вислые сиськи, торчащий бледной загогулиной пупок. От этого дряблого тела, и от вызова в его глазах, а ещё больше от того, что кроме вызова там было и требование пожалеть его, я разозлился:

— Кончай бухать, пойди в спортзал, найми тренера, займись собой — деньги у тебя на это есть!

— Вам, красавчикам. всё легко достаётся — девчонки сами вешаются. Зал-шмазал... Ничего не изменится! Ни-че-го! Так хоть на время она моей будет. Не за деньги...

— А за деньги, — закончил я за него.

Я встал и заботливо укрыл его сброшенным полотенцем.

— Мне, в принципе, похрену, — сказал я тихо, безуспешно пытаясь поймать его взгляд. — Я вообще не знаю, какого пошёл с тобой разговаривать. Какое-то дурацкое чувство, что каждый из вас что-то ценное и невосполнимое сейчас на кусок пустоты меняет, но дело ваше. Что я вам, папа, что ли? Отдыхай, Арсений! — Похлопал я его по плечу и ушёл к себе.

Он долго сидел там же, сгорбившись под аляповатым пляжным полотенцем — время от времени запрокидывал голову, и тогда блестело в закатных лучах тёмно-зелёное стекло.

Через два дня Костя приехал в прекрасном расположении духа.

— Сегодня гуляю! — заявил он с порога. — Решил проблему с зимним баром. Готов работать со мной дальше?

— С радостью! — ответил я искренне.

— Тогда неси… Что у нас там осталось подороже? Давай "Курвуазье" и два бокала.

— Кого-то ждёшь?

— Тебя.

— Я на смене.

Он комично заозирался по сторонам, потом выдал:

— Так нет никого — конец сезона! Твоя работа сегодня — пить со мной.

Я взял бокалы, собрал на пустой кухне немудрёную закуску. Вернулся к Косте и, на всякий случай, вопросительно посмотрел на него, но получил недвусмысленный жест: садись. Я разлил коньяк, подцепил кусочек сыровяленной колбасы.

— Сезон умер! Да здравствует зимний сезон! — провозгласил Костик, и мы сдвинули бокалы.

Через полчаса я притащил пледы — с моря неслабо задувало. Я хотел уже опустить экраны и со стороны дороги, но Костя остановил меня:

— Подожди, — сказал, — у соседей какая-то движуха, давай посмотрим.

Сначала Феликс привёз хозяина. Тот бросил неприязненный взгляд на меня с Костей и вошёл внутрь. Может, это был его обычный взгляд — других я ни разу не видел. Внутри заметались люди — в "Райском уголке" до сих пор работала полная смена. Потом подъехал мерседес, из кабины выскочил водитель, распахнул дверь, и из салона выбрался Арсений. В этот раз он был не в плавках, как я привык его видеть — джинсы, кросовки, клубный пиджак, белая рубашка с расстёгнутым воротом. Теперь он выглядел настоящим гостем из столицы.

— Это в честь чего такой парадный выезд? — удивился Костя

— Скорей всего, ради Бабочки, — ответил я.

— Умеет... — протянул Костя с уважением.

Хозяин с Арсением сели за столик. Арсений получил пачку счетов, Бабочка принесла калькулятор и скрылась на кухне. Они долго тыкали друг другу бумажки и стучали по кнопкам, потом Арсений бросил на стол пачку денег и провёл ладонью. Жест недвусмысленно говорил: "Всё". Хозяин поджал губы, но взял деньги и положил в карман. Арсений встал, протянул руку. Хозяин не сдвинулся с места. Арсений тряхнул рукой. Хозяин сунул ладони подмышки.

— Кажется, дружба кончилась, — констатировал Костя.

— Похоже на то, — ответил я и подлил в бокалы.

Арсений вышел из бара, под руку его держала Бабочка. Хозяин так и сидел, нахохлившись, за столом. Бабочка вдруг вскинула руку с задранным средним пальцем. Арсений предупредительно открыл перед ней дверь машины. Бабочка повернулась, увидела меня. Я отсалютовал ей бокалом, но она опустила взгляд и скользнула в салон. Следом залез Арсений, и машина укатила.

— Изгнание из рая! — расхохотался Костя.

— Какое там изгнание? — отмахнулся я. — Детство кончилось, Адам и Ева повзрослели, вечной жизни, оказалось, нет. И пошли они добывать хлеб насущный телом.

— Жестоко, — усмехнулся Костя, — но по сути верно. Поверь отцу двух повзрослевших дочерей. За детей!

Мы сдвинули бокалы.

— Не знаешь, почему так грустно? — неожиданно для самого себя спросил я.

— Знаю. Взросление всегда грустно, потому что оно так же необратимо, как старость и смерть, а ещё у нас коньяк кончился.

— Попроще есть. Пойдёт?

— Неси!

Я ушёл за стойку, где стояли коробки с завёрнутыми в бумажные полотенца бокалами. Завтра я упакую, что осталось, и грузовик увезёт всё летнее в зимний бар. Жизнь продолжается, Костя договорился.