Proigrivatel

Я обомлел. Потом попытался представить что-то более пошлое, чем адвокат в таком прикиде. Вспомнился Кирюшка, мой одногруппник — главное посмешище факультета. Он купил себе такое на первую практику, чтобы эффектно появляться в отделе. Ну и ржали мы тогда над ним. Сейчас вроде в правозащиту ушёл. Эх, Кирилл-Кирилл! Хоть бы себя от насмешек защищать научился!

Я оглядел пальто. Как назло, не торчала ни одна нитка. Моли, увы, дома не водилось. Примерил — оказалось как раз впору. Видать, всё-таки сбросил пару кило.

Я проклял того тупого водятла, мерзкий климат и свою нелюбовь к выбору одежды. Потом поднял глаза, уставившись в низкий потолок, за которым должно было быть небо, на нём — облако, а на облаке — гладящий бородку Бог. Всевышний, ты свидетель — это твой промысел толкнул меня на эту пошлость!

— О как, при полном параде! Прям этот… Как его звали? Ну, который в ад спускался? Орфей! — встретил меня знакомый дежурный.

Вот оно! Этого я и боялся — адвокат должен вызывать уважение, а не смутные воспоминания о школьной программе!

— А за Сатану сегодня кто? Иваныч?

— Он самый. Смотри только — о стены не замарайся.

Я постучал в знакомый кабинет. Там уже ждали следователь и мой подзащитный.

— Здравствуйте, я по делу Новикова, — щёлкнул я корочкой адвоката, будто видел Иваныча впервые в жизни.

— Добрый вечер. Ну что ж, можете побеседовать, — и следователь удалился, прихватив пуховик и натягивая шапку на лысину.

Мы остались втроём — я, подзащитный и картонная папочка с бумагами. Передо мной сидел невысокий мужчина с проседью в недельной щетине. Жидкие, давно не мытые волосы. Затравленные, бегающие туда-сюда глаза. Словом, обложка с заголовком «Дело» выглядела куда интереснее.

Пробившись через сухую чащу канцелярского языка, я понял, что «Новиков А. И., 1987 года рождения, образование среднее, официально не работает, разведен, ранее осуждён по статье 115 УК РФ», — пил с кем-то из своих товарищей, ночью с ним поругался, а потом выкрал из дома собутыльника шкатулку с фамильными побрякушками. После слов «на полученные преступным путём средства купил продукты питания и алкогольную продукцию» в деле шли показания продавщицы, фотографии с камер в ломбарде и «наливайке».

— Мда, дела у вас так себе. Может, есть что добавить? — спросил я в надежде, что он просто покачает головой.

— Есть, Евгений Сергеевич. Когда меня мусо…

— Сотрудники полиции.

— Да-да, когда брали — того… побили. Вот, смотрите.

И он поднял футболку, показывая синяки на боках. Что ж, не скажешь, что прям экзекуция — но всё же, зачем? Про сопротивление полиции в деле и слова нет. Не давал показания — так доказательств достаточно. Одним словом, какой-то совсем ненужный перегиб.

— Что ж, это серьёзное заявление.

— Евгений Сергеевич, помогите. Беспредел же вообще. Нельзя ж такое спускать… — забубнил Новиков, пытаясь рассуждать о законе.

— Надо проконсультироваться с коллегами, — сказал я, чтобы сбежать от разговора: от клиента слишком уж сильно несло надеждой.

Следователь, как обычно ждавший меня во внутреннем дворике, протянул зажигалку.

— Ну что? По-моему, всё с ним ясно. Подпиши, что надо, — и давай по домам. Пятница, вечер, ты при параде, а мы тут кукуем.

— А может, побои снять?

Иваныч усмехнулся:

— Мда, вечер перестаёт быть томным. Я это ещё по костюмчику твоему понял.

— Я одного не понимаю — а нафига?

— А ко мне какие вопросы? Моё дело — опросить и тебя вызывать. А уж что с ним в отделе было — это меня не касается.

Издали моё белое пальто и чёрная форма Иваныча делали нас похожими на жителей разных планет. Обманчивое впечатление — между нами было много общего. Мы жили в почти одинаковых двадцатиэтажках с двумя лифтами и общим балконом — хоть и в разных концах города. Получали в месяц примерно одну и ту же сумму. Слушали музыку из чартов. Да и сейчас, глядя на подозреваемого, видели одно и то же — нищего забулдыгу, моллюска, каких много ползает по социальному дну. И всё же разница между нами была: мне казалось, что избивать его нельзя. Иванычу — было пофигу. Странно даже — оба ведь по одним книжкам учились.

— Ладно, докуривай, да пошли, пока не замерзли, — Иваныч поёжился, спрятал руки в карманы и пошёл к двери — медленно, чтобы я без труда мог его догнать.

Я остался на месте — пытался подумать, что могу сделать. Порядок действий, кажется, ещё на втором курсе конспектировал: мед. экспертиза, ходатайство в суд, жалоба в прокуратуру. Да и у кого-то из новеньких в коллегии вроде бы летом был похожий случай…

— Жек, — донеслось до меня от двери. Я оглянулся, но Иваныч больше ничего не прибавил — лишь скользнул взглядом по белому пальто, еле заметно покачал головой и зашёл внутрь. Мелочь, но меня будто окатили ведром воды на февральском морозе.

Я не был плохим адвокатом и не раз бодался — со следаками, прокурорами, судьями. Но то были мои клиенты. А тут — меньше двух тысяч за день работы. Да выгоднее еду на велике развозить.

Новиков при виде меня чуть не вскочил со стула.

— Проконсультировался. Пиши чистосердечное, — бросил я с порога.

— Евген Сергеич, но как же…

— Всё схвачено. Судья учтёт, срок скостят. Главное — сор из избы не выноси, всё будет. Ну, а теперь надо подписать пару бумаг…

Выйдя из участка, я с чистой совестью поехал в бар. Потом, по дороге во второй, размышлял, что никто, конечно, не облегчит Новикову наказание. В третьем признался себе, что мне нет до этого никакого дела. А направляясь домой, поскользнулся и упал в лужу. Что ж, вот и подвернулся повод выкинуть пальто. Всё равно носить не собирался — только место в шкафу занимало.

Вот после этого он развернулся и побежал, не разбирая дороги. Бежал в панике, чувствуя, что где-то сзади хищник, готовый его разорвать, уничтожить, сломать. Убить. Последний раз он бегал ещё в школе, когда еле-еле сдал нормативы. После этого всегда со смехом относился к бегунам, которые трусили по городу, мол, ну зачем вам это, глупости какие-то. Кто бы думал, что пригодится.

Теперь, когда он немного отдышался, на него холодным душем вылилось осознание ситуации. Он один. Ночью. Где-то в лесу. С собой нет даже телефона, не то что компаса — всё осталось в палатке, из которой он выскочил на крик. Спросонья, в чём вырубился накануне — в штанах и берцах. Лес незнакомый. Рядом бродит убийца. А как хорошо всё начиналось…

***

Ребята споро вытаскивали из машины всё необходимое для лагеря. Собраться было сложно, но вот они наконец нашли выходные, когда их всех отпустили дела, работы и супруги, и приехали в лес. Даже с палатками. Последний раз это было лет десять назад — так давно, что почти неправда.

Но недавно Витёк всерьёз загорелся идеей повторить и со всей ответственностью подошёл к организации поездки. Нашёл место, уговорил девчонок, откупился от супруги, чтобы отпустила. Обещал много не пить и быть за рулём. Даже закупил всё необходимое!

Никита согласился сразу. Он как раз недавно не сошёлся характерами с очередной девушкой, так что был одинок и печален. Развеяться на природе со школьными друзьями показалось отличной идеей.

На месте оказалось, что место Витёк выбрал шикарное — уютный лесок, песчаный карьер с чистой водой, достаточно плоская поляна, чтобы не убить спину в палатке, и даже оставленное кем-то кострище. Странно только, что сюда никто не пришёл в такие сказочные выходные.

Витёк светился от гордости и смотрел на друзей, призывая восхищаться тем, какой он молодец. Анька с Никитой послушно восхищались, Танька только неопределённо хмыкала и пугала клещами, но по глазам было видно, что она тоже довольна.

Дальше Витёк, как ответственный за поездку, руководил установкой палаток. Процесс шёл тяжело, Витёк периодически подглядывал в заранее распечатанную инструкцию с картинками, и через пару часов они уже довольно смотрели на две крепко стоящие палатки. Одна для мальчиков, вторая для девочек.

***

Сердце билось уже медленнее, шум в ушах затих. Пот на теле начал остывать, и Никита почувствовал, что замерзает. Кожа покрылась мурашками, кончики пальцев стали почти ледяными, а спину пронзало холодом от дерева. Душу бы продал за тёплый свитер, оставшийся в палатке.

Хотелось встать и подвигаться, чтобы согреться, но темнота вокруг была такая плотная, что не было видно даже вытянутой руки. Скорее всего, убийца тоже не мог ничего рассмотреть, но проверять на своей шкуре не хотелось. Нужно было переждать, затаиться, не привлекать внимания. Дождаться рассвета.

Никита плотно обнял себя руками и сжался, чтобы сохранить тепло.

***

Когда они натаскали дров, разожгли костёр и начали готовить ужин, уже вечерело. Танька посетовала куда-то в пространство:

— Мы, вообще-то, могли разделиться, как нормальные люди делают. Одни палатками занимаются, другие костром.

— Что ж ты раньше-то не предложила, пока ещё не поздно было? — поддела её Аня.

— Потому что Витёк, как всегда, раскомандовался и слова вставить не давал!

Витёк чуть не поперхнулся пивом, которое начал потягивать сразу, как разобрались с палатками.

— Я? Тебе?! Ну конечно… Сама небось только сейчас это придумала.

— Да ладно вам, в следующий раз так и сделаем, не ссорьтесь. Давайте уже с едой закончим и отдохнём, — примирительно сказал Никита.

***

Резкий звук вырвал Никиту из сна. Он не сразу понял, где находится и почему так холодно, но потом воспоминания накрыли неприятно пахнущей волной, и в груди что-то больно сжалось. Витёк. Танюха. Друзья. Анька? Зачем они вообще поехали в это чёртово место?! Надо было отговорить Витьку… Или просто всем отказаться. Он упёртый, но не настолько, чтобы ехать в одиночку, ему нужна компания. А теперь они мертвы. На глаза навернулись слёзы. Он зло вытер их кулаком, как будто здесь кто-то мог его увидеть и высмеять. Но они продолжали течь. Предатели.

«Так, соберись, тряпка! — мысленно приказал себе Никита. — Ты должен выжить!»

Непроглядная тьма начала рассеиваться. Уже было видно и вытянутую руку, и ближайшие деревья. Самое тёмное время прошло — скоро рассвет. Сколько он проспал? Пару часов? Голова раскалывалась, мышцы ныли, во рту пересохло. Самое страшное в жизни похмелье.

Нужно было уходить. Он тихонько, стараясь не шуметь, вытянул затёкшие, будто чужие, ноги и попытался пошевелить ими. Сначала ничего не получалось, но постепенно чувствительность стала возвращаться. Никита зажмурился и стал ждать, когда уйдёт болезненное покалывание в ногах, стараясь дышать медленно и размеренно.

И тут позади него хрустнула ветка.

***

— Да эти продавцы-консультанты задолбали! Как будто они способны проконсультировать кого-то, а не только к кассе проводить! Ничего не знают о товарах, так ещё и отвалить не могут, когда просишь. Следуют за тобой по пятам: «Вам что-нибудь подсказать?» — горячился Витёк. — Как будто вы можете мне хоть что-то подсказать, кроме того, что на ценнике написано!

— Ладно тебе, ну работа у людей такая… — примирительно сказала Анька.

— Ну они хотя бы изучить свои товары могли бы, чтобы не позориться!

Никита с Танькой молча наблюдали. Анька вздохнула:

— За такую зарплату не хочется ничего, мне кажется…

— Они не видели, сколько будут получать, когда договор подписывали? — ядовито спросил Витёк и сам себе ответил: — Конечно, видели. Так что это не оправдание для лени и тупости!

— Они и такой зарплаты не заслуживают. Какая от них польза? — спросила Танька. — Пересказывать этикетки? Я и сама прочитать могу.

— Ну вот когда приходит покупатель не в теме совсем, кто ещё и гуглить не умеет, пенсионеры, например… — продолжала искать оправдания Анька.

— Пусть к пенсионерам и подходят, — буркнул Никита, вспоминая о том, как всегда тяжело вежливо отделаться от навязчивых консультантов, каким мудаком себя при этом чувствуешь.

— Ребят, ну чего вы такие злые, а? — расстроенно спросила Анька. — Людям нужна работа, они её делают как могут…

— Ой, Ань, зато ты добрая за нас всех, так что есть баланс в коллективе! — повеселел Витёк.

Все расслабились, даже Аня. Какие бы они ни были, всё равно друзья. Говорят, школьная дружба долго не держится, но точно не в их случае. Всем уже стукнул тридцатник, а всё общаются, встречаются, помогают, если у кого что случилось, поддерживают. Несмотря на браки, детей и разводы, умудряются собраться вот так, вчетвером. Даже на целые выходные.

— Когда мне скучно, я люблю над такими поглумиться, — озорная натура Витька ни капли с детства не изменилась. — Прихожу в магаз с техникой, ловлю одного из этих недотёп и пытаю вопросами по всему, что там есть у него в отделе. Сравнительные характеристики и всё такое. Одну дуру до слёз довёл. Пырила на меня пустыми глазищами и ресницами нарощенными хлопала. Зато, может, задумается о своём месте в жизни! — он довольно хохотнул и опрокинул в себя очередную порцию водки.

— Вить, я тебя, конечно, люблю, но ты — мудак, — удручённо сказала Аня.

— Давайте о чём-нибудь другом поговорим, а? — Никита попытался сменить тему. — Танюх, что там твой новый мужик?

Теперь Таня вздохнула и скривилась:

— Да тоже мудак…

Тема сменилась, и Витёк быстро переключился с обиды на Аньку на возмущение отвратительным поведением очередного Танюхиного ухажёра.

***

Никита застыл. Ещё треск, уже ближе. Казалось, что замёрзнуть сильнее невозможно, но ледяной ужас растёкся по телу и захватил последние тёплые внутренности. Что-то приближалось. Он начал молиться всем известным богам, чтобы это оказалось животное. Или просто левый человек. Или Анька. Кто угодно, но не тот.

Но боги не услышали. Никита почувствовал холодный нож у своего горла. Инстинктивно попытался вырваться, но лезвие прижалось ещё сильнее, а в плечо больно впилась чья-то рука. В груди снова бешено заколотилось, как будто сердце хотело поработать напоследок.

— За что?.. — Никита пытался сказать громко, обвиняюще, но голос подвёл и получилось только хрипение.

— За то, что все вы мудаки.

Никита хотел возразить, но человек сделал резкое движение рукой и отпустил его. Никита решил, что это шанс сбежать, и попытался встать, но почувствовал, что начинает захлёбываться. Схватился за горло. То, что было его горлом. Пальцы наткнулись на мясное, влажное, истекающее горячим.

Мужчина с ножом стоял, смотрел на затихающее тело, на растекающуюся кровь. Улыбался.

***

Аню разбудила жара и острая боль в висках. Солнце стояло где-то над палаткой и нещадно пекло. Ох, и перебрала же она вчера! Но выспалась отлично, это всё свежий воздух! Витёк хорошо придумал.

Рядом никого не было, хотя Аня смутно помнила, как они укладывались вместе с Таней. И снаружи вроде бы тихо. Может, все ушли купаться, пока она тут дрыхнет? Могли бы и разбудить. Друзья, называется.

Она перевернулась на бок и увидела странную карточку, которой точно не было вчера. Это была старая выгоревшая рекламка магазина техники с надписью «Приходите, мы будем Вам рады!». Всплыло смутное воспоминание, как Аня несколько лет назад покупала там телефон, а потом узнала, что они закрылись, и расстроилась. Хороший был магазин.

Раздумывая, как это могло попасть в палатку, Аня открыла молнию, выбралась наружу и пошла искать друзей.

Бабушка рассказывала об одной ведьме, которая сгрызла мизинец, даже не отрезая, и мы с Миле раньше думали, что наша твердая, несгибаемая мама поступит так же. Она не раз попрекала бабушку, которая в свое время смалодушничала и приготовила рагу — а вдруг из-за этого какая-то часть пальца пропала, а значит, бабушке досталось меньше силы? И нам вместе с ней. Раньше мы тоже осуждали бабушкину слабость, но сейчас предпочли бы увидеть ссохшийся узловатый мизинец в наваристом супе, чем так.

Часы прищелкивали, отсчитывая время. В серое окно билась запоздалая муха, а за окном шумел лес. На кончике крана собиралась вода и раз в несколько минут глухо шлепалась в раковину.

Наконец Миле не сдержалась и зевнула — так, как умела только она: с подвыванием, широко раскрыв рот, словно ей не тринадцать, а три.

Мама подняла взгляд. Миле отпрянула и сжалась, я качнулась, словно прикрывая ее. Но мама так и не произнесла ни слова, а развернулась, открыла шкафчик с кастрюлями и достала блендер. Набрала в чашу воды, кинула туда мизинец, накрыла крышкой, установила блендер. Миле смотрела, раскрыв рот, и, кажется, до последнего не понимала, что происходит.

Мама нажала на кнопку. Блендер взвизгнул. Миле охнула. Я взяла ее за руку и держала, пока бабушкин мизинец с ревом превращался в коричневую жижу. Наконец мама откинула крышку и залпом выпила еще вращающуюся жидкость. Потом грохнула блендером о дно раковины и нависла над ней.

Кухню накрыла тишина.

Мы переглянулись: пора петь гимн?

Мама все еще молчала. А потом резко дернулась, и ее вырвало. Прямо в раковину. Прямо всем. И это было громче, чем блендер, перемалывающий бабушкину косточку.

— Прочь! — рявкнула мама, зажав рот.

Мы спрыгнули со стульев, стул Миле бахнулся за нашими спинами, мы пронеслись через гостиную и влетели в свою комнату, захлопнули дверь и долго стояли, прислонившись к ней и шумно дыша.

Миле дернула меня за рукав.

— Мама теперь умрет?

Мне хотелось крикнуть: «Конечно, умрет!», но глаза Миле блестели, и я ущипнула ее.

— Вот дурында! Вспомни, что бабушка рассказывала про такие случаи? — Миле нахмурилась, и я заговорила страшным шепотом: — Нужно просто съесть блевотину, в ней все равно осталась сила!

Миле неуверенно улыбнулась, а потом обняла меня. Я гладила ее по голове, а сама думала: только вот как съесть жидкость, которая утекла в слив?..

Впервые в жизни мне было жаль маму.

Заскрипели половицы, мы прыгнули на кровать и стали ждать. Шаркающие шаги остановились у двери. Провернулся ключ. Заныла и грохнула входная дверь. Мы метнулись к окну и увидели, как мама в черном дождевике быстро идет к лесу. Миле посмотрела на меня большими глазами.

— Мама куда?

— Тебе бы тоже хотелось побыть в тишине, если бы пришлось съесть свою блевотину, — пробормотала я, представляя, как сила нашего рода, не принятая внутрь, медленно рвет мамино тело снаружи, чтобы занять свое место.

Хорошо, что она ушла умирать в лес – Миле ни к чему слышать крики и видеть ее мучения. А заперла, чтобы мы за ней не пошли?

Миле шумно выдохнула и прошептала:

— А я думала, она к бабушке…

Я дала ей подзатыльник.

— Она же не такая дура, как ты. Зачем ей туда идти? Да и могильник в другой стороне!

Миле захныкала, и я обняла ее. Так мы и сидели до позднего вечера, пока она не засопела. Под утро мне привиделось, что дверь открылась и темный мамин силуэт застыл в проеме. В полудреме чудилось, что долго стоял.

Утром дверь оказалась не заперта, но вышли мы не сразу. Из дома тянуло холодом и доносились странные звуки, словно кто-то прыгает. Бабушка не раз рассказывала нам про несоблюдение ритуала, и мое воображение рисовало жуткие картинки с изувеченной мамой.

Потому я велела Миле ждать и пошла первой, намереваясь в одиночку отрезать для нее мизинец, а потом накрыть мамино тело пледом. Но гостиная оказалась пуста. Окна были нараспашку. Желтые шторы, подхваченные ветром, шлепали по стенам, полосатый плед аккуратно накрывал диван. Гостиная была не просто пустой, но и идеально чистой. Мама убрала все следы бабушки: все стаканы, таблетки, салфетки, ведро, горшок и тазик. Мама прибралась. Значит, она каким-то образом выжила. Вот только как?

Мимо меня на кухню прошаркала Миле, которой, конечно же, надоело ждать. Я вздохнула и пошла за ней.

Здесь мама тоже успела прибраться. Пахло хлоркой и свежим куриным бульоном. Все поверхности были чистыми, ко дну раковины прилип лавровый лист. На сушилке стояла кастрюлька и чашка от блендера. Точно — маму вырвало в нее, как я сразу не поняла!

И все же самой мамы нигде не было, и это тревожило.

Миле шумно втянула куриный аромат и заявила, что проголодалась. Я думала найти в холодильнике суп, но там оказалась только вчерашняя каша, застывшая коричневым комком, кетчуп и кусок сыра.

— Сходи в курятник, сделаем яичницу, – велела я.

— А ты?

— А я проверю гараж.

Двор раскис из-за моросящих дождей. Я прошлепала мимо сарая, свернула и остановилась возле тропки к могильнику. Лес здесь был гуще и чернее. А еще у него были глаза древних старух, и я ощущала, как их взгляды щупают меня. Никогда не любила это место.

В грязи на тропке остались наши размытые следы. Около куста шиповника, где Миле поскользнулась, и мы чудом удержали бабушкино тело, а мама дала Миле тяжелую пощечину, до сих пор осталась чуть более глубокая и резкая вмятина от широкого Милиного каблука. Я подняла от него взгляд и увидела, что на ветке куста болтается что-то черное. Кусок клеенки.

Пять метров до гаража я шла медленно и тяжело. Машины внутри не оказалось. Конечно, мама получила силу и поехала работать — бабушка настаивала, чтобы мы не потеряли ни одного клиента. Хотя нет, они же предупредили всех о том, что новой ведьме требуется время. Значит, мама поехала за едой, точно.

Чертов кусок клеенки не выходил из головы — так он был похож на клочок черного дождевика, в котором мама вчера ушла в лес. Но шла она в другую сторону. Или хотела, чтобы мы так думали?

И тут закричала Миле.

Я рванула с места и несколько раз упала в грязь, пока добежала до курятника. Миле стояла снаружи, изнутри доносились крики и кудахтанье птиц.

— Что случилось?

Миле так посмотрела на меня, что я поняла: там мама. Изувеченная и мертвая. Я оттолкнула ее и забежала внутрь. Птицы вопили и махали крыльями, в нос попал пух, и я чихнула. Мамы не было. В углу лежали тела куриц — три тушки в луже крови со свернутыми головами. Без ног. Рядом – окровавленный топор.

Я вышла злая.

— Идиотка, ты что, кур дохлых не видела?

— Они без ножек. И валяются, — пропищала Миле, и я сплюнула.

— Иди собирай яйца и в дом. Быстро!

Тяжелая сковородка шипела и плевалась маслом, запах яичницы перебил все остальные запахи, и куриным бульоном больше не пахло. Миле переминалась рядом и только не облизывалась.

— А почему мама нам холодца не оставила?

Я опустила руку с лопаткой, которой как раз подцепляла кусочек с самыми жидкими желтками для Миле.

— С чего ты взяла, что она готовила холодец?

— Так пахнет же. Да и зачем ей еще куриные ножки? — Миле пожала плечами.

Да, мама никогда не выбрасывала куриные ноги, а варила из них быстрый холодец. Мы его страшно любили.

«Он такой нежный, что можно косточки сгрызть и не заметить», — говорила бабушка.

— Ну, скорее, кушать хочу, — застонала Миле.

Я не чувствовала вкуса, а все думала и думала. Обрывок маминого дождевика на тропке к могильнику, отрубленные куриные ножки, холодец, в котором любые косточки становятся мягкими, несъеденный мизинец. А если ее все же вырвало в раковину, и то, что было пальцем, утекло в слив? Слишком страшная расплата ждет за это ведьму, слишком страшная смерть, от которой не спастись.

Вдруг мама в отчаянии решила рискнуть?

Я уронила ложку на стол.

— Мне надо в лес.

Миле разнылась, что еще не доела, потом разнылась, что не останется дома одна, потом разнылась, что я сошла с ума и к бабушке ни за что на свете нельзя. И в итоге все же увязалась за мной, все так же хныча, чем бесила еще сильнее.

Начался дождь. Все вокруг шкворчало и трещало, как яичница на сковороде. Пока шли до могильника, обе испачкались и промокли.

Тело бабушки лежало на алтаре посреди поляны, где мы его и оставили, — к счастью, вроде бы нетронутое. Лес безусловно заберет свое, но не хотелось видеть ее растерзанной. Миле вцепилась в меня. Ее зубы клацали, и я вырвалась.

— Стой здесь.

Струи дождя стали плотными и вспенивали землю под моими ногами. Наверное, поэтому так сложно было идти.

Прошел всего день, но бабушкино голое тело уже напоминало не студень, а неудачный пельмень. Такие лепила Миле — бесформенные, несуразные, в воде они всегда разваливались. Пельмень-бабушка лежал плотным белым комком, и мне стало смешно. Правая рука застыла между рыхлых грудей, как и велел ритуал, и была она четырехпалой: мизинец мама отрезала на наших глазах. Еще и гаркнула на Миле, которая зажмурилась и не хотела смотреть.

Я перевела взгляд на бабушкину левую руку, и перед глазами все дрогнуло — четыре скрюченных заскорузлых пальца. Без мизинца.

Рука между грудей шевельнулась, я отшатнулась и посмотрела в бабушкино лицо. Бурые вмятины на месте глаз заливал дождь, и в его ряби казалось, что пустые глазницы смотрят на меня. Я развернулась и побежала прочь, схватила Миле за руку, потянула за собой. Нас хлестало дождем и ветками, в ушах шумело, Миле запиналась, но я тянула — прочь, прочь, прочь от бабушки без двух мизинцев. От того, во что бабушка превратится.

Мы выпали из леса, и я сразу увидела машину около гаража. В доме было темно. Я затормозила, и рука Миле рыбкой выскользнула из моей. Вид дома придал ей сил, и она побежала быстрее.

— Миле, стой! Туда нельзя!

Но она уже свернула. Хлопнула дверь. Мне ничего не оставалось, как пойти за ней.

В темноте прихожей я отстраненно подумала, почему так темно, ведь еще день. А еще показалось, что внутри холоднее, чем в насквозь промокшем лесу. Я запнулась о мокрую куртку Миле, брошенную прямо посреди коридора. В сторону кухни шли мокрые следы.

— Миле?

Сначала я увидела маму — она сидела за столом с опущенной головой, и ее волосы шторкой опускались на лицо и касались столешницы. Потом я услышала Миле — она скулила у дальней стены, закрывая голову руками.

Я по дуге обошла маму, которая не шевелилась, и попыталась обнять Миле, но та с криком отползла в угол и замахала руками.

В спину дохнуло холодом.

— Зачем. Ты пошла. В лес.

Мама сидела в той же позе, и голос ее доносился словно из-под земли. Миле опустила руки, и я увидела, что губа слева разбита, а щека набухает краснотой.

— Отвечай, — прошипела мама.

— К бабушке, — выдавила Миле. — Мамочка, прости, я не хотела…

— А сама зачем туда ходила? — крикнула я. — Мы всё знаем! Ты отрезала еще один палец! Осквернила мертвую ведьму! Из-за тебя мы все прокляты!

Медленно мама подняла голову. Из-за волос ее лица не было видно, но я ощутила взгляд — он вморозил меня в пол. Это длилось и длилось. А потом она заговорила тихо и неожиданно печально:

— Я пыталась уйти, чтобы отвести ее гнев дальше от дома… Но духи не пустили. Прости. Иди к себе.

В спину нам донеслось:

— Дверь держи закрытой.

В темной гостиной мне померещился черный силуэт на диване и, запнувшись, я почти упала на Миле. Мы захлопнули дверь в комнату. Миле забилась под одеяло, а я распахнула шторы, пытаясь прогнать мрак. Грязно-белые струи дождя затянули окно. Мир снаружи рычал и стучал. Я думала о том, что дорогу окончательно размыло, и о том, что нам не выбраться, и о том, что надо бежать. Вой Миле мешал сосредоточиться.

— Да заткнись ты! Мама что, первый раз тебя бьет?

— Это б-была не м-мама… — прогундосила Миле.

Я толкнула ее, а потом залезла к ней под одеяло и обняла. Миле была мокрой, грязной и совершенно беспомощной. Мы застряли здесь.

Я ненавидела маму, которая из-за своей слабости убила не только себя, но и ее.

Мы с детства знали про ритуал. Про то, что ведьмы забирают только ту силу, что идет от предков — без нее нам гибель. И вся эта сила собирается в одном единственном ведьмином мизинце. Если забрать лишнее, мертвые ведьмы оголодают и придут мстить.

Наша мама была слабой, слабее меня, я всегда это чувствовала. И то, что ее вырвало во время ритуала, только доказывало это. Вся ее сила — мрачное лицо, злой голос. И то, что она била Миле. Мою маленькую, тупую, слабую Миле. И теперь, испугавшись, она попробовала забрать силу у мертвой бабушки, чем навлекла на нас беду.

Я не сомневалась, что Миле, если останется, умрет раньше нее — не справится с голодным бабушкиным духом. Но и сбежать сил ей не хватит. Разве что эту силу для нее добыть. Я думала об этом до вечера.

Миле успокоилась, потом ныла, что голодная, пока я не рявкнула — иди и ешь. Тогда она заткнулась и задремала. Ливень за окном гудел, в доме несколько раз скрипели половицы, иногда слышался топот, словно там бегает кто-то маленький. Зло вокруг становилось концентрированнее и гуще, но я чуяла, что до мамы оно еще не добралось. А значит, все может получиться.

Наконец дождь стих, и дом стих, и от этой внезапной тишины я проснулась. Пора. Я растолкала Миле, и та сонно хлопала глазами, пока я говорила ей, тщательно перемешивая ложь с правдой.

Мамы обречена. Она нарушила законы, забрала силу мертвой бабушки, а потому обречена. Ее не нужно жалеть. Нужно успеть забрать ее силу себе, чтобы спастись. Заткнись, если хочешь жить. Реветь будешь позже. Я сделаю все сама, а ты готовься к ритуалу.

Миле, конечно же, пошла за мной, и я испытала облегчение. Какой бы слабой и тупой она ни была, а без нее я теряла уверенность и храбрость.

Мы на цыпочках зашли в гостиную, полную мрачных теней. Мама лежала на диване, запрокинув голову, приоткрыв рот и постанывая во сне. Вокруг дивана был очерчен круг, мел валялся рядом. Так вот как она продержалась этот день. Несгибаемая мама.

Чернота в комнате задышала и пошла на нас.

— В круг, быстро!

Миле взлетела на краешек дивана и поджала ноги. Тень прошелестела по невидимой преграде и утробно зарычала.

— Закрой глаза и не бойся, — прошептала я.

Мама застонала громче. По лбу ее катился пот, но тело было холодным. Может, не трогать и дать умереть? Но я понимала, что сил во мне почти не осталось. Сколько я еще смогу защищать нас с Миле?

Я взяла подушку. Мама открыла глаза, и мои руки застыли. Кажется, впервые в жизни она посмотрела прямо на меня — спокойно и осознанно. И вдруг произошло немыслимое: мама улыбнулась. А потом прошептала:

— Дочка.

Я вздрогнула и почти уронила подушку ей на лицо, и надавила. Рядом взвыла Миле:

— Мамочка, мамочка, мамочка.

Я подумала, что если она сейчас попытается меня остановить, то я не смогу. Сдамся. Но Миле продолжала кричать, распахнув черные от страха глаза, и не шевелилась.

Впрочем, не шевелилась и мама. Я давила и давила на подушку, а под подушкой было тихо и бездвижно. Не знаю, сколько времени прошло, но в какой-то момент Миле перестала причитать и спокойно сказала:

— Ты убила мамочку.

Я выпустила подушку из рук, отвалилась в сторону и закрыла глаза.

— Эта твоя мамочка всю жизнь тебя ненавидела.

Миле встала. Я дернулась:

— Куда ты?

— За ножом, — ответила Миле. — Нужно провести ритуал.

Она вышла из круга и исчезла во мраке кухни. Я в ужасе подумала, что все напрасно, сейчас голодный дух ее сожрет. Но Миле вернулась со всеми инструментами, села рядом с диваном, нежно взяла мамину руку в свою и положила ее на деревянную доску.

Она надрезала кожу, плоть — крови было удивительно мало, — перевернула нож острием вверх, положила мизинец сверху и ударила по нему молоточком. Палец отошел идеально ровно, словно она занималась этим всю жизнь. Точно так же она разделала его на несколько маленьких кусочков, потом снова ушла на кухню, вернулась со стаканом воды и один за другим проглотила их. Потом прокашлялась и запела гимн. Одна, потому что мое горло словно перетянуло жгутами.

Мама лежала с подушкой на лице. Дом был тих. Миле пела на забытом языке, и стены качались в такт ее песне.

Миле замолчала, опустилась на пол и заплакала. Не как обычно, без воя и нытья, а горько и печально. У меня сжалось сердце.

— Мы все правильно сделали. Теперь у тебя есть мамина сила, вместе мы справимся с бабушкой.

Миле всхлипнула:

— Нет, не справимся. Все стало только хуже. В маме не было родовой силы. Мы осквернили мертвую ведьму.

Я хотела стукнуть ее, чтобы не говорила глупостей, но в этот миг ощутила, как мамино тело под подушкой наливается черной тяжестью. Я отшатнулась и только теперь осознала свою ошибку: в том, другом, мизинце, который мама забрала у бабушки, не было чистой силы. Значит, она тоже станет голодной ведьмой.

Я застонала, а потом подползла к Миле, взяла ее руки в свои и заговорила жарко:

— Я спасу тебя, я сильная. Сильнее мамы. И сильнее бабушки! Я придумаю что-нибудь, обещаю. Ты не одна.

— Одна! — крикнула Миле и вырвала свои руки из моих. — У меня умерла бабушка. И мама умерла. И ты тоже мертвая.

— Вот дура… Что ты говоришь….

— Я просто об этом никогда не думала. Я раньше вообще мало о чем думала. А теперь знаю.

— Врешь!

— Как тогда тебя зовут?

— А как тогда я могу делать это? — И я с силой ударила ее в живот.

Она согнулась, спрятала лицо в ладонях и затряслась. А я привалилась к дивану и закрыла глаза.

Я мертвая?

Я мертвая. Конечно. И живой почти не была.

Я вспомнила время в темноте, спокойствии и силе. Рядом была сестра, она была слабой и умирала. Я знала, что она должна умереть, это правильно, но не хотела этого и хранила ее жизнь, пока мы не появились на свет.

Вспомнила холод на коже и ужас двух женщин: у ведьм не бывает двойни. Всегда рождается только одна дочь, иначе быть беде.

Вспомнила, как бабушка — черноглазая, с длинной косой и злыми бровями, похожая скорее на маму сейчас, а не на себя в последние годы, — долго смотрела меня, а потом кивнула: она лишняя.

Вспомнила мамино окаменевшее лицо.

Вспомнила, как меня взяли за ножки и ударили головой об угол, чтобы душа точно покинула тело. И я покинула через трещину в черепе.

Вспомнила, как мое тело отнесли на могильник и сразу закопали под кустом, как нечто грязное и ненужное.

Я думала отомстить женщинам, но видела только слабую сестру, которая вмиг осиротела и стала еще слабее. Я обняла ее и осталась.

Я обняла Миле, и она, как всегда, почувствовала меня.

— Знаю, как тебя спасти, — тихо сказала я ей. — Знаю, где взять силу, которая легко справится со всеми голодными духами.

Она посмотрела на меня — опухшая, красная, смешная. Интересно, а какой она видит меня?

— Ты веришь мне?

Миле кивнула. Моя Миле верила мне всегда, и я ее не подведу. Даже мертвая, я сильнее их.

— Главное, не выпускай мою руку. Пошли.

Дом еле заметно пульсировал, шаги наши продавливали стонущие половицы. Стены шептали, двери стали тяжелыми, черные тени по углам скалились сотней клыков. Я повторяла: «Иди, иди, иди», и Миле шла по коридору, который тянулся длинным туннелем. Наконец мы вынырнули наружу в размытый ливнем двор и шумно втянули мокрый воздух. На Миле были тонкие штаны и рубашка, на босых ногах — калоши. Но времени одеваться не было.

Я потянула ее к сараю, а потом за него. Около тропки Миле заупрямилась, и я потащила ее силой. Темный лес прыгал перед глазами, я задыхалась, сражаясь с упирающейся Миле и с тьмой, что обступала со всех сторон и капала из низких туч.

— Вперед, не останавливайся! — повторяла я и тянула ее дальше, все чаще оскальзываясь и запинаясь.

Миле хрипела, но шла — неуклюже и медленно. Иногда ее рука дергалась и выворачивалась, а сама Миле начинала пронзительно визжать или смеяться. Тогда я трясла ее и кричала, пока морок не уходил, но с каждым разом получалось все хуже.

Вдали брезжил просвет между елями, поляна близко, но сил во мне не осталось. Я подняла ладонь, чтобы отодвинуть ветку, и поняла, что могу видеть сквозь себя. Все, что было мной, разлетелось по дороге ошметками силы. Я уже не могла держать Миле. Нам не дойти.

— Миле, попробуй добраться до могильника сама. У куста, где ведьмины круги, прямо в корнях, косточки… Среди них мой мизинец. Ты должна найти его и проглотить. Боже, как же ты его найдешь сама…

— Ты мне покажешь.

Я поняла, что это она придерживает меня и ведет вперед. Она шаталась и то и дело взмахивала руками и огрызалась на кого-то, и я видела черные тени, что оседали на ее теле, пытаясь пробраться внутрь. Но Миле шла и тянула меня, а потом взяла на руки и понесла. Она была очень холодной и сипела, но не останавливалась ни на миг. Я прижималась к груди сестры и удивлялась, сколько в ней стойкости и отваги.

На могильнике нас ждала бабушка, похожая теперь на бурое дрожжевое тесто. У нее не было губ, но я знала, что этот ощерившийся рот и правда улыбается.

— Внучка, — проскрипела она.

У Миле подкосились колени, и она едва не упала. Я чувствовала ее страх и горе — она всегда любила бабушку.

— Пришла. Хорошая девочка.

Бабушка шагнула к нам. Миле шагнула к ней. У нее не осталось сил бороться. Я выскользнула из рук Миле и загородила ее. Бабушка застыла.

— О, так вот в чем дело. Хорошо, что тогда убила тебя. Твоя сила неправильная, такой не должно быть.

— Куст, — шепнула я и Миле двинулась в сторону опушки.

Бабушкина голова поворачивалась вслед за ней, но сама она не шевелилась. Вдруг за нашей спиной раздался хохот. Мама! Она двигалась вприпрыжку, наклонив голову к левому плечу и растянув неестественно длинный рот в улыбке. Совсем свежий голодный дух, безумный в своей смерти.

Я развернулась к ней и выставила руки, зная, что уже проиграла эту битву. Но вдруг то, что было бабушкой, с рыком метнулось вперед.

Я подползла к Миле, пока голодные духи сражались. Она скрючилась около куста и тихонько выла.

— Скорее, — прошептала я, — рой здесь.

Мои косточки звали, и я надеялась, что узнаю среди них мизинцы. Должна узнать.

Миле стала царапать землю. Слишком слабо и медленно. Какая я дура — нужно было взять лопату.

— Лопата бы не спасла, — прошипело за спиной. Вокруг бабушки клубилась и извивалась чернота. — На том теле нет мизинцев. Ни одного. Младенцы не могут превратиться в голодных духов, даже если забрать все. А я все и забрала, и это справедливо, тебе все равно ни к чему. И кстати, твои мизинцы я проглотила без рагу.

— Вот только силы это тебе не дало, — протянула я.

Забытая боль и обида поднимались медленно и густо. В глазах темнело. Я запрокинула голову и закричала на одной высокой нескончаемой ноте, и с каждым мгновением мой крик набирал мощь и накрывал поляну куполом. Я ощущала, как пытается отползти Миле, как пятится бабушка, как скулит мама. Я ощущала свои звонкие светлые косточки под толщей земли, дырку в черепе, зуд там, где не хватало пальцев. Меня заполняла ненависть. И сила.

Младенцы не становятся голодными духами? А я тогда кто? Ты ошиблась, бабушка, и твоя ошибка дорого тебе обойдется.

Я замолчала, но лес вокруг звенел и вибрировал. На месте бабушки и мамы остались темные пятна. Миле лежала, зажав уши и широко распахнув глаза.

Я подошла к ней, присела рядом и обняла, как делала все эти годы. Моя маленькая, слабая, глупая Миле. Я оказалась очень голодным духом — голодным до любви. Но я не уничтожу тебя, сестра. Я осталась здесь ради тебя и буду с тобой всегда.

Древние традиции рухнут, все изменится, и лишь странная Миле будет идти по тропе из черного леса к черному дому. Из черных туч над ее головой срываются первые снежинки. Миле раздета, но ей не холодно, она улыбается. Сейчас она сожжет дом и покинет это место навсегда. Бабушка никогда не рассказывала ей таких историй, но она расскажет ее сама. Правда?

Две прозрачные тени, идущие вслед за ней с опущенными головами, кивают.

Пальцы Миле светятся, но с каждым шагом все тусклее и тусклее.

Короткое воспоминание. Кадр. Из верхнего ящика шкафа, почти у потолка, глядит из-за дверки мальчишка. Сам я внизу и почти сразу отворачиваюсь. В комнате горит один ночник, и в полоске слабого света — лицо... И на нем отчаяние такое, страх. А я отворачиваюсь, но с четким знанием — брат заслужил.

— Игорь, вам не кажется, что отчасти причина может быть в чувстве вины? — спросил однажды терапевт.

Случилось как-то, что наложилось одно на другое: одиночество, унылая рутина, смерть матери — решил попробовать психотерапию. Удивительно: о семье говорили, о детстве, как тяжко быть изгоем, как страшно подвести родителей, о синдроме самозванца и выстроенных стенах, но брат ни разу не всплыл. Словно защита какая была.

— Все может быть, я же не святой. Только... вы о какой-то абстрактной вине или конкретной?

— А вам как кажется?

— Вероятно, абстрактная... Может, внушенная? То есть... я такой неудачник от чувства вины?

— Игорь, был уговор не называть себя так. Не ставим на себе крест, это временные трудности.

— Да, помню.

— Подумайте, возможно ли такое, что вы избегаете выгодных продвижений на работе из-за чувства вины перед другими кандидатами? Сколько работаете вы, а сколько они... Вспомните вашу бывшую девушку Олю, возможно ли, что вы отпустили ее к другу, потому что и перед ним ощущали некую вину?

Да, терапевт оказался стоящим. Чертовски мудрый мужик. Тогда я, конечно, не признался — ни ему, ни себе. Но зерно прозрения было заложено. Потом уже было повышение до ведущего художника по персонажам, прибавка в деньгах и — главное — встреча с Катей.

Мне — всё, другим — ничего, в этом вина? Нетипично для единственного ребенка в семье, как обронил сэнсей на одной из сессий.

Катька вышла до ПВЗ, и я снова полез в шкаф — стриггерить память. Хотелось выудить лицо брата. Опять стул, вновь верхний ящик со скрипучими дверками. Свет слабо толкался, не доставал до углов и задника. Однако пусто — что в ящике, что в голове. Темнота и пыль. Ничего не вышло. Стоял себе спокойно, не падал, не задыхался.

— Игорь! — раздалось в комнате, когда я уже прикрыл дверки. Тут-то и полетел. Вслед за сердцем. Ноги враз стали ватными, пришлось хвататься за спинку стула.

— Ты зачем опять туда полез? — Катя стояла в дверях комнаты, одетая в верхнее, на шапке сверкали снежинки.

— Тренируюсь.

Я спрыгнул со стула.

— Дурак? — Она стянула шапку.

— Да не, проверил просто, может, что-то оставили. — Я вытер взмокшие ладони о футболку. — А ты чего, забыла что-то?

Она нахмурилась, раскрыла пакет с логотипом WB, поглядела внутрь.

— Ничего не забыла. Блузку хотела оставить, мерила, мерила, подумала, ладно, заберу.

«Мерила, мерила»? Ее не было каких-то пять минут. Невозможно! Не могла она так скоро обернуться.

Я покосился на шкаф, затем на часы. Зашибись — на деле прошло не меньше получаса! Я не только ничего не вспомнил, наоборот, забыл, выходит, с двадцать минут. Двадцать минут залипания в пустоту шкафа. Или...

Проверил футболку, шорты: нет, следов пыли не было. От этого действительно стало не по себе — не от отсутствия пыли, а от того, что я всерьез проверил, не ползал ли в шкафу.

Спустя пару дней решил закрыть вопрос. Позвонил отцу. После обмена моего «Как поживаешь?» на его «Что нового? Как Катенька?» я прочистил резко пересохшее горло и спросил напрямую:

— Бать, а у меня есть брат? Или, может, был... в детстве? Родной.

Ждал, что он рассмеется или, наоборот, проворчит, что не смешно. Но ответом был лишь приглушенный смех из телевизора.

— Пап?

Все смолкло, затем донесся какой-то стрекот, и отец прошептал:

— Приезжайте.

— Что?

— Жду.

И бросил трубку.

Припарковался на единственном свободном месте во дворе. Да, городок хоть и бедный, а машин полно. Автомобиль давно не роскошь, даже здесь.

Я помнил двор территорией детей: там, где сейчас стояли «Нива» и «Веста», мы день напролет могли играть в квадрат. «Мы» это я, конечно, приукрасил — сам я больше наблюдал со стороны. Не умел к пацанам подход найти, в коллективе терялся. Всю жизнь думал — трусоват, пока сэнсей не утешил: «Это нормально, другие дети приобретали опыт коммуникации с братьями и сестрами, в безопасной среде, у вас такой возможности не было».

Ну, да, я всегда был один. А это воспоминание — глядящий через щель брат — какая-то погрешность, обрывок сна, который забылся почти сразу, как я проснулся в одно из тысяч утр. Однако ради этой мелочи я преодолел больше ста километров, еще и Катьку обрек на это. Хотя она как раз, на удивление, была не против. «Поездка! Ну хоть какое-то разнообразие на выходные», — с легкостью согласилась и сейчас, выбравшись из авто, разминала спину. В своей длинной, ниже колен, куртке походила на пингвина.

Повторяя за ней, я оглядел родную пятиэтажку. Закатное солнце красило алым ее макушку, в окнах загорался свет. Непривычно было не найти в них ни единой мигающей гирлянды. Люди здесь не празднуют — выживают, подумалось, и тут же тошно стало от этой снобской мысли. Разом делся куда-то и весь настрой. Под куртку влез мороз, и будто вместе с ним, но еще глубже — понимание: наш приезд — ошибка.

От подъезда, наскоро накинув на плечи тулуп, припустил мужик. Ага, его место заняли. Я даже обрадовался на миг: сейчас прогонит и поедем домой. Но мужик замер в паре метров, вытаращившись. Затем вытянул из кармана штанов телефон, отвернулся чутка и заглянул в него. Снова уставился на меня. И тут его лицо посветлело:

— К Михалычу? Игорек! Не признал сразу.

Мужик протянул руку и, пока тряс, пожимая, выложил, мол, сосед со второго этажа.

— А я уж думал, место ваше заняли.

Сосед усмехнулся, махнул рукой:

— Да у нас тут все общее. Обычно посвободнее, да нынче гостей много. — Затем легонько подтолкнул. — Ну, иди, иди, обрадуй старика.

И потрусил ко второму подъезду, активно печатая что-то в телефоне.

— Ну, чего ты стоишь? — улыбалась Катька. — Пошли уже, холодно.

От домофона осталось лишь пустое гнездо. На лестнице нас ждали еще соседи. Мужик вышел покурить, чиркал зажигалкой, но отвлекся, протянул руку. Поздоровались.

— С грядущим, брат, — выдал он, не вынимая изо рта сигареты, и, глянув выше, закивал.

И снова я пожалел, что не дома — в своей теплой и светлой однушке, с наряженной елкой и мигающими огоньками в окне.

Дальше были улыбчивые старушка с внучкой. Эти просто молча проводили взглядом. Едва мы минули их, как первая зашоркала тапочками, вторая зашептала. И так — шипуче — они и уползли к себе.

— Ты чем прославился, признавайся. — Катя пихнула в бок. — Чего тебя весь дом ждет?

— Женился, — пожал плечами. — Всем интересно, на ком.

Дверь в квартиру оказалась не заперта. Переступив порог, невольно ощутил себя тем пацаном, что крался от двери в свою комнату, чтобы родители не увидели разбитой губы или порванной рубашки, с которыми возвращался из школы. Обстановка с того времени почти не поменялась, лишь как-то пожелтело все и словно поломалось в прямых ранее линиях.

Никто нас не встретил.

— Пап! Мы приехали. Встречай, ну. Па-ап!

Разувшись, переглянулись и пошли на звук. В зале гремел телевизор.

Отец сидел в кресле, но так, словно в первом ряду актового зала в ДК своего химзавода, когда со сцены выступал с благодарственной речью сам Андропов. Да, в кресле был, несомненно, папа, но если бы я забыл его лицо, то решил бы, что манекен с блаженной улыбкой — настолько неживой казалась его застывшая поза. В новом дорогом костюме, в белоснежной рубашке и при галстуке — словно покойника вместо гроба зачем-то усадили в кресло…

Так ведь это и есть, вероятно, его похоронный костюм, заранее купленный и ожидавший своего часа. Меня аж передернуло, и волосы зашевелились под шапкой.

Лишь посеребренная щетина и растрепанные седые лохмы выбивались из идеальной картинки. Тут меня флешбэкнуло в один из тех вечеров, когда такой вот батек возвращался с застолий, расслаблял галстук, скидывал пиджак и, топча его, орал: «За сына сына не жалко! Отдал и пляшу!»

Я подошел к пузатому телевизору, ткнул в кнопку — пришлось напомнить себе: я уже не ребенок и за эту вольность мне ничего не будет. И лишь в наступившей тишине стало понятно, что отец все это время тихо хихикал. Экран погас, но он так и смотрел в него, растягивая улыбку.

— Па-а-кх, — голос не слушался, я откашлялся. — Чего гостей не встречаешь?

Папа дернул головой, мазнул взглядом по мне и остановился на Катьке. Охнул, выпучив глаза, поднялся из кресла:

— О-хо-хо, привез?

Прошел босыми ногами к Кате.

— Добрый вечер, Олег Михайлович, — неуверенно улыбнулась она, — как вы ту...

Не договорила: отец сунул руку между краями ее куртки и приложил к животу.

— Живе-е-м, — протянул восторженно и лизнул нижнюю губу.

— Бать! — вырвалось у меня. Но он продолжил хихикать у лица Катьки, и она поморщилась и отступила.

— Олежа! Вернись на место.

Из спальни вышла женщина, высокая, немолодая, с проседью в русых волосах, собранных сзади в пучок. Не в пример отцу она была в домашнем халате и тапочках.

Папа послушно вернулся в кресло и с готовностью уставился в телевизор. Женщина подошла к «пузатому»:

— Игорь, Екатерина, нужно поговорить, давайте выйдем на время, — указала на дверь из зала, а затем включила телевизор обратно.

— Кто вы? И что с моим отцом? — спросил я, когда она прикрыла дверь в зал.

— Не нужно волноваться, Горька, — улыбнулась женщина и опустила ладони мне на плечи. — Не вспомнил? Алсу Рифкатовна.

И действительно, что-то отозвалось внутри, я точно когда-то слышал это не самое обычное сочетание.

— Соседка из двенадцатой, прям напротив. А еще, Горька, ты знал меня как свою воспитательницу в детском саду.

— Алсу Рифкатовна, — сорвалось с губ. На миг я словно вернулся в пятилетнее тело.

Алсу кивнула и отступила.

— Горька, город-то дряхлеет, заметил, может. А с ним и мы, понимаешь? Отец твой, как видишь, да и прочие из второго поколения жильцов. Бараки помнишь в Южном? Ушли под землю. Подчистую. Как пасть разверзлась и проглотила. К другим районам теперь подступает, к нашему — твоему.

— Я предлагал отцу переехать, не захотел.

В подъезде хлопнули дверью.

— Ну конечно, Горька, куда он поедет? Он этой землей повязан. Как и все мы. Многое отдали, куда уж мы отсюда.

В зале завопили. Я было дернулся к двери, но сообразил: это телевизор.

— Задобрить надо бы землю, иначе сгинем, — продолжала Алсу Рифкатовна, тон и взгляд ее были такими, будто мне в самом деле лет пять и она объясняет очевидные вещи. — Как отец твой задобрил и моя мать в свое время, как задабривали деды и прадеды, еще когда строились здесь.

— Вы вообще о чем? — не выдержала Катя. — Что вы делаете в чужой квартире? Игорь, что она несет?

Новые двери хлопали в подъезде.

— Ты ведь, Горька, жив лишь потому, что земле первенцев отдаем. — Рука Алсу нырнула в карман халата. — Пора вспомнить и отдать должок.

Прежде чем до меня дошел смысл сказанного, уши заполнил стрекот. Это Алсу принялась раскручивать трещотку. Забавная радужная игрушка — я вспомнил, такая была в детсаде — вращалась с приятным, гипнотическим звуком. В центре ее разрастался зрачок, а вокруг пульсировала переменчивая радужка.

Никто в моей группе никогда не капризничал. Алсу Рифкатовна — волшебница, верили мы и слушали трещотку.

— На счет три ты вспомнишь Юру, своего брата.

Раз...

Слуха коснулся вопль. Это Катька.

Два...

В квартиру — заметил краем глаза — полезли бесы. Задрожал пол, свет.

Три...

Лежу в постели в нашей с Юркой комнате. Его кровать пуста. Папа рычит на него за стенкой, в прихожей. Не понимаю слов или не хочу — поэтому слышится, что рычит.

Распахивается дверь. И я прячусь под одеяло почти с головой.

— Я найду, для чего ты сгодишься! — рык обрастает словами. Папа толкает Юрку к шкафу. Скрипит дверца где-то у потолка. — Залезай! Наказан!

Юра молчит, не плачет. Слышно только возню. Затем хлопает дверца шкафа, отец выходит.

Брат глядит на меня из-за приоткрытой створки. Ночник освещает половину лица. И я узнаю его! Что-то есть в нем от Макса Кайзера, главного персонажа видеоигры, которого я создал два года как. Только у Макса на лице беззаботность или отвага, у брата же — ужас, отчаяние и слезы.

Он что-то шепчет, шевелит губами. А мне холодно под одеялом. Я отворачиваюсь, укладываюсь на другой бок. Сегодня мне повезло, но завтра наказать могут уже меня.

Утром постель Юры все так же пуста. Мама говорит, что брат ушел пораньше в школу, в свой третий класс и что мне тоже пора в детсад. В группе Алсу Рифкатовна крутит трещотку лично для меня. Становится легче, я забываю, как заглянул-таки в то утро в шкаф, забываю дурно пахнувшее мокрое пятно и крошки коричневой земли, что нашел там, забываю, что не был когда-то один.

— Горька, чего ты опять в сторонке? — пробивается голос Алсу. — Иди сюда, поиграй со всеми.

И я иду. В прихожую набилась толпа. Мужики и бабы, довольные, разгоряченные, передают друг другу, как горячую картошку, худенькую девушку. Кажется, игра в том, чтобы умудриться стянуть с нее по предмету одежды. Уже сейчас она лишь в джинсах и лифчике. Зовет меня, пытается вырваться из кольца. Такая ее роль в этой игре.

Я иду к ней. Отец закидывает руку на плечо, подгоняет, приплясывая:

— Заживем, сына! Первенец во чреве первенца — каково, а?! Ну, насытятся наши, отблагодарят!

— Пустите Горьку! Ему тоже хочется! — командует в толпе Алсу.

Вхожу в кольцо. Мужики поднимают девушку.

— Хватай! — кричит тот, что был на лестнице.

— Стягивай портки! — гогочет тот, что был во дворе.

Ловлю ноги девушки. Мы же... были вместе?

Она брыкается, плачет. «Очнись!» — голосит. И действительно — хочется очнуться, проснуться. Но сон не отпускает. У него свои законы.

Отец помогает стянуть джинсы, и под общий радостный восклик девушку подхватывают на руки. Несут толпой в соседнюю комнату — к высокому старому шкафу. Дверцы верхнего ящика распахиваются, из черноты, ссыпая на пол землю, показывается мать. Моя мама — голая, перепачканная и исхудавшая. И с ней соседи. Кого-то я узнаю — был у них на похоронах. У кого-то видны лишь руки.

Они жадно хватают почти такую же бледную, как они, девушку. Она бьется не на шутку, будто это не игра. Но руки сильнее, их больше: одни толкают ее, другие принимают и, наконец, утягивают с собой.

Отворачиваюсь. Кажется, я виноват. Кажется, я знал ее. Кажется, мы были чем-то... одним.

Мне не хотелось думать, что ей сейчас хорошо. Потому что мне-то было не очень. Жизнь крутилась, как беговое колесо одинокого хомячка. Сплошная рекурсия. День сурка. Отпуск остался в давно забытом июне, а впереди маячила унылая осень, которая очаровывает разве что гостей города, но не петербуржцев, неторопливо бредущих на работу.

Пора было посетить парикмахерскую, но Светка говорила, что если стричься на убывающую луну, то появится лысина. Было что-то трогательное в том, как она ставила блюдечко молока для домового, кричала на меня, чтобы я не кидал ключи на стол и не выносил мусор на ночь. И что-то во мне соглашалось, что некоторым приметам лучше не противоречить.

Я включил сериал, который мы так и не досмотрели, и не увидел в нем больше ничего ни смешного, ни страшного. Тупая жвачка для мозга, чтобы убить выходной.

Смартфон взорвался арией Воланда – я так и не собрался поменять мелодию на звонке.

В Питер приехал Ромка, мой приятель еще с института. Он что-то там рассказывал, говорил, что пора встретиться и поболтать вдвоем, как в старые добрые времена. Три дня у него прошли в беготне по злачным местам и достопримечательностям, в его странном понимании этого слова. Ромка скучал в залах Эрмитажа и Русского Музея, не привлекали его и живописные пригороды. Он приезжал в Питер, чтобы потусить в местах модных, а подчас и странных.

– Лех, я тут на экскурсию собрался. Вчера после крыш хотел, но не срослось. Гоу со мной?

– В музей? – Ромка и экскурсия в моем представлении были понятиями несочетаемыми, – Да ты стареешь, бро…

– Ну, не совсем музей. Хотя можно и так назвать. Ночью, очень круто. Представь: центр мироздания, Лестница Сатаны, тайники масонов…

– Ротонда, что ли? – усмехнулся я.

– А, ты был уже? – разочарованно протянул Леха. – Ну, может, за компанию. Говорят, завтра утром парад планет. Семь в ряд. Утром можно на купол подняться и посмотреть, пять точно видно будет.

– Да не… не был, – замялся я. Было немного стыдно признаваться, что ни разу не заглянул в это культовое место, хотя живу в паре кварталов от Гороховой.

– Ну, вот. Пошли!

Я отнекивался для вида, но потом ожидаемо согласился. Да что еще, собственно, делать дома одному. Ротонда так ротонда.

К моему стыду, оказалось, что о знаменитом доме с Ротондой, знаю я довольно мало. Почему-то был уверен, что там жил Распутин, но интернет эти сведения признал ложными. Дом неподалеку от Сенной площади когда-то принадлежал масонам, но не все время, а ближе к концу девятнадцатого века, графу Андрею Зубову. В ныне заколоченном намертво подвале золотая петербургская молодежь посвящалась в вольные каменщики. Но, пожалуй, большая часть мистики наслоилась уже во времена неформалов. Городские легенды окутывали эту петербургскую парадную таинственным флером. Я даже вычитал, что вначале была построена именно Ротонда, а позже вокруг колонн вырос трехэтажный доходный дом.

Я разглядывал снимки исписанных стен: стихи, цитаты, совершенно безумные по смыслу надписи. И мне захотелось тоже написать что-то на этой стене, оставить след в вечности. Таким вот странным образом. Я не знал, посмею ли попросить о чем-то мироздание, но внезапно эта идея завладела моими мыслями.

К дому номер пятьдесят семь я подошел несколько раньше назначенного времени. Я с недоумением разглядывал скромную обшарпанную дверь самого обычного подъезда. Дождь наконец закончился, начали подтягиваться и другие экскурсанты. Смартфон завибрировал смской: «Прости, бро, вымок в Севкабеле, как цуцик. Пытаюсь согреться под одеялом. Не один. К черту эту Ротонду и планеты». С минуту я раздумывал: может, развернуться и пойти домой? Но любопытство пересилило. Хотя, что я тут буду делать два часа без Ромки? Да что вообще можно делать два часа в подъезде?

Гид появился ровно в двадцать два часа, ни секундой раньше, и открыл парадную ключом. Внутри было темновато, но неожиданно чисто. После всех этих фотографий в интернете Ротонда, с ее выкрашенными в мятный цвет стенами и колоннами, выглядела пустой. Из центра белого купола сиротливо свешивалась пятилапая икеешная люстра. Сбоку от лестницы приткнулся стенд с небольшой экспозицией. Надписи, давно погребенные под слоем штукатурки и краски, все еще можно было увидеть на старых снимках. Видимо, просьбы к мирозданию теперь надо было оставлять в большой потрепанной книге «жалоб и предложений», так как вандализм по словам гида в Ротонде строго запрещен.

– Ну что ж, думаю, вы все немного уже знаете об этом месте, раз пришли не на стандартную дневную экскурсию, а на ночной ивент. Давайте быстренько представимся друг другу, – сказал гид – худощавый и довольно колоритный, практикующий образ вольного художника. – Меня зовут Илья – раз. И я ваш гид.

Тоненькая большеглазая девица-гот хмуро улыбнулась и поддержала игру:

– Меня зовут Инна… – два, и я – актриса, – она смутилась, пробормотала еще потихоньку «будущая» и выразительно посмотрела на меня.

– Ну ладно, – я тоже почувствовал неловкость, как будто пришел на сборище анонимных алкоголиков. – Алексей – три. Я – системный аналитик.

Кто-то присвистнул. Я оглянулся – за спиной не было ни души. Инна засмеялась, и ее хихиканье также обежало зал по кругу, многократно отразилось и пришло со стены. «Реверберация», – пришел на ум, услышанный где-то термин. Никакой магии, просто акустические шутки Ротонды.

– Что ж, я Глеб. Буду номером четыре. Временно продавец сантехники.

– Настя, – скромно представилась пухлая невысокого роста блондинка неопределенного возраста. – Пять. Фельдшер.

Таким же образом посчитались блогер Александр и библиотекарь Петр.

– Итак, дорогие мои экскурсанты, нас здесь ровно семь, что удивительно символично! Думаю, вы пришли не слушать сплетни о приходивших сюда знаменитостях. У каждого из вас есть тайные желания, и их исполнение зависит от того, как далеко вы готовы пойти.

Пока гид говорил, Александр уже успел добраться до второго этажа по левой тупиковой лестнице, испытывая чудеса распространения звука. Он беспрерывно фотографировал. Стена на площадке была завешена бумажками с надписями: от обрывков картона и открыток до вырванных из тетрадей и книг страниц. Каждый из посетителей стремился оставить хоть что-то. Если не выраженное желание, так какую-нибудь немыслимую глупость. «Они ведь знали, что это будут читать, – подумал я. – Нет, они точно надеялись, что их слова прочтут. Что их услышат. Хотя бы здесь».

На площадке Настя уткнулась в книгу, задумчиво грызя кончик ручки, видимо, раздумывая, что бы такое изобразить в ней для потомков.

– Думаю, вы все уже знаете, – начал гид, – что круговая лестница на третий этаж называется Лестницей Дьявола именно по причине свидетельств многочисленных встреч с Сатаной во время подъема. Чтобы желание исполнилось, как известно, нужно пройти с закрытыми глазами до верха и не открывать их ни в коем случае. Но я не советую, друзья, вам это делать! Все, кто пытается заключить таким образом сделку с темным господином, оказываются в петле времени. Подъем тянется настолько долго, что нервы сдают у смельчаков значительно раньше, чем они достигнут третьего этажа. Кстати, подъем с открытыми глазами совершенно безопасен, а вид с верхней площадки просто волшебный. В том числе и на несуществующую седьмую колонну. Хотя, нет, чтобы увидеть ее, надо попасть в другое измерение – кстати, в него, вроде бы, и ведет левая лестница. Как вы догадались, порталы открываются строго в определенные дни. Думаю, парад планет, ночь красной луны или дождь из Персеид вполне могут быть такими моментами. Но это неточно, так как до сих пор оттуда мало кто возвращался. Так что нет в этом мире седьмой колонны, зато нередко проявляется тень от нее.

– Это правда, что если человек увидит седьмую колонну, он откроет портал в другое измерение? – сухо спросила Инна. – Может быть, портал в центре, под люком?

– Вполне возможно, – рассмеялся Илья. – А вы все хорошо подготовились к выходу в иной мир?

Я почувствовал волнение, но Илья успокаивающе подмигнул.

– Я просил всех подготовиться, но вы, видимо, не добавлялись в экскурсионный чат. Ничего. Ритуал не сложный. Вы справитесь. К слову, о люке – там был масонский подвал, в котором иногда прятали награбленное такие известные налетчики, как Ленька Пантелеев. Но позже, когда в Ротонде слишком часто стали пропадать люди, подвал залили цементом.

Я встал на первую ступеньку и посмотрел наверх. Лестница казалась не такой уж и длинной. Три этажа по спирали можно одолеть за считанные минуты. Ступени узкие, но перила поддерживают частые деревянные балясины. Не так уж и страшно пройти десять минут с закрытыми глазами.

Я отошел к центру, все еще задирая голову, рассматривая потолок. Мир закрутился неясным калейдоскопом, и я резко отступил назад, опираясь на колонну. Я потер глаза, стараясь, чтобы экскурсанты не заметили мое головокружение.

– Не вижу никакой тени, – заметил блогер. Голос его прозвучал так отчетливо, словно он стоял рядом.

– Если вообразить человека, о котором мечтаешь, и написать слова любви на доске желаний… – начала было Настя, но осеклась под взглядом Инны.

– Отличная ночь сегодня для желаний, – сказал Илья. – Рано утром на небе можно будет наблюдать парад планет. Целых семь в ряд. И хоть единственное здешнее окошко смотрит во двор, но увидеть это редкое зрелище можно, выйдя на купол через соседний подъезд.

Инна и Александр радостно переглянулись, а я подумал, что карабкаться по скользкой черепице под дождем на ветродуе не слишком привлекательная идея.

– Кроме того, сегодня семнадцатый лунный день, и огромная, чуть погрызенная в убывающей стадии, луна будет также отлично видна среди других небесных тел.

– Если небо не затянут облака, – фыркнул Глеб.

– И все же вы пришли за чудом, – заметил Илья, обводя взглядом присутствующих. – Парад планет считается наилучшим временем для совершения ритуалов. Но я хочу сначала услышать, что вы знаете о Ротонде. Всего лишь семь мистических слухов, по одному от каждого из вас.

– Вы уже говорили, что в некоторые, особенные ночи по лестнице спускается Дьявол, чтобы погулять по городу, – начала Настя. – Я слышала, что одна девушка попросила наказать жениха, который ее бросил. И утром он не проснулся. Вот вам первая легенда.

– Я слышал, что один маленький воришка, – продолжил Александр, – подрезал золотые часы и спрятался от преследователей в подвале Ротонды. Его не могли разыскать сутки, а через неделю в подвале обнаружился глубокий старик с золотыми часами. Байка номер два.

– Я тоже читал об одном юноше, который не был готов к экзаменам, но очень боялся вылететь из института. Говорят, он решил пойти по Лестнице Дьявола, – сказал Глеб, – но с тех пор его больше никто не видел. Слух номер три.

Я растерялся, что не могу припомнить ни одной страшилки, но вскоре что-то пришло на ум из прочитанного:

– В лихие девяностые один бизнесмен хотел заключить сделку на удачу в делах. Когда он вышел из Ротонды, его друзья увидели, что он постарел на много лет. Небылица четвертая.

Инна подошла ко мне ближе и тоже прижалась к колонне. Она, вроде бы, в шутку предложила остальным последовать нашему примеру и занять места у колонн. И лишь Илья остался в центре.

Колоннада погружалась в сумрак – света тусклой люстры было явно недостаточно. А тишина стала такой давяще-звонкой, как натянутая струна, что хотелось полоснуть по ней ножом дикого крика.

– Предателя ордена замуровали прямо в подвале. Искатели сокровищ не нашли ни клада, ни скелета, когда разобрали люк, – сообщила Инна. В ее глазах плясали зеленые чертики. – Пятая баечка.

– Шестая – совершенно правдивая история, – сказал Петр. – Прямо на люстре повесился несчастный влюбленный. Его призрак тоже где-то здесь – что уже менее достоверно. Однако я слышал в прошлое посещение, что однажды прямо на гида упала книга, которая принадлежала погибшему.

– Ну что ж, завершу наш гектамерон баек историческим фактом номер семь, – подвел итог Илья. – Дочь купца Яковлева, которому принадлежал дом, Мария, была заточена в надстройке флигеля в виду душевной ее болезни. Домочадцы стыдились ее и делали все возможное, чтобы о существовании Марии никто не узнал. Но, похоже, она пережила их всех, и, когда последний знавший о ней брат скончался, Мария осталась одна взаперти. Можно сказать, заживо погребенной. Говорят, ее призрак иногда можно встретить лунной ночью на лестнице.

Голос Ильи из центра зала звучал, как у диктора телевидения – певуче и громко. Неудивительно, что будущие рок-звезды так любили здесь репетировать и давать камерные выступления.

Настя и Инна начали громко считать тени:

– Раз, два… – эхо многократно подхватывало их голоса и возвращало шепотом за спиной.

Колонна показалась мне слишком холодной, и я уже хотел покинуть круг, как Настя сказала: «Семь», и показала на тень, которая была даже темнее других.

Александр бросился фотографировать:

– Так седьмую колонну все же можно увидеть или это визуальный эффект?

Илья хитро прищурился:

– Дело в том, что вокруг нашей Ротонды есть и другие. Если отметить их все на карте, то линии, их соединяющие, создадут некую гептаграмму. Иногда проступающие на полу трещины повторяют чертеж этого защитного символа. Говорят, что именно эти оккультные постройки мешают открытию врат в иное измерение.

– И сколько же их?

– Ровно семь: ротонда Мариинского дворца, «Охотничий домик» при ресторане Лесной, павильон у Гранитной пристани, беседка у Лебяжьего пруда и похожая в Екатерингофе, церковь Святой Троицы – ее еще называют «Куличом и пасхой», – и дом-кольцо на Фонтанке, – улыбка Ильи казалась немного натянутой. – Многие угловые точки были построены значительно позже, но, возможно, именно это объясняет, что Ротонда не сразу потеряла свою магию.

Детский красно-синий мяч упал в центр зала под ноги к Илье и несколько раз подпрыгнул на кафеле, пока гид его не поймал.

«Интересные у них спецэффекты, – подумал я, – якобы случайные».

– Поиграем? – неожиданно сказал Илья и кинул мяч мне в руки.

– Ага, начнем! – радостно подхватила идею Настя.

– В «Я знаю семь…», – кивнул гид.

– Но я не умею! – я хотел откинуть мяч к Насте, но она помахала руками, отказываясь, и одними губами беззвучно сказала: «Ты водишь». Только я все равно услышал. Как будто кто-то проговорил мне слова прямо в ухо.

– Это просто, – подбодрил Илья. – Ну, допустим, начни так: «Я знаю семь дней, за которые бог сотворил Землю».

Я облегченно вздохнул, ударив мяч об пол, и решил поумничать.

– Я знаю семь дней, за которые Бог сотворил Землю. Воскресенье – раз – свет отличился от тьмы. Понедельник – два – вода разделилась с небом, – последующими ударами ладони об мяч я лишь наращивал темп. – Вторник – три – Бог создал сушу, моря и растения. Среда – четыре – повесил светила на небе. Четверг – пять – Бог создал рыб, рептилий и птиц. Пятница – шесть – появились звери и человек. Суббота – семь – день для отдыха от дел.

И тогда я довольный кинул мяч Насте и встал на первую ступень спиральной лестницы.

Инна сделала страшное лицо, догадываясь, что я задумал, и отрицательно покачала головой. Я улыбнулся, закрыл глаза и сделал первый шаг. Ничего не будет. Это просто городская легенда.

Настя продолжила:

– Я знаю семь небесных тел, выстроившихся в парад планет: Меркурий – раз, Венера – два, Уран – три, Юпитер – четыре, Нептун – пять, Сатурн – шесть, Луна – семь.

Петр хмыкнул, принимая эстафету:

– Я знаю семь смертных грехов: гордость – раз, зависть – два, чревоугодие – три, блуд – четыре, гнев – пять, алчность – шесть, уныние – семь.

Я сделал еще шаг. Удары мяча об пол стали похожи на звуки метронома. Я погрузился в вязкий гул и тут же пожалел, что не начал считать шаги. Мне казалось, что я уже преодолел целый пролет, но похоже ощущение времени дало сбой. Где-то там, внизу, Инна перечисляла семь имен демонов, отвечающих за грехи: Люцифер, Мамона, Асмодей, Сатана, Вельзевул, Левиафан. Ее голос отдалялся, как будто она уплывала на лодке на другой берег реки.

Глеб меня удивил, когда я прислушался к его игре с мячом. Семь церквей из откровения Иоанна Богослова: в Эфесе, Смирне, Пергаме, Фиатире, Сардах, Филадельфии, Лаодикии.

– Я знаю семь ангелов судного дня, – где-то совсем шепотом вторил стуку мяча Александр.

«Гавриил, Уриил, Рафаил, Иегудиил, Варахиил, Селафиил и Иеремиил», – мысленно повторял я за ним, поднимаясь все выше и выше.

У меня появилось жуткое ощущение высоты, я вцепился в перила и сделал новый шаг. Колено пронзила слабая боль.

– Эй, парень! – хриплый голос пронзил тишину. – У тебя есть в кармане пачка сигарет?

Я упрямо шагнул дальше. Хотелось открыть глаза и посмотреть, но я только сильнее зажмурился. Возможно, в перформансе участвуют актеры.

– Чужое небо и окно тоже чужое. Но все не так уж плохо, – продолжал кто-то сидящий на ступенях. Голос был до боли знакомый, с едва уловимым акцентом. – Если ты обернешься, то не разглядишь следы. Только тень.

Я притормозил, опасаясь, что лестница слишком узка, чтобы разминуться с говорившим. Я шагнул дальше. Разговоры внизу превратились в неясное бормотание. Уши наполнил шелест и шепот, будто вокруг меня сновал целый легион призраков. Всех, кто когда-либо проходил по этой лестнице.

– Так и не откроешь глаза? – спросил вкрадчивый мужской голос. В середине этой бархатной приглушенной оболочки звенит булатная сталь.

– А долго до конца?

– Смотря какого.

Легкий смешок.

Я делаю новый шаг на ватных ногах. Эта лестница должна была давно закончиться.

– И чего же ты хочешь?

– Не скажу, – я почти хриплю, как мой недавний собеседник. Я уже и сам не знаю, чего хочу, но теперь уже просто боюсь смотреть.

Мимо пробегают на цыпочках воздушные создания. Легкий, но звонкий перестук каблучков по металлу. По лицу скользнула ткань – шарфик или шлейф. Колено налилось болью, и почему-то онемели пальцы в ботинке. Перила холодили ладонь – скользкие и гладкие. Я подумал, что если открою сейчас глаза – рядом разверзнется пропасть. Если оступлюсь – покачусь вниз и сверну шею. Сделаю шаг вбок и упаду в центр Ротонды.

Слова Ильи звучали так, будто он обежал меня по лестнице и встал впереди. Бом-бом-бом. По железным ступеням.

На каждый удар мяча я отвечал шагом вперед.

– Я знаю семь труб апокалипсиса: первая труба: град и пламень, вторая труба: погибли обитатели морей, третья труба: рухнула звезда Полынь, и вода стала непригодной для питья, четвертая труба: затмение светил, пятая труба: нашествие саранчи, шестая труба: войско ангелов истребляет людей, седьмая труба открывает книгу Божественной тайны.

Но Илья не стоит передо мной, он внизу стучит мячом по колоннам.

Рядом со мной постукивает трость незнакомца, который внезапно берет меня под руку.

– Зачем идти по Лестнице Дьявола, если не хочешь открыть ему желание.

– Дьявол и сам знает, – это дерзко, но ноги болят, а лестница действительно кажется нескончаемой. Я думаю, что это просто затянувшаяся шутка и игры моего собственного подсознания. Не слишком ли много актеров в перформансе за три косаря?

Он смеется.

Кто-то внизу снова принимает эстафету.

Инна кричит:

– Эй, Леха, спускайся. Она открылась. Их семь, семь. Семь колонн!

Каждой колонне по удару мяча, даже той, которой, вроде бы, нет.

Голос у Насти, как звонкий колокольчик, но в ушах моих звучит, как набат:

– Я знаю семь чаш апокалипсиса: первая чаша насылает язвы и мор, вторая чаша уничтожает живое в море, третья чаша наполняет кровью реки, четвертая чаша делает солнце смертоносно-обжигающим, пятая чаша принесет тьму, шестая чаша осушит реки, седьмая разрушит все землетрясениями и градом.

Я внезапно спотыкаюсь о что-то круглое и пинаю мяч вниз. Незнакомец неожиданно поддержал меня, и я не потерял равновесие. Только сердце успело ухнуть вниз, а перед глазами замелькал калейдоскоп из прошлого. Я больше не слышу людей внизу.

– Ну? – торопит он.

«Эта дьявольская лестница никогда не закончится». Я понимаю, насколько мир вокруг меня стал медленным и тягучим, как и люди внизу.

Я делаю шаг – ступень шире, чем обычно. Следующий шаг тоже в плоскости.

– Можно открывать глаза, – говорит некто, кто мог бы быть дьяволом или просто шутником.

– Я просто хочу, чтобы Светка была со мной. Хочу прожить с ней всю жизнь. Детей с ней воспитывать. Состариться вместе.

Я открываю глаза. Рядом – никого. И внизу тоже – никого. Передо мной площадка с дверью в квартиры. Я толкаю одну из них, почему-то приоткрытую, уже приготавливая слова извинения. И выхожу в город.

Да, я помню, что это был третий этаж. Но только не за дверью. Я вышел из дома прямо на набережную Фонтанки. В месте, где дверь давно была заложена кирпичом.

На ночном небе висела огромная луна, с немного погрызенным боком. Я прошелся до Сенной площади и замер у метро. Что-то не так. Ларьки, ларьки, заборы, стопки ящиков и коробок. Я в ужасе метнулся обратно к дому номер пятьдесят семь по Гороховой улице. Забежал во двор и дернул дверь подъезда. Не закрыта. К счастью.

Ротонда выглядела как на фотографиях сорокалетней давности. Грязно-зеленые стены сплошь исписаны маркером, заляпаны разноцветной краской-спреем. Выщербленный цемент на полу, серый, засиженный мухами потолок. Столик консьержа исчез. Музейный стенд тоже.

Синий заляпанный мяч упал к моим ногам. Я поднял его и кинул в одну из колонн. Мяч послушно отскочил обратно.

– Я знаю семь добродетелей: целомудрие – раз, умеренность – два, милосердие – три, трудолюбие – четыре, доброта – пять, терпение – шесть и смирение – семь.

Дверь по левой лестнице была намертво закрыта. Семь колонн бросали тени на кривую гептаграмму растресканного пола. Седьмая поглотила мяч. И я продолжил без него, скользя взглядом по полустертым надписям, иногда с трудом разбирая слова.

– Я знаю семь философских высказываний: «Крыше едешь дальше будешь» – раз. «Божья коровка, улети на небо! Здесь дают котлетки только тем, кто в клетке» – два…

Некоторые из них были смешные, другие наивные, третьи трогательные, но я не мог смеяться. Я снова шел по Лестнице Дьявола.

– Я знаю семь воплей отчаяния, – я пробежался пальцами по пульсирующей стене. Строки на ней были будто раскалены: «Меня назвали Надеждой. А зачем?» – раз, «Почему в шестнадцать лет я уже не верю, что что-нибудь будет?..» – два…

Я читал послания мертвых в отчаянной попытке отмотать время вперед, разрушить магию ритуала:

– Я знаю семь молитв: «Господи, спаси мою душу. Пусть это будет моей клятвой в верности, пусть я пьян, но я люблю тебя».

Слова набегали одно на другое, обрывались на сбитой штукатурке, змеились ввысь и падали кривыми буквами ниц.

– Я знаю семь признаний в любви: «Господи, мне девятнадцать лет, и я люблю его, и я прошу за него»…

Мне начинало казаться, что каждая надпись шепчет своим голосом. Призраки наполнили зал. Легионы теней сновали меж колоннами.

На третьем этаже все двери оказались закрыты. Мне открыла заспанная старушка и тут же захлопнула дверь перед носом. Я сбежал по лестнице вниз – быстро, но не без скрипа в суставах. Выскочил во двор. В небе сияли звезды и щерилась почти оранжевая луна.

Я побрел к Сенной почти счастливый и немного растерянный. Метро уже открылось.

– Леша? – кто-то тронул меня за плечо.

Я обернулся: Светка. Красивая, в светлом плаще необычного фасона, с неоново-яркой сумочкой в руках. Волосы забраны под заколку, с высветленными прядками. Остроносые ботинки. На запястье мелькнул браслет с чипом. В руке – тонкая прозрачная пластинка, то ли проездной метро, то ли… Смартфон?

Я засмотрелся. Морщинки около глаз и губ. Глаза цвета усталого питерского утра.

– Где же ты пропадал?

Она вроде бы рада встрече. Как странно.

– Как здорово, что мы все же снова встретились. Какие мы дураки были тогда… Боже мой… целых семнадцать лет. Ты так изменился. Так…

Рабочий день также не предвещал ничего внезапного. До закрытия квартального отчёта оставалась ещё пара недель, поэтому работать было нужно, но не слишком усердно. Антон просто радовался тому, что можно сегодня с комфортом просиживать штаны и имитировать бурную деятельность

– Эй, Антон, не хочешь в пятницу сходить с нами мяса поесть?
Внезапное предложение коллеги немного напугало Антона, занятого просмотром подборки смешных роликов. Секундой позже, он всё-таки понял, что окликнуло его не начальство.
– Да хочу, только где денег взять?
– Так зарплата в четверг, – коллега недоумённо повёл бровью. – Ты совсем потерялся в работе, что ли?
– А, точно. Тогда пойду.

– Судя по твоему состоянию, тебе прям надо. Да, скидываемся на бронь по восемьсот, и потом каждый оплачивает отдельно за себя.

– Звучит справедливо.

Не то что Антон имел тёплые отношения с коллегами, но сидеть дома вечером пятницы ему не хотелось. Так хотя бы получится провести время с кем-то кроме кота.
“Эх, в сорокалетнюю кошатницу превращаюсь. И куда вся удаль утекла, вроде только-только тридцать стало”.

На счастье, день прошёл спокойно. За окном автобуса мелькал пейзаж вечернего города, на который Антон смотрел без единой мысли в голове. Как в один момент его не выдернула из раздумий случайная фраза:
– Ты никогда не хотел поставить свою жизнь на паузу?
Он повернул голову на звук и наткнулся глазами на миловидную брюнетку невысокого роста, что сидела напротив.
– Что? – переспросил Антон недоумённо.
– Ну, ты не думал, что было бы неплохо, если бы всё вокруг тебя внезапно остановилось? Время, обязанности, заботы, рутинная суета? Выждать так пару дней, отдохнуть и снова жить.
И тут Антон озадачился. На самом деле, было бы поистине здорово, чтоб вот эта серость ненадолго приостановилась. Хотелось действительно взять и развеяться, ни о чём не думая. А то во взрослой жизни почему-то происходит так, что если у тебя есть день, в который ты ничего не делаешь, то ты обязательно забыл о чём-то важном. И это важное придёт и укусит тебя в самый неподходящий момент.

– Вообще, в таком смысле, да, хотел бы. А что такое?
– Да так, ничего.
И загадочно усмехнувшись, девушка отвернулась к окну.
“Что за ерунда?” – думал Антон всю оставшуюся дорогу. На мысли не натолкнул даже взятый в местном алкомаркете литр пива. До ночи время прошло за сериалом.
Так и не найдя ответа, Антон спокойно лёг спать.

– Ты никогда не хотел поставить свою жизнь на паузу?
Антон с трудом оторвал голову от подушки под заунывную трель будильника. Голова раскалывалась от очередной ночи плохого сна. Но делать было нечего, работа есть работа.

Со стороны кухни раздалась гнусавая кошачья песнь, которая могла означать только то, что мохнатый обормот опять голодный.
– Не урчи, тебе больше трёх раз в день есть нельзя, ты и так толстеешь.
Впрочем, это относилось и к Антону. От отвратительного режима питания он и сам стал замечать медленное появление брюха, которое совсем ему не нравилось. Но поделать с этим он ничего не мог – моральных сил уже не хватало.

– На кладбище отдохну, а пока надо работать.
Но вот Антон не знал, что на кладбище отдыхать запрещено. Поэтому продолжал стоически свой день. Скудный завтрак в виде двух бутербродов с колбасой, кружка кофе, и парень уже торопился умыться, одеться и добежать до остановки, покуда не ушёл автобус. Битком забитый с утра автобус. Считалось чудом, если найдётся сидячее место. Сегодня для чуда места не нашлось. Бодрящая сорокаминутная поездка стоя в центре давки – то, что надо после плохого сна.

Рабочий день также не предвещал ничего внезапного. До закрытия квартального отчёта оставалась ещё пара недель, поэтому работать было нужно, но не слишком усердно. Антон просто радовался тому, что можно сегодня с комфортом просиживать штаны и имитировать бурную деятельность

– Эй, Антон, не хочешь в пятницу сходить с нами мяса поесть?
Внезапное предложение коллеги немного напугало Антона, занятого просмотром подборки смешных роликов. Секундой позже, Антон всё-таки понял, что окликнуло его не начальство.
– Да хочу, только где денег взять?
– Так зарплата в четверг, – коллега недоумённо повёл бровью. – Ты совсем потерялся в работе, что ли?
– А, точно. Тогда пойду.

– Судя по твоему состоянию, тебе прям надо. Да, скидываемся на бронь по восемьсот и потом каждый оплачивает отдельно за себя.

– Звучит справедливо.

Не то что Антон имел тёплые отношения с коллегами, но сидеть дома вечером пятницы ему не хотелось. Так хотя бы получится провести время с кем-то кроме кота.
“Эх, в сорокалетнюю кошатницу превращаюсь. И куда вся удаль утекла, вроде только-только тридцать стало”.

На счастье, день прошёл спокойно. За окном автобуса мелькал пейзаж вечернего города, на который Антон смотрел без единой мысли в голове. Как в один момент его не выдернула из раздумий случайная фраза:
– Ты никогда не хотел поставить свою жизнь на паузу?
Он повернул голову на звук и наткнулся глазами на миловидную брюнетку невысокого роста, что сидела напротив.
– Что? – переспросил Антон недоумённо.
– Ну, ты не думал, что было бы неплохо, если бы всё вокруг тебя внезапно остановилось? Время, обязанности, заботы, рутинная суета? Выждать так пару дней, отдохнуть и снова жить.
И тут Антон озадачился. На самом деле, было бы поистине здорово, чтоб вот эта серость ненадолго приостановилась. Хотелось действительно взять и развеяться, ни о чём не думая. А то во взрослой жизни почему-то происходит так, что если у тебя есть день, в который ты ничего не делаешь, то ты обязательно забыл о чём-то важном. И это важное придёт и укусит тебя в самый неподходящий момент.

– Вообще, в таком смысле, да, хотел бы. А что такое?
– Да так, ничего.
И загадочно усмехнувшись, она отвернулась к окну.
“Что за ерунда?” – думал парень всю оставшуюся дорогу. На мысли не натолкнул даже взятый в местном алкомаркете литр пива. До ночи время прошло за сериалом.
Так и не найдя ответа, Антон спокойно лёг спать.
“Стоп, но я ведь уже слышал эту фразу про поставить жизнь на паузу. Неужели…”

– Ты никогда не хотел поставить свою жизнь на паузу?
Антон с трудом оторвал голову от подушки под заунывную трель будильника. Голова раскалывалась от очередной ночи плохого сна. Но делать было нечего, работа есть работа.

Со стороны кухни раздалась гнусавая кошачья песнь, которая могла означать только то, что мохнатый обормот опять голодный…
“О, нет. Нет-нет-нет-нет.”

…До ночи время прошло за сериалом. Так и не найдя ответа, Антон спокойно лёг спать.

“Чёрт. я схожу с ума? Такой же день ведь уже был вчера.”

– Ты никогда не хотел поставить свою жизнь на паузу?
Антон с трудом оторвал голову от подушки под заунывную трель будильника…
“Твою мать”

…Так и не найдя ответа, Антон спокойно лёг спать.

“Я как будто сплю и не сплю одновременно”

– Ты никогда не хотел поставить свою жизнь на паузу?
Антон с трудом оторвал голову от подушки…
“Нет, это происходит на самом деле. Это не сон. Но почему оно так ощущается?”

…Так и не найдя ответа, Антон спокойно лёг спать.

“Чёрт, сурок меня настиг. Но почему только во сне я осознаю, что происходит? И почему я всё забываю, как только открываю глаза? Нет, надо попытаться повлиять на это. Сразу встать и записать, хоть слово, чтоб помочь себе”.

Но Антон забыл это как только зазвенел будильник.

– Не хочешь с нами сходить в пятницу мяса поесть?

“Что это за петля? Почему я в ней? Я мёртв? Или недостаточно жил, что обычная жизнь кажется мне хуже смерти? Я не понимаю”.

…До ночи прошло время за сериалом.
“Как мне вырваться отсюда?”

– Ты никогда не хотел поставить свою жизнь на паузу?
“Причём здесь эта женщина? Почему она задаёт мне этот вопрос?”
…Так и не найдя ответа, Антон спокойно лёг спать.

“Хватит. Я не знаю, как это прекратить”
– Ты никогда не хотел поставить свою жизнь на паузу?

“Я должен что-то сделать. Должен. Вот сейчас”
Антон с трудом оторвал голову от подушки под заунывную трель будильника. Голова раскалывалась от очередной ночи плохого сна. Взглядом он зацепился за пятно на руке.
– М? Это где я замарался?
Взглянув получше, он понял, что это не пятно, а надпись. Криво написанное синей ручкой слово “Петля”.
– Что это мне такое приснилось, что я аж на руке написал? Кошмар, что ли?
Но сквозь все попытки вспомнить донеслась гнусавая кошачья песнь, которая могла означать только то, что мохнатый обормот опять голодный.
– Да слышу, слышу.

– Что-то сегодня вообще на работу не хочется. А может, и не идти? Прикинусь, что сожрал тухлого на пару с котом и мы по очереди делим сортир.
Идея вполне могла сработать, учитывая, что у Антона оставалась ещё пара отгулов с прошлых месяцев.
– Алло, да? Я сегодня на работу не приду, нездоровится, – Антон молился, чтоб его неумелая ложь была достаточно убедительной. – Траванулся вчера чем-то, непонятно чем. Сижу сейчас на фаянсовом троне, боюсь лишний раз вздохнуть.
И на счастье, ему поверили. Антон теперь не знал, на что ему потратить этот день. Квартира требовала уборки, кот требовал ветеринара, а душа требовала запустить сериал. И Антон решил, что раз уж всё это он вспомнил, то это всё надо и сделать.
К вечеру кот уже был почищен от глистов. квартира от пыли, а из колонок играла вступительная тема со скрипкой.
– Как хорошо взять порой внеплановую передышку, – парень развалился в кресле с бутылкой пива. – Давно так хорошо себя не чувствовал.

Три серии спустя время перевалило за полночь, после чего решительным, но неохотным движением компьютер был выключен, а Антон улёгся в мягкую постель.

– Ты никогда не хотел поставить свою жизнь на паузу?

“Стоп, что? Опять? Я же поменял целый день. Я сделал всё по-другому. Неужели я сейчас опять проснусь под заунывную трель будильника и проживу тот же самый день?”

Антон с трудом оторвал голову от подушки под заунывную трель будильника…
“Кто-нибудь… Что-нибудь… Помогите…”
…И загадочно усмехнувшись, девушка отвернулась к окну.

“Точно. Никто не сказал, что я могу возобновить жизнь после этой паузы. Словно джинн, выполняющий желания дословно. Самое страшное – я начинаю стираться на этой временной линии. Сколько уже прошло циклов? Десятки? Сотни? Вчера я проснулся без двух пальцев. Если так продолжится дальше, то скоро у меня не останется рук. И мир вокруг рушится. Лица людей размываются и плавятся. Эта реальность рушится. И я тоже скоро разрушусь. И я ничего не вспомню. Ведь я забыл, что жизнь не будет стоять на месте. Никогда и ни для кого. Дурацкое желание. Кто…”

– Ты никогда…

“...эта…”

– …не хотел…

“...женщина…”

– …поставить свою жизнь на паузу?
“Чёрт, почему её лицо кажется таким знакомым? Неужели это кто-то мой близкий? Но кто? Не помню. У меня разве был кто-то близкий, кроме родителей?”

Антон с трудом оторвал голову от подушки под заунывную трель будильника. Голова раскалывалась от очередной ночи плохого сна. Но делать было нечего, работа есть работа. Нехотя он пошёл в ванную, где в первую очередь зацепился взглядом за зеркало..Из зеркала смотрело оплавленное лицо с вытекшим глазом.

“Думай, Антон, думай! Неужели это… О, нет. Это же…”

– Нормально выгляжу. На выходных вообще как огурчик буду, – говорил под нос Антон, умываясь текущей из крана гнилостно-зелёной жижей.
Со стороны кухни раздалась утробная песнь. Оно хотело есть.

“Это же моя погибшая невеста…”
– Не урчи, тебе нельзя больше трёх раз в день, ты и так толстеешь.
Оно не слушало. Секундой позже песнь перебита чавканьем. Прийдя на кухню, Антон увидел, как оно отгрызло одну из десятка собственных конечностей и стало с аппетитом её обгладывать.
– На кладбище отдохну, а пока работать надо.

“Это она теперь на кладбище отдыхает. А я теперь уже никогда не отдохну в этой жизни. Мука. Одна только мука.”

Гротескный пейзаж за окном выглядел абсолютно обыденно: куски плоти выпирали из-под асфальта и панелей многоэтажек, отчего дома приобретали неровные очертания. Листья деревьев сочились гноем, прохожие и машины вывернуты и перемешаны с обломками металла, камня и щупалец. Но Антон торопился на автобус.
Подползающий к остановке громадный червь на ходу раскрыл громадные пасти в боку.
В давке и по колено в желудочном соке Антон спустя минус двести пятьдесят дюймов добрался до работы.
Рабочий день также не предвещал ничего. До закрытия оставалась ещё пара… пара чего? Но работать было нужно. Антон просто радовался тому, что можно сегодня с комфортом булькать слизью.

Существо, что было коллегой по работе, мягко хлопнуло тонкой когтистой лапой по плечу. Из зубастой пасти вырвалось влажное хрипение.

– Да, хочу, только где денег взять?
– Грх-ррхар, – существо недоумённо повёло правыми глазами. – Гл-хлуу-кх.
– А, точно. Тогда пойду.

– Ао-клахр-грх-раа

– Звучит справедливо.

“Проснулся я, и нет руки, а было пальцев пять,
В моих глазах пошли круги, и я заснул опять
Проснулся я, и нет второй, опасно долго спать
Но Бог шепнул: “Глаза закрой”, и я заснул опять”

До ночи время прошло за сериалом. На экране вместо картинки кружилось кровавое месиво со звуками разрываемой плоти, женскими криками и скрежетом металла.

После сериала Антон не спал. Осознание разблокировало память, и он лежал недвижимо на кровати, не в силах даже закричать. Картины бесчисленных циклов, из которых не было видно выхода, нахлынули волной, пролетая перед глазами. Пространство становилось всё более гротескным, теряя очертания реальности, а тело парня всё менее человечным, превращаясь в бесформенную массу, из многочисленных ртов которой раздавались на два голоса стоны скорби и агонии.

“Нет, это выходит за рамки реального. Я не знаю, сколько ещё во мне продержится рассудок. Моя жизнь остановилась. По моей вине. Можно много раз говорить, что это не моя вина, но я даже за руль не могу больше сесть. Я виноват. Я не смог побороть скорбь и попал в петлю. Смертельную петлю, в которой никто из нас двоих не может обрести покоя. Хотя. Ещё есть один выход”.

По уцелевшей щеке Антона потекла слеза. Он долго собирался с силами, но всё же принял решение. Один глубокий вдох. И чем больше проходило минут, тем больше проваливалось во тьму кусков реальности, пока она не исчезла совсем.