Proigrivatel

Правила каторые я помню.
Мяхкий знак.
Слышыш мяхкое ставиш Ь. Убью. Максим Симёнычь.

Буква ё. Убьёт. Учёные.

Васклицательный знак. Если гавариш громко ставиш ! Биригись!

Вапраситильный знак. Хочеш спрасить ставиш ? Пачиму?

Если не ! и ? стафь точьку.

Начало с бальшой буквы. Имя с бальшой буквы.

А правила каторые мне ни нравяца я саблюдать ни буду. Я тибе Максим Симёныч и сичяс скажу. Ну не буду я писать корова если слышу карова! А за блакнот тибе спасиба. Я в ниво всё как было записал. Вот снова я с табой гаварю хоть ты и умир.

***
Началось всё, когда я маленький был. Бабушку дядя Олег в коридор позвал. Она когда вернулась, давай меня одевать, вещи всякие кидать в сумку.
Потом в машину к дяде Олегу сели. Бабушка, я и тётя Зоя. Дядя Олег за рулём. Машин на дороге много было.
Целый день ехали. А потом бабушка говорит: "Плохо мне, Олег. Давление. Не доеду. Ты нас в Часино высади, дача моя там. Оклемаюсь, да может, кто-то нас со Степаном до Советска подбросит". Бабушка таблетку лимонадом запила. А в доме сразу на кровать легла. А я на диване уснул.

До Советска мы так и не добрались. Когда бабушка оклемалась, машины по дороге уже не ездили. Они к тому времени вообще ездить перестали. Прожили мы на даче лето и зиму на своей картошке и овощах. Таблетки бабушка экономила, хоть весной ей часто худо было. А один раз я её разбудить не смог. Сначала я ей чай принёс. Картошки сварил, как она учила, и на тумбочку рядом с кроватью поставил. Даже не притронулась. Раз не нравится, суп сварил из морковки, картошки и лука. А ту картошку съел. Но ей и суп не понравился. Я тогда только чай ей начал приносить, а потом совсем ходить перестал. Пахнуть там стало сильно.
А однажды я услышал, как во дворе звоночек зазвенел. Вышел на крыльцо, а за забором тётя и дядя на великах. Тётя меня увидела и говорит:
— Смотри, Паша, мальчик! Мальчик, ты один здесь? Тебя как зовут?
— Степан, — говорю. — А бабушка в доме.
— Я тётя Света. А это дядя Паша. Паш, я в дом пойду, поздороваюсь.
А потом тётя Света из дома выбежала и стала тошнить на грядку. Дядя Паша тогда меня на руки взял и в теплицу унёс.
— Посиди-ка тут, Стёпа, — сказал.
Потом я слышал, как он тёте Свете говорит:
— Завяжи нос, а то облюёшься.
Когда дядя Паша меня в дом занёс, бабушки уже не было. Только кровать её голая стояла. И окно открыто. Дядя Паша велики во двор закатил. Воды набрал из колодца. Баню затопил. Тётя Света поставила суп вариться. Из погреба компот принесли.
Вечером дядя Паша хотел люстру зажечь, а тётя Света его по руке стукнула и стала кричать:
— Жить надоело?! Этих приманить хочешь?! Для них свет, как для нас лампочка в холодильнике!
Тётя Света заплакала, а дядя Паша обнял её и стал по спине гладить.

А я посмотрел в окно и увидел, какая вокруг темнота.

Так и стали жить втроём. Скоро бабушкины запасы к концу подошли. Тётя Света и говорит:
— Надо в город идти. Сколько можно ждать, пока с голодухи не помрём или пока нас отсюда не выковыряют… как консервы из банки…
Собрались утром. Дядя Паша меня на багажник посадил и поехали. А Советск стеной из чего попало обнесен: мешки с песком, кирпичи, проволока. Солдаты, люди с оружием стоят и никого в город не пускают. Вы, говорят, больные. Мутанты. А может, и вообще из тех, лабораторных. С одним солдатом толстый мужик в костюме разговаривал, всё на тетю Свету смотрел. А потом подошёл, что-то на ухо ей сказал, и мимо солдат провёл. Дядя Паша за ними кинулся, но его оттолкнули. Куда прёшь, говорят. А один мужик с ружьём засмеялся и дяде Паше бутылку водки протянул. Иди, говорит, отсюда.
Тут сзади меня кто-то закричал:
— Ну что, учёный, в говне мочёный! Доигрались твои!
Я обернулся, а там солдат парня на дорогу выпихнул и под жопу стукнул. А тот отряхнулся и говорит:
— Эй, отщепенцы, возьмите студента в компанию!
Дядя Паша водку в корзинку на велике положил, меня назад усадил и парню тому крикнул:
— Слышь, наука! Бери вон велик!

От бабушки втроём ехали, и вернулись тоже втроём. Дядя Паша студенту водки налил и спросил, как его зовут. Тот говорит:
— Максим Семёныч я. Мог бы инженером стать. Но не судьба, — и заматюгался сильно.

— Хана умникам, Павел. Народ в городе технику ломает, грамотных бьёт. Электричество злом считают. Но оружием пользуются и к эскулапам ходят. Непоследовательные дебилы!

Дядя Паша мне картошки положил, а себе водку налил.
— Что же у нас, Макс, через жопу всё? Нам же с телика такое светлое будущее рисовали! Что охранять нас будут супер-солдаты, которых пуля не берёт, а лечить супер-врачи с защитой от любой хвори. А главное, что чужая жизнь им будет важнее своей. "Преданность делу, преданность людям!" Где же эта преданность? Почему людей как курей из курятника таскают и на части рвут?!

— Вы, Павел, всё правильно поняли. В преданности дело. Вот смотрите: вы обычный мент или доктор. Зарплата — слёзы. У гардеробщицы работа благодарнее. И тут предлагают вам тройную зарплату, отдых в санатории два раза в год бесплатно, подарки на все праздники… Но надо вас немного улучшить. Вы, конечно, соглашаетесь. И вот у вас башка чугунная, шкура дублёная — не всякая пуля пробьёт. Вы забываете, когда болели в последний раз. Можете не спать, не есть, бежать сутки напролёт. От денег кошелёк распух. Только вы забыли, как жена выглядит. Как детей зовут. Да и важны они для вас сейчас не как ваша семья, а как люди, которым вы служите. Как все остальные люди. А теперь представьте выгоду тех, кто этот эксперимент продвигал. Вы за десятерых пашете, а получаете за троих. И вам всё нравится. Но тем, кто это замутил, мало. Они хотят, чтоб вы также служили, только чтоб вам осознания своей пользы было достаточно. Им ещё большая преданность нужна. Но чем она больше, тем сильнее вашу свободу теснит. А куда ей, свободе, деваться? Рано или поздно лопнет. И тогда из служебного человека вырастет волк с человечьим разумом.

Максим Семёныч меня по голове погладил и сказал есть картошку. А дядя Паша больше ничего не спрашивал. Они потом стали молча водку пить. Максим Семёныч за столом уснул. Дядя Паша взял бутылку с остатками и пошел за дом. В туалет, наверное.

Я со стола убрал, посуду помыл, а дядя Паша всё не идёт. Тогда я по тропинке за домом до большого дерева дошёл, где мы с бабушкой сидеть любили. Смотрю, дядя Паша к дереву прислонился, спит. Очки сползли, рядом бутылка разбитая, и рука порезана сильно. Я его звал, тянул за руку непораненную, плакал, но разбудить не смог. Побежал за Максимом Семёнычем, а он только мычал что-то и тоже не просыпался. Я на второй этаж убежал, под кровать спрятался и там уснул.

Проснулся я от того, что Максим Семёныч меня и дядю Пашу звал громко. Я его к дереву отвёл, у которого дядя Паша вчера сидел, а там никого нет. Только одежда комком валяется, как будто срезанная. И очки на суку висят. Максим Семёныч очки в карман положил и говорит:
— Валить отсюда надо, Стёпа. Прямо сейчас валить.

Когда с дачи уезжали, тётьсветин велик мне не по росту был, высокий слишком. А когда я один остался, даже немного низковат оказался. Сколько мы с Максимом Семёнычем от Советска до Северинска километров наездили. В городах кордоны остались, хотя охранял их уже совсем сброд. Людей сердобольных немало было. Кто через мешки печенье кинет, кто банку консервов передаст. Летом нас лес грибами и ягодами кормил. Мы далеко не совались — про этих помнили. Зимой в домах деревенских и на дачах прятались. Выбирали что победней, от дороги подальше. По округе давно мародёры рыскали. Этим путника ограбить — раз плюнуть. Такая жизнь тогда была: днём одни зверолюди охотятся, ночью другие.

Максим Семёныч меня читать и писать научил. Намучался он со мной. Не понимал я, зачем это "тся" и "ться", если всем одинаково "ца" слышится? Вот если б один "ца" слышал, другой "дурак", тогда было б ясно. Блокнот мне подарил. Чтоб я в него свою жизнь записывал, а когда всё как раньше станет, людям показал. Может, кто-то своих найдёт. Кто-то домой вернётся.
— Тренируйся, Стёпа, книгу напишешь. — Так мне Максим Семёныч говорил.
Он, когда про себя читал, иногда ругался:
— Про пьянку здесь есть, а самого важного, о чём разговор тогда был, нет. Ну-ка, Стёпа, бери карандаш, диктовать буду.

А я радовался, потому что про него в блокноте больше будет.

Ещё он про женщин рассказывал. Про любовь. И что одного без другого не бывает. И что без любви жить невозможно. А я всех женщин вспоминал, которых знал близко. Тётю Зою, тётю Свету, бабушку. Маму. Её я всего два раза видел — она с подарками приезжала. Бабушка прогоняла её, называла профурсеткой и кукушкой. Я мамин портрет в большой книге про картины нашёл. Она на нём такая красивая была. Улыбалась, как будто у неё секрет есть, но она мне его не скажет. Я бабушке этот портрет показал. Вот, говорю, мама. Бабушка нахмурилась и говорит: "Нет, это Джоконда". А я тогда про себя подумал: "Нет, мама". Максим Семёныч мне объяснил, что не она это, а другая женщина, которой нет давно. Мона Лиза. Так её звали. Просто мама на неё очень похожа.

А потом Максим Семёныч заболел. Мы тогда у Северинского кордона полдня простояли. Только банку тушёнки выручили. Сыро было, слякотно. Охрана вся в кулаки кашляла. Максим Семёныч мне на ухо сказал:
— Боятся болезней снаружи, а внутри дохнут пачками. Ты, Стёпа, близко к ним не подходи, а то гадость подцепишь.

К утру Максим Семёныч весь горячий стал, тошнил постоянно. Я ему воду приносил, а он кричал, чтоб я не подходил. Дня через три ему вроде получше стало. Он попросил, чтобы я его рюкзак принёс. И нож мне свой складной подарил. А ещё две зажигалки, спички и очки дядипашины. Да и сам рюкзак сказал забирать. А я говорю: "Ты-то как без рюкзака будешь?!" Он и отвечает: "А мне, Степан, рюкзак уже ни к чему. К этому кордону больше не ходи. Возьми мой велик и двигай дальше".
На следующий день не проснулся Максим Семёныч. Я его одеялом накрыл, велик тётисветин в дом занёс и уехал.

В Красовске кордон пободрее был, выручил я пару банок тушёнки местной, без этикетки, и чай. Только к велику подошёл и встал, как вкопанный. Из-за мешков с песком она вышла. Улыбка та же, волосы длинные. Джоконда. Я к ней подошёл, наглядеться не могу. Спросил, как зовут, а она молчит, улыбается. Тут из-за мешков мужик вышел здоровый, красномордый, и говорит мне:
— Что, тоже охота? Зырить можно, остальное платно. Лизка, домой.

Я за ними не отставая шёл. На ночлег напрашивался, тушёнку обещал, лишь бы Лизку из вида не потерять. Мужик этот, Антоха, согласился. Только, говорит, дрова колоть, воду таскать будешь и другую работу делать, какую понадобится.
Во дворе девчонка была, Инкой назвалась. Тощая, сопливая. И мальчишка чуть меня постарше, Ромка.
Ну, думаю, в один день и любовь нашёл, и где на зиму укрыться. Повезло.
Только Антоха гадиной оказался. Всю тушёнку себе забирал, а потом выдавал паёк, если настроение было. Всех гнобил, а сам водку пил с утра до ночи. И Ромка с ним.

А однажды я от воплей проснулся. Во двор выбежал, а там Антоха Лизку колотит и за волосы таскает. Я его оттолкнул, кричу:
— Чего творишь?!
А он мне:
— Эта тварь целую банку сожрала!

— Так за неё эту банку и дали! Ты тут при чём?!

— Я при чём?! Посмотрел бы я, что с ней без моей защиты сделают! Да вы без меня один за другим передохнете! А ты, раз правильный такой, голодом посидишь! Считай, она твою порцию сожрала!

Увёл я Лизку. Антоха с Ромкой в кухню пить ушли. Антоха за столом уснул, Ромка пропал куда-то, а я Лизку давай упрашивать:
— Нельзя тебе здесь быть! Давай сбежим? Инку с собой возьмём, дом найдём. Люди добрые, и так поесть дадут, не надо тебе будет за мешки ходить.
Она головой замотала и за живот схватилась. Живот у неё большой был, круглый, как мяч, хоть сама тощая. А потом по горлу себе рукой провела. И я понял — боялась она, что догонят нас и прибьют.

Тут из детской писк придушенный послышался. Пошёл я на него и вижу: Ромка Инку на лавку завалил. Я его за шкирку дёргаю, он локтями пихается, орёт: "Мне батя разрешил!" Меня такое зло взяло — она ребёнок совсем! У печки кочерга валялась. Я её схватил и со всей силы его по голове стукнул. Хрупнуло под кочергой, на пол сразу лужа натекла красная. Ромка прямо в неё повалился. Гляжу, а у него из головы кость торчит белая, сахарная. Кровь на ней яркая, блестит, как леденец, который мне бабушка на ярмарке покупала. Перевернул я Ромку на спину. Он сказать что-то хочет, но у него не получается. Глаза жалостные, в каждом будто свечечка гаснет. Вижу — Инка в углу тошнит, а в дверях Лизка. Улыбается, как будто у неё секрет есть, но она мне его не скажет. Плечи расправила и вытянулась как будто. Нож у неё в руке в крови весь. Антохин нож. Он его всегда с собой таскал. Я мимо Лизки в сени молча прошёл. Снизу вверх на неё посмотрел. Раньше я не замечал, что она меня выше.

А потом рюкзак свой схватил, на велик прыгнул и погнал к дороге. Убежал. От Антохи, который на кухне с разрезанным горлом валялся. От Ромки. Как раньше от дяди Паши и Максима Семёныча. Вернее, от того, что с ними случилось. Когда до ближайшего кордона ехал, толпу людей увидел. Из леса выскакивали и неслись кто куда. То на четвереньках, то на двух ногах. Голые, шерсть клочками торчит. Один прямо на дороге стоял. Оскалился, завыл. И горло себе когтями разорвал. Максим Семёныч говорил, что когда-нибудь эти начнут снова в людей превращаться, выходить из лесу. Потому что эксперимент не навсегда. И что волк внутри них будет обратно в звериную жизнь тянуть. И значит, если рядом окажешься — берегись! Кто из людей близко будет — задерут. Я уже потом понял, что для них ближе всех из людей они сами и были. Поэтому себя грызли и когтями рвали. Много их тут и там лежало. И все улыбались. Как я, когда мёртвых оставлял и дорогу перед собой видел. Как Лизка, когда в дверях стояла. Высокая и свободная. Как та Джоконда с картины. У неё, наверное, тоже от чего-то страшного убежать получилось.

Дней после того много прошло. Лизку с Инкой я в Борске встретил, когда города открылись. Инка с пацаненком играла возле лавки с игрушками. Лизка рядом стояла, улыбалась, как всегда. Я сначала подойти хотел, да этих вспомнил, лица их неживые. Помахал ей и поехал прочь.

А в блокнот я больше ничего не записывал. Да он и закончился почти.

Автор: Лариса Потолицына
Оригинальная публикация ВК

— А ты знаешь, что в огне живут саламандры?
— Сала… кто?
— Саламандры. Это такие огненные ящерки. Если долго-долго смотреть в огонь, можно их увидеть.
— А почему они там не сгорают?
— Потому что они волшебные. А еще бывают фениксы. Это такие птицы. Они как раз сгорают, когда умирают, а потом возрождаются из пепла. Вот так вот, Катька.

Отец обнимает меня за плечи, прижимает к себе. В черное небо над костром взвиваются искры, не долетают до звезд, гаснут.

Мой папа — ученый. Он изучает волшебных существ. Мама называет это непонятным словом «фольклор» и говорит, что если бы папа не маялся дурью после своего филфака, а пошел на завод или в бизнес, то у нас были бы деньги на новое платье мне к школе. И что поэтому она с ним и развелась — невозможно одной тянуть не только ребенка, но и мужа, который получает семь тысяч на какой-то «кафедре».

Но я-то знаю, что папа не работает ни на какой «кафедре». Просто если люди узнают про его волшебных существ, то всех их переловят и посадят в зоопарки. А так нельзя. Поэтому мы с папой никому про это не рассказываем и делаем вид, что он обычный человек.

Порыв ветра проносится по верхушкам деревьев, треплет пламя костра. Папа отпускает меня, тянется к рюкзаку за бутербродами с колбасой и сыром.

Через неделю я пойду в первый класс, а сейчас мы с папой в походе. По-настоящему, с палаткой, костром и спальными мешками. Мама долго не хотела нас отпускать, но потом сдалась. Даже дала с собой бутербродов и маленькую бутылку моего любимого «Спрайта», который разрешает пить только по праздникам.

Пока папа ищет бутерброды, я тянусь к картонке, где стоят два наших пластиковых стаканчика. Беру один, делаю глоток…

Горько!!! Как же горько, и жжет горло, и огонь разливается в груди… Я роняю стакан и начинаю кашлять, папа бросает рюкзак:

— Катька! Катька, ты что?

Видит упавший стакан, зачем-то глотает из второго.

— Катька, ты водки вместо «Спрайта» глотнула, что ли? Черт! Твоя мать меня убьет! Запей быстрее, вот, вода…

Он сует мне в руки бутылку с минералкой, я через силу делаю несколько глотков. Горло жжет чуть поменьше. Папа заставляет меня съесть бутерброд и выпить еще воды. По всему телу разливается приятное тепло. Костер уплывает куда-то вбок и вверх.

— Катька! Ты как? Нормально? Если будет плохо, скажи…

— Мне хо… хо-ро-шо, — по слогам выговариваю я, потому что язык не слушается.

— Хорошо… Ну, вот и хорошо, — вздыхает папа. Обнимает меня. — Только маме не говори. А то она тебя со мной больше никуда не отпустит.

Я прижимаюсь к папе. Деревья и звезды кружатся над головой. Между поленьями костра мелькают огненные ящерки. Папа глотает жидкий огонь и не сгорает изнутри. Значит, он тоже сала… ящерка? Или феникс? Мой папа — феникс. Я пробую эти слова на вкус. Красиво. Наверное, я тоже маленький феникс, раз выпила огонь и не сгорела. Но об этом нельзя говорить маме…

Папа относит меня на руках в палатку. Брезентовый потолок кружится, как до этого звезды. Я засыпаю, и мне снится огонь.

***
День, когда погиб папа, я не помню. Точнее, помню, что была у него в гостях. Мы сидели у него на кухне, и я рассказывала про школу — как мы проходили сказку про Жар-Птицу и как я рассказала про фениксов, а учительница меня похвалила. После этого разговора я легла спать на диване, а папа остался на кухне. А потом я проснулась от какого-то треска, и вокруг был огонь, и было нечем дышать, и стало темно…

Второй раз я проснулась в больнице. Мама ругалась и плакала. Я узнала, что чудом не обгорела, только надышалась дымом, а папа…

А папы больше нет.

— Почему ты не дала мне посмотреть на него в последний раз? — закричала я на маму, когда поняла, что больше его не увижу.
— Не на что там смотреть было! — взорвалась мама в ответ.

Не на что? То есть папы там, в сгоревшей квартире, не было?

Картинка по кусочкам начала складываться у меня в голове. Я поняла, что мама просто не говорит мне, как все было на самом деле. А может, и сама не знает.

Папа, наверное, просто сгорел и возродился большой и красивой огненной птицей. И улетел туда, где живут другие фениксы. Но я помнила, что об этом нельзя никому рассказывать. Даже маме.

А я не обгорела, потому что я его дочь и тоже маленький феникс. Ничего не случилось, как в тот раз, когда я выпила папин жидкий огонь. Но почему-то сейчас я не смогла сама стать огненной птицей и улететь с ним.

В тот день я решила приручить огонь, чтобы вырасти и показать папе, чему научилась. Чтобы он прилетел назад и забрал меня к себе.

***
— Да куда все спички-то в этом доме деваются? — ругается мама. — Андрей, ты не видел?

Андрей — новый мамин муж. Они поженились, когда мне было одиннадцать, и уже год он живет с нами.

— Не видел! — кричит он в ответ из комнаты.

Я сжимаю в кармане коробок спичек, который пять минут назад стащила из кухонного стола.

— Мам, я гулять!

— Хорошо, — бросает мама. Она еще ищет спички, ей сейчас явно не до меня. — Приходи через два часа, будем ужинать.

***
Я провожу рукой над небольшим костром. Языки огня трепещут между моими пальцами. Я давно научилась терпеть жар.

Сначала у меня долго не получалось разжигать огонь. Спички ломались, гасли; хворост только дымил и не загорался. Потом я нашла в библиотеке справочник туриста и научилась правильно разводить костры.

Я перечитала все книги, где упоминалась огненная магия. Узнала, что настоящие волшебники умеют гасить свечи взглядом, зажигать пламя на ладони, кидать огненные шары. Конечно же, не нашла ни одного совета, как этому научиться. Пролистала даже пару руководств для фокусников, но ничего полезного там тоже не оказалось — мне нужны были не красивые иллюзии, а настоящая магия.

Если бы папа не превратился в феникса и не улетел, он бы научил меня. Но мне приходится учиться самой. Это сложнее и медленнее.

Пламя на миг обвивается вокруг моего запястья, по нему проскальзывает огненная ящерка, утекает обратно в костер, теряется там. Еще пара таких же, но помельче, шныряют среди хвороста.

Единственное, чему мне никогда не приходилось учиться — видеть их. Ящерки всегда появляются в кострах, которые я развожу в роще недалеко от нашего дома. Один раз я засмотрелась на такую в мангале на даче и сожгла шашлык. Андрей тогда сильно ругался.

То, что я их вижу, немного утешает. Возможно, и правда что-то унаследовала от папы.

В конце концов, зажигать и контролировать огонь можно и обычными способами. А магия… Надеюсь, когда-нибудь она проснется во мне.

Когда через два часа я возвращаюсь домой, рядом с плитой лежит электрическая зажигалка.

— Во, смотри чего купил! — гордо говорит мне Андрей. — Не потеряется, и мать твоя больше ругаться не будет!

В живот словно падает ледяной комок, и я понимаю, что мне нужно искать другой выход.

***
— Чего смотришь, малявка? Вали отсюда!

Я «валю» — забегаю в школу, прячусь в раздевалке. Все, что мне надо, я узнала — кто из старших мальчишек курит за школой и у кого из них яркие куртки, которые легко найти.

Мне нужны только зажигалки. И когда звенит звонок и в раздевалке никого не остается, я обшариваю карманы парней.

Красная куртка. Зеленая со светоотражающими полосами. Черная с оранжевым капюшоном. Синяя…

Мне везет — я становлюсь обладательницей сразу двух зажигалок. Одна наполовину пустая, вторая почти полная.

Это хороший план. Его хватает на пару месяцев, пока в мае мама не решает постирать мою куртку.

— Катька! А ну иди сюда! Ты куришь?!

— Ты что, мам, нет! — я даже не вру.

— А это что?! — мама сует мне найденную в кармане зажигалку.

— Это… это просто…

— Просто? Ты что, хочешь кончить, как твой папаша, алкоголик чертов? Сгореть по пьяни, да? Ты хоть знаешь, что там было, когда тебя из огня вытащили? Да он заснул пьяным с сигаретой, вот и все!

— Неправда! — срываюсь я. — Ты ничего о нем не знаешь! Он — феникс, он сгорел и возродился птицей…

И тут я вспоминаю, что этого нельзя было говорить.

— Какой еще феникс, Господи? Ладно сам с ума сходил, так еще и тебе мозги запудрил! Большая уже, в сказки верить! Я запрещаю тебе! Запрещаю, слышишь! Чтобы я вот этого, — она сжимает в кулаке зажигалку, — больше не видела!

Я рыдаю полночи. Мама не понимает меня и никогда не поймет. Она уверена, что папа просто умер. Но я знаю, что он жив. И сама тоже не хочу умирать. Я хочу жить — вместе с ним, стать прекрасной огненной птицей, чтобы нам было хорошо, как тогда, в походе, в моем детстве.

Мама запрещает мне выходить из дома на целый месяц. Она уверена, что для меня будет наказанием сидеть дома летом, пока одноклассники гуляют.

Но главное наказание для меня — что весь этот месяц в моей жизни нет огня.

Когда мама и Андрей уходят на работу, я зажигаю плиту и подолгу смотрю в синее газовое пламя.

Но оно не настоящее. Саламандры там не живут.

***
Город этим летом серый от смога. В новостях говорят — горят торфяники. Показывают, как тушат их с вертолетов, как над лесами стелется дым, как горит сама земля.

Но я вижу еще кое-что, кроме дыма и вертолетов. Я вижу, как там, под сухой черной травой, извиваются, перебегают с места на место огненные ящерки. Как вспыхивают над деревьями пламенные крылья птиц, растворяются в сером дымном небе.

И я понимаю — пора.

Если огненные существа сами пришли на эту землю, возможно, и мой отец где-то рядом. Пора показать ему, как здорово я научилась играть с огнем.

Мне уже пятнадцать. Я все еще не умею зажигать огонь взглядом, но, как показала практика, обычная зажигалка ничем не хуже.

Иногда я ухожу куда-нибудь, где нет людей — на берег реки, в рощу за гаражами на краю соседнего района, — и отпускаю на волю огонь и всех, кто живет в нем. И каждый раз жду, что костер будет настолько большим, что его заметит мой папа. Заметит и прилетит ко мне.

В последний раз, когда выгорела километровая полоса травы между лесом и старым кладбищем, ее даже показывали в новостях. Но, наверное, фениксы не смотрят новости.

Матвей кашляет. Матвей — это мой братик, сын мамы и Андрея. Ему полгода. Мама берет его на руки, пытается укачать, но брат не успокаивается и начинает реветь.

По комнате плывет серый смог. Пахнет дымом. Ни окна, ни кондиционеры не спасают.

— Пожалуйста, воздержитесь от разжигания костров… — бубнит заученные фразы ведущая новостей на экране.

— Чертовы пироманы! И так дышать нечем, а они еще костры жгут… — вздыхает мама. — Чтоб их всех пересажали!

Я молчу. Не хочу, чтобы пересажали всех. Ведь одна из тех, кого мама называет «чертовыми пироманами», — я.

Но мне не нужен огонь ради огня. Мне нужен мой отец.

Я покажу тебе все, что умею, папа. Я разожгу самый большой костер, на который способна. И тогда ты просто обязан будешь вернуться ко мне.

***
В старом заброшенном здании сумрачно и пыльно. Из разбитых окон падают лучи света, и в сером дымном воздухе четко видны их края.

Я иду по длинному узкому коридору. Под ногами хрустят осколки кафеля. Справа и слева — стены, покрытые облупившейся бежевой краской, приоткрытые рассохшиеся двери. За ними — ржавые остовы капельниц и металлических кроватей с изодранными матрасами.

Когда-то это была загородная психиатрическая больница, но пациентов перевезли в здание побольше, а это забросили. Я приходила сюда пару раз «на разведку». Сейчас моя цель — небольшая комнатка на втором этаже с парой письменных столов, а главное, чудом сохранившимся шкафом с какими-то старыми бумагами.

Они будут хорошо гореть.

Я разбрасываю их по всей комнате. Поливаю керосином, купленным в хозяйственном магазине у дома. Опускаюсь на колени, щелкаю зажигалкой. И тихо говорю язычку пламени:

— Гори.

Несколько секунд огонь словно думает, стоит ли ему перебираться с зажигалки на старый, побуревший от времени и влаги лист бумаги. Потом решает, что стоит.

По краям листа появляется рыжая кайма, бежит к центру. Бумага сворачивается в черную трубочку, осыпается серым пеплом. И на миг мне кажется, что ничего не получилось, что сейчас оранжевое кольцо медленно сползется в точку в центре и погаснет.

И тут огонь вспыхивает чуть ли не до потолка.

Горячая волна ударяет в лицо, я отскакиваю назад, врезаюсь спиной в стену. Пытаюсь вдохнуть…

Раскаленный воздух обжигает меня изнутри.

Огонь не отпускает. Не дает отвести глаза.

Я смотрю на него — может, несколько минут, а может, вечность. Смотрю, как огонь нежно обнимает черные коробки старых письменных столов, поднимается по облупленным рамам и двери, подбирается к моим ногам, лижет кроссовки…

Инстинкты срывают меня с места, заставляют броситься к лестнице, ведущей на первый этаж. И только добежав до нее, я понимаю, что старые двустворчатые двери и лестничная площадка за ними тоже охвачены огнем. Когда он успел сюда добраться? Сколько я там простояла?

И почему мне так горячо? Так не должно быть, не должно же, папа, правда? Почему мир так странно плывет и заваливается на бок, почему каждый удар сердца бомбой взрывается в голове, почему решетка старой железной кровати такая горячая, а до земли так далеко?

Почему ты не приходишь за мной, папа?

Пламя уже не трещит — ревет. Тяжело падают со стен огромные куски штукатурки. Надламывается деревянная балка под потолком.

Огонь везде. Справа и слева, сверху и снизу. И я впервые его боюсь.

«Впусти его, Катька».

— Что?

Я не сразу узнаю этого голос — то ли в моей голове, то ли в реве пламени.

«Впусти его. Ты испугалась и решила, что огонь — твой враг и опасен для тебя. Но если ты сама станешь огнем, он тебе не повредит».

— Папа?

«Да, Катька, да. Но мы поговорим потом, сейчас просто вдохни и вспомни, что ты и есть огонь».

И я вдыхаю раскалённый воздух.

И за моей спиной распахиваются огромные пламенные крылья.

И когда горящее небо рушится на землю, оттуда, из-за этого неба, одна за другой спускаются ко мне большие огненные птицы.

Фениксы, понимаю я. Наконец-то я вижу их в реальности. Какие же они красивые.

И у самого красивого из них — глаза моего отца.

Автор: Наталья Масленникова
Оригинальная публикация ВК

Суббота

Веня прижимает ладонь к Катиному рту. Там, с горячей внутренней стороны, где слюни смешались со слезами, по коже размазывается губная помада.

– Держи ее крепче, – шипит Рита.

Она оглядывается. Смотрит, не идет ли кто. Но в дальней части парка, где и тропинок-то нет, люди не гуляют.

– Крепче!
– Да держу я, держу.

Веня давит ногой на бледную руку. Чуть ниже локтя уже виден след – коричневый от подошвы. Кому грязь, а кому помада.

– Точно? – спрашивает Веня. – Уверена?

Он не смотрит вниз, он знает – там Катины глаза пытаются умолять. Закатываются вверх, выглядывают из-под ресниц. Черные и влажные.

– Уверена, – отвечает Рита.

Она напротив, не сводит взгляда с мычащей головы. Наощупь достает из рюкзака стальные плоскогубцы, и черные радужки замирают в стеклянном ужасе.

– Так будет честно, – говорит Рита.

То ли себе, то ли Кате. А может, все так же Вене.

Она перекладывает плоскогубцы в правую руку и свободной левой подхватывает Катину ладонь. Катя оживает от прикосновения, брыкается ногами. Ее вторая рука сплетена за спиной в кривую “V”.

– Все чувствуют боль, – Рита нравоучительно трясет плоскогубцами перед испуганным лицом. – И для всех она одинаковая.

Металлические клешни приближаются к руке. Дрожащей, с маникюром. Словно красный лак манит их кровью. Еще ничего не случилось, все только впереди, но Катя бьется в лихорадке, выгибаясь вверх животом. Она скользит туфлями не по размеру, и платье задирается до самого пояса.

– Ты это заслужила, – пожимает плечами Рита.

Плоскогубцы открывают пасть. Немного, как воспитанные псы, и прикусывают кончик ногтя на среднем пальце. Рита сжимает рукоять двумя руками.

– Крепче, держи крепче, – говорит она Вене, упираясь ногами в траву.

И тянет. Тянет…


Пятница

В десятом классе уроки заканчиваются поздно, в среду – в три, сегодня – в четыре. Но Катя не спешит домой. В магазине косметики она выбирает лак для ногтей. Здесь цветов больше, чем в наборе фломастеров на 60 штук.

– Потерянная вишня, – читает Катя на флакончике.

На вид темно-красный, и название подкупает. Такой оттенок нельзя не заметить.

– Девушка? – зовет ее продавщица на кассе. – Давайте ваш товар.
– А? – откликается Катя. – Вот.

Провожает взглядом предыдущего покупателя и снова ныряет в смартфон. Быстро стучит по экрану, набирая текст. Иногда смеется.

– Девушка? – вновь спрашивает женщина. – 149 рублей. Картой или наличными?

Домой Катя плетется. Стоит ей убрать телефон, как тут же доносится уведомление. Нужно ответить, нельзя подождать.

В подъезде она вызывает лифт, ведь по лестнице на пятнадцатый слишком далеко. Поднимается, выходит. Возле двери в квартиру пахнет дымом. Сигаретным пеплом и жженными спичками. Пахнет. Катя открывает дверь, и оттуда начинает вонять.

Старым телом и старой мочой. Запах въелся в ткани, в стены, в пол. Наверное, и в жильцов. Иногда, сидя в школе за партой, Катя принюхивается, и ей кажется – от нее тоже смердит. Но, может, это в память впиталась вонь.

Катя снимает кроссовки и кладет их рядом с мамиными туфлями. Покрытые пылью, они стоят в обувнице без дела с последнего корпоратива. Красивые туфли: лакированные, красные.

В доме никого. Никого живого. Только полудохлое тело стонет в спальне с балконом. Когда-то в этой комнате – самой большой в квартире – жила Катя, но мама сказала, что бабушке нужнее.

– Ну хочешь, буду у тебя ее ссаные трусы сушить, – предложила она.

Катя не согласилась.

На кухню дверь плотно закрыта. Чтобы войти, нужно двигаться быстро, если не хочешь есть гречку с ароматом бабули. Катя не хочет. После ужина она моет тарелку, споласкивает вилку и возвращает на место. Вечером той же посудой пользуется мама. А зачем нужна другая? Все равно все едят в одиночестве.

– Как дела? – спрашивает Катя.

Она наливает в кружку воды. Садится напротив и поглаживает пальцами керамическую ручку.

– Нормально, – произносит мама, не убирая телефона.

На экране есть видео, но звука нет. Какой-то дом, в каком-то городе. Большой, роскошный и красивый. Такие показывают в фильмах, если герои – богатые люди.

– Это где? – Катя тычет пальцем в экран. Обводит кончиком по кругу.
– В Канаде где-то, – отвечает мама.

Она неподвижна. Только губы и челюсть работают, чтобы говорить да есть. Даже глаза застыли под одним углом. Не видят ничего, что за границами стеклянного прямоугольника.

– Как тебе? – не выдерживает Катя.
Она выставляет руку вперед, зависает кистью над экраном.
– Нравится?
Мама кивает.
– Хорошо.
Между пальцами дочери она видит, что показывают ванную, вторую по счету.
– У меня свидание, – Катя прячет под стол красные ноготки. – Завтра.
– Только не допоздна, – предупреждает мама.

И вновь ей ничего не мешает смотреть.

В своей комнате (не самой большой) Катя включает зарядившийся телефон. Пока экран черный, ее не существует. Никто не видит Катю здесь, в вонючей квартире. Никто ее не замечает. Но вот он загорается, и поверх абстрактных обоев выплывают уведомления. И Катя тонет во внимании.

А за стенкой мама, она ворчит. Иногда Катя слышит ее слова:
– Можешь ты уже наконец… – говорит мама громко, а затем добавляет тихо: – Подохнуть?
Бабушка стонет, она не согласна.
– Когда уже? – спрашивает мама.

И в такие минуты Катя любит ее.

Четверг

Катя смотрит на Веню. В школьных коридорах она в толпе, и одноклассник не видит, что его пожирают. Глаза у Кати голодные.

Вот его челка, чуть наискосок, и нос, в милых веснушках. Впалые щеки, тонкие губы. А вот и зрачки, уставились на нее. Поймали.

Катя отворачивается, уносится прочь, но Веня зовет ее громко:
– Катя, подожди.
– Чего? – она останавливается. Закатывает глаза, будто ей все равно.
– Слушай, – мнется Веня. – Хочешь в субботу погулять вместе?
Играть безразличие становится трудно.
– Ну, – Катя поправляет рюкзак на плече, – давай.
– Тогда в три, в парке, я напишу, – улыбается Веня.

Он уходит, и Катя готова плясать. Она прячет улыбку в мягкой ладони, обводит взглядом толпу – неудачников. Вот и Рита стоит. Смотрит.

– Завидуй, – Катя вскидывает брови.


Среда

Тональный крем Рита покупает редко, последний раз – полгода назад. Вот и сейчас он пригодился. Но царапина – не прыщи, замазать ее совсем нелегко.

– Шрам останется? – спрашивает Веня.
– А что? – Рита убирает зеркало. – Разлюбишь?

Они сидят на лавочке во дворе, спрятанном среди пятиэтажек. Пачка чипсов почти пуста. Бутылка сока уже закончилась.

– Нет, – смущается Веня. – Никогда.
Рита смеется. Волосы, собранные в конский хвост, подрагивают вслед за плечами.
– Правда, говорю тебе! – приподнимается Веня. – Ну Ритка!

Выдохнув последний смешок, она каменеет в лице.
– Тогда помоги мне. Разобраться с этой тварью.
Веня бьет ладонью себе по коленке.
– Да пошла она! Рит, она же чокнутая. Давай ты не будешь больше с ней связываться, а?

Рита складывает на груди руки. Отворачивается в сторону, где нет Вениного лица.

– Ну Рит. Ну что мне, самому с ней подраться? – наклоняется к ней Веня.
– Нет, я все сделаю сама, – теперь Рита смотрит ему в глаза. – Ты только помоги мне. Нужно заманить ее в тихое место.
Веня разводит руками. На пальцах остатки пыльцы из-под чипсов.
– И как я это сделаю?
– Ой, Веня, а то ты не знаешь, – цыкает Рита. – Она же сохнет по тебе уже давно. Ты только помани – и она придет хоть куда.

Веня хлопает ресницами, ничего не говорит.
– Позовешь ее на свидание. Назначишь место. Вот и все.
– А как же ты?
Рита вздыхает. Глубоко, устало.
– Так я же не целоваться с ней прошу. Она придет, а я там. Буду вас ждать.
– И что ты хочешь сделать? – прищуривается Веня.

Будто Рита уже и не Рита вовсе, а незнакомый ему человек.

– Ей будет больно, – тихо произносит она. – Очень больно.
– Рит? – не узнает ее Веня. – Точно? Прям вот никак без этого нельзя?
Она качает головой.
– Нет.

Еще секунда, и ее лицо начинает кривиться. Губы съезжают вниз уголками.
– Ее нужно наказать, – плачет Рита, вытирая мокрые щеки. – За то, что она сделала.
И ей на плечо ложится ладонь. Широкая и не дрожащая.
– Я помогу, Рит. Я с тобой.


Вторник

В женском туалете на кабинках нет дверей. Какого цвета у тебя трусы – достояние общественности. И кто колошматит тебя о стенку – тоже.

– Ну как? – спрашивает Катя. – Получила? Понравилось?
Она держит Риту за волосы. Прижимает к полу, не давая подняться с колен.
– Видишь? – тычет ей в лицо смартфоном. – Людям нравится!

Стены обиты дешевым пластиком. Местами он треснул, местами не без помощи. Его острые концы торчат наружу. Тоже местами.

– Ты больная, – сквозь зубы произносит Рита. – Психованная тварь.
– Всем нравится, – повторяет Катя.

Простое знание, очевидный факт.

– Че ты хочешь, вообще? – она убирает телефон в карман. – Я не понимаю. Тебе-то какое дело? Че ты лезешь? Вечно лезешь и лезешь. Иди в монастырь, раз такая правильная.
Теперь две руки свободны для веселья.
– Чтобы ты сдохла, – отвечает Рита.
Она сдерживается, хмурит брови, но слезы бегут, как крысы с корабля.
– Ну извини, – вздыхает Катя. – Пока наоборот.

Кладет обе руки на голову Рите и прижимает той щеки к серой стене. Пластиковые лезвия врезаются в кожу.

– Пока наоборот.


Понедельник

Стены в подъезде покрашены в синий. Там, где краска встречает сухую побелку, расположен кнопка. Веня давит и слышит: за дверью шаги. Те замирают, и он смотрит в глазок.

– Привет, Ритк! – машет Веня рукой.

Дверь открывается, и Рита выходит. В мятом халате и босиком.

– Что с телефоном? – спрашивает Веня. – Ничего не читаешь. А я ведь писал.
Рита молчит, слегка улыбаясь. Это из вежливости, думает Веня.
– Ты заболела? Почему не пришла?

Он видит, как кожа у глаз наливается кровью, и кончик носа начинает краснеть.

– У нас во дворе жила кошка, Маруся, – выдавливает Рита. – Может, ты видел? Трехцветка такая.
Веня держит в кармане свой телефон. Он уже знает, о чем речь.
– Я нашла ее утром. Мертвой и мокрой. Кто-то убил ее, Веня, представь!

На коврике грязно, здесь пыль и песок, но Рита шагает, чтобы Веню обнять. Намочить ему плечи своими слезами.

– Похоронила ее у забора. Там, где она любила сидеть.
Веня прикладывает щеку к макушке. Ему жаль, очень жаль, но он должен спросить:
– Ты сегодня совсем в сети не была?
Волосы трутся о его подбородок.
– Тогда мне нужно кое-что показать.


Воскресенье

Мама устала под конец выходных. Завтра работа, и она отдохнет.

– Я погулять, – сообщает ей Катя.

А в ответ тишина – мама слишком устала.

В сером лифте так скучно, что Катя начинает о чем-то мечтать. О дне рождения, который нескоро, и о друзьях – они будут когда-то. В рюкзаке тихо бьется металл о металл, звук чистый, приятный, все решено. Просмотры и лайки, комменты, друзья…

В магазине она покупает еду. Кролик с грибами в пакетике Вискас. Видит улыбку на лице у кассирши, и на душе становится сладко.

“Знала бы ты”, – думает Катя.

Она тайна, загадка, и не в курсе никто, что в рюкзаке у нее за вещица.

Дороги сменяются одна за другой, и вот уже Катя идет далеко. Здесь тоже дома, деревья. И жизнь. Бежит к ней на лапах.

“Знала бы ты”.

Катя зовет открытым пакетом кошку на ужин, туда, за забор. Там, где не ходит никогда и никто. Первым делом она берет телефон. Включает камеру, проверяет ее. А потом Катя достает пассатижи.

– Сегодня мы будем… – начинает она.

А затем тянет. И тянет…

Автор: Арина Ностаева
Оригинальная публикация ВК

Позвонил начальник отдела, а я зачем-то ответил.

– Алёха! – нарочито бодрое ему.
– Алексей? – удивился он. – Доброго, тут такое дело… В честь Дня физкультурника генеральный объявил спортивный праздник, мы выбрали вас участником от нас. Пробежите там как надо, посоревнуетесь и всё, домой, в этот день вам выходной, договорились?
– Я в отпуске, – прямо кидаю ему, раз намёков не понимает.
И для кого добавил к необходимому «алё» гавайскую вычурность? Намекал-намекал…
– Да, это понятно, понятно. Но, как говорится, кто, если не мы, да? Вы же не уехали никуда?

Осмотрелся на всякий – всё еще моя однушка. Пепельницу пора вытряхнуть, тарелку помыть, прибраться не помешало бы, крошки-бумажки.
– Нет, дома.
– Ничем особенно важным не заняты?

Сериал на паузе, пяток вчерашних пустых бутылок, тройка сегодняшних, погрызенная пицца, на пузе жирное пятно.

– Да не особо.
– В чём же тогда дело?
– Я в отпуске.
– И?
– Ладно…
– Вот и славно, послезавтра к десяти на Динамо подъезжайте, на Крестовский.
Отбился.

Наш генеральный бывший ментовский генерал и бывший спортсмен, хоть и считается, что и тех и других бывших не бывает. На динамовском стадионе у него старые связи, в голове у него беспорядок, похуже, чем дома у меня. Страшный человек и самодур, не случайно прозвище «Лихо» заработал. Как такому откажешь?

Так, были же кроссовки, да где они, блин, были? Отыскал в коробке от сапог жены, под ворохом её сумок, шарфов, каких-то тряпок и ниток. Под хламом, который она не взяла в свою новую жизнь, оставила здесь, со мной, в своём прошлом. Хорошие кроссовки, ну старые, ну дырявые, ну что ж. Надеть если серые носки, то и не заметно дырок. Сверху майка-алкоголичка, чтоб под руками не потело. Трико растянуто на коленях, но зато не сильно. Вот и готов спортсмен.

***
– Становись! Равняйсь! Отставить! Громче голову поворачиваем! Равняйсь! Смирно! Вольно!
«Довольно!» – мысленно взмолился я.

Перед спортивным праздником нас построили, пересчитали, переписали. Участники разные: старые, молодые, мужчины, женщины, кто-то привёл детей. Выступил с ободряющей речью ответственный динамовец, после него наш кадровик напомнил, что спорт – это жизнь, никуда не денешься, смиритесь, мол. Раздали номера. На старт, внимание, марш. Рванули.

Хотел держаться с народом, в толпе, и поначалу выходило неплохо. Но вскоре все как-то оказались передо мной. Седой, согнувшийся старик лет семидесяти дышал как паровоз, когда обгонял. Мальчишка-дошкольник — "папа-папа", зафальцетил — пронёсся на спичечных ножках, только и видел его. Женщины, одна за другой, одна за другой – раз и впереди, любуйся попами. Пристроился за особенными крендельными бёдрами, хотя уже и не до бёдер – задыхаюсь. Задышал чаще – заболел бок. Замедлился – крендельные бёдра оторвались вперёд. Стало стыдно. Скоро конец дистанции, ускоряться пора, а сил нет. Стараюсь быстрее – лицо только кривится, а быстрее не выходит.

На далёком ещё финише начали громко объявлять номера и фамилии добежавших, когда-нибудь и мою назовут. Скоро совсем, ещё немного если потерпеть, Алёша, чуточку. Кадровик фотографировал пробегающих женщин, те улыбались и махали задорно руками, откуда только силы. Я вытер слюни и тоже улыбнулся, но кадровик опустил фотоаппарат и покачал головой. Кажется, даже поцокал недовольно, хотя мне до его цоканья уже дела не было – добежал, теперь бы отдышаться и сдержать тошноту.

– Становись! (опять) Равняйсь! (снова) Смирно! (не надоело ещё?) Вольно! Объявление и награждение победителей! (и уходить уже можно, да?)

Такая-то, выйти из строя! За третье место среди женщин награждается памятной медалью. Кадровик тянет медаль, динамовский начальник жмёт руку. Такая-то, выйти из строя! За второе место среди женщин… И так далее. Крендельные бёдра получили медаль, сутулый старикан получил свою – первое место среди пенсионеров. Глазами пыхнул, как-то выпрямился сразу и гаркнул:
– Служу Советскому Союзу!
Дети тоже получили по медали в своей возрастной.

Моя фамилия – выйти из строя! Я? Что? Похоже, всех лучших наградили, теперь будут позорить худших. Вышел, ладно.

Динамовец смотрел безразлично. Кадровик смотрел как-то осуждающе. Челюсть выпятил, водит ей туда-сюда, щёку обсасывает. Я понял – сейчас перед строем в лицо мне плюнет! Слюну, вон, собирает по сухому рту. А я тогда что? А что я? Понимаю, что ничего. Вытрусь и пойду. Может и правда заслужил, надо было хотя бы ребёнка обогнать.

– Такой-то такой-то, – начал динамовец. Я сжался, голову опустил, внизу пальцы шевелятся в кроссовочных дырах. – За второе место в возрастной категории сорок плюс награждается медалью!

Шутка, что ль? Нет – правда хочет медаль на меня надеть, шея только в плечи спряталась, сложно ему придётся. В итоге я принял награду с удивлённым лицом, длинной шеей и высокой головой. "Спасибо!" – говорю. И в строй – юрк. Всего нас двое оказалось в моей возрастной, беги – не беги, а медаль обеспечена.

Дальше гири какие-то были, футбол и волейбол для желающих, но я уже ничего не желал, кроме как домой скорее попасть. На негнущихся ногах сбежал.

***
Следующим утром с кухни завибрировал телефон. Я вскочил с кровати и ой-ёй. Ай-яй! Вчера спортом побегал и, похоже, прогневал этим бога коленей – сволочи предательски ныли. Звонил начальник отдела, и я опять зачем-то ответил.
– Алёха, – вялое ему. Может сегодня поймёт намёк на отпуск в моём приветствии?

– Алексей? Доброе! Тут такое дело… Вы же вчера получили заслуженную спортивную награду? А ещё скромничали, ехать не хотели. Мы и не знали, что вы спортсмен.
– Да я…
– Мне сейчас написал сам генеральный, он хочет вас видеть. Сегодня. Побеседовать. Для него важно иметь в своём штате волевых, целеустремлённых людей. Как вы.
– Да я же…
– Надеюсь, вы понимаете, что значит просьба самого генерального? Что это, собственно, и не просьба, надо вам объяснять?
– Я же…
– Ждём. – И отбился.
– … в отпуске…

Какая наглость! – Отбросил трубку, раздражённо заходил по комнате. – Беспредел! Я, может, занят, может, отдыхаю изо всех сил. Да пошли они! Все! Пошли они! Пусть звонят, требуют, даже упрашивают – не поеду никуда! Вообще отключу телефон и сам чёрт мне не брат!
Но чёрт оказался брат – через несколько часов, побритый и выглаженный, я потел в кабинете генерального.

Он и правда напоминал «Лихо» – так взъерошились его волосы, так бугрился костюм, так сверлил его взгляд. Глаза маленькие и красные как у вампира, или человека, который много пьёт. Второе. Надеюсь, у него второе. Одним он вперился прямо в меня, другой сильно косил куда-то на сторону.

– Покажите её, – хрипло проскрипел он вместо приветствия.
Я растерялся.
– Жену?
– Медаль. Она у вас с собой?
– Дома. (В отличие от жены.)
– Жаль, очень жаль. Точно не взяли?
– Так точно, – ответил я по-военному и зачем-то вытянулся «смирно». Рабочим глазом генеральный смотрел как на идиота. Я же старался на него не смотреть вовсе.

– Расслабься, не на плацу, гы-гы-гы, – скривился он. – Давай по-простому. Слышал, слышал, как ты вчера задал жару, несмотря на отпуск. Навёл справки, тебе отдыхать ещё неделю, и на эту неделю я тебя награждаю поездкой в наш спортивный лагерь. Что? Удивил? Доволен? Туда так просто не попасть, только с моего одобрения.
Я растерянно улыбался.

– Повезло так повезло, правда? – продолжал генеральный. – Лес, озеро, свежий воздух. Карелия, что тут скажешь. Тренировки, спортивные игры, походы. Сам бы с удовольствием, но дела. Так что дуй домой, собирайся, завтра утречком, в шесть примерно, развозка за тобой заедет. Давай, не благодари.
– Спасибо…

– И вот ещё – медаль с собой возьми, слышишь? Вообще, все награды, что есть, чем гордишься – всё бери. Пригодятся.

Подавленный я вышел из большого кабинета, мимо производственных отделов и лабораторий, по запутанным кишкам коридоров, брёл к выходу и всё думал, что здание нашей компании – огромный организм, а я внутри него лишний, будто паразит какой-то. Может, заболеть, откосить, отвертеться? Уже с проходной решился позвонить, но не генеральному, конечно, а своему начальнику отдела. Сказать, что не поеду ни в какую Карелию, или куда там ещё наш генерал нагенерит.

– Ты что, ты что, – затычтокал начальник отдела, – ты что, ты что, да ты что, тычто, тычтотычто, тычтотычтотытычтотычтотычто…
Я бросил трубку.

***
Приключение. Буду называть это так – неожиданное приключение. Сам же жене доказывал, как необходимы мужчине испытания, как чахнет он без путешествий, восхождений, погружений, без борьбы со стихиями и самим собой. Но жена крепко тогда стояла на своём: это не ты говоришь – кризис среднего возраста, а единственное достойное мужчины занятие – ходить повсюду заёбанным. Не дословно, конечно, но смысл такой: зарабатывай побольше, чуди поменьше. Волна моих инфантильных идей постоянно разбивалась о скалу её убеждений. Чем же я не доволен теперь? Жены нет, приключение есть – радуйся.

Так я успокаивал себя в полудрёме в полумраке микроавтобуса, везущего меня и таких же как я на непонятные спортивные сборы.

Нас встретил заспанный человек в мятом, проводил до жилого барака. Там, на крыльце, ждал человек в строгом. Я осмотрелся. Почерневшая деревянная постройка живописно разваливалась под нависающими соснами. Ряд металлических умывальников с позеленевшими кранами, из которых вряд ли польётся тёплая вода. Сарай с ржавой табличкой «Туалет старшего отряда». Тот, что в строгом, совершенно здесь неуместном, обратился с речью. Почему-то спортсмены любят делать так перед строем:

– Товарищи, я начальник лагеря! Этот человек, – указал на мятого, – ваш спортивный руководитель. Сейчас занимайте свободные койки, располагайтесь, готовьтесь. Сегодня же вечером состоится праздник открытия смены, не забудьте свои награды.

В бараке пахло сыростью и старьём. Его пространство заняли двухэтажные металлические кровати с продавленной сеткой, от одного взгляда на которую заныла спина. Так, хорош. Приключение, помнишь? И хрен с ними, с коленями и спиной.

Стали располагаться. Один дорогие кроссовки вытащил, совсем без дырок. Другой псих – гантелю, третий пружинный эспандер, тот банку спортивного питания с качком на этикетке, этот (с арбузным животом) смущённо пихал в тумбочку литровую бутылку водки. Я тут же выбрал койку над ним.
– Толик, – так представился арбузный живот.

Толик, в отличие от меня, понимал, как тут что устроено, поэтому, когда мятый пришёл забирать отряд на пробежку, выкрикнул:
– Наша кровать сегодня дежурит по бараку. – Подмигнул мне.

Мятый пожал плечами, спортивно настроенный народ удалился на улицу, Толик предложил «за знакомство». Выпили, поговорили, выпили, поспали, выпили, сходили в столовку, выпили – до вечера время пролетело незаметно.

Мужики-спортсмены и прочие вернулись в барак. Подступал обещанный праздник открытия смены, все стали собираться. Я взял медаль, Толик вытащил грамоты каких-то детей.

– Это же не твои, – удивился я.
– Дети – мои. Поделки в сад я им делал, значит и грамоты мои, согласен? Ему, тем более, всё равно.
– Ему?
– Увидишь.

Вышли толпой в сырые сумерки, я глубоко вдохнул и тут же наглотался густого тумана. Потрусили по лесу за физруком, просто ходить спортсмены не умеют, видимо. Через минуту услышали: приставными шагами марш! Серьёзно? Серьёзно. Поскакали боком. Толиков арбуз уматно подпрыгивал. Потом с высоким подниманием коленей. Потом вообще вперёд спиной, это в полутьме-то, по лесу. Добрались до озера, физрук скомандовал «гусиным шагом». Все сели и, приволакивая ноги, друг за другом потащились к деревянному помосту на берегу, где стоял уже наш начальник лагеря.

Показалась луна. Заиграл на ряби озера её зеленоватый свет, матово заблестели медали и кубки, которые спортсмены, подползая «гусиным шагом», клали к ногам руководителя. Толик сунул свои грамоты. Я за ним – подложил медальку и отполз гусиной раскорякой. Стало интересно, чем завершится весь этот сюр: может, начальник набьёт карманы костюма нашими достижениями, прыгнет в воду и утонет счастливым? Но нет.

Рябь на озере заволновалась сильнее и из лунной дорожки высунулась голова существа. Потом плечи. Потом оно всё вылезло на помост, который наш начальник уважительно уступил.

Существо походило на бледного, трёхметрового человека, – руки, ноги, голова, тулово, – почти всё как у людей. Почти – это из-за обвисших до пупа сисек с крупными, черными сосками и болтающегося члена. У людей обычно что-то одно. На теле бугрились мышцы, на голове растрепались чёрные волосы. Красные маленькие глаза сверлили нас довольным взглядом, причём один косил в сторону.

Чудище осмотрелось, плюхнулось на задницу перед горкой подношений и проскрипело что-то типа: «Иыыы!»

– О, Чемпион озера! – обратился к нему начальник лагеря. Строгий костюм теперь почему-то показался уместным. – Прими нашу гордость! Почувствуй нашу силу! Раздели с нами дух побед!
– Иыыы, – ответило существо, приподняло когтями чей-то кубок, повертело перед носом и кинуло в пасть.
– Давай, Чемпион! Давай, Чемпион! – заскандировали все наши. И я как все.

Нравится, по морде видно – кайфует чудище. За кубком в пасть полетела сразу горсть медалек, другой кубок, декоративная тарелка, непонятная мелочёвка, Толиковы грамоты. М-м-м! Невероятное удовольствие, аж завидно, так довольно урчит тварь. Мою медаль, я её по ленточке угадал, существо жадно пожрало с горстью других наград. И сразу что-то пошло не так. Чемпион озера скривился, согнулся, попытался отплеваться.

– Ыиии! – вскричало существо жалобно.
– Давай, Чемпион! Дава… – все затихли, стали недоумённо переглядываться.

Чудище осмотрело нас с какой-то удивлённой грустью, даже косящий в сторону глаз, казалось, перекатился на место. Замычало, закашляло, затем рухнуло на помост и больше ни звука.

Начальник лагеря неуверенно подошёл к нему, ткнул носком ботинка откатившуюся в сторону сиську, потрогал лоб, попытался нащупать пульс – ничего. Никто не понимал, что делать дальше.

– Праздник отменяется? – раздалось из толпы.
– Сегодня обойдёмся без сверления черепов? – спросил кто-то Толиковым голосом. Надеюсь, показалось…

– Оно, может, и к лучшему… – Начальник расстегнул строгий пиджак, ослабил галстук. – Честно говоря, надоело это всё… В отпуск хочу.

При упоминании отпуска все радостно загалдели:
– И я, и я…
– Давненько не был…
– Эх, Лазаревское…
– Всё ноябрь, да ноябрь, каждый год ноябрь…
– А я уже в нём, – зачем-то ляпнул я.

– Ого, счастливчик! – сказал мне начальник, человек уже в не очень строгом. Все хохотнули. – Иди тогда сюда, вот, бери ноги в руки, потащили.

Вдвоём мы скинули Чемпиона в озеро, с радостными бульками белое тело скрылось в водной черноте. Все постояли ещё немного и решили ехать по домам. Оставаться в лагере никому уже не хотелось.

Дома всё привычно, всё по-прежнему. Допил пиво и записал эту абсурдную историю. Выложил Вконтакте, типа рассказ. Многие читали, ругали, зато Толик лайкнул, он у меня теперь в друзьях.

***
Утром позвонила жена, а я зачем-то ответил.
– Алёха…
– Алёха, ты всё неправильно понял, я в гости ездила к родственникам, ты чего там себе навыдумывал? Никогда меня не слушаешь. Вечером возвращаюсь, жди.

Ого! Вторая хорошая новость за день. А первая – у нас теперь новый генеральный.

Автор: Оскар Мацерат
Оригинальная публикация ВК

День первый.

Сегодня начинаются «Игры героев». Мы, все восемьдесят участников, стоим на Арене Старта, где начинается и заканчивается каждая игра. В одном конце арены амфитеатром подняты десять широких ступеней, на которых нас расставили так, чтобы кадры для омнивидения получались эффектными и броскими. Парень рядом с девушкой, блондинка рядом с чернокожим, рослый громила рядом с гимнасткой.

Соперники меня пока не интересовали. В первые два дня отсеется половина из них, а вот потом можно уже и рассмотреть тех, кто останется.

Восемь лет я провел в подготовке к этому дню. Я вырос на репортажах про «Игры героев», которые дед смотрел бесконечно, а потом много раз пересматривал записи, запоминая приемы игроков, улавливая закономерности Игр.

Я не вылезал из спортзала, я бегал марафоны. Решал задачи на нестандартное мышление. «И смекалку», – добавлял дед и смеялся, когда я привычно спрашивал, что это за дурацкое слово. Он говорил, что это жизненный опыт плюс хитрость, а я пока что лох с пейджером. Я не знаю, что это значит. Дед умер, так и не объяснив.

А хотите, назову вам всех девятерых везунчиков, кто когда-то сорвал джек-пот? Сегодня его разыграют в десятый раз.
Я знаю об игре всё. Я хочу этот приз, и я его выиграю. И больше никогда не вспомню, как я провел свое нищее бидонвилльское детство.

День третий.

Прошло два дня непрерывных изматывающих соревнований на выносливость, силу, умение терпеть боль и при этом соображать. После полосы препятствий нас гнали сдавать логические тесты, после заплыва на два километра предлагали назвать столицы всех стран Африки.

Нас ожидаемо осталось сорок, и пока я в пятерке лидеров по очкам. Но чем дальше, тем менее важным будет рейтинг. Всё больше случайностей и подвохов, все больше личных качеств игроков.
Мы снова стоим на ступенях Арены, гордо смотрим только вперед, игнорируя других. Ждем начала съемок.

До меня вдруг отчетливо доносится запах, который временами мелькал в потоке состязаний. Значит, этот игрок тоже пережил первые два дня. Интересно…

Этот запах я знаю очень хорошо. «Кобра». Ненавижу. Древний дедовский парфюм, густой и сладкий, как сироп, который заливают тебе в глотку, а ты не можешь вздохнуть. Даже не знаю, где сейчас такое берут, последний раз я этот кошмар у деда в тумбочке видел. Отвратный запах, на самом деле. Но зато его слышно издалека.

Слегка поворачиваюсь вправо, будто хочу встать удобнее. От кого же так несет? Ого! А я эту девку помню.

Темная лошадка, держится в верхней трети рейтинга, не выбиваясь в лидеры. Она и похожа чем-то на лошадь – высокая и мускулистая, вытянутое лицо, длинные ноги. Грива каштановых волос, сейчас убранная в «конский хвост», ярко-зеленый платок, завязанный на левом запястье. Чисто дедова кобыла, на которой он гонял меня в соседний поселок за самогоном. Я боялся и не любил ее – она кусалась, стоило только чуть зазеваться.

И это от нее пахнет кошмаром моего детства, запах налетает волнами, когда она чуть шевелится. Так-так… Я тебя запомню.

День пятый.

Вчера был двадцатичасовой «болотный рогейн». Мы брели, проваливались, плыли, ныряли, отыскивая контрольные точки. Трое чуть не погибли, но дроны следили, чтобы до финала не было смертельных случаев.

Одна точка – один голубой кристалл величиной с куриное яйцо. К финишу их должно быть не меньше пятнадцати, иначе игрок автоматически выбывает. Не набрал их на своем маршруте – можешь зайти на соседний. Ограбить чужую точку, если сможешь ее найти. Отобрать кристалл у другого игрока, если он окажется слабее. Но такое бывает редко. Ближе к финишу люди настолько измотаны, что им уже безразличен проигрыш и просто нет сил, чтобы прибавить к своей добыче чужой кристалл.

Я прошел почти весь маршрут, но пока набрал только тринадцать камней. Устроители прятали контрольные точки так, что если нашел половину, можешь считать себя везунчиком. Впереди было еще три точки, и я очень сомневался, что смогу найти их все. Было уже почти совсем темно, и при свете налобника я различал только метров пять болотной жижи впереди. Заметив впереди деревце, я добрел до него, вцепился в тощий ствол и остановился подумать.

Мне нужно добыть где-то еще два кристалла. Как угодно. Я не могу выйти из игры, когда большая половина уже пройдена. Если не смогу найти последние точки, остается только одно – подстеречь кого-нибудь возле финиша и попытаться отобрать камни.

Поодаль мелькает свет фонарика и человек приближается ко мне. Черт, забыл выключить налобник… но теперь нужно просто ждать и быть настороже.

Это та самая жилистая девка, что пахнет «Коброй». Знакомый запах бьет в ноздри. Она, кажется, не очень-то устала: идет не спеша, уверенно наступая на кочки, высматривая дорогу далеко вперед. Случись чего, я ведь могу с ней и не справиться.

Останавливается в паре метров от меня, смотрит молча и пристально. Ноздри хищного носа раздуваются.
– Чего стоишь? – коротко спрашивает она. – Устал? Дойдешь?
– Устал, – в тон ей говорю я, незаметно подбираясь. Хочу прыгнуть ей на спину, когда она пойдет дальше. Если смогу, конечно. – Камней не смог набрать, нужно еще два, а я, кажется, сдох.

Она стряхивает с плеча рюкзак, запускает туда руку, достает два камня.
– Держи. Мне хватит.
Я протягиваю ладонь, не веря своим глазам. Рука дрожит, и я едва не роняю камни в болотную жижу. Пальцы у девушки теплые и крепкие, будто она не бродила по этому грязному аду с пяти утра, как все мы.

– Меня зовут Вита, – говорит она. Забрасывает рюкзак за спину и уходит, а я, как идиот, смотрю ей вслед. Что это было? Случаи, когда игрок помогал другому, можно пересчитать по пальцам, и всегда это были родственники.

А сегодня мы снова стоим под глазами омникамер. Восемнадцать человек (двое вышли из Игры сегодня утром, послав всё к чертям). Остальные вымотаны вчерашним испытанием не меньше меня. Кто-то уже не стал брать у распорядителя чистую одежду, и до самых плеч заляпан зеленой высохшей жижей. Другой переоделся, но волосы слиплись, грязные руки безвольно висят вдоль тела. Я и сам едва смог привести себя в порядок…

Осматриваюсь, ищу Виту. Она стоит чуть сзади и выше, собранная и аккуратная, как всегда. До меня доносится тягучий запах «Кобры», сладкий и приятный. «Пусть она поиграет подольше», – неожиданно для себя думаю я.
Впереди еще три дня.

День седьмой

Впятером мы снова стоим на плитах амфитеатра. Двое мужчин и три женщины. И последнее испытание перед завтрашним финалом.
На этот раз это редкое, но красивое «удержись на стене». Остаться должны всего двое.

Через минуту мы стоим на высоте трех метров, прижимаясь всем телом к кирпичной стене. Каждый на своей крошечной ступеньке величиной с сигаретную пачку. Каждый вцепился в короткую веревку и слушает, как начинают ныть и неметь мышцы голени. Ногу сменить нельзя, поставить вторую тоже не получится. В любой момент твоя ступенька может втянуться обратно в стену, и ты повиснешь на веревке. И тут главное – удержаться дольше других.

Щелк! Первой на веревке повисла полноватая девушка справа от меня. Носки тонких мокасин цепляются за кирпичи, но это бесполезно – слишком плотная кладка, слишком маленькие щели. Она перехватывает веревку второй рукой, но вес слишком велик, и девушка начинает сползать. Секунда, другая, и веревка выскальзывает из пальцев. Слышен глухой удар, хруст и стон, заглушенный новым «щелк!»

Под парнем слева исчезает ступенька, и он от неожиданности выпускает из рук веревку. Камнем летит вниз, но кажется, успевает сгруппироваться, падает на согнутые ноги и руки. Ловкий, с завистью думаю я.
Нас остается все меньше, а шансов все больше. Я, Вита и еще одна девчонка, которая стоит на самом краю слева. Она очень легкая, и может держаться долго.

Щелк! Девчонка повисает на веревке, и как все, начинает медленно соскальзывать. Она смотрит мне прямо в глаза, потом переводит взгляд на Виту, которая стоит на ступеньке. Вдруг девчонка будто что-то решает для себя и спокойно стравливает веревку почти до конца и выпускает из рук. Мягко падает.

Что ж, по крайней мере, завтра она останется жива.

День последний.

Последний уровень всегда один и тот же, как бы ни менялись остальные. Двухэтажный каменный барак с выбитыми окнами, в который зайдем мы оба, а выйдет только один. Отчасти поэтому те, кто послабее, сливаются на последних уровнях чуть ли не с радостью. Знают, что не вытянут последний этап, даже если им повезло. Не каждый способен убить человека. Зато многие из них могут убить тебя.

Это нормально, когда на кону такие деньги. Я бы без лишних рефлексий убил любого, если уж дошел до финала.

Но сегодня ночью мне просто снесло крышу. Я не хочу убивать Виту. Я узнал ее в игре, и понял, что хочу себе такую женщину, и только такую. Бесстрашную, надежную, сильную и умную.

Я называл ее худой кобылой? Слепой дурак! У нее классное тело, сильное и гибкое. Она реально лучшая телка, что я знал. Второй такой не будет, и мудаком же я буду, если убью ее. Я долго думал и нашел решение. Я получу и Виту, и деньги.

Я пропущу ее вперед, а сам войду позже. Нужно будет найти ее, слегка оглушить и связать. Скажу ей, что она мне нужна, и мы договоримся. Я вынесу ее из барака на руках, будто без сознания, прямо под омникамеры. Я скажу «Я победил и получил всё!»

Это будет идеальная картинка для зрителей, и никто не посмеет отобрать у меня мой выигрыш. И мою Виту. Я ведь точно нравлюсь ей, иначе не стала бы спасать меня там, в болотах. Тоже понимает, что я классный. Я, конечно, не разговаривал с ней, но уверен, что она хочет того же.

Сегодня стоит удушающая жара, воздух дрожит маревом. Все кажется пыльным и желтым, а голова слегка кружится от недосыпа.
Первой в дом заходит Вита. Ее обыскивают, чтобы не пронесла нож или что-то в этом роде. Ничего, только мышцы, зубы и ногти. Ядовитая слюна, хмыкаю мысленно я. Нервничаю. Всё должно получиться, лишь бы нам повезло.

Захожу. В обе стороны от входа расходится коридор, обшарпанный и воняющий мочой. Я принюхиваюсь. След «Кобры» отчетливо висит в правом крыле. Иду туда. Не слышно ни звука, только мое дыхание и хруст битого стекла под ногами. Еще немного, и я найду ее. Запах становится все сильнее, а мои шаги всё увереннее. Мы выйдем отсюда вместе!

Сворачиваю за угол и вижу пустую комнату, дверь на другом ее конце открыта. Луч света падает на зеленый шелковый платок, что лежит на полу, но Виты нигде не видно. Шагаю вперед, чтобы подобрать повязку…

Тяжелый удар обрушивается мне на плечи и голову, вминая позвонки друг в друга, глаза заливает красное. Оглушенный, я падаю на колени, голову охватывают стальные тиски и резко поворачивают влево… Я слышу, как ломается моя шея.

– И-и-и победительница нынешних Игр – Вита Майнер! Она обошла всех соперников и получает джек-пот! Поздравляем Виту и восхищаемся ее решимостью! – главный комментатор Игр казался таким счастливым, будто это он только что вышел из пыльного барака.

Вита помахала рукой камерам и пошла в сторону Арены для финальной съемки. Победитель на верхней ступени амфитеатра.
«Интересно, был ли толк от феромонов, или нет? Да еще и прятать их за «Коброй», фу, господи, как же я ее ненавижу!», ֪– рассеянно думала она. – «Но в любом случае, я это сделала. Я сделала всех».

Автор: Людмила Демиденко

Оригинальная публикация ВК

Закончился девятый день нашего текстября. Впереди ещё много интересного, вливайся!

– Фонарики налобные есть. Сапоги есть. К полуночи на речку, через час обратно с полным ведром раков. Отличный пла…
– Нет.

Только это отец и бросил, шевельнув усами. Потом кинул себе на тарелку дымящийся блин, размазал мёд и стал скручивать в трубочку. Спина матери, суетившейся у печи, словно окаменела.

Андрей нахмурился. Пять часов на машине, чтоб провести половину августа в деревне, а отец не разрешает наловить раков. Да это лучшее, что в этой деревне осталось!

Со смерти бабушки и дедушки пять лет прошло. Приехали, потому что сосед позвонил: крыша в сарае почти рухнула. Хорошо ещё, с печкой всё в порядке: голод в дороге одолел.

– Не хочешь – не иди! Я за Славкой зайду, сходим с ним.
– Нет.

Повисла тишина. Только в печке потрескивал огонь, с хрустом поедающий дрова. Мать отвернулась, хлопоча со сковородкой, а отец негромко бросил:

– Славка утонул два месяца назад.
– Как…
– Они на обычное место ходили. Где за рекой болото начинается. Аркаша-то уже постарел сильно, Славка стал один рыбачить. Как-то раз дома сказал, что с болота женский голос слышал.
– Голос… – Андрей задумался наполовину всерьёз. – А русалки разве в болотах водятся?
– Тоже мне – фольклорист, – вздохнула мать, садясь за стол. Она с виду небрежно размешивала сахар в чае, но в голосе её натянулась тревога.
– Навка, – бросил отец. – Та, что без спины. Болотная русалка. Неприкаянный дух мёртвой девушки. Умершей некрещённой, или утопившейся, или умершей перед свадьбой… – на каждую фразу он постукивал заскорузлым пальцем по столу. – Они заманивают мужчин в болото. А там сидят – волосы перебирают. Поэтому Аркаша и всучил сыну материнский гребень. Ореховый. В нём трёх зубчиков не хватало, но Зина всё равно только им причёсывалась, царствие ей небесное.
– А при чём тут…
– Они же от своих волос без ума, а пальцами особо не причешешься. Так что могут пощадить, если гребешок подаришь. А могут и не пощадить. Они ведь не специально.
– Как это? – сдвинул брови Андрей.
– Навки только на молодых нападают. Ищут суженого. У одних это убийца, у других – возлюбленный, у третьих родственник. Пока навка суженого не найдёт, она топит всех молодых мужчин, которых встретит. Так что если мужчина красивый, его может и гребень не спасти. Вот как со Славкой вышло.
– Слушай, так лет пять назад Сергей Назаров – тоже, кажется…
– Утонул, – кивнул отец. – И ещё раньше – ты совсем маленький был – Володя Скворцов, сын дяди Бори. В болоте тело нашли. Оба твои ровесники. Так что, сынок, пообещай – никаких походов на реку ночью. Мне всё равно, веришь ты или нет.

Взглядом отца можно было резать камни. Андрей поспешно кивнул. Ему ещё сильнее захотелось пойти на реку ночью.

«Я же не дурак в болото переться. Знаю, чего ожидать. Предупреждён – вооружён».

Весь оставшийся день Андрей ползал по крыше сарая, прибивая рубероид свежими деревянными рейками. Перед ужином сбегал к реке – искупаться. Вылезая из воды, он обернулся в ту сторону, где за небольшим пролеском начиналось болото, и прислушался.

Болото молчало.

Через окно на реку глядели родители.

– Как думаешь, он не пойдёт? – спросила задумчиво мать.
– Не знаю, – вздохнул отец. – Но я не перенесу, если она… За грехи, видно…
– Старого не вернёшь. Андрей – мальчик умный. Он не пойдёт.
– Верю.

После ужина Андрей залез на ещё тёплую печку, поставил телефон на виброрежим и завёл будильник на полночь. В деревне ложились рано, после десяти.

Сработало. Едва задрожал уголок телефона за пазухой, Андрей очнулся, ловко выхватил гаджет из-под майки и выключил. За окном было темно.

Он осторожно спустился, нашёл штаны и толстовку, взял с собой. Нащупал в сенях на подоконнике налобный фонарик, на улице оделся и сунул босые ноги в стоящие у крыльца сапоги.

В сапогах на босу ногу идти было неудобно – пятку натёрло уже через двадцать шагов. Андрей медленно добрёл до места, проскользнул по тропке в камышах и вышел на берег. Вот-вот должна была наступить полночь.

Он скользнул лучом фонаря по дну. Почти у самого берега виднелись три рака – добротные, с ладонь величиной. Один сразу попятился в сторону камышей. Но Андрей всё равно не взял с собой ведро.

Тишина над рекой ночью была другая. Не та прозрачная, лёгкая тишина, что днём пряталась за шелестом листьев и плеском волн. Эта тишина была густая, тревожная. Сквозь неё прорывалось хлопанье крыльев, мрачный стрёкот и другие неясные звуки. От них становилось страшно, но стоило им умолкнуть – и стоять в глухой темноте у реки становилось уже совершенно невыносимо.

Звёзды колючими иглами нависали над ним, словно проткнув чёрную ткань низко натянутого неба. Над головой висел бледный щербатый овал – не луна, не месяц, а что-то бесформенное и тоскливое.

Отражение бледного ночного светила дробилось и рассыпалось бликами по реке, подрагивали сверкающие крупинки светил, и сквозь деревья просвечивали белёсые странные огоньки. Они дрожали, будто в мареве жары, но какая может быть жара в полночь; там, среди ветвей, пряталась какая-то загадка, там не могут отражаться звёзды, там неоткуда взяться луне…

Бледная рука перед глазами Андрея отодвинула ветки. Кажется, будто вспыхнул призрачный свет в глубине пролеска. И какой-то новый звук примешался к мрачной ночной какофонии. Какой-то… приятный звук. Вторая рука приподняла небольшой сучок, под которым Андрей пролез. Только теперь он осознал, что это были его собственные руки.

Тот звук. Он словно прорывался сквозь треск веток под ногами, чавканье влажной земли, скрип деревьев на ветру. Никак не расслышать… И ещё эти огни – целая череда уходящих вдаль огней. Очаровательно. Благодать. Восторг.

Мрачная красота волшебных болот на берегу тихой речки, бесконечное таинство жизни, торжество света – точечки огней меж бочагов в чащобе… Растворяются, едва к ним подойдёшь; зато вспыхивают новые – вдаль уводит блестящая тропа, а в ушах звенит и переливается голос.

Зов поселился в ушах Андрея, в его глазах и в сердце, пропитал его изнутри, подменил. Осталась жажда. Остались только восторг и вожделение – они тащили за собой, словно накинутая на шею петля, парализуя волю. И всё так же глубоко дышал Андрей полуночным воздухом, опьянённый этой темнотой, необъяснимой страстью, таинственной песней и танцем болотных огней.

Кочки сами прыгали под ноги. Натёртая пятка больше не болела. Андрей не заметил, как слетел с головы фонарик. Сгущался свет впереди – там, между деревьев, разлился маленький пруд; огоньки повисли на ветвях, накрыли светящимся куполом гладь воды.

Обнажённая девушка с печальным бледным лицом и светло-зелёными волосами сидела, свесив ноги в воду. Она пела незнакомую чарующую песню без слов, расчёсывая гребнем пряди волос, концы которых прятались в воде.

– Ты и есть… та русалка? – сипло выдохнул Андрей.
– Навка, мой хороший, – поправила девица, кинув в него комок тины, но промахнулась и расхохоталась. В её смехе Андрею послышался плеск застоявшейся густой зеленоватой воды. – Местные так навкой и зовут. А кто повежливее, те говорят Навушка.
– Навушка, значит…

Про себя Андрей решил так её и называть. Ей очень шло. «Навка» слишком напоминало известную фигуристку, а другая ласкательная форма – «Навочка» – слишком была похожа на «наволочку».

Стройная, большеглазая, она глядела нежно и пристально. Загадочная улыбка гуляла на полных губах и манила подобно волшебной песне. Волосы цвета весенней травы казались бесконечными. На голом теле в свете огней искрились капельки влаги.

Дева вдруг изогнула шею и спину – и неуловимым движением перекинула взметнувшиеся локоны на другое плечо. Андрей, замерев, следил за этим пируэтом – грациозным и гибким, будто позвоночник у Навушки был сделан из мягкой резины.

– Зачем ты… – восторженно пролепетал Андрей. – …Меня звала?
– Я на тебя давно смотрю, – игриво ответила девица. – Молодой, а сколько силы… какие плечи… руки… спина…

У Андрея пересохло в горле. Такого никогда не было. Своим жарким шёпотом Навушка расплавила рассудок, как солнце плавит мороженое. Он таял, погружаясь в транс, предвкушая…

Ветер молчал, но огоньки водили перед глазами Андрея затейливые хороводы. Деревья заплясали, цепляя ветвями за одежду. Сперва слетела толстовка, затем с ног соскочили сапоги. Он вяло пытался бороться, но вскоре остался нагим и мягко погрузился в затхлую воду бочага. Ряска на поверхности пруда сплылась к нему и облепила, согревая.

И не было больше секунд и минут, не было прошлого и будущего – вся жизнь свелась к этому мгновению в болотном бочаге. Андрей держал за руки Навушку. Её лицо в неверном свете то сверкало строгой красотой взрослой женщины, то сияло нежной прелестью едва расцветшей девушки. Андрей готов был миллионы лет дышать болотным смрадом, лишь бы не отводить глаз и не отпускать мягких рук.

Он уже не думал о болоте, об одежде и дороге домой. О затягивающем ступни плотном иле. Тёплые губы Навушки прижались к его губам. Андрей протянул руки, чтобы обнять её, но она схватила его ладони и с нечеловеческой силой прижала их к стволу дерева позади.

– Ох, извини! – выдохнул Андрей. – Смотри, не утопи!..

И рассмеялся. Это казалось шуткой – как с ней утонуть, с русалкой?! Если только в блаженстве… Но Навушка вдруг всхлипнула, опустив лицо.

– Я не хотела! – горько и сбивчиво заговорила она: – Не умею я… Не получается!
– Что-что? П-прости, я что-то не то сказал?
– Я не могу с этим ничего с-сделать! Оно с-сильнее меня! Я вижу мужчин и… х-хочу любить… – русалка снова сорвалась в рыдания. – Я к-каждый раз д-думаю, ч-что нашла его…
– Кого нашла, Навушка?..
– С… суженого.

Молчание повисло над болотом. Молчали птицы, насекомые, деревья. Вода застыла, боясь всплеснуть. Ярко-зелёные глаза впивались Андрею прямо в душу. Плач Навушки утих, хотя слёзы ещё бежали по щекам. Она шептала:

– Я ничего не знаю о том, кем я была. Просто однажды появилась здесь, в этой реке, этом болоте… Почувствовала свою силу. Я могу согреть. Могу заманить мужчину к себе, если полюблю – а я… оказывается, такая ветреная.

Андрей открыл рот, чтобы сказать, что без её любви этот мир ничего бы не стоил. Но Навушка заткнула его поцелуем, и он снова обмяк в воде, погрузившись ногами в тину.

Она потёрлась носом о его щёку и ласково шепнула:

– Но ты особенный. С тобой всё не так. Других я топила нечаянно: забывалась и увлекала их на дно. Они не могли сопротивляться. А ты можешь.

Андрею показалось, будто свет его души слился с белым облаком блуждающих огней. Но душа была при нём, а тело изнывало от блаженства. А Навушка всё говорила, какой он сильный и особенный. И что они друг другу предназначены…

– …это был ты!.. Я помню!
– Что? Что ты помнишь?..
– Теперь… я знаю. Знаю! Да!

Последний восторженный вопль сорвался на хрип. Они прочли всё в глазах друг друга. Андрей увидел всполохи видений. О том, кем она была и могла бы быть. Девушка, умершая некрещённой.

Словно кадры мелькали образы. Мужчина и женщина держатся за руки. Она под венцом, они светятся счастьем. Её впервые тошнит – их ждёт пополнение… Они приезжают сюда, к семье мужа, до срока ещё месяц, но что-то идёт не так. Девочка рождается прежде времени – и мёртвой. Её хоронят на деревенском кладбище за церковью.

Спустя сорок дней её дух вылупляется из болотной грязи. Безымянная мертворождённая девочка просыпается взрослой женщиной. Никакой памяти – одни инстинкты. Она красива, она дружит с деревьями и огоньками, хочет любить…

Её жажда жизни – не прожитой ею жизни – искажается и становится жаждой любви. Где бы ни пряталась, куда бы ни уплыла, в её груди щемит заунывная глухая тоска, жажда ласки и тепла. Навке не уйти от своей природы.

Но теперь она свободна.

У Андрея спёрло дыхание. Ряска стала липкой и противной, жар исчез, а от вони закружилась голова. Он всё отчётливее видел: заострённый подбородок матери, скулы отца… Но всё – выглаженное, доведённое до исступлённой прелести нечестивой магией смерти. Навушка была совершенна, как не могла быть его живая сестра.

Андрей цеплялся за корни, дрожа от холода и ужаса. Навушка прильнула к нему, поцеловала в лоб и отвернулась, уплывая. От плеч до поясницы у неё не было ни кожи, ни костей. Виднелись тёмные комочки почек, рыхлые бледные лёгкие. Вот, почему она не давала себя гладить.
У края пруда навка вспыхнула зеленовато-белым пламенем и через бесконечно долгий миг разлетелась на сотни огоньков-осколков..

…Он очнулся на рассвете на берегу реки. В штанах, толстовке и сапогах. Саднила натёртая пятка. Слетевший фонарик валялся рядом.
Андрей потёр виски и несколько раз глубоко вдохнул, пытаясь унять дрожь. Странно, что не заметил, как вырубился. Видно, присел на траву помечтать, а проснуться толком не успел. И тут ещё отец с его рассказами…

Надо возвращаться, пока родители не встали.

Он окатил лицо из речки – посвежело. Теперь его колотило крупной дрожью только от вездесущего предрассветного холода. Кошмар ещё не забылся, но уже не терзал душу так сильно.

В доме Андрей затопил печь, чтобы согреться. Родители спали: отец поднялся, когда огонь уже трещал вовсю, а Андрей сидел на топчане и жевал пряник. Дрожь ушла.

– Что-то ты рано, – бросил отец.
– Выспался, – соврал Андрей. – Решил помочь.
– Сегодня выходной. Иди покемарь ещё..

Андрей отряхнул руки, дожевав пряник, и полез на печку. Но, занося ногу над ступенькой лестницы, услышал, как что-то застучало об дощатый пол. Обернувшись, он увидел, как замер с ужасом отец, поднявший это “что-то”.

На ладони отца лежал гребень. Ореховый. Без трёх зубчиков. У Андрея пересохло в горле. Он смотрел то на отца, то на гребень, то в пол.

– Ты там был, – прошептал отец. Крупная слеза выкатилась из его глаза, скрывшись в усах.
– Почему вы не рассказывали мне про неё? – сипло выдавил Андрей.
– Боялись, – отец поцеловал гребень, погладил его, перебирая ногтем зубчики. – Зря. Сегодня сходим… на могилу.
– Она упокоилась, пап. Её больше нет.

В груди Андрея поднималась тошнота. Осознание всего, что произошло ночью, выворачивало его наизнанку. Снова накатил озноб, несмотря на жар от печи. Зубы стучали, во рту появился кислый привкус. В ушах до сих пор стоял жаркий шёпот Навушки. Её жажда жизни… жажда любви…
Он не мог рассказать им. И не стал требовать от них того же. Жизнь останется у живых. Мёртвым она ни к чему.

Выхватив у отца гребень, Андрей швырнул его в стреляющее пламя. Пусть от неё не останется ничего. Последнее напоминание сгорит в этой печке. Той самой, на которой так уютно спать в колючем дедовом тулупе. Той самой, в которой мама готовит такие вкусные деревенские щи в чугунке. В которой она скоро напечёт гору толстенных масляных блинов.

И всё теперь будет как раньше.

Автор: Александр Сордо
Оригинальная публикация ВК

Это восьмой день Большого Текстябрьского марафона! Присоединиться можно в любой момент.

 
Ншан лежал на постели. Старая штукатурка давно уже вздулась и струпьями слетала вниз, как только входная дверь ветхого дома хлопала. Вот и сейчас шелуха осыпалась на лицо. Старика накрыл приступ. Удушающий кашель преследовал его последние десять лет, но сегодня оказался нестерпимо болезненным. Наконец, горло перестало саднить, дыхание восстановилось. Ншан прислушался. В соседней комнате раздались шаги, и знакомый бархатный голос запел:
 
«Я закрою глаза, обниму облака,
Я к тебе не приду,
Никогда, никогда…»
 
Ншан сомкнул веки. В сердце будто вдавливали мелкую морскую гальку. Сжав немощными пальцами влажную простыню под собой, старик мысленно попросил о смерти. Сегодня. Можно это случится уже сегодня? Слишком долго он ждал.
 
Худощавая девушка тенью вошла в душную комнату и обеспокоенно посмотрела на изрезанное болью лицо. Поправила подушку. Провела по лбу и щекам Ншана влажной тряпкой, отчего он открыл глаза. Темноокая улыбнулась так нежно, что седые ресницы старика тут же промокли.
 
Ануш.
 
Самая лучшая, самая добрая, самая красивая. Они с детства были вместе. И в тот роковой день тоже. 
 
 — Ану… — просипел старик, и сухие губы застыли от боли.
 
Девушка бросилась к нему.
 
— Ншанчик, я здесь. Я здесь. Я рядом. 

Ануш упала на колени у кровати и аккуратно обхватила сухую ладонь старика нежными пальцами. Ншан хотел вскочить, обнять худощавую девчонку, но тело предательски стягивало его душу и прижимало к тахте.
 
— Забери её… — лишь удалось прошептать старику. Горло снова сдавили тиски.
 
— Я постоянно слышу это, Ншан. Но не понимаю, что ты хочешь. Не понимаю!
 
Ануш горько зарыдала, уткнувшись в грудь старика, и Ншан вновь вспомнил тот невыносимо жаркий день. День, когда он умер в первый раз.
 
 
***
 
 
— Ншанчик, Ншанчик, а мы их точно увидим?
 
— Должны. Нисик говорил, что они ходят по дворцу огромными серыми облаками. Женщина худая и высокая — истошно кашляет, а муж её громко вздыхает, как дед Ирам после трёх чарок вина.
 
Ануш убрала с мокрого лба тёмную прядь и, оторвав лист папоротника, помахала им перед лицом.
 
— А там и правда триста шестьдесят пять комнат? 

— Вот сегодня и посчитаем.
 
— И чем же она болела? — не унималась Ануш.
 
Ншан перешагнул травяной валун, заросший мхом, подал руку подруге и помог ей перелезть через кучу бамбуковых веток.
 
— Мама говорила, чахоткой. В те времена эта болезнь была неизлечима. Старый врач, что жил на холме в Гульрипше, посоветовал князю Смецкому сделать так, чтобы жена каждую ночь спала на новом месте. В чистой комнате. Вот он и построил этот дворец-больницу, где комнат было ровно столько, сколько дней в году. Только для неё одной.
 
— Ах, как романтично… Жаль, что она не выздоровела.

Ануш сорвала спелую ягоду ежевики и сунула в рот, зажмурилась от удовольствия. Капли кисло-сладкого сока заблестели на губах.
 
— Кто сказал? Выздоровела, конечно! И пережила мужа на десять лет. Правда, умерла в бедности, в каком-то старом подвале. Потому что после смерти князя всё их имущество забрали. Или разграбили, как и этот дворец.
 
— Но почему же тогда привидения остались именно там? — нахмурилась Ануш.
 
Взгляд Ншана застыл на листьях инжирного дерева.
 
— Самые сильные чувства людей остаются призраками ходить по земле. В старинных домах всегда хранятся духи прошлого. Княгине Смецкой было там плохо и страшно, именно это впитали и запомнили стены. Поэтому она и вернулась туда. Ну, так говорит мама.
 
— Значит, князь даже на небесах не смог без неё и тоже поселился во дворце? Любовь не умирает… 

 Ануш опустила взгляд и задумалась.

 — А Нисик придёт?
 
Ншан сжал губы. Занервничал. Он ждал этого вопроса всю дорогу.
 
— А тебе так хочется, чтобы он пришёл?
 
— Ой, глупые мальчишки! — от души рассмеялась Ануш, щёки её вспыхнули. — Я просто спросила! Ничего мне не хочется.
 
Ншан ревновал подругу к Нисо. Все трое дружили с детства, жили в соседних домах. Но как только Ануш из сурепки обыкновенной превратилась в прекрасную чёрную лилию, между друзьями проползла гадюка.
 
Нисо был старше Ншана и подруги на год. Ему было пятнадцать. Высокий и крепкий, с чёрной кудрявой шапкой на голове, он был любимчиком у девушек. Нисо умел смешить. Всегда рассказывал захватывающие истории, при которых ежевичные глаза Ануш блестели, а рот открывался в изумлении. Как только Нисик появлялся на горизонте, темноокая красавица всегда приглаживала ладонью свои непослушные локоны и опускала глаза. Сердце Ншана сжигала даже крохотная мысль о том, что «кучерявый осёл», как за глаза ревнивец называл приятеля, будет претендовать на сердце Ануш. Нет! Этого не должно случиться. Никогда.
 
Нисо возник на тропе неожиданно. Он вальяжно вышел из-за густых ореховых кустов и скрестил руки на груди.
 
— Барэф, молодёжь!
 
— И тебе привет, — небрежно ответил Ншан.
 
— Готовы? Будем ловить призраков? — Нисо обнял за шею приятеля, по-братски потрепал его смоляные растрёпанные волосы. — Или боишься, а?
 
— Кто это боится? Я?! — вспыхнул Ншан и замахал руками.

— Да ладно, не кипятись, джигит! Пошли.
 
Нисо подмигнул Ануш и направился вперёд по тропе, мимо розовых олеандров и пушистых туй, мимо колючих кустов ежевики и ароматных жасминов. Ншан, запустив руки в карманы, шагал за приятелем, а Ануш семенила последней. До дворца оставалось пройти не так много.
 
— Так, слушаем меня! — Нисо встал у входа старинного здания, где вместо дверей зияла дыра, а стены обнимал изумрудный плющ. — Здесь четыре этажа, но последний почти разрушен. В нашем распоряжении три — как раз на каждого. 
 
— Чур, я на третий! — крикнула Ануш.
 
— Тогда я на второй. Тебе, Ншан, — первый. — Нисо пожал плечами и ухмыльнулся. — Идём по лестницам аккуратно, смотрим под ноги. Если увидели призраков — орём! Чтобы все остальные тоже прибежали и успели на них посмотреть. Всем всё понятно?
 
— Угу. Понятно, командир, — недовольно буркнул в ответ Ншан, а Ануш хлопнула его по плечу и побежала вверх по лестнице.

Ншан брёл по первому этажу и ругал себя за то, что промолчал, когда Нисо «опять раскомандовался». И почему он не возразил и не пошёл на второй этаж сам? Был бы ближе к Ануш. И вообще, почему этот ишак постоянно к ней лезет? Всё делает ему назло. Вдруг мысли его заглушил пронзительный визг. Ншан помчался к центральной лестнице, поднялся на второй этаж, где столкнулся с Нисо. Тот тоже был напуган. Они, отталкивая друг друга, ринулись на третий этаж.
 
— Ануш! Ты где? — крикнул Нисо в глубь каменного коридора, но слова его вылетели в арочные проёмы окон. — Вэй, ответь! Не молчи.
 
В одной из комнат послышался шорох и испуганный девичий голос:
 
— Я… Здесь.
 
Юноши переглянулись, осторожно двинулись на звук. Нисо шёл впереди. Ншан аккуратно ступал сзади. Размытая серо-белая масса вспорхнула из тёмного угла комнаты  и двинулась на приятелей.
 
Ш-ш-ш-ш…
 
Нисо развернулся и рванул в обратную сторону, сбив с ног Ншана. Оба они, потеряв равновесие, с грохотом рухнули на каменный пол. Наступила тишина.
 
Смешок Ануш оказался слишком неожиданным и странным в тот момент. Она скинула с себя старую простыню и стала заливисто хохотать.
 
— Вэй, так вот ты какая, княгиня Смецкая! — улыбнулся Нисо, потирая ладонью подбородок. Встреча со лбом Ншана оставила свой отпечаток.
 
— Не смешно! — огрызнулся их приятель.
 
— Да ладно тебе, джигит, ты ещё заплачь!
 
 Ануш забрала распущенные волосы в пучок и огляделась: 

— Ну, кто-нибудь успел посчитать комнаты на своём этаже?
 
— Не-а. — Забравшись на окно, Нисо посмотрел вниз. — Ты слишком быстро устроила спектакль с простынями, пришлось мчаться на помощь.
 
Усевшись в оконном проёме, Нисо огляделся. Перед глазами лениво утопал в зелени Гульрипш, а за ним искрилось Чёрное море. Мощное и необъятное, оно впадало в бесконечную голубизну небес. Воздух был обжигающим, хоть солнце и близилось к закату.
 
— Ух, тут высоко! Эй, джигит, иди сюда! —  Нисо сделал паузу и прыснул: — Ах да, забыл. Ты ж высоты боишься…
 
Ншан побагровел, сжал кулаки, но промолчал.
 
— Ануш, тебе тоже страшно? 
 
Девушка вскарабкалась на подоконник, села и поправила платье. Довольная улыбка скользнула по губам Нисо.
  
— Ануш, слезь. Здание старое… Мало ли что. — послышался взволнованный голос Ншана. Он подошёл ближе к окну. — Давай руку, я помогу…
 
— Вэй, опять ты за своё! — Нисо поднялся и помог встать Ануш. — Не мешай нам хорошо проводить время, а?
 
Игривый взгляд Ануш упал на Ншана, она развернулась и сделала шаг к другому концу каменного подоконника, держась рукой за разрушенный край арки. Посыпались мелкие камешки.
 
— Я закрою глаза, обниму облака,
     Я к тебе не приду,
     Никогда, никогда… — пропела Ануш, –
 Ох, Ншанчик, отсюда и правда очень красивый вид!
 
— Вэй, не трави ему душу, он всё равно не полезет…
 
— Да не боюсь я высоты, с чего ты взял? — Ншан резко дёрнулся вперёд и, поставив ногу на выступ стены, полез на окно. 
 
— О-о-о-о, смотри-ка, Ануш! Да у нас тут смертельный номер намечается!
 
— Как ослом был, так ослом и помрёшь! — прорычал Ншан.
  
Ануш слегка отодвинулась, чтобы дать место для третьего человека, и Нисо аккуратно взял девушку за талию. Внутри у Ншана всё вскипело. Он со злостью рванул вперёд, лёг животом на подоконник. Ануш убрала руку Нисо, нагнулась и протянула ладонь.
 
— Не надо! — процедил Ншан в ответ и отмахнулся. — Сам справлюсь…
 
Что произошло в следующий момент, никто из троих не понял. То ли Ануш просто потеряла равновесие, то ли Ншан задел её рукой, но именно тогда Нисо отвлёкся на странный скрежет в углу комнаты и не увидел, как девушка сорвалась вниз. 

Ншан в тот день умер вместе с ней.
 
Долгие годы он приходил на могилу Ануш, окружённую колючими кустами ежевики и белыми олеандрами. Садился у гранитной плиты, плакал и шептал:
 
— Ничто мне не поможет. Нигде не найду я покоя. Никогда я себе не прощу.
 
Ншан часто посещал замок князя Смецкого в надежде встретить призрак Ануш там. Он молча бродил по серым холодным коридорам, заглядывал в комнаты и ждал. 
 
Ануш пришла к нему сама.
 
Она появилась в забытом богом холостяцком жилище, когда старик уже сильно болел и не вставал. Поила его горячим травяным чаем, гладила сухие морщинистые руки и всё пела и пела свою песню…
 
Ншан всегда просил её только об одном — чтоб она поскорее забрала его душу с собой.
 
***
 
— Ншанчик, вэй! Ну, чего разлёгся? Вставай! Пошли.
 
— Куда? — Ншан оглянулся и понял, что сидит на своей старой тахте. Горло не саднило. Сердце не болело. Дышалось легко. Ануш стояла рядом и улыбалась. Её смоляные волосы блестели от яркого света, что заполнял всю комнату.
 
— Как куда? Во дворец.
 
Она схватила друга за руку и потянула за собой. Парень послушно встал.
 
— Знаешь, я всё же познакомилась с княгиней Смецкой. Она чудесная! Пошли, ты обязательно должен её увидеть…

Автор: Наташа Лебедевская
Оригинальная публикация ВК

Это шестой день текстября. Давай с нами!