Proigrivatel

Отец приходил по субботам. Угрюмый, взъерошенный, с тёмными кругами под глазами. Он натягивал дежурную улыбку и говорил:

– Привет, малой. Ну, собирайся.

Тогда, в девяносто пятом, в моих мальчишеских глазах все взрослые были хмурые. Грустные, поломанные какие-то, словно брошенные игрушки, ставшие ненужными избалованному ребёнку.

Помню нашу соседку с первого этажа – тётю Машу. Её сына застрелили в бандитских разборках, и она с ума сошла после похорон. Каждый день сидела у подъезда, смотрела на дорогу, а как мимо проходил какой-нибудь парень, вскакивала, обнимала его, плакала, цеплялась за плечи.

– Лёша, Лёшенька, – шептала она сквозь слезы, а сама пыталась расцеловать прохожего, которого принимала за своего сына. – Живой! Знала, что живой!

Парень, ничего не понимая, отмахивался и ускорял шаг.

Один раз мать при мне оттаскивала тётю Машу от очередного «Лёши».

– Николаевна, не он это! Не он! – кричала мама ей прямо в ухо, словно надеялась, что соседка вдруг прозреет, а у самой слёзы растекались чёрными тонкими дорожками по щекам. – Успокойся! Успокойся, кому говорю!

Через неделю после того случая тётю Машу всё-таки в больницу забрали. Домой она больше не вернулась. Квартиру бабушка какая-то заняла. Хорошая такая бабуля, улыбчивая. Конфетами меня постоянно угощала.

Дядю Витю ещё помню с третьего этажа, его жена уехала в другой город в командировку и больше не вернулась. Дядя Витя всегда в тельняшке ходил и частушками разговаривал матерными. Весёлый мужик был. Правда, пил много и пьяный всегда лез в драку. В одной из них его и зарезали.

Мать с отцом тоже из-за бутылки развелась. Но батя тихо пил. Ночью. Пока никто не видел и не слышал его бурчание за жизнь. Мама говорила, что он с пустотой разговаривал на кухне, а жить с сумасшедшим она не хотела.

После развода я виделся с отцом только по субботам. Он приходил ровно в девять утра, и начинался обычный ритуал.

Мама стояла в коридоре, с огромными бигудями на голове, в растянутом халате и старых тапках. Она скрещивала руки на груди и язвительно цедила:

– Ой, а откуда это у нас такого красивого дяденьку занесло?

– Лар, хорош… – только отвечал отец, вздыхал и прятал руки, красные и потрескавшиеся от холода, за спину.

Мать доставала из кармана халата пачку сигарет с зажигалкой, закуривала. Они молчали. И это была самая болезненная тишина. Потом мама закатывала глаза от недовольства и, шаркая затёртыми тапками, уходила на кухню.

Почему-то я был уверен, что отец боится мать как огня. Не понимал тогда, что он просто сильно её любил. Папа вообще только с ней так робел, а вот с мужиками с работы был твёрд – профессия следователя обязывала. В органах к отцу относились с уважением. Начальник и сослуживцы между собой называли его «Коломбо». Раскрываемость у него была очень высокая, но вот на героя того детективного сериала, на мой взгляд, он был совсем не похож. Единственное, что отца с ним связывало, так это род деятельности и три первых буквы имени.

Коля – так звали моего отца.

***

Каждую папину субботу мы много гуляли, а потом шли в общагу. После развода родители продали дачу, и он купил себе комнату, а нам с мамой осталась квартира.

Комната была маленькая. В ней помещался только потёртый диван болотного цвета, стол и кресло-кровать. На столе меня всегда ждала коробка с шахматами, именно с неё начинался наш вечер.

– Думай, Паша, думай… – отец глазами указывал на фигуру, которой нужно сделать ход, и хитро улыбался.

А я обижался:

– Ну па, не подсказывай!

Это были лучшие моменты в моей жизни.

Ближе к ночи отец уходил на кухню и долго там сидел. Возвращался утром, когда я уже вставал. Не раздеваясь, он грузно падал на диван и крепко засыпал хмельным сном.

***

Странный случай произошёл в мой девятый день рождения. Мы сходили с отцом в кино, потом в кафе, и я, как обычно, остался в общаге. Проснулся глубокой ночью. Метнувшись из-под тёплого одеяла в туалет, я быстро сделал свои дела, и только собрался пойти в спальню, как услышал хриплый женский голос, доносящийся с кухни. Это точно была не мама. Я аккуратно подкрался к двери – к счастью, та была приоткрыта, – и сквозь небольшую щель увидел красивые женские руки. Тонкие длинные пальцы нервно комкали клеёнчатую скатерть.

– Ира, ты знаешь, сколько вас у меня? А я один! Я никуда не могу пойти, у меня же сын спит. От вахтёра сейчас нашим позвоню… – услышал я голос отца, он явно был не в духе.

– Ваш сын не спит, Николай Петрович, – тихо произнесла женщина.

Отец встал со стула, сделал пару шагов и резко распахнул дверь. Я вздрогнул, попятился к стене.

– Ой, здрасьте…

Чтобы получше разглядеть незнакомку, я вытянул шею, но отец перекрыл практически весь обзор, выставив руки в боки. Он перевёл непонимающий взгляд с меня на гостью:

– Этого ещё не хватало! Ну-ка пошли.

Схватив за руку, отец поволок меня в кровать.

– Папа, а это кто?

– Никто, – начал он уже более спокойно. – Давай, ложись спать. Спать, сынок…

Я почувствовал, что руки отца тряслись, когда он укрывал меня одеялом, а глаза нервно моргали. Тогда я даже подумать не мог из-за чего.

***

В следующую субботу отец меня не забрал. Мне было обидно, и от досады я рассказал матери про ночную гостью. Как же она кричала тогда, до сих пор помню.

«Родного сына? На бабу променять?! Ну скотина!»

Мать стояла в коридоре, трясла руками перед лицом, будто рассказывала этот вопиющий случай какой-то своей невидимой подруге. Подходила к зеркалу, поправляла чёлку и продолжала жаловаться на отца уже своему отражению.

Этим же вечером она позвонила отцу и надменным тоном сообщила, что больше меня к нему на ночь не отпустит. Он почему-то не сопротивлялся, словно и сам этого не хотел.

Отцовские субботы остались, но мы просто гуляли, ходили в кино и кафе, а вечером он отводил меня домой. Когда мне исполнилось десять, наши встречи совсем сошли на нет. Он говорил мне про постоянную занятость, а я слышал лишь про свою ненужность…

В девяносто восьмом отца не стало – сердце. Умер прямо на работе. В наследство мне досталась его угрюмость, замкнутость и комната в общежитии. Сначала мать её сдавала, но жильцы долго не задерживались. Продать комнату тоже не получалось, так и стояла она пустая все эти годы.

***

В две тысячи десятом я стал следователем Первого отделения милиции нашего города. В отделе убийств меня сразу узнали по фамилии отца.

– Мужики, знакомьтесь, Павел Ларионов – сын Коломбо. Будет работать с нами. Это Костя Шмелёв, – начальник отдела указал на длинного, конопатого парня лет тридцати пяти. – А это Дмитрий Иванович Диденко, он с твоим отцом десять лет в одном кабинете проработал.

– Хм, похож на батьку-то, – тепло улыбнулся Дмитрий Иванович, пожал мне руку и крепко обнял за плечи по-отцовски.

Так я постепенно влился в небольшой коллектив отдела по расследованию особо тяжких преступлений. Работу я свою любил, поэтому практически жил там. Мать постоянно ворчала: мол, зачем я пошёл по стопам отца, – но я чувствовал, что мне это нужно.

Как-то раз, когда я проработал в милиции уже более двух лет, в кабинет зашёл майор Диденко.

– Паша, – начал он, – смотри, что нашёл.

Дмитрий Иванович протянул мне потрёпанную бумажную папку.

– В архив сегодня ходил, а там в вещдоках папка эта. Как туда попала – непонятно. Твой отец это дело вёл. Посмотри по базе.

Я раскрыл папку. Взгляд застыл на снимке внутри. С чёрно-белой фотографии, прикреплённой к левому краю, на меня смотрела та самая Ира с папиной кухни.

Дмитрий Иванович заметил мою удивлённую реакцию:

– Всё в порядке?

– Да… – я демонстративно отложил папку на край стола. – Просто обознался. Потом гляну, сейчас некогда. Филимонов подбросил двух «подснежников», – выдал я первое, что пришло на ум.

Диденко ещё какое-то время провёл в кабинете, сделал несколько звонков и вышел.

Удостоверившись, что остался один, я начал бегло изучать дело:

«Морозова Ирина Вячеславовна…

1965 г.р.… 18 ножевых… Убийство произошло в ночь с 22 на 23 ноября 1995 года… Тело найдено… в 3 ч. 55 мин…»

«Стоп! – в висках застучало. – С двадцать второго на двадцать третье ноября… девяносто пятого года?!»

Я до боли сдавил ладонями голову:

«Это точно?»

Я никогда не забуду ту ночь, когда впервые увидел эту женщину на кухне отца, потому что двадцать второго ноября – мой день рождения.

Ничего не понимаю…

Что делала Морозова Ирина Вячеславовна в общаге отца в день убийства?

***

Дома я открыл бутылку коньяка и с жадностью отхлебнул прямо из горла. Папка с делом, которое вёл отец, лежала на кухонном столе. Со снимка Ирина Морозова смотрела прямо на меня.

– Странно всё это, – прошептал я. – Бред какой-то…

Взяв бутылку, я вскочил с дивана и, на ходу накинув куртку, вышел в подъезд.

На улице поймал попутку и назвал адрес общежития, в котором жил отец. Мелькающий за окном снег и пролетающие мимо панельные коробки перенесли меня мыслями в тот далёкий девяносто пятый.

***

Комната была всё такой же, как в моих детских воспоминаниях, только обои совсем пожелтели. Кресло-кровать прохудилось, диван отца и вовсе развалился. Шахматы лежали на шкафу.

От воспоминаний мне стало нехорошо. Грубая рука памяти перехватила шею и, нащупав тот самый огромный комок обиды, который опять встал в горле, начала сдавливать. Я рухнул в кресло. Бутылка коньяка во внутреннем кармане куртки упёрлась горлышком в грудь. Сделал три глотка, взял шахматы, покрытые слоем жёлто-серой пыли. Расставил фигуры на доске.

– Мои белые, бать, как всегда…

***

Во сне ко мне пришёл отец. Его лицо превращалось сначала в моё, потом приобретало черты Ирины Морозовой, потом и вовсе пропадало. Сверху на меня падали шахматные фигуры, рабочие папки с бумагами, а голос отца повторял:

– Думай, Паша, думай…

Тень его приблизилась вплотную и начала грубо трясти меня за плечо. Сильнее. Ещё сильнее. Пока я не проснулся.

Кое-как разлепив тяжёлые веки, я начал вглядываться в полумрак и увидел перед собой пацана лет двенадцати.

– Ты мне поможешь? – спросил он.

Я едва не свалился со стула, похоже, вчера уснул прямо перед шахматной доской. Я разглядывал парня мутными с похмелья глазами: тёмно-синие круги на впалых щеках, белая мятая пижама с чёрными разводами. Мокрая.

– Ты кто, малой? – едва смог выговорить я. В горле пересохло. Ужасно хотелось пить. – Ты как сюда попал?

Я, конечно, понимал, что мог забыть закрыть дверь, но в голове не укладывалась мысль, что какой-то непонятный паренёк ночью, в грязной пижаме появился из ниоткуда.

– Понимаете, – начал мяться малец, словно стесняясь, – меня убили вчера… – странный гость сказал это так легко, что я сначала не сразу понял, о чём он.

Но когда парень повернулся к окну, я увидел мокрое пятно тёмно-алого цвета на его спине. Вместо темени на голове у пацанёнка зияла огромная кровавая дыра.

– Что за херня!

Вскочив со стула, я помчался к входной двери, но, запутавшись в собственных ногах, с грохотом растянулся на полу.

– Паша! – женский голос ворвался в мои уши очередным детским воспоминанием.

Лёжа на холодном полу, я повернул голову и увидел её – Ирину Морозову. Она стояла в дверях комнаты отца и устало смотрела на меня.

– Пойдём, – тихо произнесла она и исчезла в дверном проёме.

Я встал и пошёл за ней. Зачем? Не знаю. Просто хотел понять: что, мать вашу, происходит?

Ирина сидела за столом на кухне, как тогда, в моём детстве, сложив свои красивые, белоснежные руки на коленях. Когда мой взгляд скользнул вверх, то застыл на её голубой кашемировой кофте, с огромным бурым пятном на груди и рваными дырами на ткани.

– Восемнадцать ножевых, — произнесла она, будто читая мои мысли. – Садись, сейчас всё расскажу.

Парень с пробитой головой сидел на подоконнике и спокойно играл в телефон, не обращая на нас внимания. Я осторожно опустился на табуретку напротив Ирины и судорожно начал отбивать по столу нервный ритм пальцами, стараясь не смотреть на неё.

– Твой отец… – начала Ирина. – Это всё он.

***

Я бездумно уставился на керамическую плитку над раковиной, но ощущал взгляд призраков, что решили побеседовать со мной этой ночью.

– Паш, предназначение есть у каждого, – начала Ирина. – Нужно просто это осознать и принять. Жить – это значит принимать решения, выбирать свою дорогу. Хотим мы этого или нет. Твоему отцу было сложно: он знал, что рискует отношениями с любимой женой и сыном, но…

Она замялась, а потом продолжила:

– Они начали приходить, когда ему было двадцать пять. Просили помощи. Тут любой рехнётся. Я его прекрасно понимаю, и тебя сейчас тоже. Но он выдержал. Помогал всем беспокойным душам, что искали справедливости, просили помочь в наказании их убийц.

– Я могу показать.

Парень слез с подоконника и подошёл ко мне.

– Что? – я посмотрел на него так, будто увидел впервые. Хмельной дурман ещё не спал с меня. Я пока не осознавал, что происходит. Но старался понять, чего от меня хотят.

– Говорю, могу показать, где я лежу.

В этот момент рвотный позыв заставил меня вскочить с табуретки. Я подлетел к раковине и опустошил желудок.

Умываясь из-под крана и глотая ледяную воду, я постепенно начинал понимать происходящее. Вот почему отец так испугался, когда я увидел эту женщину тогда, в девяносто пятом. Он понял, что я тоже их вижу. Вот почему отец перестал встречаться со мной: он надеялся, что так отведёт призраков от меня. Но у судьбы свои планы.

Я повернулся к Ирине.

– Твой отец не нашёл убийцу. – она с грустью посмотрела на меня. – Николай Семёнович долго работал над моим делом и уже напал на след. Если бы не сердце…

– А я знаю, кто это сделал со мной, – вдруг опять оживился призрак мальчишки. – Мой отчим. Ты поможешь мне?

Он улыбнулся, на секунду став похожим на обычного мальчишку. Живого.

– Постараюсь, – прошептал я и сел обратно за стол рядом с Ириной. – Как тебя зовут? – обратился я к мальчику.

– Миша Селиванов. Я живу… то есть жил на Московской. Дом пятнадцать. Меня ищут второй день. Отчим тоже ищет, то есть делает вид. А сам меня за гаражом закопал.

Я взял огрызок простого карандаша с полки и записал адрес и фамилию паренька на обрывке старой газеты, лежавшей на подоконнике.

– Понятно. Сегодня с группой поедем к тебе домой. Не переживай, твой отчим будет наказан.

– Спасибо, – щербатая улыбка растянулась на его бледном лице. – Тогда моя голова наконец-то перестанет болеть…

Я едва не задохнулся от злости и несправедливости. Как можно сделать такое с ребёнком? Два года в отделе расследования особо тяжких преступлений, а я до сих пор не привык.

– Так… – я перевёл взгляд на Ирину. – Мне нужны все детали вашего убийства. Ещё раз. Возобновлю дело. Восстановлю цепочку. Проверю все отпечатки, база же обновилась с того времени.

Она благодарно кивнула.

– Спасибо, Паш… Это он передаёт тебе. Спасибо…

Автор: Наташа Лебедевская
Оригинальная публикация ВК

Всё началось из-за лампочек.

Мне было девять, когда лампочка во мне зажглась в первый раз.

Мне было девятнадцать, когда лампочка во мне первый раз лопнула.

Мне было двадцать один, когда раскалённые лампочки выжгли меня изнутри.

***

«…Лисе одиноко было в лесу, но здесь в школе ей нравилось. Она пряталась за большим книжным шкафом в классе руского языка и летературы. Пока никого не было в школе она тихонько вылезала из своего укрытия. Она нашла тетрадку и ручьку. Утром Лиса вместе с ребятами слушала учителя и делала задания…»

Мне было девять, когда я первый раз взялась за перо. Я жила тогда у бабушки с дедушкой, потому что мама лежала в больнице. Дед ушёл на вечернюю прогулку с лопоухим Дружком, а я отодвинула от стены столик, что служил в гостиной журнальным, села в уголок и написала в зеленой разлинованной тетради красивыми, на мой взгляд, буквами: «Лиса и школа».

Первым слушателем я выбрала дедушку. Он никогда не говорил «я люблю тебя, Еся», но мастерил мне луки, скворечники, рассказывал истории о своих охотничьих приключениях и всегда был на моей стороне.

В девять лет я ещё не могла в точности охарактеризовать слово «доверие», но точно знала, что дедушке я могла доверять.

— Это ты сама написала? — подняв глаза от тетради, спросил он. Я пристроилась на ручке его кресла, как птенчик, и быстро-быстро закивала.
— Очень хорошо! Ты молодец.

Дзынь.

И внутри меня будто зажглась маленькая стеклянная лампочка, вроде тех, что в новогодних гирляндах.

У меня почти не было друзей: я много болела и почти всю начальную школу провела на домашнем обучении, поэтому много читала и ещё больше писала.

Единственной моей подругой была Алиска, любопытная и юркая, она перешла к нам в четвертом классе и тут же заметила в списках несуществующую девочку. Алиска нашла меня в соцсетях, написала, потом позвала погулять, и дальше мы уже не расставались. Она была смуглой, черноволосой, а глаза у неё были влажные и тёмные, как растопленный шоколад. Полное её имя было Алван, и она была родом из Армении. Алиска много времени проводила вне дома, большую часть дня в школе, потом на разных кружках или у меня в гостях — отец её много работал, а мать занималась младшими детьми. Она смеялась, когда я ей говорила, как сильно она похожа на мою Лису.

«…его хозяева долго ещё бродили по лесу, они всё пытались отыскать Тишку, но так и не смогли. Юленька плакала, мама держала её за руку и пыталась усадить в машину, но девочка не хотела уезжать без своего любимца. А маленький белоснежный щенок прятался в корнях большого дерева и тоже плакал, потому что в ночном лесу ему было так страшно и так хотелось домой…»

Мне было одиннадцать, когда Дружок потерялся. Это случилось перед самым Новым годом. Я много тогда плакала, и лампочки во мне болезненно позвякивали, как будто кто-то бил по ним маленьким молоточком. А потом, на восьмое марта, мама подарила мне щенка. Он был смешной и пушистый, такой крохотный, с глазками-бусинками и абсолютно белый, как выпавший наутро снег.

Дзынь.

«…у него были такие красивые голубые глаза, что я тонула в них каждый раз, стоило ему посмотреть на меня. И когда однажды мы вдвоём остались дежурить после уроков в столовой, он вдруг коснулся моей руки, и на секунду я обомлела…»

Мне было четырнадцать, когда я увлеклась девчачьими романчиками. Моя мама в тот период уже растратила почти всё имеющееся у нас папино наследство и не забывала напоминать мне о том, что «денег нет» и что это непременно «из-за тебя». Я мечтала о большой и чистой, потому что была уверена, что не существует другого способа чувствовать себя нужной.

— Не смей закрывать дверь!
— Но мама! Я хочу личного пространства!
— Я вот не запираю дверь, а может, мне тоже надо личное пространство! А ты не доросла ещё двери тут закрывать!
— Это и мой дом тоже!
— Здесь твоего ничего нет! Неблагодарная! И так на тебя все деньги трачу, а ты только и можешь, что хамить!

Мама хлопала дверью. А потом — молчала. Молчаламолчаламолчала. Лучше бы кричала.

Лампочки внутри меня дрожали, и каждый шаг сопровождался стеклянным звоном. Мать молчала уже шесть дней и пять часов. Я завтракала под молчание со звуком скрипящей по чашкам губки для мытья посуды, пила чай под молчание со звуком жарящейся яичницы и уходила под молчание поворачиваемого в замке ключа.

Я пряталась в своих историях, как прячется сурок в своей норе, и на время, пока я писала, молчание для меня будто прекращалось.

А потом появился он. Миша. Он был новеньким из параллельного класса, и я заметила его, едва он зашел в столовую. Миша был словно принц из придуманных мной сказок. И я влюбилась. А он взял и влюбился в ответ.

Дзынь.

Мне было семнадцать, когда я бросила писать.

Обострение. Капельницы. Очень много капельниц.

Я тогда на долгие два месяца оказалась в больнице. Только-только прошёл ЕГЭ, и тогда казалось, что от него зависит моя жизнь.

Потом поступила в институт на химика и к середине первого курса поняла, как ошиблась с выбором. Мне было неинтересно. И ещё почему-то страшно. Лампочки потухли, будто во мне щёлчком переключили рубильник.

Мне было девятнадцать, когда дедушки не стало.

Я сидела на паре по матанализу и заглядывала в тетрадь к соседке по парте. Мне позвонила мать.

— Дед умер, — коротко сказала она.
— Ага. А когда похороны?
— Послезавтра.

Я молча положила трубку.

На какое-то мгновение я будто перенеслась на несколько лет назад: я видела себя, маленькую, в ярко-жёлтом стареньком сарафане, у домашнего телефона со шнуром-пружинкой. Я набирала номер на затёртых кнопках, представляя, как на том конце провода дед надевает очки, берёт в руки телефон с базы-подзарядки и отвечает. Всегда отвечает.

— Деда, пойдем в лес завтра?
— Конечно, Еся. В десять, как обычно. Я возьму семечки для птиц.

Несколько лампочек внутри меня со звоном лопнули.

Мне двадцать один. Сегодня моя мать умерла.

И я вся наполнилась битым стеклом.

***

Единственное, чего хотелось — это спать, желательно постоянно, не прерываясь на жизнь. Спатьспатьспать…

Тревожно. Я раньше не очень понимала это ощущение, когда тебе в спину словно упёрся тяжёлый, злобный, чужой взгляд. И он смотрит, этот чужак, смотрит не отрываясь, ждёт, когда ты устанешь оглядываться через плечо; ждёт, чтобы схватить и раздавить, сжать, разламывая рёбра. Сначала я ужасно злилась на мать, потом узнала о долгах по микрозаймам, долгах каким-то знакомым, которых я даже не знала, долгах по банковским кредитам. Больших долгах, что послужили «той самой» причиной. Эти цифры, как надвигающееся с горизонта цунами, угрожали потопить меня, меня, совершенно не умеющую плавать.

Я в полудрёме погладила между ушами кошку.

Утро.

Я с трудом разлепила глаза.

Утро.

Пока одевалась, заметила на столе ноутбук. Минуту постояла, подумала. Отвернулась и продолжила натягивать колготки.

Вечером я вернулась домой, приняла очень горячий душ, потискала кошку и хотела было уже лечь, наконец, спать, когда взгляд опять задержался на ноутбуке.

Утроденьвечерутроденьвечер…

«…она встретила его случайно, в супермаркете: ей хотелось приготовить тыквенный пирог по очередному рецепту из Ютуба, а он просто не умел ничего толком готовить, кроме супа. Их взгляды, точно в голливудском ромкоме, встретились, и с тех пор цвет голубого сапфира стал у Еси самым любимым»

Я сама не заметила, как снова начала писать.

День был весенний, грязный и дождливый, я зашла после пар в магазин, потому что дома позавчера кончился даже хлеб.

Я выбирала картошку. Потом подняла взгляд и замерла: на меня смотрели небесно-голубые глаза, точно такие же, какими я их сочинила в своей новой истории.

Дзынь — и неуверенно, тихонько, опасливо зажглась новая лампочка.

Героиня моих рассказов стала моим двойником, моей маленькой счастливой копией, живущей счастливой жизнью в счастливой семье, в счастливых отношениях, в окружении счастливых близких людей. В общем, так, как сама я, Еся, что смотрит на меня каждый день из зеркала, никогда не жила.

Мне не хотелось уже ни спать, ни есть, я днями сидела за ноутбуком, и клацание клавиатуры заглушало звон битого стекла внутри меня. Клац-клац-клац: Еся, сотканная из слов и букв, проживала свою счастливую жизнь, словно одна из жительниц Плезантвилля. Даже мой ясноглазый Богдан, прекрасный принц из овощного отдела, незаметно отошёл для меня, настоящей, на второй план. Как оказалось, идеальные отношения гораздо проще прописывать на бумаге, чем проживать вживую.

— Эй, Веснушка! Ты вообще ела сегодня, нет? — я вздрогнула и рассеянно дёрнула головой, услышав голос. Богдан стоял в дверях с пакетом из «Пятёрочки» и улыбался. Я и забыла, что дала ему ключи. — Ты в курсе, что я тебе уже десять раз звонил? Честное слово, Веснушка, ещё немного, и я бы начал обзванивать больницы.
— Я… я завтракала. Кажется. Прости, записалась, не заметила, — нервно хихикнула я, мазнула взглядом по телефону, что валялся на кровати, и отвернулась обратно к тексту.
— Покажешь, что ты там такое строчишь уже какой день?
— Эй, нет! Оно не дописано! — я резко свернула документ. Богдан сгрёб меня в охапку и чмокнул в макушку. Он пах мёдом и специями, как будто только-только вернулся с южного базара; его запах, теплота его рук были такими реальными, такими настоящими, что на секунду я даже испугалась. Показалось, что без клацания клавиатуры в комнате стало ужасно тихо. Тихо, несмотря на весёлую болтовню Богдана и шуршание пакета, в который заглядывала кошка. Тихо, будто я смотрела кино с выключенным звуком.

***

— Ты серьёзно написала свой первый рассказ, когда тебе было девять? Офигеть, я в девять лет ещё крапиву палкой бил! — Богдан пролистывал пухлые тетрадки моих историй, смеялся, хмурился, улыбался. Читал, а я как завороженная сидела, подперев руками щеки, и смотрела на то, как сменяются эмоции на его лице.
— Ага, помню эту историю. Прикинь, у меня потом появилась подружка, вылитая эта Лиса, ещё звали её Алиска. Забавно.
— А этот, про щенка... У меня, кстати, «Дорога домой» в детстве был любимым фильмом!
— У меня тоже! Обе части! А ещё мне потом подарили такого же крохотного белого щенка. Я тоже назвала его Тишкой.
— Офигеть! Ты прямо какая-то писательская ведьма, — Богдан рассмеялся и привычно чмокнул меня в макушку. Я рассеянно хихикнула. Ведьма…

Ведьма.

Факты складывались в голове, как случайно найденные в коробке детали пазла, которых как раз недоставало, чтобы собрать полную картину. Раньше всё это казалось мне совпадением. Играми воображения и Вселенной. Но теперь…

Значило ли это, что я могу переписать свою жизнь заново?

В институте я бывать почти перестала, написала всем, что простыла и валяюсь дома с температурой. Всё, что касалось реальности, стало для меня каким-то болезненным и воспалённым, как нарыв. Я твёрдо вознамерилась переписать всё так, как мне того хотелось.

Но сначала я закрыла тканью все зеркала в доме.

Потому что та Еся, что жила в моих историях, была гораздо лучше меня настоящей: и волосы у неё были более блестящие, и кожа чище, и ноги длиннее. А из зеркала смотрела усталая, бледная девчонка с синяками под глазами, с прыщиками на лице, и я всё меньше хотела признавать в ней себя.

Зажжённые внутри лампочки, что были всегда моим желанием жить, стали вдруг слишком, обжигающе горячими. Такими горячими, что причиняли боль. И эта боль отзывалась зудом в кончиках пальцев; зудом, что заставлял писатьписатьписать.

Я попросила Богдана не приходить ко мне какое-то время, мол, мне сильно хочется закончить историю. А когда я её, наконец, напишу, я покажу ему первому. Богдан удивился, конечно, но понимающе улыбнулся, сказал: «Буду ждать, Веснушка», погладил кошку и ушёл.

Я села за ноутбук. Руки немного подрагивали, я дописывала последнюю главу, ту самую, что непременно должна была закончиться «И жили они долго и счастливо».

Последнее слово. Последняя точка.

Я сохранила документ и закрыла ноутбук. Голова раскалывалась. Знобило.

Я свернулась калачиком на кровати. Внутри одна за одной взрывались, как фейерверк, раскалённые лампочки.

***

С того дня, как я поставила ту последнюю точку, моя жизнь действительно стала меняться. Отношения с Богданом были идеальными, как с рекламы майонеза; дом-развалюху, что достался мне от матери в наследство вместе с долгами, удалось продать настолько успешно, что хватило не только расплатиться с кредиторами, но и получить сверху немного денег.

Мешали только зеркала. С каждым днём Еся в зеркале становилась всё более чужой. Я не узнавала эту девушку, эту красивую, цветущую, улыбающуюся девушку, что глядела на меня. Я могла подолгу вглядываться в свое отражение, будто пытаясь переиграть его в гляделки, но оно упорно притворялось, что это я. Что это настоящая Еся.

И лампочки внутри больше не светились. Ведь не может светиться то, чего больше нет.

И писать я теперь словно бы разучилась. Слова не складывались в предложения, а из предложений не получалось текста. Я хотела вдохновиться своими старыми историями, открыла одну из старых тетрадей и увидела, что она пустая. Пустая разлинованная зелёная тетрадь. Я открыла следующую, и следующую, и следующую, но они все были пусты. В них не было ни строчки.

А потом я стала забывать.

Я листала семейные альбомы, но не узнавала ни одной фотографии. Там была маленькая Еся и рядом с ней женщины и мужчины, пожилые и молодые, весёлые и серьёзные. Я всматривалась в лица, но видела в них просто людей. Людей, которые для меня не имеют значения. Я держала в руках фото, где маленькая Еся сидит на плечах у пожилого мужчины, и внутри что-то тихонько вздрагивало, и слышался запах крепкого табака и сладких карамелек. Но я не помнила, кто это. И от этого почему-то страшно хотелось плакать.

Я просыпалась с улыбкой каждое утро. И все предыдущие дни были просто счастливыми днями. Каждый прожитый день. Я не знала ни что я делала вчера, ни где я была неделю назад. Я знала теперь только ощущение пустого счастья. Это счастье напоминало комнату в кукольном домике — такую милую, аккуратную, очаровательную, но такую же пластмассовую, как и Барби, которая сидит на розовом стульчике и пьёт чай из розовой чашечки.

Я сидела и смотрела в зеркало. Богдан только что ушёл. По сценарию я давно должна была лечь спать, в сон клонило просто смертельно, но я сидела в темноте перед зеркалом, в окружении пустых тетрадей, и смотрела. Смотрела. Смотрела. Рядом стоял открытый ноутбук с моей последней рукописью. В руках я держала лампочку — простую лампочку накаливания, вроде тех, что светит тёплым жёлтым светом.

Я смотрела в зеркало. Еся в зеркале улыбалась. Я коснулась пальцами своего лица и поняла, что на моём лице улыбки на самом деле нет.

Лампочка в моей руке лопнула.

А затем я медленно повернула голову к экрану ноутбука, сжала пальцы сильнее, осколки впились мне в кожу, но я сжимала руку всё сильнее и сильнее, чувствуя, как по запястью сочится горячая, живая, настоящая кровь.

«Delete». Одним коротким щелчком я удалила всё. Всё, во что превратила свою жизнь.

Затем также медленно развернулась обратно и увидела, как сползает с лица зеркальной Еси улыбка. В зеркале отражался рассвет.

Автор: Полина Крутикова
Оригинальная публикация ВК

Господи, как же это бесит – не выспаться!
Какой ты тупой, когда не высыпаешься. Ну, лег в три, молодец, закончил кусок работы, а с утра надо делать следующий: заполнять огромную таблицу с тучей данных. И не отвлечься, и не перепутать.

А рядом Олеська проводит урок по физике:
– Две половинки одного периода, каждая работает в своей части системы…

И голос у нее учительский, ввинчивается в уши, разъедает мозг. А комната одна, и в кухню не уйти, у нас у обоих компы. Был бы ноут…
Как же хочется спать.

Как же было хорошо, когда она не работала. Но в конце концов, мы решили, что пора копить на первый взнос, иначе так и будем сидеть на съеме и друг у друга на голове. Значит, она будет преподавать.
И мы ушли в пахоту.

В принципе, там не так много осталось, еще бы пару месяцев в таком режиме выдержать, и нам нормально так хватит, на хороший варик. Но – никаких лишних покупок.

И какого хрена я так и не купил хорошие шумодавы… Олеська, кстати, сразу предложила, как набрала учеников. Но на крутые денег жалко, они реально нехерово стоят.

Но я больше так не могу. Вот сейчас пойду и закажу на Озоне. Озон… Где этот сучий Озон? У меня три браузера открыто, и не найду никак. Ладно, позже поищу.

Беруши помогли слабо. Обычные наушники вообще не перекрывают этот въедливый голос, и рад бы, но слышу его сквозь всё. Музыка тоже не спасает, да и офигею я постоянно что-то слушать.

– Ток течет всегда вот от этого к этому…

Блядь. Клиент уже торопит насчет готовности, а у меня только половина работы сделана. И в таком темпе я ее не закончу примерно никогда.
Ставлю в наушники белый шум. Ну, монотонный, ну, шумит. Голос все равно пробивается. Прибавляю громкость, на уши начинает давить, но вроде не слышно этого пыточного голоса.

Как же спать хочется… Не, все-таки нужно шумодавы заказать, иначе я рехнусь скоро.
Ночью работать не могу, днем не дают.

Есть белый шум, а есть розовый. Теперь я знаю об этом всё. Ну, он поприкольнее, хоть настроить можно, такой управляемый хаос. Высокие частоты, низкие… И раз в минуту – колокол для медитаций.
Баммм!...

Ничо так. Вроде получше. Голос снаружи почти не слышен. Но все равно мозг не думает. Сидит, хихикает и тупит. И от кофе получаешь не бодрость, а раздражение и желание поссать.

Ладно. Попробую все-таки поработать. Открываю таблицу, вторую… начинаю что-то куда-то переносить и забивать.

В розовый шум тихо встраивается голос, поющий на арабском. Что-то восточное. Протяжное, похожее на молитву муэдзина. Странно. Вроде там не было кнопки «голос». Неплохо, впрочем, поет.
А может, у меня глюки уже? Отключаю шум, пение исчезает. Фух.

Она когда-нибудь закончит свой тупой урок?!
Я больше не могу.

Снова ставлю шум, пусть шуршит. Раз я такой нерабочий – все-таки закажу шумодавы. Озон нашелся, наконец.

Блин, надо же выбрать. Их тут столько… Активное шумоподавление, пассивное… Ого цены, охренеть. Но оно того стоит. Надо заказать. Так, вот эти подойдут – перекрывают примерно всё и нахер. Иначе я кого-нибудь убью.

Отложил три. Хотя в корзине уже и так штук пять лежат. Откуда? Странно.
Ладно, Олеська притихнет и выберу окончательно.

Читал как-то рассказ, как мужик себе в глаза зубочистки воткнул, потому что слепым ему жилось лучше. А мне бы в уши… где эти сраные зубочистки? Ну что за блядская жизнь, хоть разъезжайся!

Абсолютно невозможно ни на чем сосредоточиться под этот неровный монолог. Я где-то слышал, что этому учат специально – говорить так, чтобы слушатель не заснул. А у Олеськи прямо талант. Как будто меня хаотично колотят по башке пустой бутылкой, и они обе звенят. И ни одной мысли.
Господи, как я люблю тишину.

–Ускорение – это производная скорости по времени…

Она заткнется когда-нибудь?

В розовый шум снова вплетается восточное пение, монотонное и неожиданно приятное. Будто идет по пустыне путник, вокруг ветер шепчет, песок шуршит, но всё вместе усыпляет, обнимает тишиной.
А человек поет… Что всё преходяще, жизнь тлен, и так легко её прервать. Как ему хорошо, как он всех убил и остался один, и никто над ухом не жужжит. Счастливый человек...

Надо работать. Пойду на улицу, покурю.
Мелкий дождь загоняет меня под козырёк. Вроде должно пахнуть свежестью, весной какой-нибудь; вместо этого чувствую только характерный выхлоп нашего химзавода. Понятно, дым прибило к земле, ветра нет. Фу, мерзость. Едкая вонь будто звучит в голове, мешаясь с восточным протяжным пением, скребет под веками и в ноздрях. Покурил, блин.

В прихожей попадается на глаза топорик для рубки мяса. Всегда там стоит, на кухне места не нашлось. Бездумно взвешиваю его в руке – а как удобно лежит, надо же, не замечал. Топор-топорик... Ставлю обратно.

Через пять минут она закончит! Да неужели? Неужели станет тихо хоть ненадолго?
Ненавижу…

Голос этот еще в мозгу поет… Точно глюки, конечно. Привет, съехавшая кукуха. А топор надо убрать, чтоб на виду не стоял.
– Всё, на этом закончим на сегодня! До свидания!

Господи, да наконец-то!
Жена встает, подходит ко мне. Серьезность исчезает, она улыбается… но у меня, видимо, такое лицо, что улыбка гаснет мгновенно.

– Мы так тебя достали, да? – спрашивает озабоченно. Озаботилась она блин, коза.
Так, все хорошо. Спокойно. Все нормально, ну я не выспался просто дико.

– Слушай, я знаю, что тебе сложно что-то делать, когда я так жужжу. Но это же работа такая, – говорит она. – Извини…

Заунывное пение, до этого комариным писком зудевшее под черепушкой, почти стихает. Я притягиваю Олеську к себе, утыкаюсь носом в мягкий живот, под ребра. Закрываю глаза. Она теплая и такая спокойная. Умять бы ее под бок и спать, спать.

– И, я знаю, что мы экономить решили… Поэтому ты сам не купишь, тоже знаю. Я тебе шумодавы заказала, сейчас должны принести. Они классные, я посмотрела. Перекрывают всё.

Олеська… чудо ты все-таки. В глазах щиплет, прижимаюсь к ней крепче, прячусь в её тепло. Спасибо. В голове наступает блаженная тишина.

Но топор все-таки надо спрятать.

Автор: Людмила Демиденко
Оригинальная публикация ВК

Дальние электрички ‒ причудливое место. Постепенно пустея по мере удаления от города, они обретают особый уют, становясь ненадолго домом для путешественника. И пассажиры, проведя рядом много времени, начинают относиться друг к другу немного по-родственному.
‒ Ки-и-ися! Мам, там у тёти кися в сумке!

Звонкий детский голос разнёсся по вагону. Женщина бросила извиняющийся взгляд на девушку, в сторону которой был устремлён детский палец.
‒ Анжелика, невежливо вот так тыкать в людей.

В этот момент небольшой рюкзачок шевельнулся вновь.
‒ Но вообще-то, девушка, если у вас там и правда котик, ему, наверное, плохо. Вы же ему даже дырочку для дыхания не оставили.
‒ Мама, мама! Хочу посмотреть кисю, пусть тётя покажет!
‒ А ещё котичек голодненький, небось ‒ без воды, без еды. Самих бы вот так позапирать в мешках, чтоб поняли, ‒ включилась в обсуждение ситуации старушка, сидящая через два ряда.
‒ Вот у меня друг есть, ‒ поддержал её сидящий через проход мужик, ‒ он если видит, что животину в машине заперли, обязательно возьмёт камень, да и кр-р-р-рак по окну!

Гомон нарастал. Ценное мнение и свежий жизненный пример нашёлся почти у каждого.

Девушка шагала по тропинке, бегущей вдоль железнодорожной колеи. Рюкзачок теперь болтался на одной лямке у неё под мышкой, и она раздражённо ему выговаривала:
‒ Ну что, доволен? Не мог потерпеть немного? Почти же приехали. Нет, тебе надо было привлечь к себе внимание. И вот нам пришлось за две остановки соскочить. Теперь точно опоздаем.

Молния рывками открылась, и в проёме показался сначала гребень, а после и остальная голова крохотного, размером с кота, дракона.
‒ Ну так и не сходила бы! Подумаешь, раскричались, ‒ проворковал он скрипучим голосом.
‒ Да? А если бы они полезли спасать несчастного котика и увидели тебя? Что бы тогда было?
‒ Сказала бы, что я ящерица экзотическая. Сама же мне втирала, что человеку только дай повод обмануться. И вообще, чего сразу сходить-то было? Ушла бы в другой вагон.

Девушка помолчала, поджав губы. И уже чуть менее раздражённым тоном парировала:
‒ Чтоб ты и там рюкзачные пляски начал? Чего тебе вообще не сиделось спокойно?
‒ Так скучно мне. Ты ж пойми, я фамильяр. Можно сказать, волшебная интеллигенция. Мне общение нужно, впечатления новые. А общаться я могу либо с существами своего вида, либо с другими фамильярами, либо с хозяином. Драконы у нас в мире, как я понимаю, вид настолько краснокнижный, что представлены единственной, и потому несравненной особой. А ты у меня чучело нелюдимое. Так что ни со мной не говоришь, ни с другими колдунами, у которых могли бы фамильяры быть. Вот я и тоскую, словно в ссылке. Хотел хоть в окошко посмотреть, но и тут твоему богатому внутреннему миру травму нанёс. Извините! ‒ и гибкая шея изобразила шутовской поклон.

Вновь повисла тишина, нарушаемая только птичьими трелями и шумом ветра в сосновых ветвях. Когда девушка заговорила вновь, тон её уже был скорее извиняющийся.
‒ Ладно, потерпи. Скоро до тётки доберёмся, будет там тебе другой фамильяр.

Солнце уже клонилось к закату, когда девушка уверенно прошагала по посёлку дачного типа и отворила калитку в невысокой деревянной изгороди, словно сжатой с двух сторон глухими двухметровыми заборами соседних участков.
‒ Это кто там? Сашка, ты что ли? ‒ раздалось с веранды домика, стоящего за высокими соснами. ‒ Вот те раз. То-то я думаю, чего меня с самого утра тянуло пирожков напечь. Позвонила бы хоть.
‒ Здрасьте, тёть Оксана. Да я как-то отвыкла уже от этих звонков. Сейчас же все в мессенджерах всё решают. Голосом говорить ‒ это уже прошлый век какой-то.
‒ Да ну? Ничего себе у вас нравы. Словами через рот им уже говорить стыдно. Ух, молодёжь…

И тут взгляд старшей колдуньи упал на показавшегося из рюкзака причудливого зверя.
‒ Это твой, что ли?
‒ Ага, мой, ‒ гордо приосанилась девушка.
‒ Эка чуда-юда. Как ты с ним управляешься-то? Зачем себе невидаль такую завела?
‒ Так я в вашей книге как раз прочитала, что драконы своим ведьмам особую магическую силу дают. Вот и решила… ‒ не договорив, девушка вздохнула.
‒ И что? Как с силой магической? ‒ ухмыльнулась старшая.
‒ Да плохо, на самом деле. Я потому и приехала советоваться. Такое ощущение, что выгорание у меня.
‒ Ладно, разберёмся с твоим выгоранием. Ты пока давай, иди руки мой и за стол садись. Я ж говорю, с утра пирожками озаботилась.

Дракон, не обращая внимания на людскую болтовню, выполз на травку и первым делом по-кошачьи потянулся в три приёма. Сначала передними лапами, изогнувшись дугой, потом задними, вытянувшись в струнку, и наконец крыльями в обе стороны. После покрутил вокруг длинной шеей и уверенно затрусил в сторону огромного чёрного кота, дремлющего на завалинке.

Глаз котяра не открыл. Но начавший нервно подёргиваться кончик хвоста явно указал, что появление змея не осталось незамеченным.
‒ Эй! Привет, ‒ окликнул его дракон.

Кот перекатился на спину, широко зевнул, и вдруг оказался уже сидящим в позе египетской статуэтки. Две пары глаз с вертикальными зрачками встретились.
‒ Ну здравствуй, червячок.
‒ Я не червячок, котенька. Я дракон. Страшнейший из зверей, известный людям.
‒ А чего ты замореный-то такой, а, страшнейший из зверей?
‒ В смысле?
‒ Да в прямом. Слыхал, что твоя ведьма моей говорит?

Секунду дракон смотрел на кота с вызовом. Но вдруг потупил взгляд.
‒ Ну, как бы не совсем. То есть, слыхал, конечно. Но не понял. Слова, вроде, все знакомые. А что вместе значат, непонятно.
‒ А-а… Так ты языкам не обучен? ‒ кот словно ухмыльнулся, и принялся умывать лапу.
‒ Как это не обучен? А как я с тобой разговариваю? И со своей тоже?
‒ Интуитивно. Это у тебя благодаря твоим природе и связи получается. А у обычных существ речь ‒ это жонглирование смыслами. Они вон обе, чтоб говорить, ко всему человечеству подключаются и из него нужные смыслы берут. А ты не человек. Ты так не можешь.
‒ А ты будто можешь.
‒ Я могу. Людей вообще почти все коты понимают. Даже свой диалект человеческого разработали. Мяуканье. Слов в нём почти нет, но смыслы не хуже человеческой речи привязываются.

Дракон слегка наклонил голову, словно не мог решить, шутит кот или говорит правду. Не придя ни к какому выводу, сменил тему.
‒ Так и о чём там наши женщины разговаривают?

Кот выдержал паузу, изображая, словно собирается снова уснуть. Но вдруг открыл один глаз и промурчал:
‒ Твоя жалуется, что у неё силы волшебной не хватает. А это, вестимо, значит, что с фамильяром беда. Так что нынешней ночью мы с тобой идём по грибы.
‒ А чего ночи-то ждать? Я и сейчас готов.
‒ Готов он. Ты себя видел? Выйди за забор, где отвод глаз кончается, сразу все местные газеты про какую-нибудь чупакабру лохнесскую кричать начнут.
‒ Сам ты лохнесский. Я могу полететь. Люди нынче отвыкли смотреть в небо, всё только себе под ноги пялятся.
‒ Сказал ночью. Я, знаешь ли, хищник ночной.

День шёл своим чередом. Дракону тоже достались пирожки старой ведьмы. А после того как он умял целый тазик ‒ и уважительное почёсывание всей чешуи специальной резиновой щёточкой. Затем вместе с хозяйкой он обустраивал комнату под чердаком, где им предстояло прожить несколько дней. Хозяйка с ностальгическими нотками в голосе рассказывала, как проводила здесь каждое лето в детстве. Показывала комиксы, нарисованные прямо на пожелтевших от времени обоях, тайник для “взрослых вещей”, в котором обнаружилась пара старых папирос. А потом хозяйка нашла кипу писем, которыми обменивалась с другими дачными подростками, и надолго погрузилась в чтение, рассеянно улыбаясь. Дракон снова оказался предоставлен сам себе.

Под конец прогулки по дому он выбрался на покатую крышу пристройки и там, свернувшись кольцом, уснул. Разбудили его нескольких ударов мягкой лапой.
‒ Ты что, совсем озверел, что ли? ‒ прошипел мгновенно проснувшийся дракон, изогнувшись в боевой стойке.
‒ Нет, конечно, ‒ котяра дёрнул ухом, и принялся умываться. ‒ Я же изначально зверь. А ты вот, неслух нерадивый, чего сюда забрался? Я ж тебе говорил, что мы сегодня ночью за грибами идём. Еле нашёл тебя.
‒ Что ж ты, ночной хищник, на своей территории гостя найти не можешь?
‒ Так тебя ж не бывает. Вот и не ищешься ты простыми средствами. Пришлось по старинке, по запаху след брать. Ладно, ночь не резиновая, идём.

Кот прыгнул, и вдруг словно превратился в сгусток тени, который небольшим облаком поплыл к забору. Дракон раскрыл крылья и плавно спланировал следом.
‒ Пока идём по посёлку, молчим, понятно? Вижу, что у тебя вопросы есть. Задашь их, когда в лес войдём.

И, не дожидаясь ответа, спрыгнул на дорогу. Два тёмных силуэта быстро семенили среди спящих домов, обходя стороной редкие конусы света от работающих фонарей. Несколько раз из-за заборов на них лаем заходились собаки, пытавшиеся просунуть оскаленные морды в щель под воротами. Но пара фамильяров не реагировала на это. Иногда из кустов их недовольно обфыркивали ежи.

Наконец позади остался последний участок, и пара фамильяров вошла под полог деревьев.
‒ Слушай, а зачем нам вообще эти грибы понадобились, ‒ тут же подскочил к коту дракон, до того семенивший позади.
‒ А сам как думаешь?
‒ Ну, есть пара идей. Первая ‒ ты сказал, что меня откармливать надо. А потом сказал, что ты, видите ли, хищник. Но я видел только, как ты дрыхнешь весь день. Вот и решил, что ты так раздобрел, что теперь только на что-то неподвижное охотиться можешь. И мы сейчас как раз на тихую охоту и идём.
‒ Подкол засчитан. Но теперь не удивляйся, ящерица, когда я на тебя охотиться начну.
‒ Жду с нетерпением, старичок.
‒ Ладно, меряться гонором потом будем. А вторая идея? Ты сказал, что их у тебя пара.
‒ Ну ещё ты сказал, что это для того, чтоб моей хозяйке волшебную силу поднять. И что это вроде как фамильярья обязанность. Ну а грибы во всяких зельях нужны. Так что, видимо, идём за ингредиентами.
‒ Нет, всё мимо. Самое главное зелье, где грибы нужны ‒ это суп. Вообще, запомни поговорку: голодный, грязный и больной ‒ ты труп вернее, чем герой. Так что перед тем, как пытаться решить что-то чарами и ведовством, позаботься, чтоб с мирской частью всё хорошо было.
‒ И при чём тут тогда грибы?

Кот вздохнул. И продолжил через паузу.
‒ А грибы в этот раз всё-таки связаны с чародейством и ведовством. Вот ты знаешь, как наши ведьмы колдуют?

Дракон неопределённо развёл крыльями.
‒ Ну как. Смотрят в своей книге рецепт. Матерятся, что чего-то не хватает: то время не то, то свечи не те. По таблицам и картам выясняют, как это заменить. А потом чертят свои сигилы, жгут травы, говорят фразы на старых языках.
‒ Нет, это всё внешнее, ‒ нетерпеливо махнул хвостом кот. ‒ Это то, что люди видят. Ты суть понимаешь?

Дракон молчал, пытаясь быстро найти ответ.
‒ Ладно, значит начнём с азов, ‒ менторским тоном мявкнул кот. ‒ У людей есть своя магия. Она заключается в том, чтобы свой ум в правильный настрой приводить. Все эти свечи с сигилами в основном для того и служат.
‒ И какой это должен быть настрой?
‒ Всякий раз разный. Но почти всегда надо состраиваться в унисон с окружающей средой. В резонанс. Тогда, влияя на себя, можно влиять на окружающий мир.
‒ Ого! Такого я не слышал.
‒ Ты ещё многого не слышал, так что слушай дальше. Этой магией на самом деле вообще все люди владеют, тут ведьмой быть не надо. Но они чего-то сильного делать и не могут. Вернее, могут, но это так незаметно происходит, словно само собой.
‒ А чем тогда ведьмы отличаются?
‒ Ведьма владеет ещё и другим волшебством: у неё есть канал, дающий ей волшебную силу. И вот её-то она может направлять на настоящее чародейство. Которое и выглядит волшебно. И знаешь, что это за канал такой?

Дракон снова задумался. Он чувствовал себя, словно на экзамене.
‒ Да ты и есть этот канал, ‒ весело мявкнул кот и мазнул дракона по морде кончиком хвоста. ‒ Фамильяр. Волшебное создание. Кусочек нереальности.
‒ А-а… ‒ растерянно протянул дракон. ‒ А грибы?
‒ До них скоро дойдём. Так вот. Канал может быть шире или уже. Чем шире, тем ведьме легче колдуется. Так что наша с тобой задача – поддерживать себя в нужном состоянии.
‒ И какое у нас состояние нужное?
‒ Волшебное, понятно дело. Чтобы быть волшебным созданием, нужно всего лишь периодически делать волшебные вещи. Ты дракон, тебе с этим проще. Тебе достаточно уже просто быть. Но, как видно, этого мало.
‒ И что волшебное мы собираемся сделать?
‒ Поговорить с лесными богами.
‒ А? Это как?
‒ Очень просто. В каждом лесу есть по три бога. Вернее ‒ нет, не так. В Лесу, с большой буквы, есть два божества. Рогатый бог и Лунная богиня.
‒ А, да, про них я знаю. Рогатый бог вечно умирает и возрождается, а Лунная богиня покровительствует всему изменчивому в мире. И вот я про первого спросить хотел. Зачем ему умирать? Это ж ужас.
‒ Да, видать, всё-таки много в тебе человеческого. Ладно, сделаем отступление. Для этого божества в смерти ничего ужасного нет. Для него это как сон. Люди тоже вечно стараются каждый день подольше не ложиться, потому что считают, что важно только бодрствование. Но если долго не спать, то сойдёшь с ума. То же самое и с природой, с Лесом. Если в нём вечное лето будет, природа тоже начинает сходить с ума. Потому к Рогатому является преемник, в поединке его убивает и становится на его место.
‒ А-а…
‒ Не отвлекайся. Мы дошли до грибов. Вот они. Видишь круг?
‒ Вижу. И что нам, в нём сейчас танцевать надо?
‒ Как захочешь. Дай дорассказать. Лес с большой буквы воплощается во все леса по всему миру. Но в каждом таком лесе с маленькой буквы есть ещё и свой бог, неотделимый от самого леса. То есть, по сути, сам лес. А в лесу есть грибница. Сеть, связывающая деревья, передающая сигналы. То есть, считай, то же, что мозг. Но гораздо больше. Ну а у грибницы есть грибы. То, чем они общаются с окружающим миром. И если где грибы растут кольцом, то это у грибницы одновременно и ухо, и рот. Через него можно с самим лесом говорить. То есть, считай с божеством. А это и есть самое на свете волшебное дело.

Кот закончил говорить, и повисла тишина. Лунный свет расцвечивал деревья в монохромном спектре. Наконец дракон кивнул.
‒ Так, понятно. Мне надо поговорить с лесом. А как это сделать?
‒ Просто. Войди в круг, а там разберёшься.

Дракон встрепенулся, встопорщил крылья и медленно, аккуратно ставя лапы, вошёл в центр грибного круга.
‒ Э-э… Привет?

Внезапно на него обрушился поток ощущений. Он чувствовал каждый ствол дерева, немного гнущийся под током воздуха снаружи, но распрямляющийся под током сока внутри. Чувствовал сотни зверей, занятых вечной игрой в ловлю-бегство-маскировку. И пусть в каждый кон кто-то проигрывал и выбывал, место выбывших тут же занимали новые участники, выкидывавшие тот или иной знак, способный побить один подход, но проигрывающий другому. Ощутил вечно нарастающий и начинающийся сначала гул развития. Голова дракона кружилась, не способная вместить всё это разом. И вдруг всё кончилось.
‒ Ну что, как тебе приветствие леса? ‒ услышал он ехидный голос кота.

С трудом переставляя лапы, дракон вышел из грибного кольца. Говорить не получалось. С трудом получалось даже стоять ровно.
‒ Ничего, в первый раз всех пробирает. Добро пожаловать в клуб, новичок. А теперь пошли, покажу тебе, чем под светом луны занимаются ночные хищники.

Автор: Игорь Лосев
Оригинальная публикация ВК

Давно Степан сжился с мыслью, что хуже жены его Верки зверя нет. Он к ней по-доброму, она в ответ — матюками. Он на нее рыкнет, дак она ластится кошкой до обеда, а после паужни кочергой в него пустит. Вот какая баба. Что ей ни скажи, все сделает по иному, подлая. Соседи шептались про икотку, а Степан грешил на характер пакостный.

Летом Степан нанимался на карбас и из моря не вылазил. Уж куда морюшко северное сурово, все ж милее Верки. А зимой провалиться охота, сил нет терпеть. Хоть бы красавицей была Верка, так опять мимо. Детей родила — сделалась горбата и костиста, точно кочерга, ручища к полу оттянулись. И дочери росли все в мать, чугунные.

Степан после каждого плавания деньги получит — отложит непременно рублишко. Очень уж хотелось ему собственный карбас заиметь, да чтоб не абы какой, а до самого Груманта ходкий. Глядишь, и зимовать там станет, медведей бить, моржей. Так Степан мечтал, по крайней мере. На деле-то все обстояло немного по-другому. Верка про запасец прознала и повадилась по-тайному у мужа отбирать. То сапоги, то платок какой, то самовар привезет из Архангельска.

Так и вышло, что едва десять дней после Сретения минуло, собрался Степан зверя бить. Время-то подходящее: утельги малюток под боками прячут, лысуны по кругу них лежат, бей на здоровье. Подначил соседа Федора — у того Овдотья тоже не сахар, с той лишь разницей, что вместо кочерги все чаще скалкой прикладывала.

Спешили еще и вот по какой причине: проклятые урманы повадились к самой горловине Белого моря заходить и зверя тащить. И в этом году заявятся, едва только поветерь почуют. Так что, пока владенствует над морем ветер-полунощник, пока гонит льдины с тюленьими залежами к берегу, надо добывать.

Решились выходить на утро, и Степан, заглянув в горницу, перекрестился.

— Вера Никодимовна, — позвал он жену, — накрывай-ка на стол. Поутру ухожу на промысел.

Верка из-под окутки глянула косо, гаркнула:

— Иди, раз идешь. Стол-то на кой? Продай сперва шкуру, будет и стол.

Окутку на голову натянула и дальше храпеть.

Степан пожевал хлеба, запил киселем и сам спать завалился. За стенами вьюга февральская, а ему на душе хорошо. Пусть вьюжит, все равно при деле веселей, чем в бабьей избе сидеть под сальником.

Утром оделись мужики по-промысловому, взяли багры да пики, хлебушка, рыбы вяленой, все это на саночки уложили и заторопились. От деревни Золотицы до нужного места пробирались вдоль отлогой горбовины, потом шли заснеженным берегом, затем по припаю. Степан доро́гой приговаривал:

— Вот угораздило нас, Федя, жениться. Лучше в море сгинуть враз, чем так волочиться всю жизнь.

Федор поддакивал, свое житейское слово вставлял.

Заночевали в одинокой сторожке, стоявшей на откосом бережку. Едва рассвело, снова на припай встали. А после обеда завьюжило. Метель крепко взялась — за бешеной круговертью не разберешь, где припай кончается, а где льдина пошла. Шли вдоль берега три дня, ночевали как попало, тулупами промасленными обернувшись, саночками от ветра отгородившись.

На четвертый день вышли к безлюдному становищу — Степан в том году еще его приметил. Рядом пригорочек с часовенкой древней, внутри божество — иконка Николы Святителя, извечного защитника перед морскою стихией. Воску мерзлого рядом накапано, тихо, покойно. Молитовку прочитали по памяти и снова ко льду.

Степан капюшон снял, лицо под ветер подставляет. Федор рядом тоже ветра щупает. А снег прямо в рожу лепит, сырой, рыбой вонялый.

— Норд-ост, — сказал Степан.

— Полунощник, — кивнул довольно Федор.

Оно, конечно, ничего в полунощнике доброго нет. В навигацию от него волны родятся, точно холмы кряжистые. Набежит такой взводень, завалит карбас, а обратно никак — парус мешает. Тут уж, считай, смерть.

Зато зимой полунощник иногда в помощь. Гонит он здоровенные льдины к берегам, а на льдинах тех, бывает, зверье отлеживается.

У берега полунощник встречает ветер с земли — побережник. Такой если силу возьмет, то льдины гонит прочь к открытому морю. Бывало частенько, что вместе с промысловиками. Так что ветра нужно щупать, не забывать.

Метель малость притихла, развиднелось. Федор первым впереди увидел узкое раводье, притерлись льды к береговому припаю, вздыбились ропаки и торосы. А недалеко в сером небе кружили вороны — верный знак, что на льдине обустроились тюлени.

— Чего делать-то будем? — спросил Федор.

Степану лестно стало, что друг бывалый посчитал за главного, он и сболтнул:

— А пойдем-ка пощупаем местечко.

Опасная затея, Степан это понимал. Но хотелось поглядеть, даром, что ли, блуждали столько дней. Он представил, как разводит в стороны руки над пустыми санями. И Верку в дверях.

Верку с кочергой.

Стыд и срам мужику бабы пужаться, и все ж пробрало от образа супружьего до самых до костей. Вот подлая баба, только одно от нее спасение. Карбас самоличный! Такой, чтоб до Груманта! Чтоб урманским шхунам спуску не давал, вот какой! Еще одно подспорье за шкурами лезть, копеечку с них отложить.

Ступили на раздельную льдину, широченную, вроде бы крепкую. За торосами громоздились новые, приходилось обходить их, продираться через ледяные глыбы и ропаки. На берег поглядывали, не упускали, еще виделись очертания часовенки на холме. Степан как представил лик святой, и сделалось ему тоскливо. Остановился. Вокруг льдины снегом заметенные и вода темнее первой майской тучи. Эх, страна северная, отчего ж ты так сурова? Море Белое уж столько люда приняло в себя, а все ему мало. Тоска в единое мгновение сменилась на тревогу, Степан даже брови сдвинул, соображая, чего не так стало.

Но тут окликнул Федор:

— Степанушко, гляди! Лежат!

Степан от берега отвернулся, отстегнул от пояса санки, вскарабкался на ледяной завал, на котором уже стоял, пригнувшись, Федор.
На оконечине льдины тюленей разлеглось точно бревен после лесоповала. В середине утельги с малышней, а по краям крупные лысуны. Средь лежбища расхаживали вороны, выискивали остатки рыбы.

— Ух сколько, — сказал Федор. — Пойду-ка за баграми.

Степан останавливать не стал, хоть и не до конца улеглась в нем та тревога. Зрелище тюленьей лежки заворожило и его, охотничий дух взыграл, в груди горячо стало и тесно. Он коротко сплюнул, мысленно огладил крутой бок собственного карбаса и тоже достал пику и багор.

К тюленям подбирались ползком. Ох и муторно, ох и неудобно! Руки-ноги замерзли, спину ломило. Зато всяко веселее, чем у Верки под каблуком сидеть и нрав ейный терпеть. Раздолье нужно мужику! Раздолье и дело. Все это Арктика предоставит — будь здоров, не захлебнись.

Первым свалили лысуна, за ним молодую утельгу. На лежбище поднялся шум-гам, а Степан с Федором знай баграми да пиками работали. Пошла работа ладно. Вороны во все стороны гаркают, не нарадуются. Степан размечтался, не туши тюленьи считал, а денежки корабельщику отсчитывал.

Вдруг разом все лежбище заволокло белой мутью. Кураж зверобойный поутих, тогда шапки сняли, потные лица подставили под снег.

И оба переглянулись.

Еще прежде, чем услыхали грозный шорох, ногами почуяли — льдину мотать начало. Туча-то с берега налетела, стало быть, побережник над морем взыграл.

У Степана — сердце в пятки. Вот что тревожило-то, вот что!

— Бросай как есть! — заорал он Федору. — К берегу!

Санки, добычу — все побросали, ломанулись к берегу. Снег глаза слепит, подлый ветер вдохнуть не дает, а в разрывах метели уж видно разводье. Ширится, раздувается с каждым шагом. Когда кра́я льдины достигли, между ними и берегом встала полынья, широченная, точно река в половодье. А вода ледяная черна. Не вода то — могила.

Федор на колени пал, снег в волосах путается.

— Чего ж делать-то? — спросил он глухо.

Степан сдвинул шапку, репу почесал. Не верилось отчего-то, что такая беда с ним приключилась. Далеко не первый раз он на промысле торосном, но прежде пагуба мимо ходила.

— Надо бы оглядеться. Вдруг где смыкаются льдины. Глядишь, выберемся к берегу.

Обошли льдину по краю — везде вода или крошево ледяное. А снег поверх шапки и на плечах лег толстым слоем, за воротник пробрался. И все метет, и все от берега. К лежбищу вернулись молча. Тюлени перебрались на прочие льдины, а на этой остались санки, тушки и пятна крови. Степан и Федор посидели на санях, рыбы пожевали, снегом заели.

— Паршиво, — сказал Федор просто.

Степан смолчал. Ему боязно было, что Федор на него вину всю скинет, но тот вроде не помышлял. Сидели, жевали, смотрели, как за космами метели стелется родной заснеженный берег. То покажется, то снова скроется. До ночи сидели, глядели. На сон уложили рядком тушки тюленьи, улеглись на них, другими накрылись. Кое-как переночевали.

Так три дня их мотало. Поманит берегом, хоть вплавь бери, а через мгновение снег стеной, в трех шагах ничего не видать.

Пробовали жир тюлений с тушек срезать и рассасывать, но толку мало, воротит. И зябко. До того зябко, что иной раз просыпались оттого, что пальцы на ногах деревянные. От белого цвета зубы сводило, от черноты водной в головах мутилось.

У самой Горловины близко к берегу поднесло, пробовали кричать — не докричались, только охрипли. Льдины в Горле близко трутся, друг на друга наскакивают, лопаются. От их льдины большущий кусок отошел, на нем саночки уплыли вместе с баграми, сил не хватило удержать.

На пятый день с рассветом спустился туман, совсем ничего не разобрать. Нерпы рядом булькают. Или еще кто. Дрожь накинулась, зубы не сомкнуть. Степан нет-нет, а Верку свою вспоминает, какой была она. Поглядел на Федора — тот тоже в мыслях невеселых. К ночи мороз совсем одолел, тушки мерзлые не греют. Зато туман разошелся, звезды проглянули.

— Беда-а-а, — протянул Федор, колотя зубами. — На полночь уходим.

Степан и сам разглядел, что на полночь. В море открытое, в седой океан. Вот оно как бывает. Жил себе Степан, поживал. С женой, пусть и чугунной. Дочки опять же. Чего-то ж не сиделось. Вот тебе и карбас ледяной, может, до самого Груманта дотянет. Живо представилось, как среди плавника по весне вытянут урманы два мерзлых трупа. Эх.

Дальше счет дням потеряли посреди бесконечных туманов и волн. Ноги стали точно чужие, тюленина сырая из нутра обратно полезла. Снег истаял, смешался со льдом, пробовали откалывать куски и сосать, но только горечи во рту прибавлялось.

— Как бы помереть-то поскорее? — спросил спросонья Федор и снова забылся.

Казалось всякое. Булькало рядом, дышал кто-то влажно и часто. И вот однажды проснулся Степан, а на льдине глыба лежит и тюленя жрет. Ну Степан посмотрел, посмотрел и дальше спать. Все одно, померещилось.

Снова проснулся. В темноте не сразу разобрал, что Федор его за плечо мнет.

— Степан, это кто там?

Степан голову приподнял из-под тюленьей туши. Видно только, как ворочается что-то большое да белое, чавкает.

— Ошкуй, что ли? — переспросил Федор.

Ошкуй. Точно он. Мохнатый здоровенный зверюга. Как же его сюда занесло? Хотя они, конечно, тоже на льдинах мастаки плавать. Стало быть, недалеко земля — Новая, или Колгуев, или еще чего.

К следующему утру ошкуй подъел третьего тюленя. Спать стало боязно. Украдкой среза́ли тюленину, кое-как в глотку пропихивали. Сил ни на что не осталось, разве что в воду сползти и под льдиной захлебнуться. Решили: ежели не побрезгует ими ошкуй, так и сделают. Молитву про себя читали, просили Николу Чудотворца, чтобы души их проводил куда надо. В белую Землю Гусиную, где им покойно и радостно. Где вечные сполохи красят небо. Куда залетают из живых одни только гуси — с мертвыми побеседовать да рассказать о делах мирских.

— Ты, Федор, про Землю Гусиную что знаешь? — спросил Степан шепотом. — Может, мы к ней и плывем?

Федор отмалчивался, вернее всего, спал.
Степан ногами попробовал шевелить, кровь разогнать, да как-то не вышло. Лед шершавый облизал, на льду кровь осталась. Глянул через тушу, а ошкуй совсем близко подобрался, мордой в нутре тюленьем копошится, жилы тянет. Видать, придется топится. От таких размышлений никаких душевных мук в Степане не проявилось, одно безразличие. Федора прежде бы столкнуть…

Снова в сон загнало.

И чудилось во сне немыслимое. Голоса человеческие, плеск, точно о борт карбаса волна бьется, шорох льдин, тянущихся за кормой. Степан разлепил зенки, дышать боится, голову приподнял. Недовольно заворчал ошкуй, морду окровавленную тоже поднял, понюхал воздух и сполз в воду. Как и не было. Степан кое-как на локти оперся, глаза вытаращил. Не верит. Идет к их льдине шхуна норвежская, и по-норвежски с нее орут.

Степану и радостно на душе, и в то же время ехидно.

— Слышь, Федор, урманы проклятые явились зверя нашего бить.

Федор замычал, тушу с себя скинул, поглядел хмуро воспаленными глазами.

— Точно, смотри-ка. Гады какие. А ну, пошли отседа, — махнул он вяло.

А норвежцы лодки спустили, подгребли. Поглядели на останки тюленьи кишками наружу, потом на лежащих рядом русских мужиков. Федор им пальцем погрозил и в обморок провалился.

Вот оно как бывает. Помирали Степан да Федор на льдине, в страну Гусиную собирались, а теперь на шхуне норвежской в тепле сидят, ноги вроде бы даже отогрелись. Морская наука прежде всего велит попавшим в беду помогать. Тогда и самому помощь будет.

Степан у норвежского кормщика спрашивал по-русски:

— Куда хоть собрались, злодеи?

А кормщик отвечал по-своему, сразу не разобраться. Кое-как сообразили, что идет шхуна к Шараповым кошкам, там, на отмелях, моржей больше, чем льдин. И вы, мол, с нами, умельцы.

Переглянулись Степан с Федором. Ох и страшен ошкуй, ох и нелегок норов у моря северного, а все ж Веркина кочерга и Овдотьина скалка похуже будут.

Автор: Екатерина Белугина
Оригинальная публикация ВК