Proigrivatel

Бенито везунчик. Родившись в семье карточного шулера и портнихи, взял от родителей самое лучшее: от отца чертовское обаяние, а от матери терпение и расчёт. И собою хорош, и в спорах никогда не проигрывает, и ставки делает верные. А что карман постоянно пуст, так это от привычки жить на широкую ногу.

Если сомневался, всегда монетку кидал: орёл-решка, ходить или повременить. Не ошибся ни разу. Даже с одним колдуном заезжим столкнулся – и удачу не упустил. Тогда в карты резались, азартный выдался вечер, а колдун этот, старый уже совсем, всё ещё был охочим до игр. Под конец на кон поставил пилку особенную, сделанную из крови: что хочешь подпилит. Только он хоть и колдун, а всё равно простак доверчивый: не заметил, как Бенито дважды монетку бросал, сблефовать или нет.
Конечно, проиграв, колдун разобиделся, но карточные долги платить надо. Отдал пилку Бенито. Ты, говорит, пару раз проведи по тому месту, что разрушить хочешь, а потом в нужный момент хлопни в ладоши. Ничто не устоит – ни камень, ни дерево, ни железо.


Получив свой выигрыш, ещё лучше зажил Бенито. Иногда чужие замки открывал: проведёт пилочкой – и дверь нараспашку, возиться не надо. Но с чужим добром не усердствовал, он же не вор.

А как тридцать сравнялось, занёс его случай в дивное местечко, просто загляденье. И люди хорошие, щедрые и беспечные. Опять же, азартные, в карты любят играть и праздники устраивают – только так деньгами сорят.

Ну, прелесть округа здешняя, холмы караваями хлеба, земля пахнет мёдом, оливковые рощицы связали землю и небо: узловатые, тяжёлые стволы и серебристые лёгкие листья. И городок тоже прелесть: дома с крохотными балкончиками, множество лавок, вкусные вина, и метут мостовые женские юбки, чёрные, белые.
Течёт, городок огибая, не то широкий ручей, не то небольшая речушка проворная, там течёт, где один холм в другой переходит. И мостик через неё переброшен, видно с него каменистое дно.
А на мостике – две девицы. И не какие-то там, а богатые наследницы, на такой женишься – и живи спокойно, никаких больше забот. Выходят гулять каждый вечер, смотрят с высоты на рощицы и дальние холмы.

Как выбрать? Хороши обе!
Хоть и близняшки, но разные. У Лусии золотые кудряшки, у Рамоны – каштановые. Лусия любит смеяться, лёгкая, как птичка-зарянка, а Рамона часто хмурится, но от этого лишь хорошеет. Ну, хоть на обеих женись! А нельзя на обеих, никак не получится.

И очень жаль. Наследство-то одно на двоих. Станет женой – принесёт в дом половину. Вот если бы всё!
У них каменный дом большой, изгородь кованая, и даже мраморная беседка в саду! Женихи, конечно, толпой увиваются, только мать строгая, и дед волком глядит. Но Бенито знает, как покорить девичье сердце. Особенно, если девушек две, и они неразлучны. Надо лишь соперничество в них разбудить: а что это он на сестру глянул подольше, поласковей? А точно ли на меня обернулся или на неё, может?


…Цыганка была страшная, грязно-пёстрая вся: старая бабочка. Не звенела – шелестела монистами, словно сухими листьями. Пристала к Бенито, когда он с приятелями шёл по улице в праздник. Погадать ему хотела. Отцепись, сказал Бенито, не скрывая брезгливости. Да хоть бы цыганка и была молодая-красивая, ему-то зачем гадания? У него монетка есть.

А ведьма эта пёстрая зыркнула так, словно про двух невест знала, и говорит: мол, не пытайся даже. Всяко не твоё счастье.
Как это не его, если такое приданое?! Послал цыганку подальше.

Ночью птица-бессонница прилетела, села на изголовье кровати и зажурчала: сестры две, наследство одно, а вот если и сестра одна будет?
Серенькая такая птица, незаметная: нос острый, перья будто пылью покрыты, а голосок нежный, чуть различимый.
Отцепись, сказал Бенито птице – ну точь-в-точь как ему та цыганка!
Только птице-то что: она каждую ночь прилетает, пока своего не добьётся.


А мысль уже проросла, остренькая такая мыслишка: если одна сестра будет, всё ему достанется. А то ведь как – не держатся у Бенито деньги, маловато будет половины наследства!
Так ночами лежал и мыслишку растил, пока она не поднялась и не заколосилась. Пилка заговорённая есть? Мостик есть? И есть девицы на мостике; вот одно к одному и сложится.

Пока обдумывал, продолжал в гости ходить. Улыбалась ему лёгкая светлая Лусия, благосклонно кивала величавая Рамона. И Бенито доволен был – кажется, обставляет он других женихов! А потом шёл к ручью и место осматривал, щупал деревянные перила, доски проверял на прочность. Всё к одному сходилось: вот обопрётся одна из сестёр на перила, а те и подломятся. Тут высоко, шею сломать запросто можно. И убивать никого не придётся, только самую малость пилкой провести в нужном месте.


В очередной вечер приятель сплетней поделился: мол, Лусия-то, говорят, не такая уж овечка белоснежная. С год назад уезжала в соседний округ, здоровье поправить, и там нашла себе хахаля, да не сладилось.
Бенито приятеля оборвал – стоит ли разводить бабьи сплетни? Да хоть бы сто хахалей, наследство важнее. Кому-то, может, и важна женская репутация, но не ему точно, и сам не святой.

Осталось жребий бросить – на какой из сестёр жениться? Ну, тут Бенито не ошибается. Бросил монетку – выпало Рамоне. Неплохо, красивая будет жена, характер не самый лёгкий, но это и к лучшему: перец лучше сладости.
Вроде как Лусия к нему нежнее относится, но женская влюблённость – это ж ветерок весенний, толку на неё полагаться!

Но решил напоследок ещё раз в гости сходить, убедиться, точно ли не прогадал?

Не слишком задался вечер: сёстры до его визита словно поссорились, да ещё и сам сплоховал. Когда Рамона мешочек свой надушенный уронила, Бенито его поднял и будто невзначай к носу поднёс. Тут Лусия аж побелела, выхватила мешочек, передала сестре. И так на него посмотрела – не то овечий взгляд, не то волчий. После этого совсем разговор не заладился, и спешно попрощался Бенито. Но всё же свою пользу и тут отыскал: что-то неладно у Лусии с воспитанием, да и глаз нехороший; правильно ему по жребию Рамона досталась.


Что ж, медлить незачем было: ночью провёл пилочкой по перилам, еле заметно, и под вечер послал мальчишку передать Лусии записку – мол, важно. Вспомнил слова приятеля и приписал – о твоём путешествии годовой давности речь пойдёт. Это чтобы точно одна пришла. Сам в кустах спрятался. А когда она не просто пришла – прибежала, и поднялась на мостик, Бенито хлопнул в ладоши – доски и подломились. Свидетели были; все как один утверждали: треснуло дерево, и всё, только белое платье в ручье колышется.


Лусию похоронили, и дальше зажил Бенито. Как и раньше, в дом Рамоны ходил, и звался теперь её женихом. А почему нет? Его на мостике не было, все видели. Это доски прогнили от времени, а он ни при чём.
Неделя проходит, другая, всё счастливей Бенито.
И всё хорошо, только ночами ручей журчит, словно под его окнами, и треск дерева слышится.


Но перед самой свадьбой напасть приключилась. После смерти сестры Рамона всё бледнела, худела; на тоску по Лусии списывали. А тут и с кровати не смогла подняться, чтобы готовое свадебное платье примерить. Бенито сразу примчался, но его не пустили к невесте – мол, ей совсем плохо. И верно, плохо было, а ночью и вовсе она померла. Вот и пригодился подвенечный наряд, только не для радости, а для скорби.


На похороны Бенито не пошёл. А всё равно словно и побывал: тут и там в городке о них толковали. Сперва Лусия, теперь Рамона, что за проклятие! Говорили – лежит в белом платье, а лицо чёрное. Плохо это для невесты, умереть накануне свадьбы. И для всего городка плохо: теперь будет другим девицам завидовать, за собой их тащить. Жених меньше всех пострадал: уедет и другую себе найдёт.

То есть так говорили, а Бенито знал, что ушло от него всё наследство сестёр, не то что целого – и половины не заполучил. Ух, жребий проклятый, и цыганка – старая карга!


А ночью мешочек тот ароматный вспомнил, из рук Рамоны упавший, и глаза Лусии странные и страшные. То-то ему казалась, Лусия на него нежнее поглядывает. Отравила, выходит, сестру, опасаясь, что слух о её романе пойдёт, и желанный жених выберет другую.
Захохотала птица-бессонница, птица-бесовница: дурак ты, Бенито, невезучий совсем. Влетела в окно, села в изножье кровати. А за ней Лусия стоит – нежная, влюблённая. Мёртвая. И Рамона стоит снаружи, тоже мёртвая, но в дверь не заходит – противно ей. За такого дурака чуть замуж не вышла!

А птица журчит-заливается.

Автор: Светлана Дильдина
Оригинальная публикация ВК

– Конечно, об умершем либо хорошо, либо никак, поэтому я скажу так – Виталик всегда был никаким.

Это Юрка Селин. И говорит он сейчас про меня. Мне хочется поднять голову, выглянуть поверх полированного края гроба и посмотреть на выражение его лица. Наверняка он улыбается своей мерзотной улыбкой, которую я за столько лет не смог забыть. Но, по правилам, которые я же сам и придумал, посмотреть не могу.

– Он постоянно ходил немытый и вонял потом. Я сидела за две парты от него, а всё равно чувствовала этот смрад. Я его в лицо совершенно не помнила, лишь эту вонь. Так он и был для меня – вонь с задних парт.

Ленка Кротова. Сучка. Сколько мозолей я натёр, представляя её обнажённой. Двадцать лет прошло с выпускного, а она не смогла и пары добрых слов найти.

Идея провести свой день рождения в стиле похорон пришла мне в голову давно. Сколько раз я представлял себе, что умру, а эти сволочи, однокласснички, будут жалеть, что унижали меня, будут рассказывать, как не ценили время, проведённое со мной. И вот теперь, когда я всё это организовал, потратил столько лет и усилий, эти гады поливают меня всё той же грязью.

– Я помню, как он пытался затесаться в нашу компанию. Ха-ха-ха! Вы помните, да? Этот задрот думал, что кому-то интересен. Да у него даже контрошки списывать брезговали.

Коля Жарков. Необъявленный лидер класса. Как был холёным красавчиком, так им и остался. Мы могли бы быть друзьями, потому что он казался умным парнем, но нет... наличие работоспособного интеллекта не имеет прямой корреляции с желанием издеваться над невинным человеком.

Один за одним они продолжают говорить про меня гадости. Вася Туков, Наташка Нечитайло, Маринка Правдина. Ни одного доброго слова.

Представляю, как они сидят на раскладных стульчиках, хихикают надо мной, лыбятся. Ну ничего, пусть лыбятся. С момента, когда всем приехавшим гостям подали мой фирменный салат с пастернаком – или нет, давайте так, с «пастернаком», – прошло почти десять часов, а это значит, что в ближайший час они будут улыбаться так широко, что губы пойдут по швам. А ещё через несколько часов ни одного из этих говнюков не будет в живых.

– Мне он всегда казался какой-то донной рыбой, – это Таня Курицына, тихая отличница, которая по всем параметрам была бы в самом низу ученической иерархии… если б не было меня. – Плавает себе по дну, и иногда пытается наверх подняться… – голос Тани спотыкается, раздаётся гулкое сглатывание, словно её растрогали собственные слова. – … но природа его создала таким, что он может существовать только там, внизу.

Боже, как же хочется открыть глаза, посмотреть, что происходит! Но я держусь.
Гулкий стук – и всеобщее волнение.

– Человеку плохо! Нужно вызвать врача!

Помощи они, естественно, не дождутся. Сотовая связь благодаря глушилкам отсутствует, территория обнесена неприступным забором. Мы полностью изолированы от мира в моём поместье. Зря я что ли столько лет готовился к этому моменту!

– Посмотрите на её лицо!

Боже, боже, боженька! Там начинается самое интересное! Отравление корнем омежника водяного, который легко можно спутать по вкусу с пастернаком, имеет очень интересный симптом (помимо банальной тошноты, диареи, галлюцинаций и конвульсий). Тризм. «Сардоническая улыбка». Энантоксин вызывает спазм нижней челюсти, отчего на лице непроизвольно появляется гримаса, похожая на улыбку во все тридцать два зуба. Гримаса не исчезает и после смерти.

Больше никто не произносит над моим гробом издевательских речей. Раздаются звуки опорожняющихся желудков и кишечников, стоны и крики. Постепенно звук множится и нарастает.

Не выдержав, я открываю глаза и выглядываю наружу. Картина просто бесподобна. Мои проклятые однокласснички чувствуют себя не лучшим образом: кто-то растерянно крутит головой по сторонам; кто-то бродит по помещению, покачиваясь, хотя выпивку ещё не подавали; кто-то блюёт в углу; кто-то уже просто лежит. И все улыбаются. Кровоточат губы, блестят намертво сомкнутые зубы, мечутся обезумевшие глаза – мои одноклассники счастливы умереть от моих рук.

– Эй, Курицына! – кричу я из гроба. – Кто теперь донная рыба, а? Я-то со дна поднялся, а ты?

Тихая отличница Курицына не отвечает – она мертва. Лежит, улыбаясь потолку.
Коля Жарков поворачивается ко мне – на лице... да, да, сардоническая улыбка. Он двигается к гробу. За ним, как за необъявленным лидером класса, двигаются трое парней, растерянные и улыбчивые.

– Ну что, Коля, любишь посмеяться надо мной, а? Не интересен тебе задрот? А салатик тебе как, а?

Внезапно челюсть Коли размыкается.

– Салатик? А я и не ел салатик.

Этот сучонок всё же оказался умнее. Не зря он был необъявленным лидером класса.

Удар в лицо опрокидывает меня на бархат обивки. Я хочу что-то сказать, но крышка гроба отсекает свет. Щёлкают замки. Я кричу. Кричу до тех пор, пока не начинаю ощущать движение. Гроб поднимается, и мы куда-то двигаемся.

– Виталик, – раздаётся далёкий голос Коли через две минуты, – не забывай, ты – донная рыба.

Ещё через минуту слышится: «Давай, пацаны, раз, два, бросай», – и я ухаю вниз, на дно выкопанной для шоу ямы.

Лёжа на дне рождения и слушая глухие шлепки земли по гробу, я мечтаю только об одном – о салате с пастернаком, или нет, давайте так – с «пастернаком».

Автор: Иван Миронов
Оригинальная публикация ВК

Солнце неторопливо подползало к полудню, тускло просвечивая сквозь желтое марево. Иван уже забыл, когда видел настоящий цвет неба в последний раз. Когда пил воду сразу из колодца, а озера пахли по-другому. Последнюю выловленную рыбу он помнил хорошо. Ее перламутровая чешуя вспыхивала на солнце, приводя маленького Лешу в восторг. Он помогал снимать ее с крючка, внимательно слушая наставления, высунув от усердия язык, а Иван то и дело задерживал дыхание, думая, что брат вот-вот насадит на крючок палец вместо рыбы. Лешка был его единственной слабостью. Только из-за него замирало сердце, испарялось хладнокровие. Но Леша этого не знал. И не поверил бы. Его брат был неуязвим и бесстрашен, всегда спокоен. Однажды мальчик убедился в этом и с тех пор не забывал.

Иван снова поднял глаза к солнцу. Из-за окружавшей его мути, ему даже не приходилось щуриться. Нужно вернуться до темноты. До того, как и этот недосвет уйдет. Никто в здравом уме не захотел бы переходить болота, перемежающиеся с небольшими, но богатыми рыбой озерами в темноте. Особенно эти.

После долгих дождей сухие дорожки превратились в узкие тропки, и Ивану нужно было проявить всю свою осторожность, чтобы не шагнуть в болото. К ним. К тем, кто не знал, что рыбу есть было нельзя.

Иван рыбу не любил. Только ловить, чистить и жарить. Да и то нечасто. И теперь временами жалел об этом.

Он аккуратно ступал, выбирая сухие места. Обходя любую подозрительную кочку. Походный мешок с припасами значительно полегчал с тех пор, как он отправился в путь. Иван старался смотреть только под ноги, а взгляд то и дело соскальзывал в воду. Выцеплял зеленоватые лица с открытыми ртами и белыми глазами, бессмысленно и зловеще уставившиеся в небо.

Рыбу есть было нельзя. Ни бабушке, ни Алешке. Но в рыбацком поселке ее едят почти все, как ни крути. Озера ей кишели. Рыбу жарили, варили, коптили, сушили, продавали. И жили так годами. Поэтому все случившееся было просто неизбежно. Он не знал, что попало в воду и отравило всех ее обитателей. Никто не знал, и скорее всего, уже не узнает. Но ядовитой вода была наверняка. От нее пахло странно. Иван не припоминал ни одного похожего запаха, существующего в природе.

Он шел. Узнавал лица под стеклом воды. Можно было легко представить их экспонатами в музее, чтобы хоть как-то отстраниться. Чтобы не болело сердце. Несмотря на то, что однажды они едва не утащили его к себе, Иван не мог их ненавидеть. Это были его друзья и соседи, не чудовища, не злодеи. С некоторыми из них он вырос, некоторые старели, видя, как он растет. Которых он в каком-то смысле опекал. И в один момент все стали чужими. Как дядя Женя, в чей дом Иван пришел, забеспокоившись, что пару дней не видел пожилого соседа во дворе. Тот сидел за столом и ел рыбу из железного таза. Взял двух окуней в обе руки и откусывал от них по очереди. На лицо налипла чешуя, поблёскивая в такт заторможенно жующих челюстей. Рыбья требуха свисала с бороды, падала на стол.

— Дядь Жень, — тихо позвал Иван, сглотнув ком в горле.
***
Нога соскользнула с кочки. Иван засмотрелся на детское лицо совсем рядом с тропой и потерял осторожность. Людочку он помнил еще квакающим свертком, который принесли из роддома. Он водил Алешу на ее дни рождения. Теперь шестилетняя девчушка застыла в толще воды, и казалось, смотрела не в небо, а на него. И он провалился по пояс в болото. К Людочке.
***
— Дядь Жень…

Мужчина перевел на него отупевший взгляд и поднялся из-за стола. И Иван попятился. Дядя Женя, шаркая, подошел к нему, поглядел, не моргая, прямо и насквозь. Потянулся, схватил Ивана за шею и попытался засунуть полусъеденного вместе с костями окуня ему в рот, размазывая дурно пахнущую кашицу по его щекам, царапая губы рыбьим хребтом. Иван вырвался, отплевываясь.

— Вы чего, дядь Жень?!

Но дядя Женя молчал. Молчал, жевал и снова шаркал к нему. Иван выбежал, захлопнув дверь, вытирая рукавами рот. По дороге за калиткой шла баба Валя, у которой всегда была с собой ириска для Алешки, и тоже шаркала. Изо рта торчал рыбий хвост.

В тот день Иван запер в доме окна и двери и замер. Взял время подумать.
А к вечеру у бабушки тоже остекленели глаза. И, глядя на Лешу, Иван с замиранием сердца почувствовал, что думать уже поздно.
***
Детские руки схватили за штанины и потащили вниз. Иван соскользнул, вырвав пучок травы, и хлебнул ядовитой воды. Сердце пропустило удар. Замерло на короткие секунды, за которые он успел увидеть собственное лицо среди многих других в подводной усыпальнице. Промокший мешок потяжелел, облегчая Людочке работу. Иван задергал ногами, хватаясь за куски земли, пытаясь подтащить себя к близкому и надежному берегу. Но девочка вцепилась крепко, постепенно взбираясь по штанам, топила его своим весом, лезла на спину. Очередная кочка раскрошилась в пальцах. Иван снова хлебнул воды.
***
— Вань. Что с бабулей, Вань? — спрашивал Лёшка, сжавшись комочком на кровати, положив голову брату на колени. Иван гладил его, уставившись в пустоту и молчал. Бабушка сидела без движения в своем любимом углу за столом, и он понимал, что она уже не поднимется. Из безвольно открытого рта капала слюна, глаза смотрели сквозь внуков. Что-то зеленоватое и плотное скапливалось между морщинами и складками, словно густой пот. Лешу это пугало до икоты. Только под сердцем у Ивана он чувствовал себя спокойнее. Брат защитит. Брат что-нибудь придумает. Так всегда было. Когда поваленное бурей дерево перегородило дорогу, Иван без разговоров пошел его пилить и пилил дольше всех. Когда рядом с поселком заметили медведя, он молча взял ружье и пошел в лес. И когда горел дом бабы Вали, Иван первый побежал спасать из огня ее дочь. Алеша навсегда запомнил, как он вышел из клубящейся черной завесы с девушкой на руках, пока остальные тушили. Мокрая рубашка дымилась на высокой фигуре, а на лице не было страха. С тех пор Иван стал для Лёши таким же супергероем, как тот же Железный Человек или Капитан Америка из любимых фильмов. Только настоящий. Он выяснит, что с бабушкой, сделает что-нибудь и она станет прежней.

— Заболела, Леш, — проводя широкой ладонью по худенькой спине, отвечал Иван, стараясь не выдать свою растерянность.
***
Маленькие твердые пальцы больно впивались в кожу под штанами. Иван никогда так остро не ощущал свое одиночество, как во время этой безмолвной борьбы в тишине мертвых болот и озер, нарушаемой только плеском воды. В окружении лесов, молчаливых, почерневших, впитавших отраву забродившей земли, из которых исчез птичий щебет и треск веток под лисьими лапами. Среди еще незатопленных полей с гниющими тушами коров и лошадей. Застывших, словно умерли прямо на ходу, как каркасы восковых фигур. Зеленое полужидкое мясо стекло с них в траву, оголив зубастые рогатые черепа. Даже мухи брезговали кормить этим своих личинок. Впрочем, их и не было. Даже мух.Только трупы. Только безмолвие. Только статуи с разинутыми ртами под водой. Не живые. Не мертвые. Ждущие. Возможно, его. Последнего человека, ходящего по земле. Может, именно его им не хватало для завершения какого-то плана.

Людочка тянула. Карабкалась. Висла на одежде, которая тоже тянула вниз, в водяную могилу. Но у Ивана получалось продвигаться к берегу. Пусть по сантиметру, пусть на дрожащих от напряжения руках, но ближе и ближе. И по злой иронии руки отказались тащить, стоило им добраться до твердой земли. Иван погрузился с головой, чувствуя, как Людочка уцепилась за мешок и повисла на нем. Вода хлынула в нос. Небо задрожало сквозь водную рябь.
***
Поселок опустел одним днем. Иван увидел в окно шаркающую толпу, медленно и целеустремленно идущую в сторону болот. Безмолвную, загипнотизированную. Единственной, кто не шел, была Людочка. Она громко отчаянно плакала, вырывала худенькую руку из сильной папиной ладони. Падала и волоклась по земле, обдирая колени.

Иван выскочил из дома и бросился к ней. Ударил ее отца в затылок, повалив на землю, схватил Людочку поперек туловища и потащил, но никак не мог вырвать маленькое запястье из отцовской руки. Он держал намертво, словно пальцы сковало окоченение, а к Ивану уже тянулись десятки рук. Не люди больше, а настоящие зомби окружили кольцом его и кричащую, бьющуюся Людочку, пытались ухватиться за одежду, лицо, бороду, словно собирались снять с него кожу. Он отбивался одной рукой, взяв девочку под мышку, по-прежнему пытаясь забрать ее у отца. Зомби падали, но не отпускали. А потом Иван увидел Лешку, спускающегося с крыльца. Он медленно волочил ноги, приближаясь к толпе. И Иван обмяк. Людочку вырвали из рук. Кажется, она звала его по имени, а он только и мог, что смотреть на брата, вперившего в Ивана невидящий взгляд.

Иван рванулся, вывернулся из куртки, сбросив ее вместе с нападавшими, кулаками разорвал кольцо и побежал к Леше. Схватил брата под мышки и занес домой, заперев дверь. Мимо бабушки, покрывшейся слизью, теряющей человеческий облик, похожей на плавящуюся свечу. В единственную комнату, где чувствовал себя в безопасности.
***
Иван захлебывался. Тонкие ручки обвили шею. Небо заволакивало чернотой.

“Давай. Давай, ползи! Ради Лешки!” — прозвучал в голове собственный рык, и тут же Иван почувствовал, что коснулся ногами дна.

Он схватил за запястья холодные руки и вывернул. Хруст маленьких косточек прошел сквозь ладони. Он оттолкнулся от дна изо всех сил и упал грудью на берег. Пополз вперед, боясь, что снова вцепятся, снова потащат. Выкашливая воду до рвоты. Когда горло вытолкнуло последний “холостой” спазм, Иван упал лицом в пыль и бессильно ударил кулаком по земле.

— Люда, Людочка, прости. Прости, — шептал он.
***
Иван поил Алешу кипяченой водой из колодца, надеясь, что хоть раз мальчик ее проглотит. Но вода вытекала из открытого рта. Челюсть не жевала ни хлеб, ни колбасу, ни любимые ириски. Иван купал его в шампуне по три раза в день, смывая выступавшую на коже слизь. Тер детские щеки, которые он так часто целовал, и Лешка брыкался и хохотал из-за щекочущей его бороды. Пытался вернуть им румянец, но под бледной кожей все четче проступали зеленоватые сосуды. В первый день заточения Иван не закрывал в комнате окна, чтобы выветрить вонь от бесформенной кучи мяса и слизи, в которую превратилась бабушка. Подслеповатый глаз, сползший по плывущей плоти к полу, бросил на него последний взгляд, когда Иван пришел с лопатой для снега и, содрогаясь, собрал разваливающиеся куски в мешок. Он закопал ее во дворе, но горевать не мог: все его мысли занимал онемевший Лешка, запертый в комнате, пока Иван уходил в поселок. Обходил дома, некоторые – по два раза, когда ему казалось, что в первый визит он мог что-то пропустить. Вдруг кто-то остался и нуждается в помощи. Спустился в погреб, например, а выйти не может, или боится. Мальчик все так же порывался уйти. Присоединиться к остальным в мелких озерцах, между зловонными топями. На суше он умирал. Плавился. Гораздо медленнее, чем бабушка, видимо, потому что был моложе и крепче. Русые волосы, так похожие на мамины, слипались потемневшими прядями и сползали с черепа. Он оставлял за собой склизкие лужицы, когда бесцельно бродил по комнате. И все же Иван обнимал его. Прижимался ухом к впалой груди, надеясь, что внутри стукнет сердце. Но внутри Алеши царила тишина. Тишина была везде.
***
Около вечера Иван достиг поселка. Дом встретил его распахнутой дверью. Больше не было смысла ее запирать.

Он сбросил мокрый мешок на пол в кухне и повалился на стул. Его мутило. Он так устал, обходя ближайшие деревни, стуча в двери, заглядывая во дворы. Безлюдные, тихие, словно никто никогда там не жил. Такие же, как и его поселок. То же хлопанье незапертых дверей. Те же “растаявшие” козы и овцы. Мир без людей. Он никому не был нужен. Он был бесполезен. Что толку от супергероя, которому некого спасать. И казалось, не дверные петли жалобно скулят на ветру, а у него внутри ноет и плачет. От безмолвия кругом, от пустоты, от вида высохших на половицах зеленых луж.

В такой же луже Иван увидел однажды Алешу. Худенькие ножки влипли в дощатый пол, превратившись в мутное зеленоватое желе. Слизь сожрала его до острых коленок. Он повернулся к Ивану. Кожа свисала с него, будто лицо срезали с кого-то другого и надели на Лешу. В заплывших гноем глазах мелькнула жизнь. Он поднял руку, вялую, как у глубокого старика, и протянул к брату.
***
Иван поднялся, держась за стол. Снял с плиты ведро с кипяченой водой и медленно пошел к ванной. Такое тяжелое, что поднять его на бортик он смог только двумя руками. Наклонил медленно, аккуратно, пока вода не полилась из трясущегося ведра, разбавляя ту, что частично испарилась, пока его не было. Со дна на него смотрел Лешка, покрывшийся зеленоватой рябью. Ивану хотелось думать, что на него. Кожаная маска парила над лицом, двигалась вместе с водой, и иногда поворачивалась так, что в ней можно было рассмотреть родные черты.

Иван склонился над водой, чтобы поймать этот момент. Снова увидеть Лешку. Маленького, любимого. Своего. Как хотелось коснуться. Как хотелось прижать.

Сквозь горячую пелену слез Лешка протянул к нему руки. Такие ласковые. Такие сильные...

Автор: Анна Елькова
Оригинальная публикация ВК

Собака улеглась мне на грудь. Тяжелая, теплая. Давит, оставляя в лёгких все меньше воздуха. Я вдыхаю его мелкими глотками. Хочу согнать собаку криком, но слышу как будто издалека только своё сдавленное "ыыыы". Руку не поднять. Она тяжелая, точно к ней привязали гирю. Воздух выходит из легких со свистом. Скоро его совсем не останется. Я мотаю головой вправо, влево. Просыпаюсь, резко сажусь на кровати. В квартире брата душно, пахнет мокрой шерстью и хозяйственным мылом.

Собака подбегает ко мне, глядит беспокойно. Она уже не больна, и мне не нужно каждый час подходить к ней. Но кошмары отчего-то не уходят… Наверное, я забыла о чём-то важном. Взгляд падает на заряжающийся телефон. Телефон! Сон свалил меня, и я не позвонила мужу. В списке вызовов только он и брат Сергей. Выбираю контакт "Котик". Жду гудка.

"Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети". Впервые за десять лет. Набираю рабочий номер. Звоню, звоню, звоню, шагая туда-сюда по комнате. Собака ходит за мною хвостом, цокает коготками по линолеуму. Пропущенный за пропущенным. Вот их уже почти тридцать штук, а ответа нет. Неприятное чувство в солнечном сплетении, как будто кто-то поддел диафрагму длинным костлявым пальцем. Проверяю баланс карты. Ноль. Конечно же, ноль. Ничего, пойду пешком. "Бешеной собаке семь верст не крюк". Любимая присказка мужа. Может быть, ему сейчас нужна помощь, а я тут терзаю телефон. Надеваю джинсы, накидываю куртку, влезаю в растоптанные кеды. Собака скулит, в глазах читается "Не уходи!" Она не умеет быть одна. Уворачиваюсь от ее умоляющего взгляда. Треплю рыжую кудрявую холку.
— Оставил тебя Серёжа, да? В командировку не взял сладкую собаку? Ну что ты… Я же ненадолго… А тебе сейчас пока много ходить нельзя. Я же тебя такую тяжелую обратно на руках не потащу. Посиди немножко. Надо дядю Андрея проверить. Вот, на мячик…

Собака не двигается с места.

Выхожу за дверь. Во дворе темень. Шаркаю по бетону, нащупывая дорогу. Фонари вдоль трассы возвращают мне зрение, но яркий свет фар бьёт по глазам, и я снова слепну. Иду медленно и осторожно, выставив вперёд руки. Приучаю глаза видеть. Пролетающие по трассе машины обдают горячим воздухом, поднимают султанчики пыли.

Можно было остаться. И пролежать всю ночь, вперившись в потолок. Или вскакивая от кошмаров. Но лучше идти. Когда ты в движении, время ускоряется. И кажется, что можно отвести беду одним фактом действия.

Помню, полгода назад муж зашёл на кухню в валенках, мокрый от снега, бледный, напуганный. Сказал тихо: "Я с крыши упал. В сугроб. Как раз куда сам снега накидал. Попроси соседей лестницу занести. Пойду полежу". Он мог замерзать сейчас там, в проклятом снегу! А его бесполезный телефон молча валялся бы на столе. От этой мысли мне захотелось осесть на пол, замереть, отключиться, но пальцы уже нажимали нужные кнопки на экране. Будто кто-то сильнее и хладнокровнее меня занял моё тело и заставил действовать. Звонить в скорую. Ехать в приёмный покой… Всё оказалось в порядке. Теперь мы с мужем всегда на связи. Даже когда нужно просто выйти во двор. Почему же он не отвечает сейчас?

Дом глядит в ночь тёмными зеркалами окон. В свете фонаря мужнина "десятка" будто покрыта инеем. Угольно-чёрные цифры семь-пять-один спорят с белизной номера. Рука с ключом замирает у замка. "А если он не один?" Мне неловко, как будто подсматриваю за кем-то в душе. Мы, наверное, слишком родные для ревности. Я набираю "Котик". Слышу его "Алло" из окна и в телефоне. Говорю:
— Привет. Открой дверь.
— Ты с ума сошла по ночам одна шататься?! — Он обнимает крепко.
— У тебя абонент аппарата в отключке, а рабочий не отвечает!
— В какой ещё отключке?! Всё с ним в порядке! Рабочий на беззвучном. Когда уже Сергей приедет?! Надо было сразу его собаку к нам забрать!
— Я ж говорила тебе, для неё Серёжина командировка — стресс. Она заболела даже. Чужое место её добьёт.
— Назад поедешь или до утра останешься?
— Поеду. Она там с ума сходит.
— Вызывай такси. И позвони, как доберёшься!
— К магазину вызову. Пока иду, приедет. По нашей тмутаракани петлять никто не хочет.
Целуемся по-детски, просто прижимаясь губами. Три раза — это наш оберегающий ритуал.

Я отменяю такси. Тихие тёплые ночи вроде этой созданы для прогулок по парку. Белые луны фонарей путаются в тополиной листве. Их сестра светит с индигового неба. Любуется своим отражением, утонувшим в чёрной речной воде. Камни набережной слюдяно мерцают в её серебряном свете. Из ниоткуда возникает печальная мелодия — будто хрустальные дождевые капли падают на воду. Пианино в парке — чудесная идея! Музыкант сидит спиной ко мне. Белая кепка. Белые кроссовки. Такие яркие на фоне чёрного инструмента! Он то и дело сбивается, но мелодию это не портит. Шумная стайка молодёжи выходит на набережную. Пьяный выкрик. Ещё один. Музыкант затихает. Случайно задевает клавишу. Одинокий резкий звук взлетает в воздух. Последний из стаи оборачивается. Поводит носом, будто принюхиваясь. Рыжая девица в чёрном тянет его за руку, увлекает за собой, и над водой снова летит музыка — теперь это весёлый “Собачий вальс”.

Собака! Меня уже долго нет. Спешно и суетливо покидаю парк. Дворами будет быстрее. Новые высотные дома сменяются деревянными малоэтажками. Частный сектор. Гаражи. Луна освещает дорогу, я почти бегу, но вдруг резко останавливаюсь, будто врезавшись в стеклянную стену. "Три-пять-семь!" — кричит мне номерной знак нежно-зелёной "десятки", выставившей бампер из-за гаража. В лёгких не остаётся воздуха. Кажется, что меня сбила эта стоящая на месте машина.

Низкий бревенчатый дом глыбой выступает из темноты. Запахи близкой воды и древесины поднимают ил прошлого со дна памяти.

…Крупные хлопья снега за окнами машины, кругом огни и гирлянды. Ты останавливаешься за универсамом. Мне так тепло и уютно на переднем пассажирском. Пальцы липкие от мандаринов. Шуршит фольга, к их аромату примешивается запах шоколада. Сладость нечем запить, мы забыли купить воду, мы вообще всё забыли! Первый поцелуй — лёгкий, быстрый, случайный. На твой вопрос: "Что это было?" отвечаю: "Не знаю". Второй — долгий и горячий — начало моей тридцатидневной любви.

В доме пахнет деревом, печной золой, налипшим на подошвы снегом. Ты ставишь в банку крупную красную розу. Не замёрзнет? На кухне холодно. Открываешь шампанское. Бокалы нам заменяют гранёный стакан и эмалированная кружка.
А дальше ночной разговор под "Скорпионс" — я влюбляюсь в них. И в звук твоей гитары. И в твой голос.
Тридцать дней от "Ты чудесная" до "Тебя слишком много". Мой мир идёт трещинами, крошится, разлетается вдребезги, а ты уворачиваешься от моего взгляда…

Луна в небе дрожит, расплывается каплей ртути. Слёзы с частичками туши пачкают футболку. С лобового стекла нагло пялится видеорегистратор. Запоминает мои морщины на лбу и у глаз, очки с потёртыми дужками. Пятно от туши. Всё настолько нелепо, что хочется исчезнуть. Я снова почти бегу. Дальше от этого дома. От этой машины. В полной тишине телефонная трель громче взрыва.
— Ты где?! Доехала?
Работа приучила всегда отвечать бодро, заинтересованно. Ваш звонок очень важен для нас. Не кладите трубку. Соединяю.
— Да, всё нормально. Забыла позвонить, представляешь? Самое важное вылетело из головы. Закон подлости. Да. И тебе спокойной ночи. Целую.

Наутро муж смеётся в трубку:
— Вас ожидает "десятка" серебристая, номер семь-пять-один! Выходи, лягушка-путешественница!
Брат помогает мне с сумкой. Собака вертится вокруг него, виляя хвостом и повизгивая: её глупый неспокойный человек вернулся. На переднем пассажирском уютно, хоть и душновато. Машу брату рукой. Магнитола орёт дурным рекламным голосом:
— Матрасы "Нежность"! Мы знаем, о чём вы мечтаете!
О чём я мечтаю? Скажу кому — признают чокнутой. О машине времени. Только я не хочу остаться в прошлом: ни в своём, ни в чужом. Я мечтаю иногда просыпаться, чувствовать мандариново-еловый аромат и видеть на экране кнопочной "Нокии" дату: 26.12.2010.

Автор: Лариса Потолицына
Оригинальная публикация ВК

Вера его боготворила. Готова была петь осанну. Омывать ноги. В квартире Виталия Олеговича всегда была особая атмосфера – чистоты и спокойствия. Там Вере казалось, что она в раю.

Ее сын Сережа в пять лет начал сильно заикаться. За год Вера обошла всех нужных и ненужных специалистов – от неврологов до бабок-колдуний. Сережа лепил пластилиновые фигурки, распевал гласные, надевал на голову страшные приборы с проводами, слушал нашептывания старух – все было без толку. От фраз оставались разрозненные слова, от слов – буквы, стучащие о губы, как футбольный мяч в штангу ворот.

Вечерами, уложив Сережу, Вера садилась в ванной на табуреточку, открывала кран и завороженно смотрела, как из него фыркает, плюясь воздухом и ржавчиной, вода. В доме были постоянные проблемы с водоснабжением. Вода напоминала Вере Сережину речь – трубы гудели, но напора дать не могли. Вот бы кто-то спустился в подвал и открутил неведомый вентиль. Вот бы кто-то вылечил сына.

На работе говорили, что Сережу могли напугать. Это подтверждала баба Маша с Текстильной, которая до этого отшептала Вериной начальнице ячмень и мужа-алкоголика. Заикание отшептывать у нее не получалось, зато получалось видеть прошлое и будущее в расплавленном воске. Воск рисовал бабе Маше мужчину с бородой, собаку и маленькое существо, наверное, домового.

В поликлинике говорили, что все из-за химкомбината, плохого питания и Горбачева. Вера голосовала за Ельцина, а через бабу Машу нашла женщину, которая возила ей из деревни яйца, творог и масло. С комбинатом ничего сделать было нельзя.

Верина мама говорила, что не надо было рожать от кого попало. Вера не спорила, только молча откладывала ей яйца и творог – в магазинах пусто, а комбинат, в общем-то, травит всех одинаково.

На Первом канале появилась новая передача – «Слово пастыря». Там говорили, что все от безбожья, поэтому Вера решила Сережу покрестить. Крестили сразу человек по двадцать – ставили кругом, и детей, и взрослых, заунывно распевали, брызгали водой. У попа была борода, прямо как с предсказаний баб Маши, и Сережа только испугался.

А адрес Виталия Олеговича Вере дали в поликлинике, куда они с сыном снова вернулись после мытарств с церковью и «бабмашами». Называли его то педагогом, то волшебником, но логопедом – ни разу. И говорили еще шепотом, что принимает он не всех и только на дому, а денег не берет совсем. Сережа заикался все сильнее, поэтому Вера решила поверить еще раз.

По указанному адресу их с сыном встретил невысокий мужчина лет шестидесяти. На нем была чистая, но поношенная рубашка и мешковатые брюки с вытянутыми коленками. Веру он усадил в кресло-качалку в прихожей, а Сережу завел в зал и прикрыл за собой дверь, оставив щель шириной в сантиметров десять. В эту щель Вера могла видеть сына, а он ее – нет.

– Матери мешают, – объяснил Виталий Олегович после занятия, пока его жена, Анна Ивановна, поила Сережу пустым чаем на кухне. Говорил он отрывисто, без выражения, будто надиктовывал телеграммы, – я буду лечить мальчика. Я лечу детей бесплатно. Вам нужно выполнять правила.

– Задания?

– Задания – мальчику. Вам – правила. Не пропускать. Не опаздывать. Во время занятия вам сидеть здесь. Несложно.

– Маньяк какой-то, – сказала вечером по телефону мать. По телевизору, кроме «Слова пастыря», показывали еще много передач про маньяков.

– Нет, он просто… – начала Вера, но не смогла найти слов. У нее было не так много денег, особенно после закупки деревенского творога, но бесплатное лечение на дому и ей казалось маньячеством.

Однако все сомнения быстро потонули в благодарности.

После третьего занятия Вера с Сережей не спеша шли домой, и он четко сказал:

– Мама, пошел снег!

Мяч залетел в ворота. Вентиль был открыт.

И Вера полюбила кресло-качалку, и тяжелые шаги Анны Ивановны, и вытянутые на коленках брюки, и слова-телеграммы. Единственное, что омрачало Верину радость – невозможность выразить благодарность Сережиному Спасителю.

Он разрешал приносить с собой незначительные подарки. В первый раз Вера пришла с коробкой конфет, потом стала приносить ему творог и масло, потому что они полезнее. Пятое занятие случилось сразу после зарплаты, и она решительно протянула Виталию Олеговичу конверт с деньгами. Бумажек в нем было совсем немного, а значит, правила она почти не нарушила. Но Виталий Олегович побледнел и с криками вытолкнул Веру за порог, а в следующий раз, в условленное время, не открыл дверь. Пристыженная Вера отвела сына к матери, а сама вернулась и прорыдала перед квартирой Виталия Олеговича до позднего вечера. Детей приводили и уводили, но каждый раз он строго глядел на распластавшуюся на площадке Веру и закрывал дверь. Оттаял он только к окончанию приема.

– Я лечу детей, – сказал Виталий Олегович, протягивая Вере носовой платок, – деньги все оскверняют.

Вера усвоила урок и в следующий раз принесла только баночку домашнего лечо. Но на душе все равно был осадок, словно она ворует что-то ценное, и за это воровство нет наказания. Она чувствовала неловкость от гордой аскетичности квартиры Виталия Олеговича, его опрятной, но старой одежды, от ощущения скрываемой нужды. Маслом с конфетами не расплатиться в магазинах. Они не заменят теплого пальто и обуви, а за день Виталий Олегович принимал не меньше пяти человек и мог бы жить совсем, совсем по-другому.

Однажды Веру озарило: беседуя с Анной Ивановной, она быстро протянула той несколько купюр. Женщина взяла их таким привычным движением, что Вера пристыдилась: так вот как надо было! Но с души упал камень – наконец-то все стало по-честному. Конечно, это было против правил Виталия Олеговича, но у его жены ведь могут быть свои?

Через полгода заикание у Сережи прошло. Виталий Олегович вывел его из темного леса и привел к людям. Верин сын был спасен.

***

Вера, разомлевшая от счастья, слушала скрип кресла-качалки. В приоткрытую дверь она видела, как Спаситель занимается с Сережей, работая над правильным произношением шипящих. Последние штрихи.

Из ленивой полудремы ее вывела трель звонка. Спаситель прервал занятие, чтобы открыть дверь – Анна Ивановна, с его слов, уже вторую неделю гостила у сестры.

Вошедшие в квартиру были в погонах и говорили тоже отрывисто:

– Где ваша жена?

Спаситель вздохнул, на мгновение закрыл глаза, как от вспышки головной боли.

– Я заканчиваю. С мальчиком. Пять минут. Жена… там, – сказал он и вернулся к Сереже.

Мужчины прошли мимо Веры на кухню. Она видела, как один из них открыл дверь на балкон, а другой – дверцы холодильника. Из морозилки вывалилась человеческая рука в целлофановом пакете и громко ударилась о пол.

Вера вскрикнула и зажала рот руками, потому что хотелось кричать еще и еще, а Сережа был в соседней комнате со Спасителем, и им обоим нельзя было волноваться.

– В морозильной камере и на балконе расчлененное тело женщины, – слышала Вера, – предположительно, жены подозреваемого.

Спаситель вывел Сережу из комнаты.

– Лечение окончено, – сказал он, но Вера не могла пошевелиться. – Она брала деньги со всех. Вы, верно, тоже ей платили. Так нельзя. Я лечу детей бесплатно. Дети – святое. Деньги – нельзя.

На кухонном полу росла гора целлофановых пакетов. Запахло несвежим мясом. Вера схватила сына на руку и вылетела из квартиры. До конца улицы они пробежали, не останавливаясь.

– Что случилось, мама? – спросил Сережа чистым, мелодичным голосом, когда Вера без сил упала на лавочку, даже не очистив ее от снега. Она молчала несколько минут, закрыв лицо руками.

– Все хорошо, – наконец, сказала Вера, – лечение окончено.

Автор: Даша Берег
Оригинальная публикация ВК