Proigrivatel

Витя поискал взглядом отца — тот стоял над телом, растирая пальцами виски — думал. Зажатая в губах сигарета нервно приплясывала. Наконец он резко развернулся и направился к багажнику. Походя бросил: “Витя, не смотри. Сядь в машину”. Витя смотреть не стал. И в машину не пошёл. Он хотел промёрзнуть изнутри, чтобы обледенелый мозг не прокручивал в который раз то, что было ДО. До того огромного дерева в три обхвата, из-за которого так неожиданно выскочил тот мужик, до жуткого грохота, до заглушившего его крика, до той страшной секунды, когда Витя понял, что кричит он сам. До развороченного тела на трассе, до глаз, несомненно мёртвых, как у селёдки, упакованной продавцом в целлофановый пакет.

Сквозь шум в ушах Витя слышал тяжёлое дыхание отца, волочащего тело в сугробы, в лес, близко подступивший к трассе. Слышал скрежет и стук лопаты, убирающей с дороги кровавые ледышки. Отец работал деловито, размеренно — как всегда. Закончив, бросил лопату в багажник, развернул к себе Витю, крепко, по-медвежьи обнял, и зашептал куда-то в макушку:
— Ты. Ни в чём. Не виноват. Ясно тебе? Ты ничего не мог сделать. Никто бы не смог! И откуда этот чёрт взялся? В рванину одет — бомж, наверное. Тут на километры одна деревня, и то заброшенная. Ничего, зверьё и птицы всё приберут. Мы поедем обратно к Антохе. У него в гараже машину починим. А если всё-таки найдут… Отвечать буду я один.

От отца пахло спиртным, табаком и кожей. Витя пригрелся и почти успокоился, но взглянул на машину, и его колени подогнулись — с пассажирского сидения на него смотрел сбитый ими мертвец. Витя вскрикнул и уткнулся отцу в грудь. В машине, конечно, никого не оказалось. Витя улёгся на заднее сидение и, укрытый отцовской курткой, провалился в сон. Ему снилось, что аварии не было, что они только выехали из загородного посёлка, а в зеркале заднего вида дядя Антон машет ему с крыльца, прощаясь.
— Пап, а почему тётя Таня недовольная какая-то? Она раньше весёлая была.
— Не знаю, сынок. Могу только догадываться. Они с Антохой давно детей хотят, но всё никак не получается. Ты Тане об этом напомнил, наверное. Будь ты раздолбаем, ей было бы легче. А ты вон у меня какой умница вырос. Смотри на дорогу.
— Пап, может, ты за руль? Темнеет. Страшно как-то.
— Да тут ни машин, ни людей. Тренируйся, пока возможность есть. Будешь моим трезвым водителем на сегодня.
Магнитола мрачным загробным голосом пела одну из тех старых и странных песен, которые отец любил слушать в пути:

Дом мой на двух ногах
Туго обтянут кожей,
А на асфальте следы
Утренний дождь уничтожит.
Дом мой на двух ногах
Новой дорогою мается,
А упадет – не считается,
А упадет – не считается…

Так случилось, что убившие мой прежний дом привели меня к нынешнему. Я услышала отражённый от них слабый сигнал, тонкий, едва различимый среди звуков окружающего мира — зов нового, ещё даже не существующего дома. Я откликнулась — и он зародился. Хема встретила меня в нём — свежая, бурлящая, красная. Мы сразу принялись растить дом, напитывать жизнью и светом… Сейчас я вижу мир его глазами-окнами, чувствую, как удлиняются его конечности, увеличивается мозг. Дом пока не может ходить и говорить, но уже умеет подавать сигналы другим домам, что его окружают. Хема тревожится за него, боится, что внутрь попадёт яд или болезнь, с которыми ей не справиться. Я успокаиваю её. Теперь я знаю, что самый сильный яд и самая страшная болезнь — одиночество. С него начинается разрушение. Но вокруг нашего дома целый живой город, и одиночеству в него не пробраться.
Мы сделаем всё, чтобы не быть одинокими — я, Хема и дом.

Рейс до Пхукета задерживался. Пассажиры несколько часов томились в ожидании вылета. Патлатый парень с серфингом в чехле спал на полу, положив под голову рюкзак.

– Не могу на него смотреть, – сказал Марк Леонидович.

– Не смотри на него, Маркуш, смотри на меня, – ответила жена.

Ей не нужно было объяснять, кого он имел в виду. Отнюдь не патлатого серфингиста. Зять в громоздких наушниках сидел в ряду напротив и стучал по клавишам ноутбука, то ли работая, то ли играя. И то, и то другое он делал, по мнению Марка Леонидовича, с идиотски-сосредоточенным видом. Чем бы он там ни занимался, это интересовало его больше, чем попытки жены накормить сына-малоежку, который второй час не мог осилить куриную котлету.

– В его годы я был стройным и накаченным, – ворчал Марк Леонидович. – А у него не руки, а веточки. Он же ни разу не подтянется! Разве он может показать Леве хороший пример?..

– Да, действительно, ручки у него слабенькие, не то что у тебя, – проворковала жена, которая с нетерпением ждала поездки на море и была готова в любой момент потушить негодование Марка Леонидовича, дабы не испортить всем отдых.

Она прильнула к мужу и потрогала его бицепс. Несмотря на солидный возраст и сопутствующие болячки, Марк Леонидович каждое утро делал зарядку и принимал контрастный душ, поэтому его физической форме могли позавидовать многие юнцы. В ответ на комплимент он что-то пробурчал – нечленораздельное, но вполне миролюбивое. Родные знали, что Марк Леонидович вспыльчив, зато отходчив.

Самолет то и дело потряхивало. Во время перелета Марк Леонидович несколько раз проклял тот день, когда он в угоду жене согласился на путешествие. Нельзя было выбрать курорт поближе? В отличие от зятя, который всю дорогу беззаботно дрых, прерываясь лишь на перекусы, Марк Леонидович подремал не больше получаса.

Со сном у него уже давно не ладилось. Иной раз мог колобродить всю ночь, а в полдень заснуть у себя в будке, забыв выключить телевизор и зашторить окошко, чтобы жильцы не видели его с раззявленным ртом. Дрыхнущий на посту консьерж выглядит нелепо, а то и жалко, но Марк Леонидович ничего не мог с собой поделать.

В самолете он читал газеты, принесенные стюардессой, и пытался смотреть вместе с женой сериал про какую-то романтику с восточным колоритом. Но занятнее всего было мысленно пересчитывать коробки с мышеловками. Перед отъездом Марк Леонидович не только сфотографировал коробки, но и постарался как можно точнее запечатлеть их в памяти на тот случай, если фотография исчезнет. С этими телефонами всякое случается. Он помнил, сколько коробок оставил, в каком положении они лежат и как солнечный свет, проникая утром в приоткрытую дверь, падает на угол крайней коробки. Дворнику, которому полагалось заходить в помещение за мусором, Марк Леонидович дал понять, что найдет его в любом, даже самом отдаленном и безлюдном уголке земного шара, если хотя бы одна коробка окажется не на своем месте по его возвращении.

Таиланд встретил их проливным дождем. Измученный перелетом внук без конца хныкал. Едва они заселились в отель, как дождь закончился, выглянуло солнце, а лужи на растрескавшемся асфальте стали высыхать. Марк Леонидович намазался кремом от загара и надел плавки, чтобы искупаться в море, но пока ждал жену, задремал и проспал до вечера.

Марк Леонидович никогда не останавливался в таком хорошем отеле. Впрочем, несложно удивить человека, редко когда уезжавшего дальше своей дачи. Полотенца в форме лебедей на белоснежных простынях, экзотические фрукты и алкоголь в неограниченных объемах, курсирующие между корпусами отеля гольфкары. Проходя мимо ресепшена, Марк Леонидович каждый раз брал из стеклянной тарелочки пригоршню разноцветных конфеток и подмигивал миловидным девушкам за стойкой. Те широко улыбались и, сложив руки в знак приветствия, кланялась Марку Леонидовичу, как будто он совершил для них великое благодеяние, например, оплатил кредит или отпустил их родственников из полицейского участка без предъявления обвинений.

В фойе отеля стоял огромный, в два человеческих роста, аквариум, в котором, по словам их гида, насчитывалось свыше сотни морских обитателей. В такой посудине, по прикидкам Марка Леонидовича, могли бы поместится все коробки с мышеловками, которые ему удалось продать за последние два года. А если поставить аквариум в горизонтальное положение, то он мог бы послужить консьержу просторной будкой.

В первый день дочка попросила Марка Леонидовича сфотографировать их на фоне аквариума, и он неохотно сделал пару кадров. На обоих снимках зять позировал с закрытыми глазами и взъерошенными волосами, отчего выглядел полным идиотом, что не могло не порадовать Марка Леонидовича. Чем глупее зять выглядит, тем лучше. С другой стороны, чем глупее, тем очевиднее, что его красивая, умная и добрая дочь совершила ужасную ошибку, вступив в брак с этим недомерком. Дилемма…

Возвращая дочери смартфон, Марк Леонидович старался не смотреть ни на нее, ни на зятя, чтобы не сказать что-то злое и не испортить всем настроения. За ним такое водилось. Вместо этого он начал смотреть на рыб в аквариуме, которые с бесстрастным видом плавали из стороны в сторону, как жильцы его дома, которые постоянно ходят туда-сюда, на ходу бросая ему «здрасьте», а иной раз и вовсе игнорируя отставного капитана, словно он был какой-то водорослью.

С той минуты фойе стало его излюбленным местом. Прохладно. Бар неподалеку. Марк Леонидович полюбил сидеть там с бокалом виски и наблюдать за рыбами и сотрудниками ресепшена, которым он, консьерж-пенсионер, в некотором роде приходился коллегой. Они встречали и провожали людей, здоровались с ними и улыбались, но при этом оставались безразличными ко всей этой приходящей и уходящей публике.

Как-то раз большая рыбина съела маленькую рыбешку прямо на глазах Марка Леонидовича. И здесь все то же самое, подумал он. Одни жрут других. Даже в таком райском местечке с этими огромными сочно-зелеными растениями, похожими на кинодекорации, и с этими бесстрашными желтоклювыми птичками, которые на завтраках выпрашивают у постояльцев что-нибудь съестное. Даже на отдыхе не надо забывать, что тебя в любую минуту могут слопать.

Люди не рыбы, рыба не людь, бубнил Марк Леонидович, проваливаясь в сон. Иногда он напивался в плетеном кресле и мысленно обращался к рыбам, посмеиваясь и пофыркивая себе под нос. Уважаемые рыбы, не хотите ли купить у меня пару десяток мышеловочек? Принимаются рубли, доллары, евро, но только не эти ваши баты… аты-баты-шли-солдаты… Качественные, металлические мышеловочки, а? Только держите от них подальше ваших улиток, если, конечно, не хотите, чтобы кусочки их раздробленных панцирей затрудняли ваше подводно-транспортное движение.

Однажды вечером он так перебрал, что не нашел в себе сил встать на ноги. От рыбин помощи не дождешься, поэтому пришлось звать девочку с ресепшена. Она довела его до лифта, и на ее лице читалось выражение искренней заботы. Наверное, дочка о нем так не беспокоилась, как эта миниатюрная девчушка, говорящая на забавном квакающем языке. Интересно, есть ли среди тайцев такие же картавые, как его дочка…

Первые дни семья не покидала отель и его окрестности. Внук без конца плескался в море. Были сильные волны, и Марк Леонидович по очереди с зятем следили за тем, чтобы мальчишка не нахлебался воды. Друг с другом мужчины почти не разговаривали, общение велось в основном через женщин. Не желая встречаться с зятем за завтраками, обедами и ужинами, Марк Леонидович вставал чуть свет и будил жену, чтобы сходить в ресторан раньше молодых. Наши графики не совпадают, говорил по этому поводу Марк Леонидович, не особо стараясь скрыть удовлетворения.

Его устраивал такой отдых – вместе, но в то же время и врозь. Поэтому старик вышел из себя, когда узнал, что дочка с зятем, никого не спрашивая, купили на всех экскурсию по островам. И о чем они, так их разэток, думали?! Планировалось посетить пару пляжей и островков, а на одном из них остаться с ночевкой. Марк Леонидович попытался изобразить недомогание, якобы он отравился кальмарами за ужином, но маневр не удался. Жена сказала, что никуда без него не поедет, а если они упустят возможность полюбоваться местными красотами, то она всю оставшуюся жизнь будет ему это припоминать и подбрасывать в щи свои седые волосы. Про волосы она, конечно, пошутила, хотя Марк Леонидович не был в этом уверен.

– Если кто-то из вас попросит меня вас сфотографировать, я выброшу смартфон в море, – сказал Марк Леонидович, чтобы хоть как-то оттенить свое поражение.

На экскурсии выяснилось, что внук страдает морской болезнью, поэтому им пришлось любоваться островами в перерывах между его рвотными приступами и истериками с криками «Хочу домой». Другие пассажиры скоростного катера, кажется, возненавидели шумную семейку, и Марк Леонидович их за это не винил. На их месте он бы вообще вышвырнул крикунов за борт.

Тем не менее им удалось посетить все точки маршрута, в том числе острова, пляжи и бухты, где снимались голливудские фильмы, покормить обезьян и посмотреть фаер-шоу с участием несовершеннолетних пироманов. Среди прочего, их привезли в деревушку, стоявшую на сваях, приткнувшись к скале в Андаманском море. Обиталище морских цыган, как им объявил гид.

Эти так называемые цыгане развели у себя такой срач, что Марк Леонидович невольно вспомнил собственное детство. У них в селе проживала чета алкоголиков, которые кололи дрова, носили песок и выполняли другую нехитрую работенку. Калымили, одним словом. Их дети ходили в рванье и с волдырями неизвестного происхождения на руках: скорее всего, то были последствия проживания в антисанитарных условиях.

Однажды Марк Леонидович, будучи мальчишкой, зашел к ним в дом, больше похожий на свалку, чтобы посмотреть на полоумную старуху. Старший сын алкоголиков за пару копеек задирал бабке платье и показывал любопытной детворе старушечьи прелести. Когда маленький Марк Леонидович увидел голую бабку, он испугался и убежал, бросив деньги на пол.

Морские цыгане, как и тот парнишка из его детства, выпрашивали деньги за демонстрацию своей более чем скромной жизни. Некоторые из них пытались что-то продавать – бусы, ракушки, фоторамки из слоновьих экскрементов, завезенных с материка. Марк Леонидович с родными пообедал в цыганской деревушке, покатался на резиновых лодках в пещерах и с облегчением покинул это место.

Перед посадкой в катер Марк Леонидович заметил подозрительного парня в кепке с прямым козырьком, который все время крутился возле зятя. То они переговаривались в ресторанчике, не выпуская из рук смартфоны, как монахи – четки, то теперь вот торчали вместе на причале. На прощание они обнялись, как старые знакомые. Выглядит подозрительно, подумал Марк Леонидович, у него на такие дела нюх. Он легко мог представить, как зять покупает наркотики у местного торчка, чтобы разнообразить впечатления от отдыха. Приводов за наркотики у его родственничка никогда не было, но он, Марк Леонидович, при необходимости может это исправить. Благо у него есть пара знакомых, чьи дети пошли по отцовским стопам и служат в органах МВД.

Так сложилось, что Марку Леонидовичу пришлось отложить свои планы в отношении зятя и его предполагаемой наркозависимости. Появились дела поважнее. На следующий день, когда они вернулись в отель, жена проговорилась Марку Леонидовичу о том, что случилось с молодыми в цыганской деревушке. В этот момент она показывала ему фотографии, полученные от дочери в мессенджере.

Оказывается, дочери с зятем попался чрезмерно наглый лодочник – вот он на фото! – настоящий пират, которому впору грабить торговые суда, а не развлекать туристов. Дело было так. Поначалу цыган вел себя обходительно: с разных ракурсов фотографировал дочку и мальчиков (то есть зятя и внука), напевал забавные песни и заплывал в самые живописные места подальше от других туристов. Он даже сорвал лист лотоса и вырезал в нем сердечко, в результате чего получилась милая рамочка, сквозь которую лодочник сфотографировал своих клиентов.

В конце маршрута его как подменили. Лодочник стал клянчить чаевые. Зять дал ему одну из двух купюр, которые лежали у него в кармане, – ту, что меньше номиналом. Цыган положил весла на воду и, напустив на себя оскорбленный вид, пригрозил не сдвинуться с места, пока они не дадут ему более существенную сумму. Зять дал вторую купюру. Они объяснили ему, что остальные деньги хранятся в сумочке мамы, которая плывет на другой лодке, но это не убедило лодочника. Он отказался плыть дальше. Испугавшись, что они опоздают к отплытию катера и что им самостоятельно придется добираться до дома с плачущим ребенком, дочка вручила лодочнику свое кольцо.

– Спокойно! – попросила жена Марка Леонидовича, который весь покраснел от возмущения. – Пожалуйста, не горячись, все закончилось хорошо.

– Как это – хорошо? Этот пентюх просто так взял и отдал кольцо?!

– Ну почему же... Лешенька, конечно, возмутился… Но Даша решила, что так будет спокойнее. Ты же знаешь, он старается с ней не спорить.

– Дорогое кольцо?

– Дешевое, но… – замялась жена. – Это кольцо Лешенька подарил ей, когда делал предложение.

– Он позволил какому-то проходимцу отобрать у Дашки помолвочное кольцо?!

– Успокойся, ради бога! От твоего ора у меня голова разболелась.

Дура, зачем я тебе рассказала… Кольцо стоило не больше пяти тысяч. Это пустяк.

– Да как ему теперь не стыдно ей в глаза смотреть?.. – начал было Марк Леонидович.

– Марк, сейчас же перестань! Не смей с ними говорить об этом! Еще не хватало, чтобы вы с ним опять поругались…

Марк Леонидович сжал челюсти и задрал подбородок вверх, как будто молчание доставляло ему физические страдания, терпеть которые он считал настоящей доблестью.

Последний раз они повздорили, когда Марк Леонидович попросил зятя помочь ему с коробками. Точнее, не попросил, потому что это было ниже его достоинства, а лишь намекнул, что не отказался бы от лишней пары рук. Они перетаскивали коробки, Марк Леонидович предложил зятю выпить, тот отказался, хотя был не за рулем. Наверное, брезговал пить с ним из одного горла или считал его алкоголь недостаточно хорошим.

Что было потом? Всех подробностей Марк Леонидович не помнил. То ли зять сказал что-то неуважительное, то ли посмотрел на него как-то свысока, но это вывело его из себя. Марк Леонидович полушутя-полувсерьез зажал шею зятя локтем, как один шкодливый школьник другому. Совсем не больно, без вреда для здоровья, по-отечески его так попридушил. А зять оскорбился. Перейти от защиты к нападению он не посмел, иначе бы Марк Леонидович так его отделал, что пришлось бы дочке искать нового мужа. Он бы разобрал родственничка на мелкие кусочки, как конструктор, и разложил по коробкам из-под мышеловок. Марк Леонидович в этом не сомневался.

После этого они долго не виделись. Очевидно, парень его избегал. А потом женщины решили помирить мужчин на дне рождения Левы. Жена уговорила – или, правильнее будет сказать, заставила – Марка Леонидовича выдавить из себя нечто вроде извинения, которое зять неохотно, как принцесса на выданье, принял по просьбе дочери. С тех пор Марк Леонидович не предлагал зятю выпить и отказывался от его помощи.

Получив от Марка Леонидовича обещание не ругаться с зятем из-за кольца, жена отправилась на пляж. Тем временем он нашел в ее телефоне фотографию лодочника. Чтобы его не разоблачили, Марк Леонидович не стал пересылать снимок себе, а сфотографировал экран смартфона.

Он спустился в фойе и рассказал представителю турфирмы про разбойное нападение на свою дочь. Фамильная реликвия была украдена самым наглым образом. Необходимо не только вернуть драгоценность, но и привлечь преступника к ответственности. Наказать самым суровым образом! Марк Леонидович так разошелся, что предложил привязать левую руку мерзавца к одной моторной лодке, а правую – к другой, после чего разорвать бандита напополам, чтобы другим было неповадно.

Агент пообещал оказать всяческое содействие. В подтверждение своих слов он сделал пару звонков, но Марк Леонидович ничего не понял из его разговоров, потому что они велись на тайском и английском языках.

– Мы сделаем все возможное, – заверил агент, после чего переключился на других туристов, требовавших его внимания.

Когда спустя полчаса Марк Леонидович снова обратился к сотруднику турфирмы, тот виновато пожал плечами и сказал, что сделает все, что в его силах, но поскольку туристы добровольно отдали лодочнику кольцо, привлечь его к ответственности будет затруднительно. Марк Леонидович понял, что ждать помощи бессмысленно. Не исключено, что этот белозубый хлыщ никому и не звонил. Просто болтал по телефону с женой и любовницей, изображая бурную деятельность. Придется брать ситуацию в свои руки.

На пляже было немноголюдно. Там и сям стайками бродили худые собаки. Они рыли в песке ямы и укладывались в них спать, медлительные и спокойные. Даша попросила мужа сходить в бар и принести что-нибудь съедобное для беременной собаки. Марк Леонидович пошел вместе с ним под тем предлогом, что у него закончилось пиво.

Пока они ждали пиццу и напитки, старик придвинулся к зятю. Посмотрел в сторону пляжа, не идет ли за ним жена, догадавшись о его планах.

– Сегодня вечером мы с тобой едем к цыганам, – сказал Марк Леонидович.

– Не понял…

– Мы едем в деревню к морским цыганам, чтобы забрать кольцо, которое ты отдал лодочнику.

– Мне кажется, в этом нет необходимости.

– Мне плевать, что там тебе кажется.

– Мы с Дашей договорились, что я куплю ей новое кольцо, когда мы вернемся домой.

– Купи, я не возражаю. Но помолвочное кольцо мы вернем обратно. Это дело принципа. Скажи Даше, что после обеда мы едем куда-нибудь, например, посмотреть тайский бокс. За полчаса доберемся до бухты, а оттуда за час-полтора – до этой чертовой деревушки.

– Я никуда не собираюсь ехать.

– Ты меня не слушал? Сегодня у нас тайский бокс. Если ты не вернешь кольцо моей дочери, я сам тебе бокс устрою.

Зять взял свой бокал с газировкой и пиццу, чтобы уйти, но Марк Леонидович придержал его за руку. Если угрозы не помогают, нужно сменить тактику.

– Леш, послушай меня. Ты же мне как сын родной... Женщины не уважают мужиков, которые отдают бандитам драгоценности. Сейчас ты отдашь кольцо, а потом что? Дом, сына, жену? Ты облажался. Ничего, бывает. Я помогу тебе вернуть кольцо и все исправить.

Зять стоял, недовольно хмурясь, но сбежать под защиту тещи и жены не пытался. Зацепило засранца, понял Марк Леонидович.

– Думаешь, я сам хочу туда переться? Нет, конечно! Я бы сейчас с удовольствием напился и вздремнул. Но я думаю не о себе, а о вас с Дашкой. О том, как вы с ней дальше жить будете. Я бы поехал туда один, но я не знаю английского. А этот ваш электронный переводчик – ну его на фиг! Ты с ним как глухонемой попрошайка с табличкой «Помогите».

Марк Леонидович не соврал, когда сказал, что с радостью бы провел сегодняшний вечер в компании аквариумных рыбок. Вербовка зятя не доставляла особого удовольствия. Правда, он нужен был ему не только в качестве переводчика. Хоть Марк Леонидович сам себе в этом не признавался, но ему хотелось преподать мальцу урок и заодно доказать – себе, дочке, жене, всем – что он еще чего-то стоит и что к нему нужно прислушиваться.

– У нас с тобой не всегда все хорошо складывалось, – продолжил Марк Леонидович, чувствуя, что выбрал верный тон. – Даша будет рада, если мы с тобой проведем время вместе, поболтаем о том о сем…

– Я не хочу с вами болтать, – заявил зять. – И очень вас прошу, много не пейте, а то вы из лодки выпадете.

О как, подумал Марк Леонидович. Зятек вроде как показал характер. Он усмехнулся и, отсалютовав ему бокалом, сделал большой глоток пива. На удачу.

В порту оказалось много желающих доставить их до деревни морских цыган. Переговоры вел зять. Марк Леонидович был уверен, что этот недотепа согласится на любую сумму, которую ему предложат пронырливые тайцы. Но его-то не проведешь. Когда зять уже было сговорился с одним из лодочников, Марк Леонидович сказал "nothanks" и повел зятя к старику, который скромно сидел в своей лодочке. Он давно приметил его лысую голову. За скромную сумму старик согласился отвезти их в деревню, и Марка Леонидовича распирало от гордости из-за того, что он так ловко провернул дело.

Солнце медленно садилось за горизонт. Первые полчаса они плыли молча, глядя в разные стороны. Марк Леонидович прикладывался к бутылочке, которую прихватил из бара в номере. Потом мотор лодки внезапно заглох, и пожилой лодочник принялся за починку.

– Скупой платит дважды, – сказал зять.

– Если бы не ты, я бы сейчас пил виски со льдом и смотрел на рыбок в аквариуме.

– Разве это я вас потащил к цыганам? Просто я знаю, что вы бы и без меня туда поперлись. А если б с вами что-то случилось? Даша и Любовь Валерьевна меня потом бы не простили, что я вас без присмотра оставил.

– Без присмотра?! Если б ты не был таким трусливым крысенышем, то не отдал бы кольцо. Без присмотра! Пфф!

Лодочник оторвался от мотора и на ломаном английском сказал зятю, что все в порядке, сабай-сабай, то есть, мол, не беспокойтесь, скоро поплывем. Видимо, бедняга решил, что это он стал поводом для перепалки между туристами.

– Я давно хотел спросить, – начал зять после небольшой паузы. – За что вы меня так ненавидите?

Марк Леонидович хохотнул, как будто услышал удачную шутку.

– Точно хочешь это услышать?

– Угу.

– А жене потом не пожалуешься?

– Ой да ладно вам!

– Ну что ж… Ненавидеть – это слишком сильно сказано. Я тебя, давай говорить честно, недолюбливаю.

– Потому что вы не такого мужа хотели для своей дочки?

– Вот видишь, какой ты умный, все понимаешь, – Марк Леонидович скрестил руки на груди. – Умный и хитрый. Думаешь, я тебя не пробил по базам, когда Дашка тебя к нам привела?

Тесть пожал плечами, как будто ему было все равно.

– Думаешь, я не знаю, что ты уже был женат?

– Я был женат полгода. Это была ошибка.

– Ошибка – что? Жениться или развестись? А, может, моя Дашка тоже для тебя ошибка. И Левка ошибка?

– Не драматизируйте, Марк Леонидович. Даша обо всем знает, я ее никогда не обманывал.

– Я знаю, что знает. А обманывал или не обманывал – это мы еще посмотрим.

Зять снова пожал плечами.

– А еще меня бесит, что ты такой расслабленный, – сказал Марк Леонидович. – Как будто тебе на все и на всех плевать с высокой колокольни. Ты б и на кольцо это наплевал, если б не я.

Он допил виски и подержал бутылку над собой, пока последние капли не упали на язык.

– Но не тут-то было! – продолжил Марк Леонидович. – Теперь ты у меня этот… как его… Ну, который главный гном из фильма «Властелин колец».

– Вы про Фродо?

– Вот. А если по-нашему, то Федя. Представь, что ты, Федя, отправился в путешествие, бился с лодочниками, которые хотели раздеть тебя до последней нитки. Теперь тебе предстоит сразиться с главным злодеем, который украл у тебя кольцо, а вместе с кольцом – твою честь.

– Что за ерунду вы несете, Марк Леонидович! Пожалуйста, не пейте больше!

– Ты мне кто? Жена? – Марк Леонидович всмотрелся в зятя. – Нет! Ты – гном Федя!

– На самом деле все было не так. Фродо нес кольцо всевластия, чтобы его уничтожить. И он не гном, а хоббит.

– У каждого свое кино, – заметил Марк Леонидович.

– Давайте теперь я скажу, что о вас думаю? – сказал зять. – Я думаю, что вы – озлобленный, тщеславный, неудовлетворенный своей жизнью человек.

Он сделал паузу, готовый к вспышке гнева со стороны Марка Леонидовича, но ее не последовало.

– Помните, как мы таскали коробки? Ну, когда вы на меня набросились. Вы напились, встали посередине комнаты и развели руки в стороны. «Это все мое, – сказали вы, – мое! Я тут главный!» Как будто это не грязная вонючая подсобка с дешевыми мышеловками, а какое-то царство-государство. Это выглядело жалко, Марк Леонидович. Вы жалкий! Властелин мышеловок хренов!

Марк Леонидович подумал, что если хорошенько заплатить лодочнику, то он не заметит, как один из туристов, молодой и тщедушный, свалится за борт с головой, пробитой веслом.

– Это все лирика, – сказал он зятю. – Мне не нравится, что ты покупаешь наркотики. Если это продолжится, я попрошу старых друзей обыскать вашу квартиру. За наркоту ты сядешь плотно и надолго. Что молчишь? Думал, я не знаю, что ты торчок?

– Никакой я не торчок, не несите чушь!

Мотор заработал, и лодочник счастливо заулыбался двум хмурым туристам.

Несмотря на обидные слова, Марку Леонидовичу даже понравилась речь зятя. Она прозвучала энергично. И сам он в этот момент выглядел вполне себе нормальным мужиком, а не полудохлой мышью, которой прищемили хвост. Возможно, с ним еще не все потеряно.

Когда Дашке было около 16 лет, они поехали в гости к друзьям. На утро ей надо было возвращаться домой, чтобы попасть на дополнительные занятия по английскому, а Марк Леонидович крепко поддал, утром опохмелился и посадил дочку на такси до дома. Таксист свернул на проселочную дорогу, остановил машину и начал к Дашке приставать. Слава богу, что она характером в него пошла, а то б оцепенела от страха, как бывает с некоторыми девчонками. Она двинула таксисту в морду и помчалась к трассе. Выбежала прямо на проезжую часть, чтобы ее все видели.

После этой истории Марк Леонидович бросил пить, обвиняя себя в произошедшем. Надо было самому отвезти дочь. Когда поиски таксиста ни к чему не привели, Марк Леонидович в новом приступе стыда запил. Получилось, что он облажался и как отец, и как мент, который не смог отыскать и наказать педофила. С тех пор Марк Леонидович запрещал Дашке гулять по вечерам, выспрашивал контакты подружек, у которых она собиралась ночевать, ругал за короткие юбки и топики. Парней она домой не водила, потому что заранее предвидела папину реакцию. Леша был первым и единственным, кого она привела в семью. Но лучше б вообще никого не приводила, таково было мнение Марка Леонидовича. Таксисты, лодочники, айтишники – никому доверия нет. Все одним миром мазаны, сердито думал Марк Леонидович, не обращая внимания на закат и на красивые острова, мимо которых они проплывали.

Когда прибыли в деревушку, заморосил дождик. Поиск начался в ресторанчике на пирсе, где их кормили во время экскурсии, и в его окрестностях. Каждому встречному Марк Леонидович показывал фотографию щекастого лодочника. Деревушка была крохотной, и местные жители наверняка знали друг друга в лицо. То ли они не понимали, чего от них хотят, то ли пытались выгородить лодочника, по сердитому виду Марка Леонидовича догадываясь, что он разыскивает его не с добрыми намерениями, но никто им ничего путного так и не сказал.

Тогда Марк Леонидович решил перейти к плану Б. На экскурсии гид рассказывал, что в деревушке помимо футбольного поля, больницы и мечети есть еще и полицейский участок. На этот раз местные жители не подвели. Следуя их указаниям, Марк Леонидович с зятем добрались до полицейского участка. Полицейский сидел в пластмассовом кресле на узкой улочке и пил газировку. Поначалу полицейский делал вид, будто не понимает туристов, надеясь, видимо, поскорее их спровадить. Но Марк Леонидович знал, как в таких случаях действовать.

– Дай ему немного, – сказал он зятю.

– Чего? – не понял тот, а когда понял, запротестовал с таким видом, словно ему предложили раздеться догола.

– Ты что, взятку не умеешь давать? – спросил Марк Леонидович презрительно.

– Это не поможет.

При себе у Марка Леонидовича была только кредитка. Он, конечно, был состоятельным пенсионером благодаря своим мышеловкам, но тратить кровно нажитые он сегодня не планировал. Марк Леонидович приблизился к зятю и тоном, не терпящим возражения, потребовал бумажник.

– Учись, сопляк, пока я жив.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: Властелин мышеловок

Жиденький золотистый локон падает, почти касаясь страниц. Она не отводит мешающую прядь, дует на нее безуспешно и неторопливо, продолжая читать.

Не знаю, сколько я так простоял, любуясь Микки. Думаю, лишь до того момента, пока она не перевернула страницу, разрушая волшебный кукольный образ внезапным движением. Я сделал несколько шагов к ее столику и все же не решился подойти. Занял место через несколько столов дальше. Время от времени я смотрел на нее, как раз в те моменты, когда она сохраняла неподвижность статуэтки.

Узкие плечи и едва наметившаяся под толстовкой грудь, длинные белесые ресницы, пухлые полуоткрытые губы. Книга рядом с ней казалась такой огромной, что только подчеркивала ее хрупкость. Я почувствовал странное волнение, которое никогда раньше не испытывал, находясь рядом с женщиной. Это было такое новое ощущение, тревожное и одновременно сладостное. И когда тягучая, пульсирующая волна побежала по телу, от горла, вниз по животу, создавая горячее напряжение под ширинкой джинсов, я залился краской и отошел в тень стеллажей. Она так и не шевельнулась за эти считанные минуты, и я поспешил скрыться в страхе, что она вновь перелистнет страницы и нарушит очарование неподвижной загадочности.

Я не искал с ней встреч, но будто случайно появлялся в тех местах, где Микки любила бывать. Как оказалось, он была такой сонной, витающей где-то в своих фантазиях, не только на лекциях. Ей и правда была свойственна некоторая заторможенность в движениях, что делало ее в минуты задумчивости похожей как две капли воды на моих любимиц. На моих девочек.

Я собирал их с самого детства. В моей коллекции были и старинные куклы, оставшиеся еще от мамы и бабушки, и совсем новые, с шарнирными соединениями на суставах, способные сгибать ручки и ножки, садиться и делать шаги. Несколько «девочек» умели говорить слово «мама», когда куклу наклоняли всем корпусов вниз, жалобно и отрывисто, как кошка, которая просит положить ей корма в миску. Я стирал им платьица, крахмалил подъюбники, нашивал новое кружево вместо пожелтевших старых рюшей. Мыл их роскошные локоны, завивал и иногда придавал форму прядям с помощью ножниц.

Затем я начал заказывать на «али» заготовки для кукол, которые можно было раскрасить, и наборы париков для них. Купил швейную машинку, искал выкройки старинных платьев в интернете. Возможно, девочки выходили несколько однообразными, но я не мог остановиться и продолжал делать новых. Расстаться хоть с одной из них, продать или подарить, я был не в силах.

Я уже и не помню, как мы начали встречаться с Микки и как незаметно для меня, без каких-то особых предисловий, она переехала в мою холостяцкую квартиру. Все было хорошо, но даже с ней, такой медлительной, миниатюрной и немногословной, я не мог почувствовать удовольствие от самой плотской близости. Я пытался вернуть в нашу спальню ту трепетность, тот сладкий момент, который испытал в библиотеке, в тот, свой самый первый раз. Но все было тщетно.

Я надеялся, что ей хватает моих робких прикосновений, поглаживаний, когда пальцы скользят по ее телу, лаская изгибы шеи, нежную кожу на внутренней части бедер, очерчивают соски и проникают в ее тайные складочки. Но именно в этот момент она все и портила – начинала дышать часто, изгибаться и постанывать, прикусывая пухлые губы. Ее скулы покрывались румянцем, глаза прикрывались, роняя густые синеватые тени от ресниц, и она пыталась дотронуться до меня, добиться большей близости и интимности, что ли. Ей хотелось приглушить свет и заниматься тем примитивным действом, которым предаются обычно в постели мужчины и женщины. И это разрушало ее очарование. Все волшебство, которое окружало ее в минуты покоя.

Я любил ее до безумия в те моменты, когда она витала в облаках, погружаясь в музыку, звучащую в наушниках или, может даже, только в ее воображении. Но стоило ей потянуться, прильнуть ко мне вспотевшим телом, дотронуться губами моей ключицы, шеи, высказать нетерпение – как желание обладать ею покидало меня, напряжение сходило на нет, и медовая истома сменялась раздражением.

Даже аромат женского тела имел для меня значение, когда к цитрусовым нотам духов и мятной свежести мыла примешивалась кислинка выделений живого девичьего тела.

Я осознавал, что, возможно, со мной что-то не так, и поначалу поддавался ее порывам, но вскоре понял, что не могу больше наслаждаться ею так же, как раньше. А она будто и вовсе не замечала моих страданий. Иногда она терпеливо сносила, как я натягиваю на ее тонкие ноги полосатые чулочки с кружевными подвязками, едва заметно касаясь подушечками пальцев бархатистой кожи под пышной юбочкой коротенького платьица, как завязываю сзади широкий атласный бант, застегиваю пряжки на туфельках. Она читала, пока я укладывал ее волосы в тугие локоны плойкой, едва заметно улыбалась, когда наносил ей розовый тон румян на щеки и кисточкой подкрашивал губы. Я любовался своим творением, точь-в-точь как художник окидывает взором только что вышедший из-под его руки портрет мадонны. Как в те часы, когда создавал своих девочек.

Знаете, когда личики кукол отливают из полимера, они кажутся одинаково мертвыми, даже если отлиты из разных молдов, и только акриловые краски придают им индивидуальность. Я раскрашивал моих девочек, нежных, бледненьких, с невинными приоткрытыми ртами, с застывшим выражением лиц на грани невинности и искушения. Куклы ростом почти с пяти-семилетнего ребенка занимали кресла, сидели на тумбах и комодах, заполонили полки. Они были неподвижны. Всегда неподвижны. Но точно не мертвы. Они застыли, они представляли не момент смерти, а момент жизни, срез жизни, если хотите.

В начале Микки нравилось смотреть, как я вожусь с красками и леплю из глины конечности, но вскоре, ее интерес сменился раздражением. Она начала находить нечто порочное в том, как я наряжаю кукол в сшитую мною одежду. Ей не нравилось, что я их не продаю, не в силах расстаться ни с одной из моих «малышек» – ведь каждой из них я отдавал часть моей души. Мне казалось, что она ревнует меня к девочкам, и в глубине души не находил это смешным. Ведь я и сам ощущал их живыми, просто замершими во времени.

Это казалось невероятным, но как ни прискорбно, Микки из меланхоличной и тихой нимфетки превращалась в истеричную женщину. Я с ужасом думал, что будет, когда на ее тонких, чуть ли не обтянутых кожей косточках появится жир, неприятные складки лягут под мышками и на животе, она начнет сильнее потеть и страдать одышкой, кожа потеряет упругость и бархатистость, ее ноги покроются венами, а на бледно-розовом носике и подбородке проступят капилляры. Ее совершенная красота растает, она не сможет больше соперничать с моими куклами, а значит, и я не смогу больше испытывать то острое удовольствие, которое охватывало меня рядом с ней в те моменты, когда я наряжал ее в полудетские платья, превращая в послушную куклу.

Она была прекрасна сейчас, но время неумолимо превращало ее из нескладного подростка в женщину. Я почти забросил своих девочек ради нее, но просьбы Микки убрать их из нашей спальни доводили меня до исступленной злости.

Микки говорила, что ей неприятно, как они на нее смотрят. Да-да, ей казалось, что их раскрашенные лица следят за ней нарисованными глазами. Что их взгляд, оценивающий, холодный, скользит следом за ней, фиксируя ее перемещения по комнате. Что девочки поглядывают на нее с осуждением, а то и с ревностью.

Я смеялся, ощущая острый укол в сердце – я и сам думал, что мои малышки страдают, заброшенные и одинокие. Их наряды начали покрываться пылью, чудесные локоны растрепались, а кружева на давно нестиранных платьях обвисли за то время, которое было посвящено только Микки.

Тем не менее, когда ее не было дома, что случалось довольно редко, я брал в руки одну из кукол и гладил отполированную поверхность ее изящных ножек, изгибы спины и шеи, зарывался в надушенные парики и пытался представлять Микки. И иногда мне удавалось испытать то томительное напряжение, что начинало покидать меня при взгляде на мою мышку.

Но моя маленькая невеста начала закатывать затяжные скандалы. Называла моих девочек жуткими, мертвыми созданиями. Микки кричала, что они только притворяются наивными детками, а на самом деле под их полимерной оболочкой скрываются чудовища, монстры, которые питаются моими фантазиями, мыслями, чувствами. Что они не дают ей спокойно дышать и жить, душат своими липкими взглядами, высасывают радость. Что ей неприятно, когда она даже случайно задевает за их юбки. Что девочки будто специально цепляют ее руками за волосы и одежду, царапают пластмассовыми ноготками. Что они душат ее во сне, наваливаясь всем телом и прижимая кружевные подушки к лицу. Подобного бреда я в жизни не слышал.

И самое главное, когда она была в таком истеричном состоянии, я ее почти ненавидел. Она разрушала весь волшебный образ моей загадочной Микки, моей милой девочки, маленькой серой мышки, которую можно было нарядить и раскрасить как моей душе угодно.

Я попытался заглушить ее ярость алкоголем. После пары бокалов вина или пива, она расслаблялась и погружалась в сон, разрешая делать с собой, что угодно. Хотя я и не совершал ничего ужасного – только наблюдал, как она спит, стараясь не замечать ее ровное дыхание и легкое посапывание, выводившее меня из состояния блаженной истомы.

Потом мне попалась на глаза статья, что в алкоголе много калорий, я испугался, что моя девочка начнет набирать вес еще быстрее, и заменил ее витамины на легкое снотворное. А затем и на более сильное успокоительное.

Вскоре она стала замечать странный привкус в капучино и свежевыжатом апельсиновом соке и перешла на сладкую газировку. Скандалы вернулись с новой силой. Ей стало сложнее уснуть. Микки становилась нервной, дерганой. Она требовала, чтобы я развернул кукол лицом к стене, когда мы ложились в кровать, но даже в таком положении, ей казалось, что они оборачиваются и подглядывают за ней. Она не могла расслабиться. Ей все время казалось, что девочки меняют положение, пока мы спим, перемещаются по спальне, поворачивают головы на шарнирах и смеются над ней. Над тем, что у нее не получается возбудить своего мужчину не только своим видом, но даже действиями.

Однажды, вернувшись с работы, я обнаружил ее рядом с моими малышками с зажатыми в руках ножницами и кухонным ножом. Больше всего досталось старым, раритетным куклам, которые всегда вызывали у нее особенный страх. Бог с ними, с платьями – я бы легко нашил новых, тем более их уже стоило обновить. Но их чудесные волосы… Они были искромсаны, неровно, под корень. На туалетном столике стоял стеклянный салатник, куда Микки с маниакальным упорством собрала все вырезанные из кукол глаза. Стеклянные шары с голубыми и зелеными радужками. Полная миска. Резиновые личики были покрыты рваными ранами, из пустых глазниц торчали ошметки ресниц.

У некоторых фарфоровых кукол были отбиты носы, у одной из моих девочек зиял пролом во лбу – Микки использовала молоток для отбивных. Полимерные куклы отделались небольшими царапинами, которые можно было легко заштукатурить, но Микки поглумилась и над ними. Она сломала шарнирные конечности, вырвав их из суставов с корнем. Искалеченная голова одной из кукол валялась на полу.

Я не могу описать, что я почувствовал. Наверное, это была боль, почти физическая, осязаемая. Будто это меня изрезали и исковеркали, а не игрушечных красавиц. Я поднял голову Мадлен и прижал ее к сердцу. Во мне будто что-то умерло. Слезы хлынули из глаз, застилая комнату. Я не видел перед собой Микки, даже не думал, что в таком возбужденном состоянии она может и для меня представлять опасность.

Она выронила нож и заплакала сама, сжавшись, как будто я уже попытался ее ударить. Я даже не мог ничего сказать, оценивая картину разрушений. Микки успела убить не всех, может, половину, скорее даже, треть. Видимо, она не крушила все вокруг, как сделала бы любая другая разъяренная женщина. Микки методично и с наслаждением уродовала одну куклу и только потом переходила к следующей. Так, все же часть моей коллекции осталась нетронутой.

Но смерть любой из моих девочек была для меня трагедией. Я так лелеял их раньше, заботился и обожал, и вот я стою рядом с их останками и чувствую…

Это было странно и непонятно, но при виде исколотого резинового кукольного тела, бесстыдно обнаженного в мешанине изрезанного кружева, я испытал не слабость или гнев, а болезненное исступление, желание. Необъяснимое, неописуемое.

Что ж, у нас был секс. Микки затихла и почти не шевелилась, лишь в самом конце ее тело изогнулось дугой, содрогаясь в такт моей разрядке. В этот раз ее не смущали еще целые куклы, которые, как мне казалось, смотрели обличающе, с ненавистью. Они жаждали мести за своих подруг, и я чувствовал себя подлым предателем, но ничего не мог с собой поделать. Я любил Микки даже сейчас. Или тем более сейчас.

А потом она ушла. Когда я проснулся ее уже не было дома. Почти все вещи были на месте, кроме ее любимого серебристого рюкзачка с анимешным лисенком и наушников. Она пропадала где-то, а я даже не знал, где ее искать. Микки уже давно закончила институт и так и не устроилась на работу – ей это было не нужно, ведь я обеспечивал все ее скромные потребности.

Я начал подозревать, что, возможно, она завела себе друга и теперь сбежала к нему. Я же никогда не контролировал круг ее виртуальных знакомых. Я думал, что она только читает, но никогда не вступает в беседу. У нее практически не было реальных подруг, а родители жили где-то далеко, в провинции. Я кинулся к ее ноутбуку, но все аккаунты были под паролем.

У меня не было даже сил прибраться и похоронить моих девочек. Останки кукол я сложил в коробку, а оставшихся целыми и еще подлежащих ремонту рассадил по полкам. Я взял больничный и просто бесцельно слонялся по улицам в надежде встретить Микки.

Она все же зашла. За вещами, конечно. И перед тем, как Микки сказала, что окончательно решила расстаться со мной, у нас снова была близость, мучительная в своей незавершенности. В начале – все было просто прекрасно, она лежала, раздвинув ноги на постели, почти не шевелясь, разглядывая паутинку на потолке с завязшей в ней крохотной мушкой. Ее широко распахнутые глаза почти не мигали. Она не стонала и не дергалась, возможно, не испытывала удовольствие, и просто обреченно терпела, но от этого казалась только желаннее. Но вскоре возбуждение взяло над ней верх, и она потянулась ко мне, обнимая за шею, что-то жарко зашептала на ухо, какую-то глупую пошлость, разрушая очарование неподвижности.

А затем пришло время терпеть ее слезы. Она обзывала меня извращенцем, бездушным чудовищем. Микки выбросила из ящиков шкафа ворох кружевного белья, все эти бесконечные чулочки и бантики, заколки, винтажные ботиночки, платьица с накладными кармашками и накрахмаленными воротничками. Она сунула в сумку свою старую толстовку и пару футболок и сказала, что уходит. И первое, что она сделает – это отрежет волосы, которые ей чертовски надоели. Да-да, сделает короткую стрижку, почти лысую и перекрасит их в темно-каштановый или даже черный. Никаких больше блондов, розовых и светло-лиловых прядочек, она сыта этим по уши. Я могу наслаждаться обществом своих кукол в полной мере, без нее.

Я догнал ее у входной двери. Это происходило как во сне. Не помню, умолял ли я Микки остаться, но я просил ее не уничтожать свою красоту, чтобы я мог любоваться ею хотя бы издали. Я валялся у ее ног, а она равнодушно смотрела, погрузившись в ступор, и все более и более напоминала мою любимую куколку, мою Микки.

И все-таки она ушла насовсем.

Почти месяц я не мог взять себя в руки. Я страдал, перебирая ее шелковые трусики, крошечные бюстгальтеры с пуш-апом. Я не мог уснуть без одной из ее вещиц и в забытье чувствовал прилив жара вместе со сновидением, чарующим и мучительным одновременно. А потом я сел делать куклу.

Я посадил Микаэлу на диван и вложил ей в руки книгу. Светлый, почти пепельный локон упал ей на лоб, повторял изгиб пухлых губ и подбородка. Она, казалось, вот-вот шевельнет губами и перелистнет страницу, но все же была неподвижна. И чертовски сексуальна в этом своем молчаливом спокойствии. Моя Микки никогда больше не закатит мне истерику. Никаких скандалов, слез и угроз. Она всегда будет делать так, как я захочу. Я могу придать ее шарнирным суставам нужную позу, и она замрет в ней, в одном только предвкушении движения.

Я почувствовал знакомое напряжение в штанах и поспешно расстегнул джинсы, торопливо стягивая их и сдирая рубашку, потянул за один край банта, развязывая шелковый пояс на платье. Она не сопротивлялась, только улыбалась все также призывно и таинственно.

Я перенес мою девочку в постель, лаская ее тонкие пальчики с розовыми ноготками, идеально гладкую поверхность ног, любуясь ее чуть тронутыми румянцем скулами. Она была божественно молчалива и неподвижна. Меня охватил восторг и бросило в жар, я почувствовал непреодолимое сладкое желание.

Рука нащупала портновское шило, и я с наслаждением вонзил его в грудь. Оно входило в тело без всяких усилий, снова и снова. Красноватая жидкость брызнула на белоснежную простынь, раскрашивая нежным узором наволочку. Я погружал шило в тряпичную основу, к которой крепились руки и ноги, туда, где должно было быть сердце, в живот, промежность, испытывая почти такой же яркий оргазм, как в тот миг, когда от меня захотела уйти Микаэла. Когда она полузадушенная замерла, раскинув конечности на кровати, как морская звезда, и я стащил с нее эту отвратительную бесформенную толстовку. Вот только она дернулась в тот самый миг, когда я, наконец, смог достичь пика удовольствия, за которым тотчас последовал приступ безудержной злости.

Тогда шило входило гораздо с большим напряжением, несмотря на его остроту. Но испытанные мною эмоции и чувства того стоили. Она стала неподвижной навсегда, закатив глаза к потолку, к паутинке и завязшей в ней мухе. Теперь она стала моей любимой куколкой Микки. Но, к сожалению, ненадолго.

Я не стал ждать признаков разложения и принялся за работу много раньше. Я почувствовал лишь легкий укол то ли боли, то ли сожаления, когда срезал ее прекрасные, почти до пояса, волосы. Их пришлось отмыть от крови и других биологических жидкостей, но вскоре они засияли как раньше. Я выкрасил их в нежно розовый, оставив лишь несколько пепельных прядей, и занялся созданием моей Микки. Моей новой совершенной Микки, которая будет всегда неподвижна и всегда прекрасна.

Я встал с кровати, сдергивая забрызганное красным постельное белье, отрезал с легким чувством горечи пришитые руки и ноги Микки. В следующий раз надо сделать тело из чего-то другого. Возможно, стоит использовать силикон – глина категорически не подойдет – слишком твердая, как и тряпичное туловище, наполненное синтепухом. Можно сделать полости в области внутренностей и залить их, например, брусничным вареньем. Да-да, определенно варенье более всего похоже на кровь, никаких больше морсов и краски, слишком жидко и мокро.

Я погладил полимерную кожу на ее запястье и сложил конечности в тумбу. Завтра у моей Микки будет новое тело, а у меня – страстная незабываемая ночь.

(с) Рэндалл Флэгг

https://vk.com/@tilvitteg-kukla

Алина шагнула к старушке и уверенно потянулась за кошельком.

– Бабушка, почем цветочки у вас?

Старушка подняла лицо и посмотрела на девушку ясными голубыми глазами. Даже в обрамлении морщинок они выглядели молодо.

– Бери просто так, доченька. Тебе нравятся октябринки?

– Очень! У меня бабушка такие выращивала.

Алина присела на корточки и вдохнула исходящий от цветов аромат поздней осени и прелой травы.

– Тогда тем более бери! – улыбнулась старушка. – Нет-нет, не надо денег! Я тут просто так сижу, не дома же целыми днями скучать.

– Как-то неудобно, – засомневалась Алина. – У вас тоже наверняка каждая копеечка на счету.

– Ой, – старушка махнула рукой. – Справляюсь. А вот от тоски деваться некуда, разве что сюда прийти, с людьми побыть. Да тебе самой денежка нужнее, детка. Работаешь?

– Да, – кивнула Алина, прижимая к груди облако из октябринок. – В копировальном центре. И еще учусь.

– Умница, дочка. Старайся. И заглядывай иногда, я тут каждый день бываю. Яблочек могу принести тебе и пастилы. У меня дом свой, урожай большой, а есть некому.

– А семья? – Алина с сочувствием посмотрела на старушку, уже зная ответ.

– Нет у меня никого, – старушка отвела взгляд. – Ни детей, ни внуков. А старик мой еще по весне… Одна я.

– Вот как…

Алина всегда терялась, как в таких ситуациях следует отвечать. Все фразы сразу кажутся пустыми и бессмысленными. Никаким словом не утешить горе. Только по-человечески побыть рядом.

– Я здесь почти каждый вечер прохожу, буду заглядывать. Вы не против?

– Не против, конечно! Заглядывай, дочка, – старушка снова улыбнулась, и на сердце у Алины стало тепло, словно на хмуром октябрьском небе вдруг появилось солнышко. – Меня Фаина Евгеньевна зовут!

– А я Алина. Рада знакомству!

Время неслось вперед, и в потоке дней Алина не всегда успевала до ночи возвратиться домой и застать новую знакомую на привычном месте. Но каждый раз, когда они виделись, Фаина Евгеньевна обязательно передавала Алине гостинец – орехи, сушеные яблоки для компота, домашнюю пастилу. Девушка от всей души благодарила старушку и радовалась, что принесет домой матери что-нибудь вкусное. А сама никак не успевала перехватить за чаем хотя бы яблочко. Октябринки, видимо, увяли и исчезли с кухонного стола, пока она металась в бесконечном круге учеба — работа.

Зато пятнадцать минут, изредка проведенные с Фаиной Евгеньевной, заряжали Алину. Она рассказывала старушке о своем детстве и нынешней жизни с мамой, делилась проблемами и маленькими радостями.

– Деточка, а приходи ко мне в гости! – предложила одним морозным ноябрьским утром Фаина Евгеньевна, когда Алина прибежала увидеться с ней до начала пар. Сегодня на самодельном прилавке перед старушкой стояли поллитровые баночки с маринованными грибами.

– С удовольствием! – обрадовалась Алина, мысленно высчитывая дату ближайшего выходного. – Шестнадцатого числа, в субботу, пойдет?

В назначенный день Алина толкнула калитку у старенького деревянного дома. Он, казалось, замер в дымке ранних морозов, задремал в ожидании весны. Ступеньки, припорошенные снегом, скрипели под ногами, из плотно зашторенных маленьких окошек не пробивался свет.

– Фаина Евгеньевна! Добрый день! – Алина приоткрыла незапертую дверь.

– Да, доченька, заходи! – хозяйка выглянула из кухоньки и поманила за собой. – Пойдем, руки помоешь и поможешь мне на стол накрыть. Да ты не смотри, что не прибрано, тяжело мне, старухе, полы мести каждый день.

– Ничего, не переживайте! – Алина скинула теплый пуховик и прошла вглубь дома.

Через полчаса они сидели за столом в компании пузатого самовара и банки клубничного варенья. Из чашек струйками поднимался ароматный пар – Фаина Евгеньевна любила добавлять в заварку мяту и чабрец со своего огорода. Еще какой-то неуловимо знакомый запах витал в воздухе, добавляя волшебства в их уютный мирок. А варенье просто таяло во рту. Так спокойно и тепло Алине уже давно не было: не нужно торопиться на работу, заботиться о больной маме, считать деньги до зарплаты – с Фаиной Евгеньевной все заботы растворялись сами собой.

– Деточка, смотрю, ты все-таки купила себе теплую куртку. Молодец! А то так недолго и застудиться было. А ты у себя одна!

– Да, спасибо! – Алина сделала еще глоток и почувствовала, как мягкое тепло забирается под кожу, согревая и будто обнимая ее. – Смогла наконец деньги на покупку выделить. Все благодаря вам!

– Да что ты! – всплеснула руками старушка. – Я-то тут причем! Ты все сама.

– Знаете, – расхрабрилась Алина, глядя в ясные глаза своей старшей подруги, – мне кажется, что правда благодаря вам. С момента, как вы появились в моей жизни, все стало улучшаться. Сил как будто больше, успеваю все, да и вы всегда поддержите, настроение поднимите. С вами я такой живой себя чувствую!

– А как твоя мама? – аккуратно задала вопрос Фаина Евгеньевна.

– Мама… Вот с мамой даже не видимся толком. Я ухожу – она еще спит, прихожу – уже спит. Ей непросто после воспаления легких. Но зато я приношу ей ваши гостинцы! Спасибо за них большое!

– Пей чай, милая. Он с розмарином. Выпей еще, – старушка как-то странно посмотрела на Алину, словно скрывала что-то во взгляде. – Тебе нужно.

– Вы меня пугаете… – Алина вдруг напряглась, чувствуя, как в голове зароились мысли. Незнакомые, как будто чужие. Картинки из жизни – не ее жизни. Такого не было! Просто не могло быть!

По щекам потекли слезы.

– Неправда! – прошептала Алина.

– Милая… – начала было Фаина Евгеньевна, но так и не смогла продолжить.

– Неправда! – уже во весь голос закричала Алина. – Вы что-то подмешали в чай! Вам что-то нужно от меня, да?!

Не дожидаясь ответа, она выбежала в коридор, накинула куртку, сунула ноги в сапоги и выскочила на улицу.

Было слышно только скрип ступенек и то, как стукнула калитка на прощание.

Алина бежала домой с щемящим сердцем. Сейчас она зайдет в квартиру, услышит такой знакомый мамин голос, дотронется до ее ласковых рук, и все встанет на свои места. Выветрятся из головы картинки страшных, нереальных событий.

– Мама, мама! – голос в пустой квартире звучал гулко и тревожно. – Мама!

Алина, не разуваясь, прошла в мамину комнату. Там все было привычно: кровать аккуратно заправлена, покрывало подоткнуто под матрас, книжки ровной стопкой лежат на столе. А рядом портрет в черной рамке.

– Мама! – зарыдала Алина, опускаясь на пол. В голове снова промелькнули кадры и, наконец, выстроились по порядку. Как будто Алина снова глотнула волшебного чая Фаины Евгеньевны.

В сентябре мама заболела. Безобидная, казалось, простуда превратилась в воспаление легких, давшее осложнение на и без того слабое сердце. Мама не справилась. Алина хоронила ее в одиночестве – не хотела, чтобы кто-то из коллег или одногруппников знал о случившемся.

А спустя несколько дней после этого Алина познакомилась с Фаиной Евгеньевной. Старушка подарила ей букет любимых октябринок и стала для нее по сути единственным другом в этой долгой, безрадостной осени.

Но если мамы нет… Кто же тогда выкинул увядшие цветы, кто ел орехи и пастилу?

Алина, все еще продолжая всхлипывать, принялась шарить по кухонным шкафам. Остатки пшенной крупы, банка малосольных огурчиков из магазина и пыль. Даже крошек не осталось от гостинцев старушки.

– Наверное, я сошла с ума…

Алина долго еще сидела на кухне, бессмысленно уставившись в окно, пока на улице заметало и сгущались ранние ноябрьские сумерки.

А утром проснулась с четким пониманием реальности. Мама умерла. Да, боль этой утраты все еще остра. Кто знает, может быть, она навсегда останется незаживающей раной на душе, но нужно жить дальше. Работать, получать профессию, строить планы. И первым делом помириться с Фаиной Евгеньевной. Сейчас пора мчаться на работу, но вот вечером…

Вечером старушки не было на привычном месте. И на завтра тоже, как и всю следующую неделю. Алина тосковала по разговорам с ней и чувствовала себя очень виноватой. Она обязательно попросит прощения, стоит только им встретиться. Но идти к ней домой боялась – неприлично это, без приглашения. И кто знает, как ее встретят.

В один из дней Алина не выдержала и подошла к бабушкам, торгующим у остановки рябиной и поздней капустой.

– Извините… А вы не знаете, раньше тут женщина частенько сидела. Фаина Евгеньевна. Глаза такие ясные, голубые, роста небольшого.

– А, Евгеньна? – понимающе кивнула одна из бабушек. – Знаем такую. Знали, точнее. Она же еще по весне преставилась, через две недели после мужа своего. Горевала, что жизнь закончилась, а добра мало успела сотворить. Сердечная старуха была. Все помогала кому-то, то деньги собирала, то продуктами одаривала нищих. Все для других. Царствие ей Небесное! И дом ее пустой стоит, некому присмотреть…

Алина тяжело сглотнула и пробормотала в ответ слова благодарности. Бабушки принялись обсуждать свою знакомую, но Алине это было уже неинтересно. Она лучше всех знала, какое доброе сердце у Фаины Евгеньевны. Даже после смерти она не оставила своими заботами одинокую, потерянную девушку, только что пережившую страшное горе. Дарила ей призрачные гостинцы и самые настоящие мудрые наставления.

Ноябрьские сумерки – самое холодное состояние погоды. Отопление в трамвае так и не включили – экономят. Зато у Алины теперь есть новая теплая куртка. Денег все так же мало, но ей хватает.

Алина выскочила на остановке и привычно поежилась. Так и не упавшие капли дождя замерли в воздухе и осели изморозью на машинах, домах, магазинах. Только глаз светофора подмигнул из белой завесы, разрешая перейти дорогу.

На той стороне к остановочному навесу жались лотки уличных торговок. Бабушки с мочеными яблоками, консервированными помидорами, сухофруктами и квашеной капустой собственного приготовления. Алина вздохнула: жаль пенсионерок! Надо хоть как-то помочь им, купить что-нибудь.

Она окинула взглядом торговок, задержалась на старушке, сидящей чуть поодаль ото всех, и улыбнулась. Фаина Евгеньевна призрачной рукой поправляла веточки на одном-единственном букетике мелких сиреневых астр – ноябринок.

Поговаривали, что в конце семидесятых внутри случайно заперли двух мальчишек. Дед вспоминал, что одно время действительно бомбоубежище не закрывали на ключ. «Кому оно надо было? Стоит себе гора и стоит, а тут взяли и закрыли».

Детей искали всем городком. Несколько дней. Без собак. След сбил потерянный на подступах к лесу сандалик-бегемотик. Кожу на такой обувь, кто помнит, нужно размягчать молотком, чтобы детская нога не стиралась в кровь. Все и подумали, что мальчишки потерялись в лесу.

Наконец-то решили глянуть в бомбоубежище. Как дернули за дверь, то сразу сообразили, что они там. Ключ хрен пойми у кого и где, бензорез, искры. Открыли. Один пацан – труп, другой сошел с ума.
А тронулся он по той причине, что несколько часов смотрел на мучения своего друга, упавшего животом на металлический прут. Да и потом еще сутки находился вместе с остывающим телом.

Постепенно история обрастала бородой, мол, в бомбоубежище призрак мальчишки, оставляющий кровавые следы из-за стертых сандалями ног. Перешептывались, мол, пацан-призрак, ставит подножки всем, кто туда заходит, чтобы внутри умер кто-нибудь еще. Говорили, что кто-то еще умер… потом еще… А тот – самый первый – штыри расставляет, и дверь подпереть может, и кислород вытравить.

«Не ходите дети в бомбоубежище, будете заперты, проткнуты, и задохнетесь!»

Прут я не видел, Макс тоже. Раз пять мы пробирались внутрь, но уже без дополнительного риска, так как дверь не починили. Светили себе под ноги фонариками, а если не было батареек, то зажигалками, а если и на них не хватало денег, то спичками.

Призрак на связь не выходил.

– Слушай, но откуда тогда сандаль у леса? Он в одном пошел, что ли? Не, братан, что-то не так. Чуйка! Меня бы за потерянный башмак батя убил, а в те годы? Их точно кто-то туда притащил и на штырь насадил пацана. Как батон на пику для французских хот-догов! Хрясь, был пацан, нет пацана! – Макс изобразил жестом, словно держал в руке булку, а палец служил металлической валкой. Умеет добавить жести. – Жаль, что второй свихнулся.

Бабка с бородавками. Торговала в городке семечками (солеными и нет) странная старушка, усыпанная мерзкими папиломами с ног до головы, точнее, с головы до коленей. На каждый сантиметр тела по две-три из некоторых волосы торчали. Конечно, никто не знал, что у нее, простите, под юбкой, но ниже нее никаких папиллом не наблюдалось.

– Я тебе говорю, она ноги держала в ведрах с горячими семечками. Есть такое поверье! – в очередной раз убеждал меня Макс. – Нажарит, чуть остынут и она туда ноги, а потом продает.
– Ты до сих пор в это веришь? Ну зачем ей ноги в… Бред какой-то!
– А ты бы у нее сейчас купил граненый стакан? Только честно? Да по твоему лицу видно, что нет.

Конечно, все дети и подростки обходили ее стороной, покупали семечки у дедушки. Бабуся молодежь и не любила. Выпьет и материт с балкона четвертого этажа.

В доме, где она жила – газ. Наверное, включила печку и уснула.
Примерно в девятом часу бабахнуло так, что цветочный горшок с ее окна долетел до хлебного магазина. Реально, без преувеличений. Хорошо соседи по работам разошлись и в целом никто не пострадал. Бабусю хоронили в закрытом гробу. Ссыпали туда все, что от нее осталось. Дом реставрировали. До сих пор до конца не могут покрасить.

– Макс, я заезжал к маме на прошлой неделе. Ничего не изменилось. Стоит облезлый. Дождь хоть помыл!
– А на балкон бабки смотрел? Я слышал, ее ночью увидеть можно. Сидит и семечки щелкает, голубям еще кидает.
Я рассмеялся и разрушил легенду:
– Там мужик какой-то курил. Балкон застекленный, на кухонном окне симпатичные шторы. Семья скорее всего и все у них хорошо.
– Ну-ну. Это с виду. Как та квартира…
– Давай. Трави!

В кирпичной пятиэтажке с большим чердаком и трапециевидной крышей, которые строили в 50–60-х годах, имелась загадочная двухкомнатная квартира. В третьем подъезде на третьем этаже. Все наше детство и подростковый период она пустовала, а мягкая обивка родной двери была изрезана. Легенда: «если порежешь дверь квартиры, то проснешься в одной из комнат и останешься там навсегда».

Мы с Максом на базарчике купили нож-бабочку. Тогда вместе с китайскими пистолетиками, пульками, машинками можно было закупиться и холодным оружием. «Нож-брелок» написал продавец Гена на ценнике. Этими «брелками» потом кого-нибудь в драках регулярно резали. И Гену по дурости кто-то убил.

Короче, вечером после школы мы пришли в подъезд. Сердце билось, хоть «скорую» вызывай. Этажом ниже покурили, нащелкали семечек.

– Я два пореза сделаю! – шепнул мне Макс. – Чтобы наверняка.

Итого четыре пореза: один мой и три Максима. Уснуть не мог всю ночь. Только начну проваливаться в сон, как тело вздрагивает, подпрыгивает на кровати и бросает в пот. Я тогда подумал, что это начала действовать «пустая квартира», мол, меня расщепляет на части и переносит туда. А мама обещала на завтрак вкусную яичницу с бубликом и жаренной «Докторской». Кстати, жаль сотовых не было, чтобы написать Максу. Он потом говорил, что тоже еле уснул.

Однажды в квартире на несколько минут загорелся свет. Это привело в настоящий восторг и шок всех, кто преклонялся перед городской легендой. А дед стебался надо мной:

«Да с ЖЭУ заходили. Квартира же городку принадлежит и заводу. Не, хотите, верьте, конечно, в домового. А я буду верить в домоуправление!»

Максим кинул пустой картонный стаканчик в мусорку, вздохнул и сказал:

– Блин, ну кто не боялся уснуть и проснуться в ней? Все боялись. И дед твой, уверен! Это же «двухсотый» городок. Водопроводная вода содержит в себе не только химикаты, но и глюки, как следствие. Наверное, не зря нас обнесли «китайской стеной».

Он имел в виду огромный кооперативный комплекс, который буквой «С» огибал весь городок. Десятки, сотни, несколько сотен кирпичных пронумерованных гаражей. Строили постепенно с самого открытия закрытого городка.

За спиной гаражного кооператива – дома, перед ними – возвышенность и железная дорога, за ней еще гаражи, но уже повыше – для грузовых автомобилей. Именно там находился гараж №8, который у нас прозвали «пытошной», «пытошной №8» по аналогии с популярными тогда «пышечными» и «булошными».

Детей пугали, мол, если они пойдут за ЖД, то их похитит хромой юродивый водитель автобуса, закроет в своем гараже и будет пытать. Вот этой темы мы реально боялись. Мужик реально был странным, нервным, дерганным. Говорят, после Афгана. И воняло от него жутко, и взгляд такой – смотрит на тебя и испепеляет. Пару раз в кустах шпионили, но ничего. Никто туда не приходил, никто не выходил. И мы забили.

А потом из гаража вышел он, держа за волосы отрубленную женскую голову. С ней мужик дошел до овощного магазина и положил ее на полку – прямо туда, где в стеклянных банках стояли соки.

– Сколько трупов нашли у него в подвале?
– Кажется, семь. Зверски замученных девушек, – припоминал я. – Все не местные. Наверное, подвозил.
– И банки из-под «Провансаля» с глазами. Только глаз-то не четырнадцать, а тринадцать. Где еще один?
– А ментам он что говорил?
– Что себе вставил, но медики это опровергли.
– Вот поэтому я и в квартиру до сих пор верю, и пацан не просто так свой сандалик потерял. Кстати, на днях Светку видел. В Израиль с мужем уезжает. В Хайфу. Навсегда. Квартиру мамы в городке продали. А у маньяка-то глаза разных цветов.