Proigrivatel

Почему-то я сразу поняла, что никаким насекомым эти варежки достаться не должны. Убежала в ванную и в тазу с ледяной водой утопила всю фауну. После купания завернула в свое полотенце это сокровище и стала осторожно сушить, чтобы не повредить остатки пряжи. Пусть будут дырки, пусть. Главное, что основную часть они есть не станут.

Открывать записку было боязно. Эти несколько лет я провела в тщетных попытках не разочаровывать маму. Особенно внимательно поливала цветы, которые она завела, особенно тщательно мыла полы, чтобы ей не пришлось за меня краснеть и ворчать. Не хотелось разочаровать и сейчас, поэтому я ждала. Выходило сообщение Шредингера, возможно, хорошее и щемящее, но, возможно, и разъедающее сердце горечью. Оно могло всколыхнуть светлую грусть от воспоминаний, а могло пронести разочарование через время и пространство. И я ждала, тянула этот момент как резинку, прекрасно понимая, что рано или поздно придется отпустить.

Сначала умерли моли, которых я растревожила в пакете. Потом порыжели листья за окном застывшей во времени комнаты с ковром, приближались холода. Я отчётливо поняла, что этой зимой надену спасённые варежки, но не могла этого сделать, не прочитав записку.

Когда листья по утрам стали схватываться по краям белым, и откладывать стало некуда, я развернула листок. Думала, что уже пережила свое горе, но заплакала все равно, мамины знакомые буквы расплылись от слез и печали. Они теперь были все до последней мои.

“Я читала, что шарф — это объятия, которые мы можем носить с собой. Здесь варежки, дочь. Помни, я держу тебя”.

Теперь я с нетерпением жду зимы, чтобы снова гулять за руку с мамой.

Светлана Бондаренко

– Смотри-ка, воскресенье на дворе, а организм сам встал во сколько положено. Вот что значит сила привычки. Вспомнить бы ещё, куда мусорные мешки делись.

Денису уже не в первый раз приходилось разбирать последствия веселья, и стакан минералки с алкозельцером, запиваемый крепким кофе, стал привычным коктейлем для поправки здоровья. Но к несчастью, это утро решило стать особенным.

– АААААААААААА, ТВОЮ МАТЬ!

Душераздирающий крик моментально выбил всю похмельную дымку из головы. Денис моментально вскочил на ноги и рванул к источнику крика.

– Мужики,что за ор с ут…

Недовольство сразу же оборвалось, как только перед глазами предстал повод громкого ора. Но не только Денис услышал этот крик.

– Что случилось? – в дверном проёме показался шатен со стаканом в руках.

– Стас, какого хрена? – вслед за ним появился невысокий коротко стриженный брюнет. – Призрака уви… Ох, нихрена себе.

В центре настолько же сильно заваленной мусором комнаты валялся мотоцикл, вокруг которого собралось четверо человек в полном ауте. Дополняло всё это разбитое окно, над которым трепетала занавеска, и валявшиеся вокруг осколки стекла.

– Ну и как эта хреновина сюда попала? – пробубнил под нос Денис, потирая лысину.

– Судя по проломанному стеклу, мотик сюда влетел, – констатировал шатен, прихлёбывая минералку из пластикового стакана.

– Я завидую твоей наблюдательности, Гриша, мы очень в ней нуждались, – ответил Ден.

– Это всё понятно, но как насчёт придумать, что мы будем с этой хреновиной делать, – брюнет в очередной раз непонимающим взглядом окинул комнату.

– Ну, Олег. Таки раз пилота этого намоточного вала тут нет, точно не соскребать фарш со стен, – с умным видом заявил блондин, потирая подбородок.

– Ещё одна язва. Сначала Гриша, теперь ты, – перебил его Олег.

– Называйте меня Лем, – блондин гордо поднял палец в воздух.

– Стас, только потому что ты тёзка великого писателя, не значит, что у тебя есть повод менять фамилию, – не унимался Олег.

– Ну, а что мне со своей делать?

– Между прочим, Нудякин звучит громко, – ввернул Олег, ткнув товарища под рёбра.

– Знаешь, если бы я прочитал эту фамилию на обложке книги, я б подумал «Что за идиотский псевдоним?»

– Найди лучше, раз не нравится. Самое простое – жениться на немке, у них всегда фамилии звучные. Это ещё мой дед говорил, а он в немцах толк знает, – усмехнулся Гриша, допивая водичку.

– Так, стоп!

Денис решил прервать бессмысленные споры, от которых у него только гудела голова и расширялась печень.

– Итак, господа, – он наконец собрался с мыслями. – Наше положение равносильно «Титанику». С каждой минутой всё тонет всё больше, но при этом надо не подавать виду. Дом развален в хлам, платить неизвестно как, хозяин будет через пару часов. Что делать будем, россияне?

– Прям анекдот. Собрались как-то татарин, белорус и еврей, а москвич им и говорит: «Что делать будем, россияне?», – Григорий вместо коллективного размышления выудил из этого бардака чудом уцелевшую бутылку пива.

– Гриша, ты еврей только по деду, – поддел его Стас.

– А большего мне таки и не надо, – пробка с шипением отошла от горлышка.

– Дорогой мой дус, тебя в евреи пустят, если ты только по мужской линии. Да и зачем тебе Израиль, в Татарстане лучше, – влез Олег.

В ответ на это Григорий только раздражённо отмахнулся.

– Давайте отложим обсуждать наших родственников и наконец решим, что с этой бандуриной делать? Что мы, в стиле Формулы-1 пересоберём этот мотоцикл и свалим в закат?

– Надо восстановить события, – глухо пробубнил Денис

– Ден, юлда, всё понимаю, но идей пока хватает только на восстановление этого шалмана. Месяца за три, – подметил Олег. – Но если что, платит за всё Гриша.

– Я что, похож на банкомат? – возмутился названный товарищ.

– А, как про платить речь пошла, так сразу в кусты? – парировал Олег. – Не, всё-таки не только по деду ты был.

В это время Стас принял самое разумное за это утро решение – умыться и начать прибираться. Он вышел из комнаты только для того, чтоб упереться в дверь напротив и недоумённо начать дёргать ручку.

– Едрить его в корень, весело, что у нас такое насыщенное утро, – парень едва скрывал собственное недовольство. – Но дверь в ванную заела и не открывается.

– Попробуй щеколду поддеть, – одной рукой Гриша смял стакан и бросил его в кучу мусора. – Не смотрите на меня так, нам всё равно прибираться.

Послушав совета товарища, Станислав пошарился по карманам и достал перочинный нож. Лезвием он отодвинул дверной язычок. Поворот ручки и дверь поддалась.

– Наконец-то, я сейчас унитаз этот струёй разрежу.

– Эй, я следующий! – Денис хотел юркнуть следом, но не успел. И скорее всего, это было для него лучшим исходом. Минуту спустя второй этаж вновь огласил крик.

– Аааааа!

– Чего ты орёшь? – переполошились все находившиеся рядом.

С остекленевшим лицом Стас вышел в коридор, весь перемазанный в чём-то красном. Тут уже заорали все.

– Это чё на тебе? – Олег опомнился первым.

– Томатная паста, – облепленный Стасян всё ещё не вышел из ступора.

– Тьфу ты, мы думали, что это кровь,– Денис отчаянно потёр бритую голову. – А орал тогда зачем?

– Там её полная ванна, мы столько не съедим, едрить его в корень.

В такие моменты хотелось ему хорошенько треснуть, но дурака учить только портить, поэтому товарищи обошлись коллективным подзатыльником, после чего Ден решил подтолкнуть своих друзей к чему-то продуктивному.

– Хрен с ней, с ванной, потом с этим разберёмся. Главное, что унитаз чистый. Ну, давайте распределимся. Кто будет чистить первый этаж?

Олег молча поднял руку и вместе с этим выудил мусорные пакеты из кармана.

– Ты шо, их там весь вечер держал? – у Гриши округлились глаза.

– Знаю я вас, балбесов, – буркнул Олег в ответ. – Потеряли бы, а так в сохранности у меня лежали.

– Вашу мать, друзья, – терпение Дениса уже подходило к концу. – Давайте шустрее. Олег, Стас, первый этаж. Гриша, со мной. Займёмся вторым. Хорошо, что эта халупа меньше ста квадратов, иначе мы бы сдохли всё это отдраивать.

На этом вся четвёрка молча согласилась и разбрелась с миссией устранять последствия кутежа. Дом действительно был в плачевном состоянии. Второй этаж как будто пострадал от цыганского табора. На полу смешалась бетонная пыль, штукатурка, обломки паркета и мусор от попойки. В ванной, которая всё ещё была занята томатами, нашлись тряпки с вёдрами и даже какая-то старая швабра. Какое-то время друзья лишь собирали мусор, перебрасывались шутками и кряхтели, как вдруг на Григория снизошло озарение.

– Таки где моя собака?

Ещё один удар поддых застал Дениса врасплох.

– Подожди, ты сюда собаку привёл? Зачем?

– Я не мог оставить её дома, она бы с ума сошла в одиночестве, – в голосе Григория зазвучали нотки беспокойства.

– Лучше бы ты её для её же безопасности оставил дома. И целомудрия.

Тут владелец собаки недоумённо прищурился, пытаясь проанализировать сказанное.

– Не думаю, что в пьяном угаре мы сочли бы собаку привлекательной.

– Гриш, – вздохнул Денис, завязывая очередной полный мешок. – Мы месяц назад в пьяном угаре сочли, что будет отличной идеей пустыми бутылками играть в лапту.

– Аргумент. Так, стоп, а выиграл-то кто?

– Гриша, сейчас вообще не то время, чтоб думать об этом.

– А о чём ты думаешь? – тон Григория внезапно перешёл на едкие нотки. – Сказал про восстановить события, а пока только уборщицей работаешь.

– Эх, Гриша. Труд мозги прочищает только так, – прокряхтел Ден, перетаскивая мешок к куче. – И я вот что надумал. Мы покутили, намусорили и в процессе вспомнили, что томатный сок нам бы понадобился для коктейлей или с похмелья. Только вот я не вижу коробок из-под томатного сока. Не шлангом с цистерны ж мы его наливали.

– Ладно, признаю, был неправ. Да и звучит в принципе в нашем духе, – и тут Гриша отвлёкся. – А это что?

Под грудой мусора покоился большой брелок с непонятным логотипом, на котором болтались ключи.

– Ключи от машины, – сухо констатировал Денис.

– Вижу, шо ключи. Вопрос, от какой. Мы все на такси приезжали вроде.

– Ну так сигналку проверь. Сегодня воскресенье, можно уже.

Оба подошли к окну, после чего Григорий нажал кнопку на брелке. Стоящий напротив коттеджа Астон Мартин мигнул фарами с последующим писком.

– Вот эт да, это кто у нас Джеймс Бонд? Ты, что ль? – присвистнул Ден.

– Точно нет, – Григорий смотрел на машину округлившимися глазами. Молча он смотрел на это минуты две.

– По крайней мере это не как два года назад, когда мы слона накурили блоком сигарет, – тут Дениса унесло в воспоминания. – Пришлось сторожа зоопарка ещё подкупить, поэтому пришлось бежать за коньяком.

– Вы шо, накурили слона?

Сверлящий взгляд товарища моментально выдернул Дениса из раздумий.

– Ну было и было, что уж…

– И без меня? — в этот момент недовольное сопение Григория можно было спутать с шумом пылесоса.

– Так, ладно, надо остальным сказать про машину. Идём.

Ещё более удручённый, Григорий спустился на первый этаж, где Олег за кухонным столом отпивался кипятком.

– Гриш, ты как будто мертвеца увидел. Что случилось? Фёдор с окна прыгнул?

– Кажется, мы вчера машину угнали. Астон Мартин.

На этих словах у Олега кипяток встал поперёк горла. Добиванием стал громкий звук падения ключей на стол.

– Че… чего?

– Того, – Денис с мешком спустился вслед за другом. – Дело принимает уголовный оборот. Стасян! Поди сюда!

После новости про машину у всех четверых словно дар речи отбило. Они таращились на находку, не в силах выдавить хоть что-то разумное.

– Господа соучастники, вот не время, чтоб тупить. Надо что-то предложить, – хлопнул по столу Денис.

– Никто не тупит, мы молчим, чтоб отсрочить разговор, – пожал плечами Григорий, откупорив очередное пивко, вытащенное из холодильника.

– Парни, иногда я вас еле терплю, – произнёс Олег, закрыв лицо ладонями.

– Но только до первой бутылки, едрить его в корень, – Станислав до сих пор пытался хоть кого-то подбодрить.

– Об твою белобрысую башку, хоть бы что-то предложил.

– А ну-ка давайте не грызться. Думаем.

Денису уже надоело разнимать друзей, как произошло то, чего не ожидал никто.

– Мальчики, спасибо за вечер, я пошла.

В абсолютном молчании мимо четверых прошла невероятной красоты блондинка, одетая в повседневную одежду и с большой сумкой на плече. Одним ловким движением она схватила ключи со стола.

– А это ещё кто? –Григорий замер с бутылкой у рта.

– Слушай, я эту женщину впервые вижу. И не совсем даже уверен, что она существует, – стараясь проморгаться, Олег в этот момент активно тёр глаза.

И только Денис внезапно понял, что делать.

– Что вы стоите?

– А что такое? – пронёсся коллективный вопрос.

– Это трезвый свидетель, мать вашу!

– Едрить его в корень.

Но когда они опомнились, за калиткой послышался рёв двигателя.

– Ну одно всё-таки решилось. Машину мы не угоняли, – Гриша глянул на поднявшееся за окном облако пыли. – Остальное всё ещё висит в воздухе. Некстати, а у кого из нас почки здоровые?

– С тем количеством алкоголя, которое мы в себя вливаем, эти проспиртованные мешочки никто покупать не захочет, – буркнул Олег. – Давайте делать то, что в наших силах.

– Минутошку. Тут же есть камеры, – впервые за утро от Стаса прозвучала умная мысль.

– На улице есть, в доме нет, – прокряхтел Олег. – Но только на случай, если тебя соседи не облучают через стены лучом, заставляющим думать про правление рептилоидов, ойхалла.

– Кстати о рептилоидах, – Денис вместе с Олегом тащил мешок вниз. – Гриш, твоя бабушка стала принимать таблетки?

– Да, смогли убедить, что товарищ Сталин выступал за здоровое население и всем говорил принимать таблетки.

– Ну вот радость, стены не нужно больше мыть.

– И не начинай, Ден. Ты не представляешь, как порой тяжело бороться с деменцией, которая даже не у тебя.

– Кабы у нас она не развилась, после такого-то алкогольного марафона. И я до сих пор не понимаю, какого хрена мы делали.

– Ну что, господа арендаторы? Собираетесь объект сдавать?

Как гром среди ясного неба грянул голос хозяина коттеджа. Он вошёл тихо, как мышь, и застал товарищей врасплох, что было удивительно с его габаритами и брюхом. Ну и тем, что вышел из подвала. Все четверо замерли на месте.

– Я там отсыпаюсь, значит, жду, когда вы придёте, чтоб мы все вместе похмелились. А вы не идёте. Непорядок.

– Ну мы тут это. Набедокурили. Стыдно немного.

Денис небрежно мотнул головой в сторону гору мешков на двести литров, собравшихся у двери, на что хозяин только широко улыбнулся, сверкая золотыми зубами.

– Этот бардак? Стоило того. Я даже жену привёл, она уехала недавно, кстати. Говорила, отлично покутили. А мы с вами вчера мотоцикл перебрали, целую ванну лечо заготовили, огород перекопали. Собаку кто-то привёл, так она две сотки лапами вспахала, да ещё и кротов выловила. Вы так вчера поработали, что мне аж заплатить вам захотелось. Но бесплатно – значит бесплатно.

Сказать, что в воздухе повисло абсолютное непонимание, значит, не сказать ничего. Только чудом мешок со строительным мусором не упал никому на ноги, когда Денис его выпустил из рук.

– А проводка порванная? А штукатурка отбитая на втором этаже?

– Так это ремонт начали, – хозяин стал улыбаться только пуще прежнего. – Я давно туда не поднимался, а как поднялся, так понял, что пора бы жилплощадь обновить. Совсем уже непрезентабельная. Давайте, прекращайте фигнёй страдать, грузчики приедут через два часа.

Наверное, последний раз такое облегчение Денис испытывал только когда с него сняли судимость.

– Фух. Вот это мы напряглись.

— Ага, как в тот раз, когда узнали, что там, куда на шашлыки выбрались, девушку зарезали, едрить его в корень.

— Ну, егетлары, пора домой.

Шире всех лыбу после услышанного давил Григорий.

– Видимо, сама судьба нам благоволит, раз так повезло. Только вот теперь другой вопрос. А домой это куда?

– Как куда? – Денис приподнял бровь. – Я вот, например, живу по адресу… Блин, а какому?

– Хорош придуриваться, кардаш, не настолько ты допился. Я тебе буквально позавчера такси до дома вызывал. И вам всем тоже. Мы собаку так и не нашли, вот это проблема.

На этих словах в приоткрытую дверь пролезла овчарка с осколками в шерсти и пакетом в зубах. С деловитым видом она прошла вглубь дома и положила пакет перед ногами товарищей. Сквозь измазанный грязью полиэтилен просвечивало несколько плотных пачек долларов.

– Да. Вся в хозяина, – пробубнил Стас сквозь зубы.

Где-то вдали завыла сирена и тут вся компания осознала, что трудности их ещё не кончились.

Ярослав Кулындин

Что оно горячим светом

По листам затрепетало.

В этот момент трепетало уже мое сердце, я так входила в роль, что начинала сильно волноваться. Вдруг забуду строчку или слово. И тогда наша школьная учительница по литре Татьяна Николаевна громко хмыкнет и сложит руки, как всегда делает на уроках, когда кто-то плохо выучил домашку. Стоящая у барабана мама с такими же огромными, кудрями, начнет волноваться больше меня и неумело подсказывать. Бабушка снова поставит в угол, как только мы вернемся обратно. Хотя я уже тут стою. Получается, и ездить на “Поле чудес” мне не надо.

Через три дня я встретилась с любимым покрывалом, потому что разрезала сосиски в форме осьминожек, смеялась и шлепала их лапами по картошке пюре. Бабушка сказала, что играть с едой – грех.

Мне казалось, что бабушка вообще никогда не играла и уж точно никогда не веселилась. И все ее морщины на лице – это признак самого серьезного человека на свете. Который хмурит брови, отрицает радость и смотрит на все прикольное с осуждением.

Я иногда пыталась представить ее юной, с косичками, с улыбкой на лице. Выдуманная улыбка в эти моменты перетекала в линии ковра и становилась совсем несуществующей. Как и все происходящее там.

Зеленые олени бегут по траве и задевают ногами кактусы. Солнце разошлось волнами, треугольниками, тепло ли от такого будет?

Я устала стоять на гороховом покрывале, стукнула кулаком в стену и сказала громко, что буду дурачиться всю жизнь и всегда буду искать повод для веселья.

Ба зашла в комнату и тихо сказала, что скоро я пойму, что никакого веселья нет.

Зимой я делала морковку из снега и натирала ее о драповое бабушкино пальто, словно на терке. Она стояла, сложив руки за спиной, и обсуждала с соседкой серию “Таёжного романа”. Их почти одинаковые вязаные платки аккуратно покрывал январский снег.

Дома я часто прислоняла обруч к стене, представляя, что я в цирке выполняю опасный трюк – иду по тросу без страховки, а внизу полный зал зрителей. Обруч поцарапал обои – постояла на покрывале. Не сделала домашку, отрезала челку, купила вместо хлеба мягкие сухарики, на ковер повесила плакат любимой группы из журнала – привет, узор в горошек. Однажды я предложила ба сделать из покрывала наколенники, раз я с ним практически не расстаюсь.

Позже я поняла, что веселье бывает разным. Когда ты делаешь глупость вроде кривляния и неуместной рожицы и все вокруг смеются, или когда одноклассница накидывает тебе на голову грязный пакет из-под сменки и смеются все, кроме тебя.

Когда ты подскальзываешься в гололед и больно ударяешься спиной, а потом твой одноклассник, в которого ты тайно влюблена, подает руку и резко отпускает. Падать второй раз намного больнее, хотя вокруг снова все хохочут. Веселье с каждым месяцем растворялось в опавших листьях, снежинках, в весенних ручьях. Я перестала играться с едой, выдумывать новые трюки и экспериментировать со внешностью без разрешения. На уроках шутила меньше, аккуратнее, боялась, что никому не понравятся мои слова. Бабушке нравились мои изменения, мое спокойствие. Вечерами мы вместе смотрели “Поле Чудес”. И я наконец-то смогла увидеть всех участников игры, а не представлять их внешность и гостинцы.

Когда бабушки не стало, я несколько недель после уроков стояла на чертовом потрепанном покрывале в горошек, хотя больше не дурачилась и не смеялась. На ковре с оленями появились ее улыбка и добрые глаза.

Мария Шестакова

– Стой, голубь ясный, – цыганка будто мысли его прочла, – счастье тебе будет, думает о тебе дама бубновая, богатая, слушай меня.

– Наличку не ношу, – Василий тут же мысленно обругал себя за несдержанность, надо было молчать, теперь зацепится слово за слово.

Цыганка встрепенулась, юбки взлетели веером, зазвенели мониста и браслеты.

– А на карту переведи? – она отпустила рукав, шнырнула куда-то в недра засаленных складок и вытащила смартфон, готовясь диктовать номер. При этом младенца она лихо приспособила чуть ли не подмышку.

– Чё? – Василий остолбенел от подобной наглости.

– Ребенок голодает, совести нет у тебя. Дама тебя ждет, сохнет, а ты и не знаешь! – цыганка тряхнула младенца, почти подсовывая его под нос Василию.

«Снотворным что ли накачала, ну не мертвого же она таскает, даже не пискнул», – Василию вдруг показалось, что сквозь восточный парфюм пробивается запах не памперса, а сладковатый дух разлагающегося мяса.

– Айфон свой продай и накорми! – Василий пошел напролом. – Отвали. – Он пихнул гадалку сильнее, так что она едва удержалась на ногах и уронила сверток.

Василий испуганно обернулся, одновременно боясь увидеть, как череп младенца раскалывается об асфальт перезрелой дынькой. Тряпка соскользнула, открывая лысую голову уродливого пупса, грязного, как из помойки. Один глаз куклы открылся, вылупившись голубой радужкой. На месте второго зияла дыра. Цыганка засмеялась дико и сухо, присела, подхватывая куклу и поспешно заматывая обратно в тряпицы. А поднявшись, тут же раскашлялась и смачно харкнула Василию на ботинок.

Он выругался и поспешил прочь от гадалки.

– Эй, погоди, – неслось вслед, – нравишься ты мне, даром погадаю, правду всю скажу! Эй, эй, красивый, ты куда?

Василий ускорил шаг, мысленно радуясь, что до офиса осталось недалеко, но цыганка не отставала.

– Долго жить будешь, счастье будет, любовь будет. Если будешь остерегаться того, что у окна… Бойся… Не подходи…

Василий, не дослушав, хлопнул дверью на проходной и выдохнул, брезгливо покосившись на оплеванный ботинок. В туалете он долго и тщательно вытирал влажными салфетками обувь и рукав куртки, затем несколько раз вымыл руки с мылом. Он вспомнил, как надсадно кашляла попрошайка, и теперь боялся не только вшей, но и туберкулеза.

На рабочем месте он долго не мог сосредоточиться. Он никогда не верил гадалкам, но визгливый голос цыганки врезался в память и зудел в голове назойливой мухой.

– Василий, как освободитесь, зайдите ко мне в кабинет, – Елена Олеговна остановилась у окна.

«Вроде не опоздал же», – занервничал Василий. Директриса сделала вид, что любуется осенними кленами, стоя в пол-оборота к залу, искоса поглядывая на сотрудников. Узкая юбка-карандаш недвусмысленно подчеркивала округлости, талию и изящные щиколотки.

«Дама, как же, – мысленно съязвил Василий, закрывая вкладку с кодом, — Она меня каждую неделю пропесочивает, потому что запала? Да ладно... И чего там эта бродяжка вещала про окно? Остерегайся, того? Кого?»

Он встал и задвинул стул. Елена Олеговна поправила прическу, вернула сползшие к кончику носа очки обратно на переносицу и медленно продефилировала между рядами к кабинету.

Василий покорно побрел следом, стараясь идти еще медленнее, чем начальница, чтобы ненароком не поравняться с ней. У своего кабинета она все же остановилась, предоставляя Василию возможность услужливо распахнуть перед ней дверь.

Створка окна была открыта нараспашку, и Василий, поеживаясь от холода, с тоской подумал, что теперь точно простынет.

После бессмысленного разговора о снизившихся показателях продаж Василий вернулся на свое место, задумчиво пролистал новости, заглянул в чаты и только было хотел открыть любимую стратегию, как что-то его торкнуло. Он обернулся – и точно: сидевший в у окна Юрик вместо того, чтобы погрузиться в свою задачу, пялился в монитор коллеги. Василий похолодел и переключился на рабочую почту. Еще не хватало, чтоб этот дрыщ настучал руководству. Вот таких подхалимов точно надо опасаться.

Юрик разочарованно перевел взгляд на монитор секретарши Катеньки, где и завис.

Целый день Василий нервничал и злился. Зудело запястье. Ему казалось, что его кусают блохи, а в горле першит.

После работы он забежал в любимый бар.

Тревожность ушла после нескольких глотков кофе с ромом. Василий поддел ложечкой шапку взбитых сливок над кружкой, довольно вздохнул и осмотрелся. Хорошенькая блондинка за стойкой помахала ему барной картой, и он смущенно улыбнулся. На ум тут же пришли слова цыганки про бубновую даму. Он почти собрался пересесть поближе к девушке, как его взгляд скользнул дальше, в темную часть кафе. В приватном углу рядом с небольшим окошком расположился крупный, накачанный парень. Он ревниво следил за блондинкой и на подходящих к ней мужчин смотрел так и вовсе убийственно. Василий вздрогнул и, поспешно расплатившись, выскочил за дверь.

Он остановился закурить подле своей парадной, как вдруг нечто бесформенное отделилось от стены в глубине подворотни, шагнуло в слепящий свет фар, припало к решетке низенького окошка первого этажа. Василий будто услышал цыганкино “бойся…”

Сбивчивое дыхание монстра настигало. «Вот оно. То самое…» – Холодная волна пробежалась от загривка до копчика, Василий сжался и запаниковал. Нечто неторопливо приближалось, шаркая и кряхтя. Василий сделал два шага в сторону на подгибающихся от ужаса ногах.

– Вась, ты чё, нехорошо тебе? – в арке включился фонарь, и Василий увидел стоящую рядом бабку с пустым помойным ведром. Он отмахнулся от соседки и быстро забежал в подъезд.

Дома он швырнул в кота журналом, сгоняя с подоконника. Задвинул жалюзи и плотно задернул шторы.

Василий ворочался в кровати, то и дело оборачиваясь к окну. Сон долго не приходил. Казалось, занавески медленно раздвигаются, все шире и шире. Василий прятался под одеяло с головой, чтобы не увидеть вдруг, кто там сидит на подоконнике, дышит сипло и натужно. И это точно не кот, ведь Филя мирно дремал рядом с подушкой.

Время от времени Василий все же забывался в тревожной дреме, ему снилась цыганка и гнусно хохочущий кукольный младенец. Единственный глаз пупса вспучился, выскочил из орбиты и, вращаясь, поскакал по паркету. Василий пробудился в холодном поту – пижаму хоть выжимай. Кот сладко всхрапывал, оккупировав большую часть подушки, и его сопение отдаленно напоминал ехидный смешок.

Утром Василий вновь столкнулся с соседкой. Бабка несла целый мешок старых игрушек.

– Вот, расхламляю детскую, – похвасталась она.

Пакет разорвался и под ноги выкатилась голова одноглазого пупса. Василий, тонко взвизгнув, шарахнулся в сторону,

– Да ты чего такой? – крикнула бабка вслед, – Опохмеляться надо!

Она собрала в охапку игрушки и вытряхнула в мусорку. Кукольная башка так и осталась валяться под окнами.

На работе Василий никак не мог сосредоточиться, глаза сами собой закрывались – настолько хотелось спать. Из окна задувало холодом под лопатку, Юрик пялился в его монитор, Елена Олеговна посматривала странно и настороженно. Зато дома сон как рукой сняло. Укладываясь в кровать, Василий оставил включенным торшер. Гигантская многолапая тень поползла по потолку – под абажуром обнаружился паучок, повисший соплей на паутинке.

Спать при свете оказалось не спокойнее. Калейдоскоп образов наполнил сознание: всклокоченная цыганка под окнами, грозящая грязным пальцем; раздавленная голова пупса; грозящая увольнением директриса. Под утро сон обернулся еще более удушающим кошмаром. Голова пупса бежала к нему на мохнатых паучьих лапках, единственный глаз незрячим бельмом таращился в темноту. Чудище бросилось на него, и он закричал, дивясь во сне, что не может произнести ни звука, лишь открывая рот, как выброшенная на берег рыба. Шторы шуршали накрахмаленными цыганскими юбками.

Мохнатая лапа оказалась Филькиной. Кот царапнул по носу когтями и запрыгнул на подоконник. Василий увидел, что жалюзи подняты наполовину, а занавеска сдвинута. Рядом с окном горбатился жуткий монстр – стул, заваленный одеждой. Когда же ему наконец удалось заснуть, будильник задорно зазвенел монистами.

– Вась, что-то ты неважно выглядишь, – сказала утром соседка. Она шла с помойки, ведро было пустым и вонючим. – Надо тебе печень проверить. И почки. И сердце заодно. У моей знакомой племянник совсем молодой умер. Выпил, сел на скамейку и каюк. А все потому, что вы, молодые, ко врачу не ходите. Только когда совсем стукнет – тогда только и спохватываетесь бежать. А и бежать то уже никак: ноги не идут, добегались уже от врачей-то. Стукнет – и каюк. Так что сходил бы в поликлинику.

Василий что-то невнятно промычал, ретируясь в сторону двери.

Последующие несколько дней Василий спал еще хуже, озирался и старался не подходить к окнам в магазинах. Коллеги странно посматривали в его сторону, а директриса заботливо предложила взять больничный. Дома он даже форточку боялся открыть – вдруг продует. Хуже всего, что проклятая цыганка, как нарочно, каждый раз попадалась ему по дороге на работу, и теперь он добирался до офиса в обход по большому кругу, постоянно опаздывая. Цыганка следом не увязывалась, но всегда хрипло смеялась при встрече, а иногда плевала в его сторону, прижимая к тощей груди укутанного пупса.

Но узкие тротуары на смежной улице пугали его еще больше. Мало ли что там у людей в открытых окнах – вдруг утюг на голову упадет. Ну не утюг, так горшок цветочный. А если не что-то, а кто-то? Пойми разбери эти проклятия. Василий гуглил симптомы порчи и находил у себя все. Искал экстрасенсов и ведьм, но все они, судя по отзывам, оказывались шарлатанами или поехавшими на всю голову.

Когда однажды под утро раздался громкий и настойчивый стук, он не выдержал – и вскочил посмотреть, что там. Лежать под одеялом и слушать, как кто-то рвется в комнату за занавешенным окном, не было никаких сил. Глупо, конечно, думать, что кто-то действительно страшный добрался до третьего этажа. На откосе сидела чайка – крупная, белая, с серовато-сизыми крыльями и желтым клювом. Она снова долбанула, на этот раз раму, и посмотрела на Василия с нескрываемым ехидством, слегка наклонив голову набок. Память услужливо выудила странное воспоминание: бабушка стоит у окна, а в стекло заглядывает белая голубка, курлыкает, нежно постукивая клювом. «Ох, какая примета плохая», – переживала тогда бабушка. И точно, в этот день погиб отец – накрыло лавиной в горах. С тех пор Василий избегал любого экстремального спорта, подъема на высоту и глубоких водоемов. Хотя на его взгляд, боялся он вполне обоснованно, все ж у людей нет ни крыльев, ни жабр.

Он стукнул ладонью по стеклу, но чайка только щелкнула клювом и, как ни в чем не бывало, начала перебирать перья на спине. Разозлившись, Василий ударил по раме со всей дури, и тут же взвыл – мясистое основание большого пальца распорол гвоздь. Чайка неторопливо взлетела с хохочущим криком, а Василий, зажав рану, помчался в ванную.

Собственно, гвоздь, оставшийся в квартире от прежних жильцов, он видел и раньше, вот только руки его выдрать так и не дошли. «Суки, понатыкали железяк по стенам, дятлы, а не люди», – матерился Василий, шипя от боли. Рану он залил перекисью, но дырка была глубокой.

«Вот оно что, – подумал Василий, – просто гвоздь, черт бы его побрал».

Боязнь окон и сидящих около них людей постепенно сходила на нет, но чувствовал он себя все также неважно. Его мучила бессонница, он долго не мог согреться под одеялом, а днем зевал так, что аж челюсти сводило. Еда отдавала песком и царапала горло. Глаза болели от компьютера и яркого офисного света. Он начинал уставать уже к обеду, и к ноющей боли в затылке добавилась неприятная тяжесть в спине.

Василий становился все более раздражительным, палец дергало, кисть руки даже при небольшом напряжении сводило судорогой. Несмотря на озноб, он потел, сидя за столом так, будто только что пробежал марафон. Сосредоточиться на работе мешал любой шум, музыка пульсировала в висках, а разговоры, даже самые тихие, били по ушам.

– Будто сглазил тебя кто? – бабка с четвертого этажа шла с авоськой из углового магазина и затормозила перед Василием, тихо пробурчавшим приветствие. Она внимательно вглядывалась в глаза соседа, лихорадочно поблескивающие из темных провалов. И без того тощий Василий осунулся, выглядел помятым и нервным.

– А если и сглазил, то что? – сипло сказал Василий, с трудом разжимая челюсти. Утром он лишь выпил полкружки чая. Горло отказывалось проталкивать в себя не только куски бутерброда, но даже жидкость.

Бабка настороженно покачала головой. Выражение лица у соседа было странным: рот перекошен в неудачной попытке улыбнуться, одна бровь вздернута вверх, угол левого глаза опущен.

– Да кто тебя сглазил, кому ты нужен? Это ж так, присказка. У тебя часом не инсульт?

– А если это сглаз? – настойчиво повторил Василий.

– Так в церкву сходи. Свечку за здравие поставь, – нервно хихикнула бабка и потопала наверх, ругаясь, что лестницу опять не помыли.

А вот после церкви ему значительно полегчало. Василий шел домой веселее, раздумывая о том, как же велика сила внушения. Батюшка ему попался душевный, вдумчивый, беседовал с ним долго, охотно растолковывая, что никакого сглаза и порчи не существует, а все монстры исключительно в его, Василия, голове от излишней мнительности. В гадания и предсказания и вовсе верить грех. По вере и воздастся.

На ночь Василий на всякий случай сделал пару глотков святой воды и опрыскал комнату, но вопреки смутным опасениям, он тут же провалился в глубокий сон и продрых до полудня, благо в субботу по будильнику можно не просыпаться. После завтрака он подошел к окну и распахнул шторы навстречу осеннему буйству красок. Солнечные лучи затопили небольшое помещение, так что глазам стало слишком ярко. На другой стороне улицы стояла цыганка. Она будто заметила его в окне и погрозила пальцем.

Василий заржал, икая, и показал ей кукиш. Цыганка исчезла.

Он растерянно моргнул, но улица по-прежнему была пуста. Спину и затылок снова пронзила боль, он попытался сглотнуть наполнившую рот слюну и не смог. Одновременно он почувствовал, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Солнечный свет стал невыносимо болезненным, уши наполнил гул, а глаза неприятное мерцание. Он хотел закричать, но не смог разжать челюсти. Последнее, что он увидел, был ржавый, торчавший из стены гвоздь.

Погуглить симптомы столбняка Василий так и не догадался.

Натали Исупова

Туп-та! Туп-та. Туп-та.
Ишь ты, хромает. А когда живой была – не хромала.
Шкыррллл. Шкрыллл.
Всю дверь мне уже ободрала!
В щель двери тихо засвистели:
– Сссслушай. Поссс-слушшшшай меня!

Ватута совсем заскулила. Я шикнул:
– А ну тихо!
Скулёж поугас, видать, кулак в рот засунула. И под одеяло залезла. Одеяло ей прямо поможет!
– Она говори-ит!
– Так третьего дня тоже говорила. Видать, горло отросло обратно.

От двери снова:
– Поссслушай меня! Ссста-ароссста!
Жена из-под бугрившегося одеяла выла в ответ:
– Ы-ы-ы! Говори-ит! Что делать-то?
– Ничего не делать! Лежи, дура! Сколько уже ходит? Поскребётся, побурчит и уйдёт. Проходили, в дома она не ломится напрямую.
– Заразу оставит.
Я почесал бороду. И шею.
– Это да. Но она как-то странно заразу оставляет. К нам уже сколько ходит? Чаще других. А мы, глядишь – здоровехонькие! А сколько перемёрло – почитай, полдеревни осталось, даже те, кто и не видел её.
– На последнее оставляет. Чтобы мучить пуще!
– Может, и так. А, может, не в силах она перед нами. Может, мы за людей радеем и Вышним истово молимся.
– Так отец Скуфляк больше твоего молился, а в первых рядах помер!
Вот дура баба, словно и не рада, что мы живы все!
– Видно, по чину ему ещё больше почитать Вышних было положено. А он не вытянул. Да он сам же и попустительствовал ей! И хватит тут трепать языком! Спи давай!

Тук. Шкырррл.

– У-у-у, как тут спать-то? А ежели она дом подожжёт?
– Могла бы – давно подожгла.
– Так она про огонь говорила раньше!
– Говорила. Видно, не про тот огонь, не для нас. Про свой. И всё. И спи. Работы назавтра много. Поскребёт, пошипит и уйдёт. Она долго у одного дома не мается. И ничо она нам не сделает. А вот если ты завтра с недосыпу на себя горячий горшок опрокинешь или у заразной избы в обморок свалишься – вот тут и будет плохо.

Подсунул руки под одеяло, подгрёб её к себе: пухлую, горячую. Руки сразу в мягоньком утонули. По трясущимся плечам погладил.
– Ну, спи. Уйдёт сейчас.
Жена повернулась, всхлипнула под мышку:
– Позови мертвебоя завтра? Мочи нет.
Я кивнул:
– Вызову. Завтра – непременно.

Царапанье когтями прекратилось. По крыльцу ещё пару раз топнула, а потом послышалось, как сходит. К кому ещё побрела?

Жена повозилась ещё, подышала в плечо. И, успокоившись мыслью про мертвебоя, заснула. Не говорить же ей, что уже месяц как зову. Она ж вовсе тогда спать не будет. Не едут они, прослышали про наше проклятье и заразу.
Хотя, вроде, их прямое дело – с проклятиями бороться. А не едут.

С утра принялся орать петух. Темно ещё, а ему всё нипочём, голосит как ненормальный. Я рявкнул раз, другой – курятник был через стенку, чтоб не перемёрзли. Но глупая птица меня не слышала и по тупости своей не затыкалась. И понятное дело, что у петуха свои часы, ему наши заботы не указ. Но злило страшно!

Вся деревня не спит по ночам – когтистая Мымра будит. Дальше петухи орут. Хорошо, что орут – Мымру пугают. Она после них не ходит. Но встают все поздно, дурные, злые. Скотина уже жалуется. Да и к чему тут радоваться, коли каждые день к ещё одной заразе просыпаешься? К новым умирающим домам? У, Мымра проклятая! Ещё и горло отрастила! Так бы и сжал руками это горло, чтобы хрустнуло, все бы кости прямо пальцами перемолол!
Не, всё, завтра в Большие Остальники поеду и силой привезу хоть какого мертвебоя! Оглоблей по башке дам и в телегу засуну, но привезу! Чуток подремлю, и сразу поеду!

Тут петух проорался, а я, решив всё, плюнул, повернулся к стене и обратно заснул.

Глаза разлепил уже почти с солнцем, поздним по осени. Где-то мычала корова. Дети топотали туда-сюда, прыскали тихонько – этим всё нипочём! Дверь заскрипела – вошла жена с молоком, скособочившись от полного ведра. На меня – зырк! А глаза-то у самой впавшие, набрякшие снизу. Сразу спросила, робея:
– Поедешь?
Я кивнул, поискал пояс, подвязался по-деловому, чтобы видела: еду я, еду.
Она вздохнула облегченно:
– Вот и хорошо, вот и ладно! Сейчас простокваши с хлебом тебе соберу, сала. Каша поспевает.

Корова замычала ещё сильнее, жалуясь на боль в вымени. Не наша! Рядом. Жена наклонялась ведро ставить, да и плюхнула под конец, аж выплеснулось чутка. Вздёрнулась:
– Потасьина корова! Слева! У Куранки одни козы, а следующий дом с коровой – только Потасья! Она же всегда раньше меня вскакивает!
Мы смотрели друг на друга. За месяц все уже понимали, что это значит, когда с утра скотина жалуется.

У Ватуты тут же глаза намокли и подбородок заходил:
– Вот к кому ведьма от нас ушла!
Я плюнул на пол со злости.
– Пойдём. Только кожух надень – холодно. Сколько раз говорил – не ходи в эту пору без верхнего!
Ватута через слёзы даже чуть улыбнулась, но сделала как велел.

Пошли. Я молотилку прихватил – она у меня уже прижилась на выходе. В заразной избе за дверь-то не тронешь!
В воротца побахал для порядка, жена поголосила:
– Потаська! Потаська!

Никто не ответил. Показалась в своём дворе Куранка, кивнула нам грустно. Изба Потасьи и Щура аккурат посреди деревни, тесненько к соседям, отовсюду слышно, что мы пришли. Из ближних домов выглянули сельчане. Кто охнул и обратно сунулся, кто к нам пошёл потихоньку. Я Ватуту чуть подсадил, и мы через изгородь перебрались в огород. Замолотил дрыном в дверь.
– Потасья! Щур! Кто живой?

За дверью затопали, мы отскочили к воротам обратно. Выглянула молодая Туська, зарёванная донельзя.
– Дядька Белыш! Тётя Ватута! А мои слегли-и-и все! И матушка Потасья, и папа Щур. И… и... Витушка люби-имый мо-ой! – по молодому мужу она совсем заголосила.

Я крякнул. Сразу все – это прямо плохо. Те, кто по одному заболевают, глядишь, и оклёмываются. Всё ж-таки не всех это проклятие забирает. Вон, у Понура в третьем доме только старая бабка померла. А остальные ничего, полежали, да в себя пришли.
Жена стояла, слёзы размазывала.
Туська вышла совсем на крыльцо.
– Все ходили ещё вчера. А к утру не встал никто. Я одна только. И это… Мымра…

Я вздохнул.
– Мымра к вам сегодня ночью пришла?
– Если б только сегодня. Она уже какую ночь к нам ходила, всё скреблась, шипела. Стра-а-ашная! А сегодня… Дядя Белыш, она заговорила сегодня!

Я аж сплюнул! Вот же сволочуга!

– И что наговорила?
– Про пожар большой. Про заразу.
– Так она и раньше про это талдычила.
– Да, но сейчас она всё повторяла: «Берегитессся! Держитессся!»

Услышав людские разговоры, корова аж заревела!
– Ох, бедная! – захныкала Ватута. – Жалко скотину!
– Я-то сейчас за водой ей схожу! – шагнула вперёд Туська.
Она пошатнулась, я всмотрелся и заорал:

– Стой! В дом иди!
– Чего?
– В дом!
Тронул Ватуту, ткнул в девичью шею и показавшееся из-под рубахи запястье, где уже виднелись алые волдыри. Девчонка оглядела себя, охнула, натянула рукавчик – да поздно. Увидели мы.
– Что же, и к колодцу не пустите?
– Не пустим, ты уж прости. Но воды принесём. Только ты к корове не ходи.
Она нахмурилась:
– К корове-то почему?
– Потому что с твоих рук зараза на вымя перейдёт. Ежели не выздоровеете, корову потом не взять никому будет, пропадёт.
И кивнул Ватуте: мол, скажи что-нибудь девчонке по-женски.
Жена залопотала ласково:
– Сейчас Понурова жена тебе и воды принесёт, и подоит. Им не страшно уже. Отмолились они у Вышних, выздоровели. И травок принесёт, которыми проклятье они перебили. Авось, и вам помогут, травки-то. А я тебе каши на ухвате принесу – хочешь каши? Только сиди в доме, милая.

Зло хныча, девчонка ушла и закрылась обратно.

Сказал собравшимся сельчанам – да они и сами уже всё поняли. К Понуру сходил.
Когда обратно шёл – глянул на чёрное пятно на месте Мымриного дома, в сердцах плюнул в ту сторону. Чтоб её в Нижний мир утащило да приморозило! Потаська с Ватутой всю жизнь вместе, с пелёнок! А невестка её, Туська – совсем молодая, ладненкая, стройненькая. Свадьбу они с Витухой в конце лета играли! И вот как оно всё обернулось.

Со злости собрался быстро. Уже за ворота выехал и тут удивился: топает кто-то по дороге к нам. Прямо навстречу! Вот дело интересное, как про заразу заслышали, так никто из окрестных к нам не ездил – чурались! А этот шёл себе да шёл!

Соскочил я с коня, подождал. Оказалось – паренёк, молодой, высокий, такой тощий, что соплёй перешибёшь!
Волосы странные, взлохмаченные, да и много их как-то – волос. Зипун добротный, шитый, хоть и с чужого плеча вроде. А ещё амулетов куча на шее, другу на друге прямо висят. Я сразу скумекал, что к чему, но он всё равно встал чуть поодаль и руки задрал, показал выбитые на ладонях знаки. Помолчали. Он тоже на старостин знак у меня глазел.

Поклонились вместе.

– Здоровья вам и дня светлого!
– И вам солнца незакатного!
– А вы ли будете местный староста?
– Ну, а кто, как не я? Я и есть!
Он голову по-вороньему наклонил:
– Ну, что же, значит, к вам я, по вашу беду еду, если договоримся.
Я поцокал. Слишком уж молод, не видал я ещё таких молодых мертвебоев. А тот, видно, разгадал мои мысли, строгости на себя напустил. Ну, строгость – это и я могу.
– Старшие рассказали?
– Они!
– Я уж месяц кого-нибудь приехать прошу.
– Ну, вот я и приехал. Что у вас?

Ишь ты, торопыга какой!

– Так, может, мы в деревню проедем? За стол у меня нормально сядем, поговорим?
Паренёк вытянулся, постарался глядеть сурово.
– Не обессудьте, отец, не пойду я к вам запросто так. Зараза у вас, как я слышал! Рисковать – так ради дела. Вот тут и рассказывайте. Договоримся – тогда и в деревню пойду.
– Ну, что же, разумно. Ведьма у нас. Мертвячка. Раньше в деревне нашей жила нормально, травками лечила, заговорами. Не ссорились мы сильно. А потом сдуру стала ходить и мор на всех наговаривать. И пожары. С чего – сами не поняли. Ума лишилась, видно. Мы сначала вроде терпели, да… Ну, этого… Потом померла она. Погорела. И стала мёртвой ходить. И проклинать. На заразу и на огонь. Тягаться с ней никто не выходит – боятся. И саму её боятся: чёрная, страшная, когтями скребёт. И заразы от неё боятся. Потому что приносит она заразу к тем, к кому поскреблась. Как кого пробирает – тоже не понимаем. Кто всей семьёй мрёт, кто поболеет и выздоровеет. Ко мне, вот, каждую ночь ходит и на крыльце топочется. А мне пока ничего. Жена говорит: “Мучает, чтобы пуще боялся!” Не знаю.

Паренёк губами пожевал.
– Ясно. А как она выглядит?
– Да как мертвяк, давно лежавший. Я ж говорю: чёрная, страшная, когти!
– А точно описать можешь?
– Да кто ж её будет рассматривать? Страхолюдину такую! Мы дома запираем и сидим!
– Стонет? Воет?
– Шипит слова всякие.
Мертвебой аж заморгал часто:
– Слова? Она разговаривает?
– Сначала не разговаривала. Вроде дыра у неё на горле была. А сейчас как будто отросло.
Он очумело посмотрел на меня:
– Это как – отросло? У мертвяков ничего не отрастает, даже у ведьм! Они или остаются как были, или дальше разваливаются.
– Слушай, ну мне почём знать, что там у них отрастает! Охотников на неё глядеть нету! Я одно знаю: сначала только скреблась и шипела, потом заговорила.
Он махнул:
– Ладно, староста, разберёмся. Зайду, осмотрюсь. Буду отгонять, как смогу, а выйдет – так изничтожу!
– А что, может не выйти?
– Да странное у вас какое-то дело… Ну, чем смогу! Четыре золотых с вашей деревни!
Я аж подскочил:
– Чегоооо? Четыре золотых?! Да ты окосел, что ли?
Лицо у тощего мертвебоя закаменело:
– Слышишь, староста, ты бы полегче со словами, а?
– А ты – с запросами своими! Четыре золотых ему! Да я отродясь выше трёх не слышал от вашей братии! Да ещё там, где мертвяков несколько. Да от тех, кто постарше твоего!
– И где они, те, что постарше моего? Приехали к тебе? Полезли в твою заразную деревню? Помогли? – он потыкал пальцами в дорогу туда-сюда. – Где, может, у меня глаза плохо видят? А?

Я бы стушевался, да не уступать же этому мальцу? Да ладно, что малец, но что ж это творится? Зима скоро, и так еле выживем с оставшимся людом! Это ж мне по скольку с дома собрать нужно? За три серебрушки можно корову купить, а ему четыре золотых…
– Не, две с половиной, и не дам больше.
Он отступил на шаг. Прищурился.
– А сколько, говоришь, у тебя народу в деревне померло?
– Сколько б не померло, я о живых пекусь.
– Ну и пекись!

Парень зло махнул рукой, развернулся, сгорбился и засеменил прочь, приговаривая:
– Зря только день потратил, топая. Старики не пошли, а я, дурак, потащился к этим жадюгам.
Я ждал, что мертвебой начнёт оглядываться, решит поторговаться, а он, знай себе, ноги переставляет.
А дома Ватута со слезами, дети, сельчане… И молодая Туська в пятнах.
– Эй… Эй, ладно, стой! Соберу я тебе твои золотые. Мелкой деньгой только, у нас самих золота не бывает ни у кого.
Тощая фигура развернулась. Парень кивнул и пошёл за мной. Ишь, недокормыш! Но, ничего, с такими поборами он быстро разжиреет.
– Зовут-то тебя как?
– Имрик.
– Угу. А я – Белыш.

Привёл в деревню мертвебоя, так он сразу стал круги наворачивать, осматриваться. Кажется, даже обнюхивать. Вокруг Мымриного пепелища побродил, золу меж пальцами растёр. Меня аж передёрнуло. Мерзость-то какая! И заразы не боится!

А я по домам собирать пошёл. Думал, роптать будут, жмотиться. И так у всех дела плохи... А глядишь – нет, ничего. Крякнут, вздохнут – и в сундук полезут, медяки считать. Самому совестно последнее брать. А делать что?

Насобирал, отнёс Имрику мешок, а он мне:
– Вот что, дядька Белыш. Я тут сейчас вокруг деревни буду охрану ставить. А ты мне людей вскорости собери, как солнце вон того конька коснётся. Я как раз закончу. Сказать всем надо.

Я по второму кругу по домам пошёл. Вот же ж, загонял меня парнишка!

Когда вернулся – у него посередь деревни, около перекрёстка, где мы все собираемся, рогатина вбита, на ней – кусок кожи с какими-то рисунками, бусины по краям свисают.
Вскорости собрались все остальные вокруг. Мужики по центру, бабы – на задках. Дети, понятное дело, повсюду крутились.

Мертвебой вышел в центр, заговорил.
– Буду я с вашей ведьмой бороться. Но мне с ней разбираться долго! Понять надо, что она такое, только тогда смогу её к Нижним отправить. А пока просто защитил вашу деревню. Вот, знак от мертвяков поставил. Его трогать нельзя никому. А вокруг всё обложил сухими травами и знаками. Везде по краю деревни, особенно на входной дороге. Ведьма ваша, небось, из леса ходит?

Народ закивал.
– Да!
– Вроде оттуда!
– Вот и хорошо. С двух сторон вас река защищает. Потому моих травок, что с собой принёс, хватило. Ещё знаки я всякие нарисовал. Но выходить из деревни вам пока нельзя. Как поймёт ведьма, что вы закрылись, так кидаться будет, сильнее ходить. Может даже и днём появиться. Сидите в деревне!
Мужики зашумели:
– А дрова как же?
– Да, мы ж пока ещё не всё наготовили!
– А рыбалка?
– А зверьё? Охотиться как?

Имрик развёл руками:
– Вы жить хотите? Так пока никак. Надо мертвячку вашу убирать, чтобы проклятье спало. А мне разобраться надо, странная у вас мертвячка.
Снова поднялся гул, но тут уж я цыкнул:
– Вы чего? Вам тут Мымрино хождение не надоело ещё? Ночами не спим. Каждый день новый дом заболевает! Всем тут подохнуть, что ли, предлагаете? Сидим тут, говорю! Не голодно пока. Дрова поменьше будем тратить, чай, у всех запас какой-никакой имеется. Совсем плохо станет – из мертвых дворов можно брать.
– Они ж заразные! – подал голос Понуров сын.
– Дрова-то? Тебе-то чего, ваш дом уже зараза не возьмёт – она по два раза не ходит. Но, ежели такой пугливый, то у кузнеца клещи попроси, ими хватай сразу в огонь кидай!
Кто-то хохотнул, а кто-то и закивал.
А потом и к мертвебою повернулись.
– Ладно!
– Посидим.
– Только ты уж убери эту ведьму от нас, родненький!
Имрик важно выпятил тощую грудь:
– Я уж постараюсь!

Постарается он! На четыре золотых – пусть только попробует не постараться! Я его сам прокляну!

Все медленно расходились по дворам, мертвебой принялся Понура про болезнь расспрашивать, чем лечились, что помогло.
Я к дому уже пошёл, а тут Туська выглянула из своих дверей, закричала тоненько:
– Дядька Белыш! Дядька Белыш!
Я заглянул за изгородь.
– Чего тебе?
– Еды бы, а? Сил нет готовить.
Смотрю – и правда, на двери висит, цепляется, чтобы не упасть. Пятна уже заметно по шее выше поползли, набухли.
– Тебе что же, Понурины бабы не приносили?
– Приносили. Так то утром было, а уже вечереет. И мои все голодные лежат. Они, правда, и не просят. Но я бы хоть чуть в них затолкала.

Я поймал ребятёнка, что мимо бежал. Попросил кликнуть Ватуту с едой. Пока ждал, Туська причитала:
– Свёкры совсем плохи. Даже не ворочаются. А Витушка вроде, и получше, но меня не узна-а-ё-от! А страшно-то, страшно-то как! Пятна эти ползут как живые, да горячие такие, аж касаться неохота.
Тут и Ватута подошла, медленно, чтобы щи из чугунка у груди не расплескать. За ней старшенький наш ухват тащил. Я перехватил, попросил:
– Ворота придержите. Вот и ужин ваш. Щи свеженькие.
Сам подцепил ухватом, тихонько до крыльца донёс, поставил.
– Ну что ж, бывай, Туська. Молись Вышним – мертвебой в деревне. Авось, победит он ведьму, ежели твои дотянут, то спадёт с них зараза.

Махнул, уже до ворот дошёл, да на звук обернулся. Туська – откуда только силы взялись – за мной бежит, орёт:
– Нет! Нет! Не бросайте! Не хочу в дом.
И руками схватить хочет. Я взял её, да в ухват поймал. Она худая, как раз заместо горшка поместилась. А я давай её к двери зажимать. Девчонка орёт, Ватута ревёт в голос рядом:
– Туся, ну чего ты? Мы ж помочь хотели?! Нас-то не изводи! Белыш, ты пусти её, пусти. Больно же ей! Туся! Уймись, ну, милая моя, хорошая. Бе-е-лы-ыш!Билась-билась девчонка, да и силы потеряла, повалилась на крыльцо, зарыдала. Лежит, дрожит вся, воет. И тёплого на ней ничего, простынет. Хотя ей уже всё равно, наверно? А сделаешь тут что? Но девчонку жалко всё ж-таки!
Я отошёл, присел на камень у крыльца. Чуть морду свернул, чтобы одним духом не дышать, даже на расстоянии. Хотя надышался уже, поди…
– Милая… Мы ж поможем. Дров на крыльцо тебе натаскаем. Ватута будет ещё горячего тебе носить. Есть еда-то у тебя там? Зерно, из какого варить? Репа?
Туська провыла:
– Е-есть! Мочи не-е-ет!
– Ну потихоньку! Ты просто из дома не выходи! Ну, побереги людей! А мы и брёвен, и воды тебе натаскаем! Молочка, ну? Авось и выздоровеете вы?

Плакала она, плакала. А потом приподнялась, шатаясь и на полусогнутых в дом уползла, не глядя на нас.

Весь вечер мы с женой ходили понурые. Дети всё поняли, тоже притихли. Поели, прибрались, да спать уже собрались. Затихло всё в деревне. Только нам с Ватутой не спится, лежим, глазами моргаем. Сердце у обоих не на месте.

На улице шум какой-то пошёл. Треск. А мы к двери подойти боимся – неужто Мымра совсем разошлась? Тут кто-то как заорёт:
– Пожа-ар! Пожа-ар!
Я к окну, ставни поднял – тоненькая фигурка по Щурову крыльцу шатаясь, ходит, двумя пылающими головёшками размахивает, под крышу ими тычет. А потом – в дверь и как хлопнет! Искры взвились!

Через миг в окнах посветлело. Выскочили в чём были, Ватута аж взвизгнула – Щуров дом занимается! От нашего совсем недалеко – через Куранку. Жена сразу побежала, ведро прямо с вечерним молоком схватила:
– Пота-а-асья! Ту-уська!
– Пожа-ар!

Мужики с топорами налетели на изгородь, снесли, чтобы не мешала, за ними уже бабы с вёдрами. Пошли дверь рубить, пока можно, забыли уже про заразу – огонь всё очищает. Пробились кое-как, а за дверью чего только не навалено: стол, лавки друг на друге. Пока расчищали – внутри совсем заполыхало. Отскочили.
И тут аж замерли все на миг: стоит в окне Туська, на нас смотрит. Лицо злое-злое. За подоконник держится. Потом жест неприличный показала нам и повалилась.

Ну, дура ж какая! Дом-то их посередь деревни, теснее всего стоит! Сена наготовлено позади, дров – да от них прямо тянутся склады дровяные, Щур так мужиков и строить подбил – общее да длинное! Сейчас в две стороны по улице от них пойдёт!

Я и дети кадушки похватали – хорошо, с вечера набраны были. Люди тоже бежали кто с чем. Казалось, что зальём, зальём сейчас всем миром. Но тут внутри дома рухнуло, взревело, завертелись искры.
– Куранкин поливай! Сейчас перекинется!
– Забор туши!

По осени кадки во дворах были уже пустыми. Набранные ведра все выплеснули на дом Щура, понеслись к колодцу – да он же глубокий у нас, поднимать там всё медленно!

Я стал хватать мужиков, орать, трясти, чтобы услышали!
– Цепочку делайте! Тут река близко! Река! Вставате, передавайте! Лейте на Куранкин дом и на сарай рядом с Щуровым! Он него по другой стороне пойти может! Вниз! Дальше! Ты следующим вставай!

Откуда-то выскочил мертвебой, встал рядом, лопотал что-то, указывая на огонь.
Я всё тряс, дёргал, выстраивал. Огонь ревел, перекрывая меня, мой голос уже сипел.
Фигуры метались, сновали – чёрные на фоне огня.
Не сразу я понял, что одна из чёрных фигур стоит спокойно, глядя на меня. А кто-то понял, закричал:
– Мымра! Мымра пришла!

И все отшатнулись, бросив цепочку, побежали. Повалились вёдра, расплёскивая речную воду. Огонь горячими языками облизал забор, высунулся в дыры между досками на Куранкин двор.

Мымра, совсем страшная, косматая, подошла к забору, размашисто чиркнула когтем.
– Здесь сиди!
Обошла по краю, проводя черту по забору и дальше, по изгороди.
– И здесь!

Огонь бесновался, но словно лизал невидимую стену, не выходя за границы Щурова двора.

Лицо пекло. Я потрогал правую щёку – видать, сильно обжёг всю сторону.
Мымра.
Ну, что уж теперь… Что уж… Вот и свиделись. Без защиты домашних стен.

А та повернулась, ткнула пальцем в мертвебоя, просипела:
– Баг-гхульник по краю деревни? Дха? Тво-ой?

Имрик дёрнулся, потом кивнул.

– Я тоже хотела баг.., – она засипела, погладила горло, успокаивая. – Баг-гхульником. И просом, и заговорами…
Мымра закашляла, ткнула пальцем в деревенские дома позади:
– Не ссдюжила. И вссё тут. И этот помешал!
Она ткнула теперь в меня. А потом кивнула, не глядя, зашептала сначала себе под нос, а потом уже сильно, почти в голос:
– Идём за мной!
Я аж отскочил.
– Обалдела? Никуда я за тобой не пойду!
Ведьма страшно закаркала, я отскочил уже, но тут понял, что это она так смеётся.
– Небхось испугалсся, староста? А если сскажу, что пойдёшь за мной – беду отведу, уберу проклятье?
– Тебе веры нет после всего!
– Не пойдёшшь?

Повернулась, прищурилась, встала близко. Лицо – чёрные лохмотья, сухие, слоистые, а глаза живые, как были: карие в желтизну. И щёки вокруг вроде уже не чёрные, меж горелым светлое проглядывает.
– Пойду. Даже без веры. Люди на мне.

Она закаркала снова:
– Герой! Только не тебе я говорила сначала. Огню!

И отвернулась от меня, пошла к полыхающей избе. Ладони потянула, заговорила:
– Идём! Идём! Огонёк!
Ласково так, как с дитём.
Ох-ты ж, обе руки у неё как полыхнут факелами! А ей хоть бы хны, перед собой горящие держала, продолжала ласково, голос всё силу набирал:
– Огонёк-огонёк, мы с тобой сроднились! Помнишь, как ты в мою избу пришёл? Я сначала кричала и вырывалась, а потом мы плясать стали. Вот и сейчас пойдём со мной! Там полянка, ты станешь ма-аленький, мы танцевать будем. Я снова запляшу – и ты со мной запляшешь. Пойдём!

И принялась отступать по дороге. А огонь будто стёк с Щурова дома и жарким ручейком потянулся за ведьмой. На миг полыхнул вокруг неё. И показалась она тут такой, какой была в жизни: молодой, статной, светлокожей, с тяжёлой косой вокруг головы. А потом огонь спал вместе с мороком, и фигура снова почернела. Ведьма всё отходила, а он полз и полз, постепенно уменьшаясь, словно живой огненный змей. Она на миг встала, прокричала мне:

– Всё! Сбылось! Не приду больше.
Отвернулась спиной и пошла себе, прихрамывая.

А огонь ручным полозом послушно утекал по дороге за ней, совсем оставив и дом, и сарай, и постройки. До ограды деревни их ещё было видно. Потом скрылись за поворотом, снова мелькнули в проплешинах лесных стволов и вовсе исчезли.

Дым курился во дворе.

Я налетел на тощего мертвебоя, схватил за ворот, завернул:
– Ты что же, паскуда, делаешь? Ты же сказал, что не войдет она в деревню! Ты ж своих веток наложил всюду, знак этот вбил.

Паренёк, кислый, бледный, хватал воздух. Я чуть ослабил ворот, чтобы он смог говорить.
– Ветки ваши жители раскидали, когда на реку за водой побежали. И знаки затоптали, не заметили. Там замкнутый периметр должен быть, чтобы действовало.

– Чего? – нахмурился я. Затряс его, щербатые зубы заклацали.
– Н-н-ну, кругом без дырок должны ветки лежать и знаки чертиться. Если есть дыра – ведьма может пройти.

Рука устала, поэтому ворот отпустил.
– А знак твой от мертвяков? Почему не действовал?
– Она не мертвяк.
– Как так «не мертвяк»? А кто же тогда? Человек, что ли?
– Не человек. Я не знаю. Первый раз такое вижу. Какое-то другое существо. Мертвяки – тёмные внутри, а она без тьмы совсем.
– Как без тьмы, она же черная?
– Да по-другому без тьмы, душевно. Да ещё вся мертвая нечисть огня боится, Нижний мир – он же холодный. А она наоборот – управляет, договаривается. Вон, увела его от вас.

Что за дурь он несёт? «Управляет», «не мертвяк». Ходит чёрная, когтистая, в горле дыра – нет, живая, твою за ногу!

Домина сзади затрещала, дым повалил прямо в нашу сторону. Закхекал и я, и мертвебой.

– Да не может быть такого! Если бы управляла, то она и тогда бы управилась, когда мы её избу подожгли. Сбежала бы!
– Куда сбежала?
Имрик смотрел совсем осоловело.
– Почём я знаю? Куда-нибудь да сбежала бы. Помирать-то она не хотела. Знаешь, сколько мы брёвен ко входу навалили?

Мертвебой отступил на шаг, на другой, вскинулся, зыркнул дико.
– Так эт-то в-вы её?
– Понятное дело, мы. Так сколько народу извела проклятьем?

Мужики сзади, те, что не разбежались ещё, поддержали:
– Четыре дома тогда полностью умерли, с детишками!
– А сколько таких, где один-два родича?
– А заболело сколько?

– Заболело? – ухмыльнулся Имрик.
Он ещё отступил.
– Вы думаете, это от неё заболело? Это ж красная сыпная лихорадка!
– Чего?
– Красная сыпная лихорадка. Я с вашим Понуром говорил, отметины от сыпи посмотрел. По-другому у вас болеют, быстрее, чем обычно, пятна крупнее, да всё ж она. Весь Сизый Град в том году ей болел. Вы тут совсем в медвежьем углу сидите, выезжаете редко. Вот и не видели раньше. А кто-то на ярмарку скатался, заразу подхватил и привез. Или в чей-то дом больные родичи приехали. Или коробейники принесли. Просто зараза!

Имрик хрипло захохотал:
– Предупреждала она вас! Пророчила. Защищала! Вы ведьму в доме пожгли, а она в какое-то новое существо переродилась. На огонь похожее. Потому что считала, что дело у неё незаконченное – ваша защита. Вы и переродили её!

Умом он тронулся, что ли? Перепугался слишком? Или и раньше был тронутый?
Кто ж его знает... Хотя, пожар, а потом наша чёрная Мымра – от такого кто угодно одуреет.

Мы-то уже, можно сказать, привычные.

А тощий мертвебой смеялся зло, подкаркивая, как ведьма до этого. Аж икать начал. Перепугался только, когда я нож достал – видно, подумал невесть что.

Но я только быстро чиркнул по веревке у пояса, отсекая его кошель. Отсчитал медяков на четыре золотых. Три серебрушки сунул обратно, перед тем как к воротам его толкнуть:

– Сколько наработал. Не обессудь. А нам ещё зимовать надо!

Саша Нефертити

Старик на развернутой проекции экрана смотрел молча и серьезно.

Я продолжил:

– Мне стало интересно, и я прошелся по базам – насколько позволил доступ журналиста. И в одной из них обнаружил, что участок земли по вашему адресу куплен на имя Дмитрия Рубанова. Как вы понимаете, после такого я не мог не позвонить вам. А когда увидел, сразу узнал. Хоть теперь вы и выглядите по-другому, конечно.

– Приезжайте, поговорим. Скажем, завтра часов в семь вечера? Раз уж вы знаете адрес.

Завтра… Завтра – это хорошо. Мне так о многом нужно спросить его. Подвесив экран пред глазами, я стал собирать список вопросов, попутно кое-что уточняя в сети. Хотя я знал историю Рубанова, как мало кто еще.

Почти девяносто лет назад он изменил всё. Ход развития цивилизации, направление прогресса, внешнюю политику большинства стран.

Конечно, он был не один, это была научная группа, но он всегда был перед камерами. Кажется, он получал удовольствие, когда его снимают – качество, свойственное скорее политику.

Но Дмитрий Матвеевич Рубанов был геофизиком и вулканологом.

Научная конференция, на которой Рубанов сделал свой доклад в 2034-м, была самой обычной. Однако его выступление, «Состояние земного ядра», выглядело как нездоровая сенсация, впрочем, не настолько, чтобы надолго задержаться в новостях. Хотя заголовки были броские.

«Российский ученый предсказывает взрыв земного ядра через сорок лет!»

Любого другого после такого заявления вынесли бы из зала, недружелюбно подпихивая в бока кулаками. Но у Рубанова была репутация молодого гения, поэтому его выслушали. Сначала крайне скептически, потом заинтересованно. Научная группа, которой он руководил, исследовала вулканы «Огненного кольца», и на конференции он показал результаты двухлетней работы. Кто-то из его группы создал принципиально новый прибор для глубинных наблюдений, и геофизики получили уйму информации для обработки.

Смысл был такой, что активность в земном ядре вошла в резонанс с солнечной активностью, плюс к этому прибавилось глобальное потепление. Запустились необратимые процессы, которые через сорок-сорок пять лет приведут к его взрыву. Расчеты для проверки он был готов выдать каждому желающему.

Мы так устроены, что всегда готовы предсказать какой-нибудь апокалипсис, мне кажется, это зашито у нас в подкорке. Предсказать, вздохнуть и продолжать заниматься своими делами. Так что Рубанова выслушали, но никто, кажется, не воспринял его всерьез, хотя в открытую смеяться и не стали. Ерунда ведь, на самом деле.

Коллеги и журналисты быстро забыли об этом странном докладе, однако через год разведки ведущих стран получили одни и те же данные. Пока не в открытую, но правительство России начало глобальную реформу бюджета – военные расходы сократились, зато в науку стали вливаться большие средства.

Россия, впрочем, не особенно скрывала свои намерения и активно искала союзников для совместных проектов, в основном, космических.

Сначала туда-сюда обеспокоенно забегали дипломаты, а потом и президенты. Всем выдавалась одна и та же информация.

«Скоро мы погибнем. Давайте выживать вместе».

Президент России Чернецкий поверил группе Рубанова и был очень убедителен с коллегами. Так начался Великий Исход.

Дмитрий Рубанов стал постоянным консультантом на совещаниях кабмина и на пресс-конференциях чувствовал себя уверенно. Он произносил речи о всеобщей гибели, если все не объединятся, и на всех экранах было его худощавое лицо с глазами подвижника (или фанатика, как говорили недруги).

Расчеты его группы неоднократно пытались проверять, насколько это было возможно. Геофизиков такого уровня было не так уж много, в то время эта наука была не слишком популярна. Однако большая часть ученых подтвердила расчеты Рубанова, а несколько человек вошло в его группу, чтобы продолжать собирать данные и наблюдать. Среди них был и мой дед, Виталий Грайс.

Двигатель на антигравитации запустили в серию через семь лет после начала Исхода. Прыгнуть за пределы Солнечной системы было еще трудно, но Луна и Марс стали вполне досягаемыми. Самым перспективным по-прежнему считали Марс, но до него надо было долететь, а потом терраформировать.

До Марса люди долетели через десять лет после начала совместных программ, и добрались туда за две недели. Сразу заложили город под куполом на восемьдесят тысяч человек, и заселили его полностью через три года.

Еще через десять лет космической гонки освоили спутники Юпитера. Технология была уже отработана. На самом деле у человечества давно было все необходимое, просто оно было распылено по разным сферам.

Это было время постоянного кризиса и подчинения одной цели. Многие страны полностью реформировали системы соцобеспечения. Пособия по безработице сократились до минимума. Новых рабочих мест стало больше, но их все равно было недостаточно. Там и здесь вспыхивали протесты, которые не стеснялись жестко подавлять.

– Безработные могут ехать в Африку и осваивать этот прекрасный континент, – сказал тогдашний президент Франции. Много семей уехало, потеряв в доходе и качестве жизни. Но хотя бы голодная смерть им не грозила. И можно было не проходить после работы образовательные программы, как это было в развитых странах.

Быстрее, быстрее! Человечество судорожно пыталось обогнать летящее время. Кто-то из журналистов удачно обозвал все эти трансформации «н-клинингом». Название приклеилось намертво.

Жизнь людей и вправду разделилась на «до» и «после».

Правительства заявляли, что все население Земли спастись не может, но несколько миллионов смогут расселиться на Марсе, Европе, Ганимеде. Улететь смогут самые лучшие и перспективные, поэтому сразу же попытались сформировать систему отбора.

Новые протесты, жестокие ответы властей… Вообще, кажется, правительства прямо-таки с удовольствием подавляли любые возмущения.

Это было еще не все. Пошли под нож целые отрасли компьютерных разработок, вроде дополненной реальности, виртуальных вселенных. Разорялись создатели игр и игровых миров. Да и у людей стало заметно меньше времени на игры.

Мой отец был ведущим разработчиком в LikeVR. Через два года после моего рождения его сократили, и он так и не смог найти работу по специальности. Пошел в школу преподавать физику. Я запомнил его усталым, всегда слегка раздраженным – ему тяжело было подолгу общаться с людьми, но выхода не было.

Когда я был маленьким, он часто рассказывал, какой была жизнь до «н-клининга». Более спокойной, более сытой. Больше развлечений, классных игр… Отец рассказывал мне про Стим, место, где можно было выбрать любую игру, и погрузиться в нее целиком.

В моем детстве все игры служили для развития каких-то навыков. Я учился, занимался борьбой и робототехникой, и когда вечером добирался до своего свободного часа, хотел только включить старые мультфильмы и под них уснуть. Иногда я жалел, что не родился на тридцать лет раньше – тогда у меня было бы интересное детство.

Пока автопилот рулил гравикапсулой из Иркутска на Сахалин, к Рубанову, я продолжал размышлять. Геофизик исчез из поля зрения СМИ после того, как прошло сорок два года с того самого дня на конференции. От его научной группы к тому времени тоже никого не осталось – двое умерли от болезней, двое ушли на покой. Двое погибли в один день в 2067-м – австралиец Джерри Торнсон и мой дед.

Я не знал его, он погиб до моего рождения. Но романтический ореол героя, которым дома был окружен его образ, с детства захватил меня. Дед ведь был рядом с самим Рубановым!

Основным их занятием было постоянное наблюдение за вулканической активностью и за динамикой изменений ядра.

Журналисты, те, что поддерживали идею Великого исхода, называли рубановскую группу «Держащие Землю». Якобы пока они мониторят ситуацию, ничего плохого случиться не может.

Оно и не случилось. Дед погиб, по стране был объявлен день траура. Рубанов и его коллеги, президент и министры снова и снова были на экранах, успокаивали, говорили, что это великая жертва во имя науки, и что мы должны оправдать доверие тех, кто погиб. Я видел эти записи много раз. Постепенно все успокоилось.

Прошло еще три года, к этому времени придумали источник энергии на темной материи, и теперь можно было колонизировать всю Солнечную Систему.

Земля никуда не делась. Ядро не взорвалось. А вот Рубанов исчез.

По официальной версии он погиб во время очередных наблюдений за извержением Амуэа, где-то возле Филиппин. Небольшой вулканический остров полностью исчез, когда вулкан взорвался, и никого не успели спасти.

И вот теперь, почти через пятьдесят лет, я встречусь с тем, кто знал моего деда.

Я нашел его на лужайке за купольным домом. Рубанов сидел в кресле, гладил кота и глядел куда-то вверх. На звезды? Я поднял глаза. Сквозь легкую дымку вечернее небо загоралось первыми яркими искрами. Отсюда не было видно океана, но было слышно, как он шумит.

На вид ему было лет восемьдесят, тех еще старых земных лет, которые я помнил по архивным фото. Про таких стариков раньше говорили «еще крепкий». Прямая, только начавшая сутулиться, спина, коротко остриженная борода и волосы совершенно седые. Руки в старческих пятнах. Ну да, процедуры омоложения стали обычными, когда он был уже глубоким стариком.

Я сел в предложенное кресло, демонстративно выложил на столик плоский окатыш диктофона, который загорелся теплым мягким светом. Работает.

– Вообще говоря, я давно ждал, что кто-то меня найдет, – сказал Рубанов. – В системах все-таки остаются двойные следы. Но я даже не думал, что это будет внук Грайса. Я узнал вас сразу, как увидел. Вы слишком похожи на деда.

– Я тоже сразу узнал вас, – слегка растерявшись, ответил я. – Хотя у вас сейчас немного другое лицо.

– Если хочешь посмотреть на свою мечту, это небольшая жертва, – ответил он. – Я побывал на Марсе и Ганимеде, видел восход Юпитера над Амальтеей. Я мечтал об этом с тех пор, как в десять лет прочел у Стругацких про фотонный грузовик «Тахмасиб».

Я молчал, не находя слов, но его это, похоже не смутило.

– Я хотел стать планетологом, как Юрковский. Но быстро понял, что с космическими полетами придется подождать. Поэтому я стал планетологом на Земле – он улыбнулся. – И когда выступал на конференции в тридцать четвертом, все это было розыгрышем. Мне просто хотелось встряхнуть все это ленивое болотце. Вся наша группа была рада включиться, и мы действительно провели расчеты, и получили то, что хотели. Посмеялись и забыли, тем более что никто толком не взялся нас проверять. А через две недели мне позвонил Стариков.

Я недоверчиво хмыкнул. Стариков стал президентом после Чернецкого, и был у власти двадцать шесть лет, в последние свои годы фактически являясь главой Объединенного правительства. Потом он сложил полномочия, распустил правительство и объявил о внеплановых выборах.

– Да, тогда Стариков был директором «Роскосмоса». И я считаю, что это была моя главная удача. Потом он стал министром промышленности, потом главой кабмина… Дальше ты знаешь. Он спросил меня, правда ли то, что я говорил на конференции и предложил встретиться. Наверное, я ждал какого-то чуда, и согласился на его игру. Ему хотелось власти, мне хотелось в космос. Ему, кстати, тоже хотелось. Это он сказал мне, что звезды всегда видны над туманом, достаточно поднять взгляд.

– Знаешь, почему еще я ждал тебя? – голос Рубанова был сухим и ломким, как осенний лист. Странно, ведь только что он говорил уверено и спокойно, как преподаватель на лекции. – Я думаю, ты хотел узнать о своем деде.

– Каким он был? – наконец, смог спросить я.

– Намного лучше, чем я, это все, что я могу сказать. Он был классным специалистом, и, конечно, быстро понял, что все это мистификация и липа чистой воды. Но я смог убедить его, что перемены будут только к лучшему.

Он продолжал быть рядом со мной долгие годы, и продолжал наблюдать за вулканами. И когда его сын лишился работы, и когда объявили большой отбор на корабли. Но после того, как протесты в Индии из-за голода привели к восстаниям, и подавляли их армией миротворцев… Он сказал мне, что с него хватит, и он выходит из игры, и хочет сделать публичное заявление. Я просил его не спешить, я улещивал и угрожал, и говорил, что уже сделано слишком много, все это будет напрасным. Через неделю он погиб. Стариков сказал мне, что спасатели пытались вытащить его из огненной ловушки, но не смогли. А еще он дал понять, что все мои разговоры прослушиваются.

Мне впервые в жизни стало по-настоящему страшно. Я стоял на хрупкой корке лавы, и трещина уже бежала ко мне. Эта игра зашла слишком далеко, и я понял, чем это может кончиться и для меня. Повернуть назад было невозможно.

А Стариков сказал, что я теперь могу работать спокойно и не бояться разоблачения и лишних вопросов. И с тех пор все тянутся передо мной кривые, глухие окольные тропы, мда… И я бреду как в тумане и не вижу звезд.

– Ты же записываешь? – он, будто очнувшись, посмотрел на меня. – Я хочу, чтобы это стало наконец, известным. Мне хочется хотя бы сейчас рассказать всем правду.

– Да, запись идет, – сказал я. – Всё записывается.

– Расскажи, расскажи об этом всем! – настойчиво попросил Рубанов, и мне показалось, что он сейчас схватит меня за руку. Сейчас он выглядел, да и был, по-настоящему глубоким стариком.

– Расскажу, – хрипло пообещал я и поднялся. – Мне нужно идти.

– Спасибо тебе, – сказал он мне вслед, но я уже уходил, не оглядываясь. Забрался в гравилет, взлетел… заложил обратный курс на Иркутск.

Весь обратный путь я провел в каком-то забытьи, в моей голове звучали голоса Рубанова, Старикова, деда… Пальцы вертели окатыш диктофона. Звезды над туманом…

Я посадил гравилет на берегу Ангары – большая вода всегда успокаивала меня. Стоял, глядя на такие близкие, ясные звезды. Вспоминал свою работу на лунной станции, командировки на дальние астероиды.

Размахнулся и забросил диктофон далеко в воду.

Людмила Демиденко

— 300 грамм в тротиловом эквиваленте, — сказала Илона. — Этот вонючий Собачник разлетится на мелкие кусочки, и его собаки станут такими красными от крови, что их никогда не отмоют.

— Ого! — хором отозвались Пашка и Сашка.

— Врешь! — сказала Машка.

— А ты проверь, — Илона сняла с руки фитнес-браслет и протянула его подруге.

Машка браслет не взяла. Про Собачника, который несколько раз в день выгуливал свору плешивых дворняг, ходили разные слухи. Поговаривали, будто он ловит бродячих собак на улице, откармливает их, а потом ест с кетчупом и майонезом. По другой версии, Собачник делал из своих питомцев чучела, чтобы при помощи магии оживить их и заставить служить себе. А Сашка, например, считал, что старый псих насилует животных, а когда это ему наскучит, он примется за школьников.

Машка браслет не взяла и даже сделала шажочек в сторону — подальше от Илоны и поближе к Пашке.

— Если положить бомбовый браслет под дверь, то ничего не получится, — сказала Илона. — Если бросить его Собачнику под ноги, тоже может не получиться. Ему только ноги оторвет. Надо, чтобы Собачник взял браслет в руки.

Она повернулась к Пашке, но тот выпучил глаза и замотал головой. Подниматься на восьмой этаж он не хотел, ведь Собачник был непредсказуем. Он мог натравить на Пашку своих дворняг или посадить его в клетку, чтобы делать с ним нехорошие вещи в перерывах между выгулом собак.

— Ты тоже боишься? — спросила Илона, протянув браслет Сашке.

Илона ожидала, что все ее друзья струсят, и она сама пойдет к Собачнику, ну или, может, притворится, будто пошла, а сама постоит где-нибудь на лестничной клетке подальше от этой вонючей квартиры. Но Сашка всех удивил. Взял браслет. Взял его с таким видом, словно принимал пояс смертника. Громко сглотнул. Сжал губы. Лицо его выражало отчаянную решимость человека, готового умереть, но сделать то, чего от него требовалось.

— А соседи? — спросил он Илону.

— Никто не пострадает, — заверила его Илона. — Может, у кого-то картина со стены упадет или что-то типа того.

Илона смотрела на Сашку, сузив глазки и наморщив лобик. Обычно она так делала, когда злилась. Оно и понятно, ведь Сашка испортил ее план: самой храброй — да и вообще самой-самой — всегда должна быть только она, а не кто-то другой.

Илона объяснила Сашке, как включить таймер на браслете, чтобы начался отсчет секунд до взрыва, и пожелала удачи, но мысленно послала его к черту.

Сашка прошмыгнул в подъезд вслед за парнем с хоккейным баулом и пропал почти на час. Время тянулось долго. Машка уже собиралась звать на помощь Сашкиных родителей, Пашка — звонить в полицию, а Илона ничего не собиралась делать. Она представляла, как именно Собачник расправился с Сашкой, и делилась своими фантазиями с друзьями. Вонючий псих, говорила Илона, мог задушить Сашку ошейником, или сварить в щелочи, или затолкать ему в горло собачью игрушку-пищалку, или раздробить все кости молотком, он мог содрать с Сашки кожу и надеть ее на собак, а из Сашкиного тела сделать чучело с собачьей шерстью...

Дверь приоткрылась, и кто-то выбросил из подъезда голову. Машка взвизгнула, Пашка бросился бежать и добежал в слезах до самого дома, а Илона, хоть и испугалась, но виду не подала. Прошло несколько секунд, прежде чем девочки разглядели в темноте, что это была голова не Сашки, а какой-то старой куклы с клочками рыжих волос. Из подъезда, хохоча, выскочил Сашка.

— Испугались?

— Шутник вонючий, — процедила сквозь зубы Илона.

Сашка рассказал, что бомбовый браслет Илоны не сработал, а Собачник оказался вполне нормальным дедом, только неухоженным и заикающимся. Собачник угостил Сашку чаем с чак-чаком и перезнакомил со своими собаками: Морионом, Бериллом, Пейнитом, Таафеитом…

— От тебя воняет собачьими ссаками, — прервала его Илона.

Сашка чувствовал раздражение Илоны. Она словно вся покрылась шипами и пластинами, как динозавр. Но он все равно вызвался проводить ее до дома. Он всегда ее провожал, а сегодня у него был особый повод, даже двойной — не только храбрый поступок, но и припасенное любовное письмо. Сашка написал его ночью, решив открыто признаться Илоне в своих чувствах. Высказать все, о чем молча страдал, все, о чем мечтал, все, о чем она, конечно же, догадывалась.

У подъезда Сашка попросил Илону задержаться на минуту. Илона взяла конверт с любовным письмом, прочитала, харкнула на него и бросила себе под ноги.

— Не впечатляет, — сказала Илона.

Когда она ушла, Сашка поднял конверт и слизал слюну Илоны.

С тех пор Сашка больше не гулял с Машкой, Пашкой и Илоной. Он начал курить. Завел дружбу с Собачником. Его ежедневно видели на улице с облезлыми дворнягами на поводках, которых он выгуливал по просьбе старика. Одноклассники шутили про их отношения. Говорили, что Сашка сошел с ума и что скоро он выйдет замуж за Собачника. В школе его обзывали пиписькой Собачника.

— Почему ты постоянно торчишь у этого старого психа? — спросил его однажды Пашка.

— Мы с дедой Гришей собаку выращиваем, — сказал Сашка.

— Какую?

— Трехголовую, с хвостом змеиным.

Пашка подумал, что Сашка сбрендил, и больше ни о чем его не спрашивал.

Сашка не гулял с Машкой, Пашкой и Илоной, но иногда по вечерам он приходил постоять у Илониного подъезда. Ждал, когда она пройдет мимо. Смотрел на нее голодными глазами, как будто хотел украсть. Некоторое время Илона его игнорировала, наказывая за историю с бомбовым браслетом, но потом сжалилась.

— Чего тебе?

— Да вот я тут... — промямлил Сашка, задирая рукав толстовки.

На Сашкином предплечье, ближе к локтю, Илона прочитала надпись «Люблю Илону», составленную из рубцов от сигаретных ожогов. Илона завороженно уставилась на любовное послание. Такое было ей по душе. Коричневые рубцы — в центре потемнее, на периферии посветлее. Кругленькие. Илона потрогала шрамы. Плотненькие.

— Красиво, — сказала Илона, — но мало. Еще надо!

Сашка хотел, чтобы Илона снова его потрогала, да подольше, поэтому встал у зеркала и написал на груди и животе новое любовное послание. Извел две пачки сигарет, несколько раз терял сознание от боли, но ни на секунду не переставал думать об Илоне.

— Звезда моя, звезда, — бормотал Сашка, падая в очередной обморок.

Илона прочитала письмо через день, когда шрамы на Сашкином теле еще не затянулись. От них пахло жженым мясом. Она обнюхала грудь друга, обнюхала живот. Сашка почувствовал прохладный воздух, выдыхаемый Илоной, и в глазах у него потемнело. Это был экстаз. Только тогда, провалившись в сладкую темноту, он на мгновение перестал думать об Илоне. Вынырнув обратно, на влажный после дождя асфальт, он услышал приговор.

— На коже любой дурак может, — сказала Илона. — Надо по-другому!

После этого Сашка пропал. Никто не видел его ни в школе, ни на улице. Вместо него с собаками снова стал гулять сумасшедший Собачник. Илона сказала Машке и Пашке, что она могла бы построить по папиным чертежам устройство, которое обнаружит Сашку. Папа ее научил делать все что угодно из чего угодно. Она легко могла бы найти Сашку, но ей не хочется.

— Почему не хочется? — спросила Машка.

— От него воняет собачатиной, — объяснила Илона.

Через неделю Илона увидела у своего подъезда стаю плешивых дворняг. Они ее дожидались. Одна из псин, державшая в зубах полиэтиленовый пакет, перегородила Илоне дверь в подъезд, замотала мохнатой головой, заскулила. Илона приняла пакет и достала оттуда красно-бурую печень Сашки, мягкую, прохладную, увесистую. Она походила на какого-то доисторического обитателя морских глубин, лишенного панциря. Белыми нитками неумелой рукой на печени было вышито сердечко, а внутри — имя Илоны.

Илона сжала печень обеими руками, впилась в нее ногтями и прислушалась к ее стону. Сашкина печень стонала то ли от боли, то ли удовольствия, а возможно, это был стон самой Илоны, которая наконец получила то, чего хотела. Если она о чем-то и жалела, так это о том, что у нее нет и уже никогда не будет возможности запустить руки в Сашкины кишки и пожмякать их, как игрушку-антистресс.

Илона бросила печень на асфальт, смачно харкнула на нее, а потом наступила ногой. Вдавила каблук в мякоть, словно выжимала педаль газа. Тут асфальт под ногами Илоны задвигался, забугрился, треснул, собаки заскулили, и она полетела под землю вместе с Сашкиной печенью. Стало темно.

Илона не помнила, как долго она падала, как упала и сколько пролежала в беспамятстве. Она очнулась на дне пропасти. Высоко-высоко над Илоной виднелась щель, сквозь которую проглядывало небо. Темнеющее небо покинутого ею мира. Там же угадывались очертания козырька Илониного подъезда.

Илона хотела подняться на ноги, как вдруг рядом из темноты выдвинулась громадная фигура. Девочка замерла, даже дышать перестала. Над ней возвышался трехголовый пес, гладкошерстный, грязный и вонючий. На мощных челюстях пенились слюни. Он изучающе смотрел на Илону своими шестью глазами, а его змеиный хвост медленно покачивался из стороны в сторону, как водоросль под водой.

— Илона, любовь моя, — раздался знакомый голос. — Не бойся, милая, он тебя не обидит, он хороший.

Сашка подошел к Илоне и помог ей подняться. Одной рукой он придерживал кишки, вываливающиеся из живота. Илона не знала, куда смотреть — то ли на уродливого монстра с тремя головами, то ли на мертвецки бледного Сашку со вспоротым брюхом.

— Он послушный, — продолжал Сашка. — Деда Гриша его в строгости держит.

— Твой дед — старый псих, а ты его пиписька, — сказала Илона.

— Деда Гриша и правда старый, ему столько лет, сколько не сосчитаешь. Он таких собак каждые сто лет выращивает, чтобы они живых от мертвых защищали.

— Когда я отсюда выберусь, я взорву твоего деда и всех его вонючих собак, — пообещала Илона.

— Если деда Гриши не станет, ад выйдет из берегов, как самая большая река во вселенной, и затопит Землю.

— Мне плевать на твою Землю!

Илона не понимала, случайно она сюда попала или нет, но произошло это из-за Сашки и его дурацкой любви — глупой и сильной, как земное притяжение. Сегодня на обед у нее жареная курица с картошкой, но из-за Сашкиной любви она опоздает на ужин, не успеет посмотреть сериал и почитать перед сном «Автостопом по галактике». Илоне захотелось разделить Сашкину любовь напополам, а его — четвертовать.

— Тебе больно? — спросила она Сашку, кивнув на кишки.

— Нет.

— А так?

Илона потрогала Сашкины кишки.

— Нет.

— И так?

Она помяла кишки, как пластилин. Захлюпало. Если бы у нее было больше времени, Илона могла бы нахлюпать на его кишках мелодию.

— Мне хорошо, — сказал Сашка. – Мне хорошо, потому что ты со мной. Теперь мы всегда будем с тобой вместе.

— А если так?

Илона выдрала кишки из Сашкиного живота и принялась наматывать их себе на локоть. Мысли о побеге, одна смелее другой, крутились в ее голове. Пора домой, причем как можно скорее, пока она не перестала чувствовать себя чужой в этом месте, слишком живой и слишком злой. Гигантская псина зарычала, словно прочитав мысли девочки, но та не обратила на это внимания. Илона смотрела на щель над головой, прикидывая, сможет ли выбраться отсюда по кишкам, как по веревке.

— У тебя ничего не получится, — сказал Сашка. — Твое время — там — истекло. Настало наше время — здесь. Песик свернется клубочком, мы ляжем к нему в мякотку, и твои волосы будут щекотать мне лицо.

Илона поняла, что идея с кишками не сработает, поэтому перешла к плану Б. Не бойся экспериментировать, говорил ей папа. Дерзай. Она засунула руку Сашке в рот, чтобы он заткнулся, и с бесстрастным видом, будто делала так десятки раз, поставила его на колени.

— Делай со мной все что захочешь, — сказал Сашка. — Выколи мне глаза. Откуси мой язык. Растопчи сердце. Теперь я весь твой. Навсегда. Любовь — это волшебство, и с его помощью мы с тобой построим такой мир, какой захотим. Нам нужно лишь воображение и немножко терпения.

— Покажи мне ласточку, ссанина ты вонючая, — приказала Илона, и Сашка послушно лег на живот.

Она связала ему ноги и руки кишками, запустила таймер на бомбовом фитнес-браслете и швырнула его под брюхо трехголовой псины. Бабахнуло. Монстра подбросило над землей и разорвало надвое. Запахло жженой шерстью.

Пес еще поскуливал, когда измазанная в крови Илона, сосредоточенная и бесстрашная, выдрала из его грудины ребро. С его помощью девочка отпилила от туши головы, поставила их одну на другую, будто лепила снеговика, и уселась верхом на получившуюся конструкцию. Затем она проткнула желчный пузырь дохлой псины, и оттуда стала вырываться струя желто-зеленой желчи и газов. Илона подняла вверх правую руку с выпрямленной ладонью и полетела на желчной тяге к щели над головой.

— Илона, звезда моя, — прошептал Сашка.

Сквозь слезы он видел, как от самодельной ракеты Илоны по очереди отделяются ступени — сначала большая голова, потом поменьше, потом самая маленькая. Илона, его любовь, его жизнь, его сладостная мука, воспарила к небесам и оставила его в одиночестве. На Сашку она даже не взглянула.

Лохматый пес, который принес Илоне пакет с печенью Сашки, задрал лапу над бездной и помочился. Почувствовав теплые капли на своем лице, Сашка понял, что это конец.

Олег Ушаков