Proigrivatel

Плотной высокой женщине было на вид лет пятьдесят. Как и её серо-буро-малиновому пальто с изъеденным молью воротником. Обута гостья была в стоптанные туфли, а на голове у неё красовалась шляпка с уродливым розовым цветочком. Из-под шляпки выбивалось несколько сальных прядей мышиного цвета.

Круглое лицо женщины напоминало непрожаренный рыхлый блин с парой маленьких глазок и носом, съехавшим чуть влево. Полноватые губы расплылись в широкой улыбке, обнажив ряд неестественно белых, кривоватых зубов.

— Лёшенька!

Голос у неё был низкий, грудной.

— Тётя Ася… П-проходите!

Она перешагнула порог, затем перенесла через него огромный чемодан — тоже старше Светы и Алекса вместе взятых. У Алекса на лице читалась смесь растерянности и какого-то благоговения. В следующую секунду тётя Ася заключила его в крепкие объятия. Света слышала, как хрустнули кости мужа…

— Значит, здесь ты живёшь? — отстранив от себя Алекса, тётя Ася начала придирчиво разглядывать прихожую. — Мда. Грязненько.

— Эм… Здравствуйте, Ас… — Света запнулась, ожидая хоть какой-то подсказки от мужа. Как её звать-то? Александра? Асия? Агнесса?

Но Алекс даже не подумал прийти жене на помощь. Уставился на тётю, не отводя глаз. А тётя Ася, наконец, посмотрела на Свету. Вернее, сквозь Свету. У гостьи были очень крупные, словно бы выпуклые зрачки.

— Где тут руки помыть?

Света не успела заметить, в какой момент пальто тёти Аси оказалось в руках у Алекса. Тот что-то промямлил, и тётя Ася, так и не удостоив Свету взглядом, проплыла мимо по коридору. Хлопнула дверь, из крана полилась вода.

— Это что вообще? Кто она? — Света понизила голос до шёпота, хотя хотелось орать.

— Я же сказал, тётя Ася, — Алекс пытался понять, куда повесить пальто. — Я покажу потом…

Потом… Всегда у него всё “потом”.

Дверь открылась: тётя Ася вышла из ванной, вытирая руки Светиным полотенцем.

— Лёшенька, чемодан мой поставишь в комнату?

Алекс, моментально переключившись на новую задачу, сунул пальто Свете. Её первым желанием было зажать нос — пальто пахло то ли айкосом, то ли псиной.

— А ты куда… Ты куда его понёс? — Света не верила своим глазам. Алекс тащил чемодан в их спальню.

— Свет, ну тёте надо много места. Мы с тобой диван разложим… Это ж всего на недельку…

— На недельку?!

Тётя Ася, поджав губы, изучала свадебную фотографию Светы и Алекса на стене…

***

— А ты что, ничего не приготовила?

— Алекс, ты вообще-то меня сегодня обещал сводить куда-нибудь!

— И что будет есть тётя Ася?

— Я в магазин сейчас схожу… Ты пока займи её чем-то. К тебе всё-таки приехала.

Света быстро набросила куртку, схватила сумочку с кошельком — Алекс свою карту всё равно не даст — и почти опрометью выбежала на лестничную площадку…

Путь до ближайшей “Пятёрочки” занимал минут пятнадцать — за это время Света успела чуть успокоиться.

Алекс — тот ещё кадр, конечно. Да, Света привыкла многое прощать мужу. В конце концов, голова у него работала нормально. И Алекс любил Свету, просто… часто делал это по-дурацки. Иногда даже кринжово.

Света усмехнулась, вспомнив подарок Алекса на последнюю годовщину. Хотя смешного было мало. Особенно в первую минуту, когда она сняла упаковочную бумагу. Набор садовода. Алекс подарил ей набор садовода. Грабельки, лопатка, перчатки… причём перчатки — прямо в точности как у бабулек, торгующих дачными яблоками и цветами у метро.

Подруги ей даже не поверили сначала. Потом стали задавать вопросы. “Свет, он у тебя нормальный вообще? У вас всё хорошо?” Она как-то отшутилась в ответ.

Нет, Света не жаловалась. Старалась не жаловаться. Алекс был хорошим парнем, просто… со странностями. Опять же, у кого их нет? Света многое списывала на недостаток воспитания. В конце концов, Алекс с двенадцати без родителей… Но, кажется, его бабушка воспитывала. Точно не тётя.

Хотя, может, он действительно говорил про её приезд на днях? Где-то в промежутке между пересказом рабочих созвонов и последнего сезона “Разделения”.

Но блин, что же теперь — терпеть эту тётю Асю целую неделю? Чем она вообще будет заниматься? Зачем приехала? И откуда?

В “Пятёрочке” Света сперва побросала в корзину всякой заморозки, но потом, передумав, набрала свежих овощей, рыбы. Взяла пару бутылок хорошего вина. Тяжеловато будет тащить это всё, но ударить в грязь лицом не хотелось.

***

…Света открыла дверь — и в глазах защипало от тошнотворного запаха. Не разуваясь, швырнув пакеты в прихожей, она бросилась на кухню.

Алекс сидел на своей табуретке. Тётя Ася стояла у плиты, что-то помешивая половником в жёлтой эмалированной кастрюле. Пахло тухлыми яйцами, фасолью, вокзальным туалетом и квашенной капустой.

Взяв миску, тётя Ася плеснула в неё варева и поставила перед Алексом, на лице которого расплылась блаженная улыбка. Наполнив вторую миску, для себя, тётя Ася уселась за стол. Взяла ложку. И начала, чавкая и прихлёбывая, поглощать собственную стряпню.

Алекс, секунду помедлив, опустил в густое коричневое варево свою ложку. Света поняла, что её сейчас стошнит.

Она успела открыть дверь в ванную и поднять ободок унитаза, прежде чем распрощалась с содержимым желудка. И только потом, наощупь прополоскав рот под краном, включила свет.

В ванне стояла старая ржавая выварка, полная какой-то одежды. До Светы не сразу дошло, что это вещи Алекса. Рубашка, которую она ему дарила на Новый год. Шорты, привезённые из Дубая. Футболка с корпоратива. Пока Светы не было, тётя Ася затеяла стирку вещей её мужа!

А на полу стоял набранный таз — мыть пол. И драная половая тряпка.

Вот только это была не тряпка. Присмотревшись, Света узнала цвет. Персидский индиго. Это было её новое платье бохо, от Chloé…

— Алекс! Алекс!!! Что она сделала?!

Света уже не могла сдержать слёз. Она бросилась в их спальню. Комод был выворочен. Бельё от Victoria's Secret, жакеты от Moncler, сумочки от Balenciaga… Все её вещи были свалены в углу, словно куча старого тряпья на выброс.

Рядом с их с Алексом кроватью стоял чемодан тёти Аси. Света со всей злобы пнула по нему ногой — и чуть не взвыла от боли. Чемодан не сдвинулся ни на миллиметр, будто в нём было килограммов сто. От него омерзительно воняло плесенью.

Размазывая слёзы по щекам, Света снова побежала на кухню. Алекс как ни в чём не бывало сидел за столом — он уже почти доел коричневый суп. Сама тётя Ася, облачённая в засаленный халат, вновь заняла место у плиты. Её туловище казалось каким-то несуразным, бугристым. Как если бы под халатом скрывалось трое лилипутов, стоящих друг у друга на плечах.

— Алекс, какого хуя?! Кто она, блядь, такая?! Что она тут…

— Кушай, Лёшенька, кушай… — не обращая на Свету ни малейшего внимания, тётя Ася поставила перед Алексом тарелку чего-то, напоминающего разваренные макароны с кетчупом.

— Свет, — Алекс мельком взглянул на жену, и в его голосе звучало что-то непривычное — нотки раздражения, — давай только не сейчас!

— Я… Я… — Света просто не нашла, что ответить.

Тётя Ася повернулась в сторону Светы и опять посмотрела сквозь неё. Будто бы она, Света, была какой-то досадной помехой. В маленьких глазках не читалось даже намёка на неловкость. Словно бы это была её кухня.

Свете захотелось швырнуть в тётю Асю чем-то. Или плюнуть в её блинообразное лицо. Сдержавшись, она развернулась на каблуках. Сбросила куртку в прихожей — прямо на пакеты с бесполезными продуктами.

В гостиной Света принялась рыться в шкафу. Не сразу нашла ящик, в котором хранилась парочка семейных альбомов. Остались от родителей Алекса. Милый анахронизм из доинстаграмовских времён.

Родни у Алекса было немного. Как могло так выйти, что Света не помнила никакой тёти Аси? Она открыла альбом.

Маленький Алекс с папой. Вот он на даче у бабушки и дедушки. На школьной линейке с мамой. Кажется, это последнее фото, где она живая… А здесь бабушкин юбилей. Света присмотрелась. Гостей за столом она не знала. А вот ещё фото. Снова бабушка Алекса, где-то на улице. И женщина у неё за спиной…

Она узнала это пальто. Серо-буро-малиновое, с побитым молью воротником. А вместо лица — пятно зеленоватой плесени…

Света вскрикнула — альбом выпал из рук, фотографии рассыпались по полу.

— Не шуми, Свет! Тётя Ася легла отдохнуть…

Алекс появился в комнате бесшумно, прошёлся прямо по фотографиям родителей и уселся за компьютер.

— Алекс… Алекс… Кто она такая?

— Кто? — он даже голову не повернул.

— Да тётя Ася твоя!!!

Алекс надел наушники и кликнул по иконке онлайновой игры.

Света, чуть пошатываясь, вышла в коридор. Дверь в спальню и впрямь была закрыта. Дверь в их спальню. В её спальню!

Она подошла, прислушалась. Ничего, ни звука. Подёргала ручку. Заперто!

Света выматерилась, а потом, поколебавшись, достала из пакета бутылку вина. Калифорнийское, с откручивающейся крышкой. Штопор не понадобится…

***

Бокал принесла с кухни… Зажала нос, пока доставала с полки… Всё ещё воняло дерьмищем…

После третьего бокала пила уже из горла… Не так и много в бутылке осталось…

Хотя как, немного… половинка… вкусное вино… молодцы, калифорнийцы…

Шоколадку бы… или сыра… можно чипсиков…

Хотелось ещё вина… и она пошла за второй…

Комната плыла… плыл Алекс в своём кресле… он даже не повернулся… как мудак… и коридор плыл…

Вторую можно сразу из горла… Уже какая разница…

Потом она в ванной… пыталась умыться холодной водой… увидела выварку с вещами… они плавали в какой-то мерзкой жиже… пахло кислым…

Её вырвало… Кажется, мимо унитаза…

Дойти до комнаты… Лечь… Снять одежду… Снять одежду… Снять… одеж…

***

Во рту словно кошки насрали.

Она лежала на неразложенном диване. В комнате было темно, только мерцала заставка на мониторе Алекса.

Самого Алекса рядом не было.

Сглотнув, Света кое-как встала на ноги. Добралась до выключателя.

В гостиной она была совсем одна. Фотографии всё так же валялись на полу.

Света посмотрела на часы. Половина третьего. А когда она отключилась? Она не помнила.

Она вышла в прихожую и включила свет. Побрела на кухню, чтобы налить воды. И остановилась на полпути. В коридоре пахло плесенью…

Дверь в спальню была приоткрыта.

Она осторожно взялась за ручку и потянула на себя.

Полоска света упала на их с Алексом кровать…

Он лежал на ней.

Лежал, уткнувшись лицом в её раздутое вымя. Бугристое туловище тёти Аси трепыхалось, как кусок подтаявшего холодца. Она утробно стонала, подставляя Алексу то один, то другой тёмный сосок в обрамлении огромной ареолы.

— Тяжело тебе, Лёшенька, без ласки… Ну ничего… Давай, давай… Вот так, мой хороший…

Алекс сосал набухшие соски, постанывая и бормоча что-то, как пьяный. Тётя Ася облизывала губы длинным языком.

Вдруг пальцы тёти Аси легли Алексу на волосы. Она медленно, но твёрдо наклоняла его голову всё ниже, пока та не оказалась между её опухших ног.

Широкий рот тёти Аси, раззявленный в жуткой и бесстыдной улыбке, напоминал открытую рану. Её белые-белые зубы как будто светились в темноте.

Головы Алекса уже наполовину не было видно. Её поглощала промежность тёти Аси, поросшая омерзительной плесенью. Света видела, как дёргается левая нога Алекса. Почему-то только левая.

Поборов первый шок, она бросилась к мужу. И зацепилась за что-то ногой. Чемодан на полу. Перед глазами Светы всё вспыхнуло и погасло, и она опустилась на дно тихой черноты.

***

Она открыла глаза. Тишина. Гостиная, залитая светом.

Она лежала на неразложенном диване. Голова болела жутко.

Встав, кое-как доковыляла до кухни. Налила стакан воды и жадно выпила.

Осторожно заглянула в спальню. Кровать была застелена. Её одежда так и валялась в углу. А чемодана не было.

Алекс и тётя Ася тоже исчезли.

Она достала из кармана телефон и набрала Алекса. Почти сразу услышала звонок из гостиной: айфон мужа лежал на компьютерном столе.

Шатаясь, вышла в прихожую. Взгляд упал на зеркало над обувницей.

Она не видела собственного лица. В зеркале отражалось пятно зеленоватой плесени.

Андрей присвистнул – дыра. Опустился на лавку, ещё раз огляделся и указал Сане на табличку с названием остановки:

– «Задний ручей», видал?

– Гусь говорил, – не удивился тот, сел рядом. – Прикинь, у них герб какой?

– Ну?

– Жопа, а из неё водичка течёт! – заржал Саня.

– Стыдно за тебя… Выпускной класс, блин…

Автобус закрыл дверь, через секунду открыл, водитель выругался, и выскочила Аня.

– Анька, тоже уснула? – поинтересовался Саня.

Аня выглядела усталой: голова вниз, иссутулилась чего-то вся. Пальцы тонкие теребили ярко-розовые творческие волосы.

– Милые носки, – вяло кивнула она Андрею. На жёлтых носках фиолетовый котик показывал факи.

– Дурацкие, – посмотрел туда же Саня. – Яркие, ни к чему. И мему сто лет в обед.

– Дурацкие, – согласилась Аня. – Но милые.

– Ми-и-илые! – передразнил Саня. После с интересом взглянул на Андрея, и бровями так: вверх-вниз, вверх-вниз, тыц-тыц. Андрей тут же решил, что ноги его больше не будет в обычном, невыпендрёжном носке.

Их прервала незнакомая женщина, она вышла из магазина и заорала:

– Так, детдом из Москвы – вы? Кто здесь Пе́гусов?

Гусь-из-Москвы-вы тут же подскочил к ней, сунул какие-то бумаги.

– Ага, – сказала женщина. Потом снова закричала:

– Си́роты, подходьте сюда!

Подростки недовольно заворчали, но подошли. Привычка слушаться властных женщин так въелась – не вышибешь.

– У нас не принято… – начал было Гусь и замолчал. Тоже, видимо, опасался властных женщин.

Казалось, будто гравитация действовала на неё сильнее, чем на других: щёки и складки возле глаз сползали вниз, как у бассета, кольца подбородков прятали шею, массивная грудь тянулась к пупку. Коренастая, невысокая, она была похожа на комичного, но вредного гнома. С длинным и худым Гусём они составляли забавную парочку.

– Гимли и Леголас, слышь, – шепнул Саня.

Андрей прыснул, даже Аня улыбнулась.

– Вы не ржите там, интернат, а слушайте. Пойдёте по дороге, – она показала за шлагбаум, – мимо тех домов, – показала на пятиэтажки, – от них направо, там канатка, отвезёт вас в гору. На горе – всё: парк, эко-тропы эти, кафе, дендрарий, смотровая площадка. Сильно только не разбредайтесь, можете потеряться. А могут и наши ребята накостылять, с них станется. Столичных здесь у нас того, не очень. Вместе держитесь.

– Давайте лучше в автобусе посидим! – задорно выкрикнул кто-то из толпы.

– Пожалеете! Тут не Москва, но многие почку дьяволу продадут, чтобы на наши красоты посмотреть!

Женщина засмеялась собственной шутке, щёки и складки на шее затряслись, грудь задёргалась. Никому не было смешно, а в этом «пожалеете» Андрею даже послышалась угроза.

– Всё! – закончила гномиха.

Сквозь класс она прошла к интернатскому ПАЗику, вперевалочку, кряхтя, влезла на высокие ступеньки, села возле водителя. Тот закивал, завёл двигатель, и автобус уехал по шоссе.

– Куда это они? – спросил Саня.

Гусь ответил:

– Наверное, автобус отгоняют, чтобы никому не мешал.

Андрей огляделся – кроме их класса, никого.

– А это кто была? – спросил.

– Не знаю, – Гусь задвигал узкими плечами. – Глава чего-то тут, то ли парка, то ли всего посёлка… Ладно, пойдёмте, пока погода хорошая.

Весёлой кучкой класс двинулся к шлагбауму.

Аня вдруг поймала пальцы Андрея, посмотрела в глаза:

– Без меня не уходите, я сейчас.

Отошла к туалету и заперлась там.

Пацаны встали как вкопанные. Андрей с удивлением рассматривал пальцы, до которых дотронулась Аня. Саня снова делал бровями «дыг-дыг» и «тыц-тыц».

– Клеится к тебе, слышь, – резюмировал он.

– Да брось… Из-за носков, что ль?

– Дурак? Дались ей твои носки дурацкие. Тут что-то другое… Ты за ней с сентября собачкой ходил – не замечала. Типа, я новенькая, осмотрюсь пока, найду получше, ля-ля-тополя. И тут вдруг, – бац, – замечает! Странно это мне.

– Или завидно.

– Фу, завидно, скажешь… Чего она там, застряла?

Последние спины одноклассников скрылись за поворотом дороги, класс ушёл вперёд.

Аня наконец вышла. Саня фыркнул:

– Ну-у, засиделась. Руки хоть помыла?

– Спасибо, пошли, – это она Андрею, Сане игнор.

Пошли.

Поднялись на холм, от шлагбаума метров сто. Перед поворотом Андрей оглянулся – сверху хороший обзор на остановку и площадку. Какой-то мужик закрывал шлагбаум на замок. Из каморки кассы вышла женщина, стала запирать дверь. Продавщица из магазина возилась со своим замком. Ни посетителей, ни машин, никого. Стало не по себе.

Пошли.

На дороге тоже никого. Впереди замаячили пятиэтажки, будто вымершие.

– Тихо как, непривычно…

– А чего ты хотел, – подхватил Саня, – тут же не сезон. Туристов нету. Сам посуди, дендрарий, да? Какой в ноябре дендрарий? Смысл разглядывать голые деревья?

Андрей посмотрел наверх, на одиноко болтавшиеся жёлтые листочки. Пнул ворох на дороге.

– Немного всё-таки осталось, листьев…

Саня продолжал:

– На фиг нас Гусь в эту дыру завёз? Получше ничего на каникулы не нашёл? Небось сказали, что детдому бесплатно, он и повёлся. А бюджет себе…

– Он из-за меня… – полушёпотом прервала Аня.

– Что?

– Я ему подсказала это место. Тут красиво, и ехать недалеко.

– А ты откуда знаешь?

– Была здесь. Были. С прошлым классом.

– Это от которых ты к нам сбежала?

– Саня, блин, фильтруй базар! – не вытерпел Андрей.

– Да чё такого сказал? Чё ты затыкаешь-то?

Под Санины причитания они поднялись на ровное место, где высились пятиэтажки. На подоконниках растения, на окнах занавески, на балконах привычный хлам, но чьё это, кому? Никого нет. Все будто спрятались за шторами и наблюдают.

Когда-то здесь был асфальт, вон его серые остатки. Лепились друг к другу заброшенные гаражи, когда-то у них были ворота и крыши. Когда-то в них стояли автомобили – теперь только вечный бурьян внутри и три буквы снаружи. На первом этаже дома – магазин. Так и написано: «Магазин», большими, обветшалыми буквами. Буквы есть, а магазина нет. Когда-то…

– Э, народ! – неожиданно окликнул хрипатый голос.

Из остатков гаража вылезли трое невзрачных подростков, в одинаковых спортивных костюмах. Подошли развязной, одной на всех, походкой.

Андрей и Саня напряглись. Предупреждали же про этих «наших ребят», и про не разбредаться говорили. Вот и получили.

Местные полукругом обступили троицу.

– Здоро́во! Туристы, да? И как вам здесь?

– Нормально… – Андрей пожал плечами.

– Нормально, – передразнил большеносый. – Да у нас офигенно! Смотрите, как на канатке подниметесь – не пропустите смотровую площадку. Вид на озеро – сумасшедший! Дендрарий я лично не особо понимаю…

– Ага, я тоже, – покивал Саня. Он расслабился: угрозы от местных не чувствовалось.

Большеносый кивнул, продолжил:

– Это да, на любителя. Девчонкам заходит обычно.

В пятиэтажке громко распахнулось окно на втором, из него наполовину вылезла женщина в халате, крикнула:

– Серёжа, отойди, не мешай ребятам! Им идти надо!

И ещё махнула в сторону, куда идти. Потом изобразила руками косой крест и ещё раз показала направление.

– Блин, вы из детдома, что ль? – догадался носатый Серёжа и отвёл глаза. Его дружки тоже засмущались, парням как-будто стало стыдно.

– Ну да, что? – Саша пожал плечами.

Носатый Серёжа отступил на шаг, как от заразных.

– Да ничё, блин! – произнёс он неожиданно резко. Дальше продолжил, подначивая сам себя, распаляясь всё больше:

– Нахрен вы припёрлись?! Сами виноваты! Думаете, жалеть вас должны, раз родичей нет? Вы ж лучше нашего живёте в Москве своей петушиной, рожи отожрали на государственных харчах! Ещё и квартиры вам дадут, да? Ждёте квартирки? Тоже за наш счёт, по сути. Чёт нам с пацанами ничего не дают, блин, барахтаемся тут в говне, копейку зубами вырывать надо…

– Пусть их, Грек! – пробормотал его товарищ, положил руку ему на плечо. Серёжа злобно зыркнул, скинул руку, сплюнул.

– Валите, валите! Но попомните – никто вам ничё не должен, это вы всем должны, на вас столько лет деньги тратили. Может, и оплатить должок придётся, – он подмигнул и не спеша отошёл с дороги, пацаны за ним.

Троица ускорила шаг, оставшиеся дома быстро проскочили. На безопасном расстоянии Андрей спросил:

– Вы что-нибудь поняли? Что это было?

Аня сказала вслух то, что крутилось в голове у каждого:

– Идиоты просто…

После молча, с подпорченным настроением, пошли по дороге, вымощенной жёлтыми листьями.

Зря придурки напомнили про квартиры, теперь у Андрея не получалось выкинуть свою из головы. Когда живёшь кучно в тесном коллективе, своё жильё – мечта. Пусть не квартира, хотя бы комната, но своя. Обязательно с дверью, с замком. Захотел – открыл, захотел – валите все. Хоть кто стучись, хоть Папа Римский – пошёл ты, Папа, жди за дверью. В фантазиях Андрей уже въехал в своё жильё, на дверь закрылся и наружу только за едой, туда-обратно, перебежками…

Приятные мысли прервала Аня:

– Смотрите, – она показала на заброшенное здание, что темнело чуть в стороне. Окна выбиты, дверей нет, крыша частично обвалилась. Подошли поближе. Табличка «Биологический институт» возле дверного проёма. Заглянули внутрь. В коридоре бывшего института гнили столы и стулья. В углу стояли мётлы, штук десять.

– Был институт, а теперь тут хранятся мётлы, – грустно сказал Андрей. – Здесь всё так. Всё какое-то, не знаю, бывшее…

– Нищета и собаки, – шутнул Саня. – Только без собак.

Андрей продолжил:

– Интересно, чем вообще местные живут? Вот сезон закончился, туристов нет, и что? До города три часа ехать, и что, ездят?

– Выгрызают копейки друг у друга, – напомнил с усмешкой Саня.

Пошли.

– Знаете, – неожиданно начала Аня, – в прошлом детдоме рассказывали страшилку. Класс тоже поехал на экскурсию, обычную, ну… Поехали и поехали, ничего. Только никто назад не вернулся. А класс тоже детдомовский был… И…

Она замолчала.

Андрей и Саня переглянулись.

– И что? – поинтересовался Андрей, когда пауза затянулась.

– Что?

– Класс твой уехал, пропал, дальше чего? – расспрашивал Саня

– Мой? Почему ты думаешь, что мой? – Аня взволновано заглянула Сане в глаза.

– Из истории твоей, ну? Куда делись? Нашли их?

– Не… Не искали даже.

– Да ну, брехня. Двадцать человек исчезло, и пофиг всем?

Аня пожала плечами:

– Не нужны такие никому, ни родителям, ни государству… Чтобы проблем не было, оформили, будто кого-то перевели, а кто-то сбежал… И дальше молчали…

Она вдруг остановилась, вытянулась и высоким голосом продекламировала:

Сдобным, жёлтым червяком,
Полз по кошке майонез.
Кошка сдохла, хвост облез –
Не болтают о таком…

Саня прыснул, Аня тут же замолчала. Андрей толкнул друга локтем в бок.

– Твои, что ль? – спросил он Аню.

Та кивнула.

– Я тоже в стихи умею, – веселился Саня, – И днём и ночью Гусь учёный всё ходит…

– Саня, блин, достал! – за друга стало стыдно. – Давно ты пишешь? – спросил Аню.

– С детства. У меня мама поэт. И музыкант. Была…

Андрей уставился на Аню. Та наматывала розовые волосы на палец, распускала пружину, снова наматывала. Остекленевший взгляд вперёд, но на самом деле назад и внутрь, в прошлое.

– Она была очень талантливая. Всё время писала… Бухала, правда, тоже всё время. Поставит нам с сестрой макароны варить, и в отключку. Они час варились, и два, и три. А мы потом ели эту подгоревшую макароновую медузу…

– Фу, – представил Саня.

– Очень вкусно было… Сейчас бы хоть разок попробовать…

Пошли в тишине.

Аня смотрела вперёд, Андрей на неё. Он понимал, что всё это неправда – мать, сестра, медуза. Он два месяца потратил, чтобы узнать больше о новенькой, следил, расспрашивал, добрался до личного дела. Там всё просто: с трёх лет по детдомам, в графе родители прочерк, в графе родственники прочерк. Не знала она мать, не было сестры, не знала ничего о своём прошлом, и не могла знать. Аня врала, и врала бездумно, отчаянно, будто завтра и жить не надо.

Эта мысль затормозила Андрея, удивила. Он подхватил Саню за локоть:

– Мы сейчас, за куст только зайдём, а то потом вдруг негде…

– Да? – удивился Саня.

– Да, – и шёпотом, – пошли.

Аня смущённо отвернулась, смотрела на гору. Парни за кустом делали дело, Андрей шептал:

– Она сегодня странная. Кажется, задумала что-то, ну… Может с собой что-то сделать, понимаешь?

– Да с чего?

– Ты присмотрись: нервная, дёрганная. Обычно другая. Байка эта странная, к чему? Стихи вдруг какие-то непонятные, про смерть.

– Про кошку?

– Неважно. Врёт как не в себя. С нами ходит везде, с чего бы?

– Врёт?

– Неважно. Отстали вон с ней, последние идём. Вдруг она решила с горы спрыгнуть? Или с этого, как его…

– Канатной дороги?

– Да, с подъёмника. Соскользнёт вниз, и хана.

– И что?

– Что?

– Связать её, что?

– Присматривать.

– Ты и так весь день её присматриваешь. И да, она точно свихнулась.

– Тоже заметил странное?

– Только сумасшедшая будет хвалить твои дурацкие носки.

Пошли.

Возле канатной дороги встретили пару одноклассников, остальные уже поднимались вверх.

Подъёмник, как и всё вокруг, удручал. Под солнцем навес, под навесом огромное крутилось колесо, скрипело, двигало трёхместные, крашеные лет двадцать назад, лавки. Те спускались, прикреплённые к металлическому канату гнутой штангой, качались, разворачивались на колесе и поднимались обратно. Валялась одноколёсная тележка, наполовину съеденная ржавчиной, наполовину тенью.

На засаленной раскладушке полулежал пьяный старик со слезящимися красными глазами. Видимо, контролёр. Он привстал, махнул рукой, мол, садитесь – справитесь, сам же глотнул из бутылки. После бухнулся на раскладушку, задел коленом столик, облился запивкой, принялся вытираться рукавами, сделался ещё более жалким и старым.

Андрей, Аня, Саня – троица встала на линию посадки, сзади их легонько в колени подтолкнула лавка. Сели, пристегнулись, оторвались от земли. Аня посередине, мало ли, вдруг держать придётся.

Поехали.

Через пару минут Андрей обернулся. Возле маленького навеса стоял маленький, пьяненький старичок. Он качался, будто лавка на канатке, левой рукой держался за опору, правой крестил их в спину какой-то усталой спиралью. Андрей вздрогнул и решил больше не оглядываться.

Канатка уходила вдаль, вверх, на гору, в синее небо и белые облака. Снизу шевелился осенний лес. Падали листья. Тихо. Светило солнце. Зудели уставшие от подъёма мышцы. Нога касалась Аниной ноги. Было хорошо.

– О, гля, внизу чей-то тапок, вон, вон желтеет, – Саня показал, до тапка было метров пятнадцать.

– С лета ещё, наверное. Ногами бол…

Андрея прервал хлопок, эхом раскатившийся над лесом.

– Ого, – удивился Саня, – салют что ль? Встречают, как почётных…

Раздался второй хлопок, за ним третий. Прислушались, ждали ещё. Тихо. Аня напряглась, свою нервозность она передавала Андрею через одеревеневшую ногу.

– Стреляют? – робко спросил Андрей.

– Да чё ты? – Саня улыбался. – Там парк наверху, аттракционы какие-нибудь…

Его слова утонули в том же гулком шуме, уже ближе, отчётливей.

– Ну, может и стреляют. Охотники. Странно, конечно, но народ тут дикий…

Бах. Бах.

– Анька, не дрейфь, чего бледная такая?

Бах.

– …Меня убьёт непойманная птица, – вдруг продекламировала Аня своим особенным высоким голосом для стихов. – Меня убьёт отравленность грибов. Меня убьёт желание напиться…

– Анька, хорош, ты чего?

– Аня, что с тобой?

– …Плохой воды среди болотных мхов…

Бах. Бах.

Аня заголосила стихи дальше, как молитву, без выражения. Стеклянный взгляд уставила в небо.

– Анька, ты только, блин, не прыгай, психованная!

– Аня! – Андрей развернулся к ней, затряс за плечи. – Ты просто испугалась, но ничего страшного. Смотри! Смотри, вон мужчина возвращается. Мимо нас поедет, спросим у него, что за шум, где там кто стреляет… Сейчас…

Бах. Бах.

Саня стал вглядываться в человека, который спускался на канатке им навстречу.

– На Гуся похож. Худой, в пальто… Эй! Э-э-эй! Тут Аньке хреново!

– …Уютно, мягко лягу под сосною, в глазах запляшут мухи, мохи, мхи… – почти завывала та с надрывом.

– Пьяный что ль…

– А-а-а-а-а! Ты видишь? Саня, ты видишь?

– А-а-а-а-а!

– На хрен!

– Какого?!

– Он мёртвый, блин!

– Пол-башки нету!

– Это Гусь!

– Мёртвый – Гусь!

– …Свернувшись зверем, я тихонечко провою…

– Заткнись ты! Заткнись!

– Блин, да что тут…

Бах. Бах. Бах.

Стреляли наверху, стало слышно отчётливо. Стреляли по-настоящему.

Показалась следующая за Гусём лавка, на ней сидели двое школьников, положив головы друг другу на плечо, будто устали.

– Смотри, Ромик с Жекой!

– Может, уснули? – без всякой надежды, хватаясь за соломинку тускло спросил Андрей.

– Дурак – уснули? Какой, блин, уснули – на куртках кровь! Там стреляют в упор наших, блин!

– Да кому это надо? Не может такого…

– Андрюха, соберись! Видишь? Видишь?! Посмотри! Может быть!

Аня замолчала и замерла.

За лавкой с парой одноклассников спускалась другая, с такой же уснувшей тройкой. За ней, вдалеке – ещё. Андрей не хотел смотреть. Мозг застыл и толком не работал. Он глядел вниз, думал, что может, и не так высоко здесь, этажей пять или чуть больше. В траве замелькала оранжевая куртка Катюхи Самохиной. Андрей показал Сане:

– Катюха прыгнула, смотри…

Тело в траве не шевелилось.

Снова выстрелы, уже почти над головой. Бах. Бах!

– Саня, посмотри телефон, сеть есть?

– Нету…

– Вот и у меня. Лес вокруг…

– Блин, блин, блин... – заметался Саня. – Надо слезать как-то… Может, верёвку из одежды вниз…

– Высоко всё равно.

– И что тогда?

– Смотри!

На лавке впереди них стоял кто-то, держался за штангу одной рукой. Издалека почти не разобрать кто, но вроде Серёга Птицын. Его лавка приближалась к опорному столбу.

– За столб цепляться хочет, – понял Саня.

– Толстый столб, не ухватить…

– Не каркай, блин!

Серёга оттолкнулся от лавки, но та сильно качнулась назад, не дав опоры ногам. Серёга с криком полетел, со столбом он встретился уже почти в самом низу, ударился головой, вывернулся, сложился ногами кверху. Больше не кричал. Зато его соседка по лавке, скорее всего это Ленка Шагова, кто ещё, визжала без перерыва. Она заехала на гору, её лавка скрылась из виду.

Бах! Бах!

Визг прекратился. Андрей почувствовал, как приподнялись волосы на руках. Услышал:

– Хер вам!

Это Саня, смелый Саня, встал на лавку и, обхватив ногами штангу, полез наверх, к канату.

– Чего творишь?! – крикнул ему Андрей.

Саня уже держался за канат.

– Хер вам! – повторил он. – Я на столб перелезу!

– Куда? Там ролики, там механизм!

– Можно ухватить дальше, за после них, можно зацепиться!

Саня, упёртый Саня.

Лавка поравнялась с опорой. Он бросился, схватил железку за механизмом, лавка отъехала, опора ног пропала, Саня повис и закричал. Пальцами он держался за железку, но предплечья его упёрлись в ролики, ползущий канат срывал с них кожу, Саня, ловкий Саня, он всё кричал, одна рука проскочила между роликами, захрустела, он разжал кисти, но не упал, а всё висел на застрявшей, жёванной руке и кричал, кричал. Лавка дёрнулась, остановилась, вся канатка встала. Но борьба не равна – рука против механизма, кость против металла. Ролики пропустили остатки руки между собой, Саня, борец Саня, полетел вниз.

Поехали.

Андрей отвернулся. Во рту образовалась гадость и сухость, будто горчичник пожевал. Мелькнула мысль: может, тоже туда, за другом? Чего тянуть? Он и раньше знал, что умрёт, ну, знал и знал. Теперь он это понял отчётливо.

Аня сидела – зажмурившись, закрыв ладонями уши, свернувшись в беззащитный клубок. Аня.

Лавка поднималась последние метры. Ещё немного.

Показались направленные на них стволы ружей. Андрей узнал стреляющих – мужик со шлагбаумом и женщина-кассир. Андрей прилепился к Ане, наклонился над ней, хоть немного прикрыв собой. Сжался, отвернулся. Выстрелов не было. Посмотрел – мужчина и женщина опустили стволы. Мужчина сказал:

– Приехали, конечная. Вылазьте.

Их стащили с лавки, их толкнули, поволокли за шиворот, как зверят. Шевелился парк, молчали аттракционы, возле колеса их ПАЗика лицом вниз лежал шофёр. Не смотреть. Взгляд вниз. Вялые ноги, мокрые джинсы, на кроссовках грязь земли и кровь ребят…

Их подвели к крыльцу старого деревянного сруба. Им открыли дверь. За дверью крохотная комната: стол, монитор, бумаги, стулья. В углу икона, по стенам грамоты: «Биологический институт. Лучший отдел 1989», «Биотехнологическое рацпредложение», имя, дата, не разобрать. Над столом герб с надписью «Посёлок Задний ручей». На гербе синяя полоса и какая-то мышь – всего-то.

Из-за стола смотрела на Андрея женщина-гном. Женщина – начальник чего-то тут. Она вдруг засмеялась:

– Ну и рожи у вас, си́роты!

Задрожала обвисшая кожа, длинная грудь зашевелилась, как животное в мешке.

– Анька, чего, не стой! Паренёк, закрой дверь, нам с вами лишние не нужны!

Андрей послушно потянул на себя створку. Двое и начальница остались одни в комнате. На крыльце, с другой стороны двери, осталась пара с ружьями, на всякий, мало ли. Они недолго постояли, послушали доносящийся до них уверенный женский бас, прерываемый иногда подростковыми выкриками. Да нормально всё, чего ждать. Нормально.

Люди с ружьями ушли по своим делам и крыльцо опустело.

Обычное крыльцо, простое, пустое. Тетива небольшой лестницы справа подгнила, ступени чуть косые поэтому. Доски пола почернели от влаги, в щели забилась грязь. Перила крыльца заурядные, без излишеств. Стоят ровно, но лучше не рисковать облокачиваться на них. На паре столбов крыша. Столбы тоже не украшены, никакой, например, резьбы, завитушек всяких. Иногда такие столбы красят, но не в этот раз. Желтоватый хвойный брус сто на сто, весь в трещинах, вот и всё. Крыша крыльца сверху металлическая, если дождь по такой зарядит – загремит. Снизу отделана вагонкой. Дверь массивная, закрыта плотно. За дверью разговаривают, эмоционально, что-то важное, наверное. Между дверью и крышей паутина. Подрагивает при малейшем ветерке. В паутине высушенная летняя муха, отлетала. Прошло пятнадцать минут ожидания.

Вот на крыльцо поднялась сухая, сутулая баба в пальто, без стука распахнула дверь. Андрей и Аня обернулись в проём. Бледный Андрей, зарёванная Аня.

– Маш, погоди! – подняла руку женщина-начальница. – Хотя не, не годи, мы тут всё. Да? Поняли? Андрюша, ты понял? Не зыркай так, не зыркай! Жить будешь, жильё какое-никакое получишь, если нормально отработаешь. Понятно, ты на всём готовеньком привык, к работам не приучен. Вы как чайки: дай только, дай! Анька вон справилась, и ты справишься. А ты не реви, дура! О сестре подумай. Побесишься и перебесишься, и будешь дальше жить, чего. Нормально же всё. И про ментов понял, Андрюш? Бесполезно. Они с ваших квартир кормятся, самого же и того. Всё! Идите, вон, на смотровую площадку пока, не зря ж поднимались. Маш, а ты пол протри, да? Глянь – кровякой натоптали. В следующий раз скажу Синичкиным, пусть в бошки не стреляют. Будем пробовать глаза брать, не только почки. Ножом же можно, не знаю, всё чище, чего кровить почём зря. Вон тряпка в углу.

Баба наклонилась к комку тряпки, похожей на серые кишки. Андрей и Аня вышли.

Вид со смотровой был потрясающий, будто мир заново родился. Яркое солнце. В белом, кучерявом облаке давно закончилась рассветная дискотека. С горы стекал тот самый ручей, впадал в большое озеро. По озеру мчался катер в тумане блестящих капель.

Аня продекламировала:

…Впереди искрится водная гладь,

Позади дымится водная пыль…

– Тоже твои?

Кивнула.

Помолчали.

– Сука ты крашеная.

Лёлька!

Я кручу головой. Где она? В полумраке нашего нового пристанища не сразу видно лежащее в углу худое тело. Я опираюсь на локти и подползаю, подтягивая за собой онемевшие ноги. Амина начинает выть. Тоненько, как щенок. И от этого мне становится ещё больнее.

Лёлька смотрит стеклянными глазами в потолок. Горло и грудь залиты бордовым. Застывшая эмоция безразличия навечно остановилась на кукольном лице. Ей было тринадцать. Она была очень сильная. Она классно пела под гитару и любила танцевать. Ещё она говорила, что однажды обязательно прыгнет с парашютом салатового цвета. Её любимого. А теперь она лежит здесь с грязным носовым платком во рту и разрисованным чёрной ручкой лбом. Урод постоянно пишет на наших лицах какие-то символы.

– Лёлечка. Кажется. Не дышит, – повторяет Амина в этой глухой и давящей на уши тишине.

Я достаю изо рта окаменевшей Лёльки платок, пропитанный кровью и слюнями, аккуратно разворачиваю его. Внутри восемь ногтей. Восемь отсутствующих ногтей с Лёлькиных пальцев. Вот же больной ублюдок!

– Амина, ты… ты видела… как он… – голос мой дрожит.

Малышка начинает истерично визжать и топать ногами, а затем резко замолкает.

Щёлкает замок.

Дверь скрипит.

Заходит он.

В тканевой маске с улыбающимся Лёлькиным лицом, испачканной бордовыми отпечатками пальцев. На его голое жилистое тело натянут оранжевый топ на тонких бретелях, который свернулся и еле прикрывает впалую волосатую грудь. На правой ноге болтается юбка в горошек. Леся была полной девочкой, и потому он надевал её стрейчевое платье на себя полностью, а вот с Лёлькиной одеждой так не вышло – она была ему мала.

– А я вот месьтаю с парасютом прыгнуть, – кривляется ублюдок и наклоняется ко мне. Смахивает с маски сальную чёрную чёлку и, чуть слышно напевая знакомую песню, начинает танцевать.

В углу затихает Амина.

«И лампа не горит… и врут календари…» – тихо пела Лёлька вчера, когда он в очередной раз её избил. А потом вдруг встала с пола и начала медленно танцевать. Она корчила лицо от боли, сгибалась в животе, но вновь выпрямлялась и продолжала исполнять свой странный медленный танец с безумной улыбкой на лице.

“Приве-е-ет! Мы будем счастливы теперь и навсегда-а-а…” – тянет ублюдок тонко.

Он танцует, словно кто-то дёргает его за невидимые верёвочки. Странно, но движения его и правда похожи на Лёлькины. Будто она забралась внутрь его тела и шевелит чужими ногами и руками. Смотрю на него до тех пор, пока тошнота не поступает к горлу и меня не выворачивает какой-то серой пеной. Вода и правда была со странным вкусом в последний раз. А может, это от уколов. С первого дня он нас чем-то накачивает.

– Пожалуйста, хватит. Не надо… – шепчу я, но голос обрывается на последнем слове.

Я начинаю плакать, а Амина, услышав меня – скулить.

Он замахивается и кричит:

– А я вот! Мечтаю! С парашютом прыгнуть!

Зажмуриваюсь. Удар. В ухе что-то больно взрывается, челюсть трещит, и я вырубаюсь.

Его зовут Витя.

Его привезли в наш детский дом ещё осенью. Вместе с такими же двумя ДЦПшниками: Серёгой, от которого избавилась богатая мамаша, и Катей Гороховой – её родители–алкаши умерли давно. У Вити истории не было, да мы и не спрашивали. Обычно воспитанники с таким диагнозом попадали к нам ненадолго, пока не освобождались места в соседнем доме-интернате для детей с особенностями развития. Катю с Серёгой быстро забрали, а вот Витя жил у нас около месяца.

Я не обращала на него внимания. Типичный “кривляка” – так мы называли всех ребят с этим диагнозом. Выл, как и все они, смотрел в никуда и пускал слюни. Однажды он случайно коснулся моей ноги скрюченной кистью, заулыбался, а я дёрнулась в сторону и брезгливо сморщилась. Витя жалобно замычал. Теперь я понимаю, что всё это время он притворялся.

Мы очнулись здесь вчетвером около недели назад. А может, и больше. Я, Амина, Лёлька и Леся. Последнее, что я помню до этого – как встала ночью в туалет. Девчонки сказали, что собирали вещи, на следующее утро двух из них должны были удочерить – Лёльку и Амину, а Леся планировала очередной побег. Она постоянно сбега́ла. И все они помнят одно: как легли спать, а проснулись уже в подвале.

С первого же дня он устраивал свои безумные театральные представления. Не знаю, как это ещё назвать.

Объявлял себя сам:

«Уважаемые зрители! – обращался он к нам и голым бетонным стенам. – Перед вами выступает Великий Архимим!”

Лесю он убил первой.

Случайно.

Она завизжала и напрыгнула на него сзади, когда он принёс нам воды. Я даже не сразу поняла, что произошло, и почему её тело лежит на полу в крови и не двигается. Он орал, что для Леси был приготовлен специальный ритуал, а эта сука испортила ему третьи «Греческие похороны». Он зло посмотрел на меня и удовлетворённо произнёс:

– Точно. Ты же ещё есть. Значит, её буквы будут твоими. Йота, Каппа, Ламда-да-да…

…Я тяжело разлепляю один глаз. Второй, кажется, совсем заплыл. Во рту вяжет, очень хочется пить. Запах кислятины разъедает мой нос, и меня бы вырвало, только внутри пусто. Нет сил подняться даже на руки, и я шепчу в полумрак:

– Амина. Попроси воды. У него. Пожа…

В углу шуршат подошвы о песок и слышится тоненькое:

– Лёлечка, кажется, не дышит.

Меня словно обжигает кипятком.

Это не Амина.

Шаркающие шаги. Мерзкое громкое дыхание. Вырезанное из фотографии лицо восьмилетней девочки нависает надо мной, опускается близко. И я замечаю висящую на краю маски розовую заколку. А вокруг шеи повязанный бело-синий шарфик.

Её шарфик.

– Нет! Нет! – отворачиваюсь я.

Пытаюсь отползти, но руки ватные. Ищу Амину взглядом, но не нахожу.

– Лёлечка… не дышит, – повторяет он и начинает театрально плакать, подражая маленькому ребёнку.

– Пожалуйста, не… не надо… – Чувствую как лопается кожа на моих пересохших губах.

– Лёлечка, кажется, не ды-шит, – пищит он в ответ, передразнивая.

Витя садится сверху, упираясь коленями в мои руки, и смеётся. Я сжимаюсь от боли. Он достаёт из-за уха гелевую ручку и старательно начинает выводить мне на лбу очередную букву. Я замираю. Двигаться нельзя. Однажды Лёлька попыталась, и он вырвал ей ногти.

Ублюдок встаёт, исчезает в темноте.

Вскоре мимо меня волочится тело Амины. Он тащит её за ногу, поднимаясь по бетонной лестнице. Маленькая голова глухо стучит о бетон.

Бум. Бум. Бум. Бум.

Я закрываю глаза и реву. Сворачиваюсь улиткой, вцепившись зубами в кулак, и жду своего последнего завтра.

Во сне приходят девочки.

Леся. Лёлька. Амина.

Стоят в углу, грязные, худые, жмутся друг к другу. Потом опускаются на колени и ползут ко мне, вывернув кисти рук в обратную сторону. На их лицах маски с его фотографией.

Утром ублюдок швыряет в меня засохшей булкой и банкой колы.

«Жри!» – орёт он сверху пьяным голосом и ржёт.

Я всё жадно съедаю и выпиваю. Желудку, кажется, не нравится, но мне вкусно. Ноги сегодня болят, словно отошли от наркоза. Я их чувствую, шевелю пальцами. Мышцы выкручивает, но я думаю, что смогу встать.

Отползаю к стене, обхватываю руками колени.

Ублюдок вскоре спускается в ярко-красном покрывале, с нарисованной маской клоуна на лице. В руках топор и лист бумаги, по которой он читает мне приговор.

Дышать становится больно.

Лёлька, Леся и Амина ходят вокруг него. А ещё Таня Чурикова – её удочерили два месяца назад. И Оля Соколова – её перевели в четырнадцатый детский дом. Ещё одна девочка с короткой стрижкой под ёжик. Я её не знаю. Грязные, в ссадинах и кровоподтёках, они щурят глаза, шипят, словно маленькие злые котята. А потом Лёлька садится рядом, берёт меня за руку и начинает петь:

«...мы будем счастливы тепе-е-е-ерь и навсегда…»

Урод наклоняется и приподнимает маску, открывая нижнюю часть лица. Его глаза словно заволокло чёрным. Серые, обветренные губы растянуты в кривой улыбке. Кислое дыхание заставляет меня опустить голову.

«Смотри на него!» – цедит откуда-то сбоку злым голосом Лёлька, а я обессиленно мотаю головой.

«Смотри. Ему. В глаза!» – настаивает она.

И я поднимаю взгляд.

Лёлька дёргает меня за ладонь и резким движением достаёт из-за его уха ту самую ручку, а потом двумя точными ударами оставляет две кровавых дыры на месте его глаз.

От неожиданности и страха я начинаю орать. Урод бросает топор. Со звериным воем хватается за лицо.

– Тварь!

Сгибается в животе, крутится, и, выставив вперед красные блестящие ладони, щупает воздух. Лицо его кривится, по щекам неровными дорожками бегут кровавые ручьи. Я отползаю в сторону, встаю, а он улыбается и безостановочно повторяет:

– Мне бойно! Аминочке бойно! Лёлечке больно! Нам больно! Больно! Больно! Твоя последняя буква – Ламда-а-а-а!

Мой взгляд упирается в топор, который лежит совсем близко от стены, ещё немного – и ублюдок дотянется до него. Проходит секунда. Я делаю шаг, уворачиваясь от цепких пальцев, и хватаюсь дрожащей рукой за деревянную ручку.

***

Он уже минут пять лежит молча. И это самая приятная тишина.

Тёмное пятно расползается вокруг худого тела, касается моих ступней. Брезгливо отхожу назад. Но тут же возвращаюсь, падаю на колени в тёплую лужу и, сунув руку в карман его брюк, достаю связку ключей. Ноги опять не слушаются. Шатаясь, подхожу к лестнице и ползу вверх. Бью по двери кулаком, и она с грохотом раскрывается. Яркий холодный свет коридора, обшитого металлическими панелями, заставляет сморщиться. В конце коридора вижу ещё одну дверь, встаю, дохожу до неё и оказываюсь в комнате с тремя экранами на стене.

Стол. Кресло. Куча таблеток, пепельница с окурками, испачканными тёмно-розовой помадой, шприцы, ампулы, чашка с засохшим ободком от кофе, крекер, сигареты, початая бутылка водки и ещё три пустых на полу. Маски. Много картонных, тканевых и гипсовых масок. Пачка бумаги. На первой странице заголовок: “Сценарий. Архимим”. Поднимаю глаза. На одном из телеэкранов, самом большом, я вижу подвал с неподвижным телом ублюдка. Сжимаю ключи в кулаке. Осматриваюсь. Железная витая лестница ведёт наверх. Поднимаюсь, подбираю один из трёх ключей к двери и открываю. Светлая просторная комната. Бежевый кожаный диван, стол, пудровые занавески. На стене справа в позолоченных рамочках висят глянцевые дипломы: «Лучшему начинающему актёру», «За успехи в актёрском мастерстве», «Лауреату II степени кинофестиваля «Дебют» – Гребенщикову Виктору Сергеевичу.

– Витя, ну ты закончил с ней? – слышу знакомый голос. – Ужин стынет, сынок.

Рядом с дипломами фотография – наша вечно улыбающаяся директриса и он.

Я задерживаю дыхание, слышу только грохот своего сердца. Делаю осторожный шаг вперёд, оставляя за собой кровавый отпечаток. Чёрт!

– Вить?!

Шаги совсем близко.

Я забираюсь под стол и замираю, закрыв рот ладонью.

Она заходит в комнату, ругается за испачканный пол и ворчит, что уже тысячу раз просила не следить дома. Зовёт его, спускаясь по витой лестнице. Каблуки громко стучат по железу.

Дрожащими руками я медленно закрываю за ней дверь. Поворачиваю ключ, оставляю его в замке и обессиленно стекаю на пол. В тот же момент слышу её животный вопль.

– Сука! Поганая детдомовская шлюха!

Она бежит наверх. Кричит, что убьёт меня. Шаги всё ближе, но резко обрываются совсем рядом. Глухой удар. Шипение. Дрожащий голос директрисы:

– А вы ещё откуда взялись, твар...

Детский пронзительный визг. Возня. Хруст. Хрипы. Ещё два громких удара.

Тишина.

Я реву. Тело не слушается, словно прилипло к двери и полу. Но вскоре тёплая волна спускается из головы, окутывая плечи и спину, отключает сознание. Падаю в бездонную пустоту и сплю, кажется, целую вечность.

Просыпаюсь. Голова кружится. Встать не могу – не чувствую ничего ниже бёдер.

– Господи, нет… – я пытаюсь приподняться, но пальцы рук скользят по бетонному полу, и я падаю, влетая щекой в колючий песок. Старая ссадина начинает гореть.

– Лёлечка, кажется, не дышит, – шепчет Амина, не оставляя никакой надежды, а где-то справа щёлкает дверной замок. Голова кружится. Встать я не могу – не чувствую ничего ниже бёдер. Переворачиваюсь на живот, подползаю к плачущей Амине и беру её за тонкую трясущуюся ладошку. Легонько сжимаю.

– Эй, малышка. Тише. Тише… – я пытаюсь приподняться, но пальцы рук скользят по бетонному полу, и я падаю, влетая щекой в колючий песок. Старая ссадина начинает гореть.

Амина сжимает веки,  крутит головой.

– Он что, приходил опять, да? – спрашиваю я, скорчившись от пульсирующей боли в животе. А сама разглядываю выпуклые, уже слегка подсохшие рубцы на ногах и руках девочки. Семь. Значит, урод её больше не трогал.

– Лёлечка, кажется, не дышит, – дрожащим голосом отвечает Амина и закрывает лицо грязными ладошками.

Я пытаюсь вздохнуть, но в груди что-то лопается.

Лёлька!

Я кручу головой. Где она? В полумраке нашего нового пристанища не сразу видно лежащее в углу худое тело. Я опираюсь на локти и подползаю, подтягивая за собой онемевшие ноги. Амина начинает выть. Тоненько, как щенок. И от этого мне становится ещё больнее.

Лёлька смотрит стеклянными глазами в потолок. Горло и грудь залиты бордовым. Застывшая эмоция безразличия навечно остановилась на кукольном лице. Ей было тринадцать. Она была очень сильная. Она классно пела под гитару и любила танцевать. Ещё она говорила, что однажды обязательно прыгнет с парашютом салатового цвета. Её любимого. А теперь она лежит здесь с грязным носовым платком во рту и разрисованным чёрной ручкой лбом. Урод постоянно пишет на наших лицах какие-то символы.

– Лёлечка. Кажется. Не дышит, – повторяет Амина в этой глухой и давящей на уши тишине.

Я достаю изо рта окаменевшей Лёльки платок, пропитанный кровью и слюнями, аккуратно разворачиваю его. Внутри восемь ногтей. Восемь отсутствующих ногтей с Лёлькиных пальцев. Вот же больной ублюдок!

– Амина, ты… ты видела… как он… – голос мой дрожит.

Малышка начинает истерично визжать и топать ногами, а затем резко замолкает.

Щёлкает замок.

Дверь скрипит.

Заходит он.

В тканевой маске с улыбающимся Лёлькиным лицом, испачканной бордовыми отпечатками пальцев. На его голое жилистое тело натянут оранжевый топ на тонких бретелях, который свернулся и еле прикрывает впалую волосатую грудь. На правой ноге болтается юбка в горошек. Леся была полной девочкой, и потому он надевал её стрейчевое платье на себя полностью, а вот с Лёлькиной одеждой так не вышло – она была ему мала.

– А я вот месьтаю с парасютом прыгнуть, – кривляется ублюдок и наклоняется ко мне. Смахивает с маски сальную чёрную чёлку и, чуть слышно напевая знакомую песню, начинает танцевать.

В углу затихает Амина.

«И лампа не горит… и врут календари…» – тихо пела Лёлька вчера, когда он в очередной раз её избил. А потом вдруг встала с пола и начала медленно танцевать. Она корчила лицо от боли, сгибалась в животе, но вновь выпрямлялась и продолжала исполнять свой странный медленный танец с безумной улыбкой на лице.

“Приве-е-ет! Мы будем счастливы теперь и навсегда-а-а…” – тянет ублюдок тонко.

Он танцует, словно кто-то дёргает его за невидимые верёвочки. Странно, но движения его и правда похожи на Лёлькины. Будто она забралась внутрь его тела и шевелит чужими ногами и руками. Смотрю на него до тех пор, пока тошнота не поступает к горлу и меня не выворачивает какой-то серой пеной. Вода и правда была со странным вкусом в последний раз. А может, это от уколов. С первого дня он нас чем-то накачивает.

– Пожалуйста, хватит. Не надо… – шепчу я, но голос обрывается на последнем слове.

Я начинаю плакать, а Амина, услышав меня – скулить.

Он замахивается и кричит:

– А я вот! Мечтаю! С парашютом прыгнуть!

Зажмуриваюсь. Удар. В ухе что-то больно взрывается, челюсть трещит, и я вырубаюсь.

Его зовут Витя.

Его привезли в наш детский дом ещё осенью. Вместе с такими же двумя ДЦПшниками: Серёгой, от которого избавилась богатая мамаша, и Катей Гороховой – её родители–алкаши умерли давно. У Вити истории не было, да мы и не спрашивали. Обычно воспитанники с таким диагнозом попадали к нам ненадолго, пока не освобождались места в соседнем доме-интернате для детей с особенностями развития. Катю с Серёгой быстро забрали, а вот Витя жил у нас около месяца.

Я не обращала на него внимания. Типичный “кривляка” – так мы называли всех ребят с этим диагнозом. Выл, как и все они, смотрел в никуда и пускал слюни. Однажды он случайно коснулся моей ноги скрюченной кистью, заулыбался, а я дёрнулась в сторону и брезгливо сморщилась. Витя жалобно замычал. Теперь я понимаю, что всё это время он притворялся.

Мы очнулись здесь вчетвером около недели назад. А может, и больше. Я, Амина, Лёлька и Леся. Последнее, что я помню до этого – как встала ночью в туалет. Девчонки сказали, что собирали вещи, на следующее утро двух из них должны были удочерить – Лёльку и Амину, а Леся планировала очередной побег. Она постоянно сбега́ла. И все они помнят одно: как легли спать, а проснулись уже в подвале.

С первого же дня он устраивал свои безумные театральные представления. Не знаю, как это ещё назвать.

Объявлял себя сам:

«Уважаемые зрители! – обращался он к нам и голым бетонным стенам. – Перед вами выступает Великий Архимим!”

Лесю он убил первой.

Случайно.

Она завизжала и напрыгнула на него сзади, когда он принёс нам воды. Я даже не сразу поняла, что произошло, и почему её тело лежит на полу в крови и не двигается. Он орал, что для Леси был приготовлен специальный ритуал, а эта сука испортила ему третьи «Греческие похороны». Он зло посмотрел на меня и удовлетворённо произнёс:

– Точно. Ты же ещё есть. Значит, её буквы будут твоими. Йота, Каппа, Ламда-да-да…

…Я тяжело разлепляю один глаз. Второй, кажется, совсем заплыл. Во рту вяжет, очень хочется пить. Запах кислятины разъедает мой нос, и меня бы вырвало, только внутри пусто. Нет сил подняться даже на руки, и я шепчу в полумрак:

– Амина. Попроси воды. У него. Пожа…

В углу шуршат подошвы о песок и слышится тоненькое:

– Лёлечка, кажется, не дышит.

Меня словно обжигает кипятком.

Это не Амина.

Шаркающие шаги. Мерзкое громкое дыхание. Вырезанное из фотографии лицо восьмилетней девочки нависает надо мной, опускается близко. И я замечаю висящую на краю маски розовую заколку. А вокруг шеи повязанный бело-синий шарфик.

Её шарфик.

– Нет! Нет! – отворачиваюсь я.

Пытаюсь отползти, но руки ватные. Ищу Амину взглядом, но не нахожу.

– Лёлечка… не дышит, – повторяет он и начинает театрально плакать, подражая маленькому ребёнку.

– Пожалуйста, не… не надо… – Чувствую как лопается кожа на моих пересохших губах.

– Лёлечка, кажется, не ды-шит, – пищит он в ответ, передразнивая.

Витя садится сверху, упираясь коленями в мои руки, и смеётся. Я сжимаюсь от боли. Он достаёт из-за уха гелевую ручку и старательно начинает выводить мне на лбу очередную букву. Я замираю. Двигаться нельзя. Однажды Лёлька попыталась, и он вырвал ей ногти.

Ублюдок встаёт, исчезает в темноте.

Вскоре мимо меня волочится тело Амины. Он тащит её за ногу, поднимаясь по бетонной лестнице. Маленькая голова глухо стучит о бетон.

Бум. Бум. Бум. Бум.

Я закрываю глаза и реву. Сворачиваюсь улиткой, вцепившись зубами в кулак, и жду своего последнего завтра.

Во сне приходят девочки.

Леся. Лёлька. Амина.

Стоят в углу, грязные, худые, жмутся друг к другу. Потом опускаются на колени и ползут ко мне, вывернув кисти рук в обратную сторону. На их лицах маски с его фотографией.

Утром ублюдок швыряет в меня засохшей булкой и банкой колы.

«Жри!» – орёт он сверху пьяным голосом и ржёт.

Я всё жадно съедаю и выпиваю. Желудку, кажется, не нравится, но мне вкусно. Ноги сегодня болят, словно отошли от наркоза. Я их чувствую, шевелю пальцами. Мышцы выкручивает, но я думаю, что смогу встать.

Отползаю к стене, обхватываю руками колени.

Ублюдок вскоре спускается в ярко-красном покрывале, с нарисованной маской клоуна на лице. В руках топор и лист бумаги, по которой он читает мне приговор.

Дышать становится больно.

Лёлька, Леся и Амина ходят вокруг него. А ещё Таня Чурикова – её удочерили два месяца назад. И Оля Соколова – её перевели в четырнадцатый детский дом. Ещё одна девочка с короткой стрижкой под ёжик. Я её не знаю. Грязные, в ссадинах и кровоподтёках, они щурят глаза, шипят, словно маленькие злые котята. А потом Лёлька садится рядом, берёт меня за руку и начинает петь:

«...мы будем счастливы тепе-е-е-ерь и навсегда…»

Урод наклоняется и приподнимает маску, открывая нижнюю часть лица. Его глаза словно заволокло чёрным. Серые, обветренные губы растянуты в кривой улыбке. Кислое дыхание заставляет меня опустить голову.

«Смотри на него!» – цедит откуда-то сбоку злым голосом Лёлька, а я обессиленно мотаю головой.

«Смотри. Ему. В глаза!» – настаивает она.

И я поднимаю взгляд.

Лёлька дёргает меня за ладонь и резким движением достаёт из-за его уха ту самую ручку, а потом двумя точными ударами оставляет две кровавых дыры на месте его глаз.

От неожиданности и страха я начинаю орать. Урод бросает топор. Со звериным воем хватается за лицо.

– Тварь!

Сгибается в животе, крутится, и, выставив вперед красные блестящие ладони, щупает воздух. Лицо его кривится, по щекам неровными дорожками бегут кровавые ручьи. Я отползаю в сторону, встаю, а он улыбается и безостановочно повторяет:

– Мне бойно! Аминочке бойно! Лёлечке больно! Нам больно! Больно! Больно! Твоя последняя буква – Ламда-а-а-а!

Мой взгляд упирается в топор, который лежит совсем близко от стены, ещё немного – и ублюдок дотянется до него. Проходит секунда. Я делаю шаг, уворачиваясь от цепких пальцев, и хватаюсь дрожащей рукой за деревянную ручку.

***

Он уже минут пять лежит молча. И это самая приятная тишина.

Тёмное пятно расползается вокруг худого тела, касается моих ступней. Брезгливо отхожу назад. Но тут же возвращаюсь, падаю на колени в тёплую лужу и, сунув руку в карман его брюк, достаю связку ключей. Ноги опять не слушаются. Шатаясь, подхожу к лестнице и ползу вверх. Бью по двери кулаком, и она с грохотом раскрывается. Яркий холодный свет коридора, обшитого металлическими панелями, заставляет сморщиться. В конце коридора вижу ещё одну дверь, встаю, дохожу до неё и оказываюсь в комнате с тремя экранами на стене.

Стол. Кресло. Куча таблеток, пепельница с окурками, испачканными тёмно-розовой помадой, шприцы, ампулы, чашка с засохшим ободком от кофе, крекер, сигареты, початая бутылка водки и ещё три пустых на полу. Маски. Много картонных, тканевых и гипсовых масок. Пачка бумаги. На первой странице заголовок: “Сценарий. Архимим”. Поднимаю глаза. На одном из телеэкранов, самом большом, я вижу подвал с неподвижным телом ублюдка. Сжимаю ключи в кулаке. Осматриваюсь. Железная витая лестница ведёт наверх. Поднимаюсь, подбираю один из трёх ключей к двери и открываю. Светлая просторная комната. Бежевый кожаный диван, стол, пудровые занавески. На стене справа в позолоченных рамочках висят глянцевые дипломы: «Лучшему начинающему актёру», «За успехи в актёрском мастерстве», «Лауреату II степени кинофестиваля «Дебют» – Гребенщикову Виктору Сергеевичу.

– Витя, ну ты закончил с ней? – слышу знакомый голос. – Ужин стынет, сынок.

Рядом с дипломами фотография – наша вечно улыбающаяся директриса и он.

Я задерживаю дыхание, слышу только грохот своего сердца. Делаю осторожный шаг вперёд, оставляя за собой кровавый отпечаток. Чёрт!

– Вить?!

Шаги совсем близко.

Я забираюсь под стол и замираю, закрыв рот ладонью.

Она заходит в комнату, ругается за испачканный пол и ворчит, что уже тысячу раз просила не следить дома. Зовёт его, спускаясь по витой лестнице. Каблуки громко стучат по железу.

Дрожащими руками я медленно закрываю за ней дверь. Поворачиваю ключ, оставляю его в замке и обессиленно стекаю на пол. В тот же момент слышу её животный вопль.

– Сука! Поганая детдомовская шлюха!

Она бежит наверх. Кричит, что убьёт меня. Шаги всё ближе, но резко обрываются совсем рядом. Глухой удар. Шипение. Дрожащий голос директрисы:

– А вы ещё откуда взялись, твар...

Детский пронзительный визг. Возня. Хруст. Хрипы. Ещё два громких удара.

Тишина.

Я реву. Тело не слушается, словно прилипло к двери и полу. Но вскоре тёплая волна спускается из головы, окутывая плечи и спину, отключает сознание. Падаю в бездонную пустоту и сплю, кажется, целую вечность.

Просыпаюсь. Голова кружится. Встать не могу – не чувствую ничего ниже бёдер.

– Господи, нет… – я пытаюсь приподняться, но пальцы рук скользят по бетонному полу, и я падаю, влетая щекой в колючий песок. Старая ссадина начинает гореть.

– Лёлечка, кажется, не дышит, – шепчет Амина, не оставляя никакой надежды, а где-то справа щёлкает дверной замок.

Пошатавшись безрезультатно по дому, Иван Степанович собрался уже расширить зону поиска влаги и доехать до ближайшего поселкового супермаркета, но незваный постельный гость опять привлек его внимание. От трупов нужно избавляться – эту простую истину в юные и лихие свои девяностые нынешний законопослушный бизнесмен выучил хорошо.

«А вдруг они решат, что я своего брата-близнеца кокнул?» Вооружившись лопатой, Иван Степанович вышел на задний двор приусадебного участка. На улице было серо, сумрачно и по-осеннему пронзительно уныло. От влажного холодного воздуха муть в голове немного рассеялась, расслоилась, как алкоголь и сироп в барном шоте: возле ушей черно и крепко, а ближе ко лбу полосы светлого.

«Но у меня же нет братьев. А откуда им это знать?» Острие лопаты с трудом входило в землю, каждое движение было мучительно тяжелым. Яма между двумя яблонями рылась чудовищно медленно. Иногда он Иван Степанович прерывался, чтобы постоять с открытым ртом и запрокинутой головой. Ему казалось, что морось, повисшая в воздухе, хоть слегка, но смачивает пересохшую глотку.

«А что вчера было-то? Ну, пил – понятно. Один или не один?» Иван Степанович тащил собственный труп, не церемонясь, за ноги. Бритая под ноль голова простучала по мраморным ступеням крыльца, утопая в ноябрьской грязи, оставляла за собой борозду. Страха, что его увидят не было: надежный трехметровый забор отгораживал мир от Ивана Степановича, а его от мира. Картинка вчерашнего вечера никак не хотела складываться воедино, рассыпалась на осколки и мутные фрагменты. Кажется, маячили какие-то бабы, или то была порнуха в огромном изогнутом телевизоре? Он будто бы плакался кому-то об опостылевшей жизни. А, может, самому себе, своему отражению, чайнику или даже селедочному хвосту, торчавшему из тарелки. Он знал эту свою особенность: бухать глухо, недолго, но по-черному, с полным провалом в памяти наутро. Одна из мутных картинок на миг высветилась: опустошал аптечку в ванной. С какой стати?

Когда труп был, наконец, закопан, уже стемнело. Похмелье никуда не делось, даже усилилось после работы. Иван Степанович вернулся в дом и щелкнул выключателем. Электричества не было, как и воды. Разбитый и измученный, он  сидел в темной комнате, пытаясь заставить себя встать и выбраться из дома - к людям, магазину, свету. Не смог. Так и заснул, сидя в кресле.

***

Проснулся Иван Степанович в своей кровати. Было так же серо за окном и так же похмельно внутри. Труп лежал рядом. По-прежнему свежий, ни следов грязи на синеватой коже , ни признаков разложения, лишь буддийская безмятежность и прохладное равнодушие.

Сегодня он не стал тратить время на поиски воды  на столе, а сразу пошёл на кухню. Дохлая мокрица покоилась в раковине, пустой кран издавал то же тоскливое подвывание.

"Надо выбираться". Превозмогая боль в голове, колючую сухость во рту и тошноту, Иван Степанович накинул пальто и вышел из дома, в ту же хмарь, что и вчера. Трижды он пытался дойти до ворот на улицу и каждый раз забывал, за чем шел, и оказывался то задумчиво ковыряющим краску перил возле летней беседки, то сидящим на корточках у мангала, то опять у постели, пристально изучающим труп и пытающимся сложить расползающиеся волокна воспоминаний.

"Ладно, сначала ты, дружок". Он вновь ухватил покойника за ноги. Борозда во дворе никуда не делась, как и свежая могила, лопата тоже стояла там же, куда он ее вчера воткнул. Немного раскопав могилу и наткнувшись на уже потемневшую кисть руки, Иван Степанович понял, что и вчерашний мертвый гость на месте.

Покончив с новым захоронением и вернувшись в затянутый мраком дом, Иван Степанович  потратил остатки вечера на поиски мобильного – на ощупь, в полной темноте. Нашелся разряженный телефон под подушкой. Со злости он  разбил бесполезную вещь, швырнув об стену. А после заснул прямо на полу, свернувшись калачиком, не снимая кашемирового, выпачканого землёй пальто.

***

Кровать. Похмелье. Труп. Осколки мобильника на полу, сухие краны. Весь третий день Иван Степанович потратил на попытки уйти с участка. Но у него никак не получалось добраться до ворот. Его не отталкивала невидимая сила, не вырастала непреодолимая стена - он просто забывал, зачем шел, отвлекался, поворачивал не в ту сторону. К двадцатому разу Иван Степанович все же отследил тенденцию и прекратил попытки.

"Я вообще жив или мертв?" По-прежнему мучительно хотелось пить, но он не умирал от обезвоживания, как и от голода.

В этот день не успел зарыть труп и только вытащил его в сад. На следующий пришлось зарывать сразу два тела.

***

На седьмой день он смирился. Просыпался, шел зарывать очередной труп, бездумно и автоматически. Он свыкся с постоянным похмельем и уже начал забывать, как было по-другому – без адской жажды и головной боли. Он больше не пытался ничего вспомнить, не пытался сбежать.

Иван Степанович всегда считал себя бойцом, привыкшим не думать, а действовать, и, запертый в бесконечно повторяющейся фазе кошмара, не мог заставить себя отступить от выбранного алгоритма действий и оставить мертвеца на своей постели. Ему казалось, что последняя ниточка, связывающая его со здравым смыслом, порвётся, если он с наступлением ночи останется в одном помещении с покойником.

***

На девятый день появилась муха. Она настойчиво жужжала где-то под потолком, и теперь этот звук стал постоянным фоном происходящего. К пятнадцатому дню мух было уже несколько, и многоголосое жужжание въедалось в мозг, добавляя новые яркие штрихи к общей картине страданий. На двадцать второй день в стене образовалась трещина, сквозь которую задувал стылый ветер и тянуло запахом гнили. Потом ещё одна и еще. С потолка стала сыпаться штукатурка. Место на импровизированном кладбище закончилось, и Иван Степанович начал просто складывать трупы один на другой под деревьями. Нижние уже начинали смердеть. Скоро их скопится столько, что они подопрут стены снаружи, станут заглядывать в окна.

***

Иван Степанович плакал и молился. Много плакал и много молился. Изображений Бога в его крутом особняке в стиле хай-тек не было, и, чтобы смотреть и обращаться к кому-то, он вставал на колени и заглядывал в собственные мертвые глаза. Он вспоминал все свои грехи и даже маленькие грешочки и перебирал их бесконечным речитативом. Но подернутые белесой пленкой бельма не давали ему ни прощения, ни намека на понимание.

На шестидесятый день он разгромил дом. В неистовстве размахивал стулом, круша стеклянные столы и вазы в китайском стиле. Осколки усыпали пол равномерным слоем. Наступив на один из них, Иван Степанович сильно порезался. Нутро царапина воспалилась и сочилась желтым, а нога разболелась. Задумчиво рассмотрев гноящийся порез, он посветлел: избавление близко. Но решил не ждать и, прихрамывая, доковылял до гардеробной. Ремень Армани, петля, перекинутая через перекладину. Он почти улыбался, подгибая ноги.

***

Иван Степанович проснулся. Что-то изменилось. Он скосил глаза влево: привычный труп был на месте. Но появилось что-то ещё, справа, подпирая его бок симметричной окостенелой прохладой. Сглотнув, он повернул голову. Второй труп отличался от первого: лицо было распухшим, огромный язык тряпкой свисал на подбородок. Шею перетягивал ремень от Армани. От мертвеца очень дурно пахло. Это не новость, что повешенные часто опорожняют перед смертью кишечник.

Иван Степанович зажмурился и закричал, жутко и безысходно. Рой мух под потолком ответил ему равнодушным жужжанием.

Впервые дьявол показал себя, когда немного окреп и вылез из коробки. Он затерялся где-то в доме и наверняка искал ворота в ад, ведь мы не смогли его найти ни под кроватями, ни за шкафами. Котёнок пропал, а мы даже и представить себе не могли куда, лишь покружили по дому в его поисках и стали выжидать. Вышел он сам — в паутине, в липком жиру, пыльным, вонючим — и заверещал: «Кормите!» Появился в коридоре, ровно посередине, точно под линолеумом была скрыта пентаграмма. Найти место, где он прятался, не смогли. Даже такие улики, как паутина, пыль и жирные пятна на шкурке не дали нам шанса догадаться.

Как и положено дьяволу, у кота появилось множество кличек. Дочка назвала его Пушком, сын – ДьяблоКато, жена – Костиком, а мама – Дябой, чтобы не огорчать внука, но чаще называла Тяпой, потому что так созвучнее, однако дьявол не откликался даже на «кис-кис», и меня отправили с ним в кошачью поликлинику, проверить его здоровье и слух. Но прежде чем мы поставили переноску на пол, котёнок понял, что дело нечисто, и сбежал. Опыт прошлых изысканий привёл меня к выводу, что нужно мыслить нестандартно, и после долгих поисков в различных позах по йоге я нашёл котёнка на кухне под трубой. Зараза шипел и царапался, но всё-таки не смог справиться и попал в переноску. Тогда в окно влетела птица, гулко ударившись о стекло ― случайность.

В клинике наш «гангстер» сбежал из переноски, подрался с ротвейлером, оставшись победителем, и захотел одиночества, спрятавшись в шкафу с медикаментами. Врачи надели по локоть сварочные перчатки, но с криками и поножовщиной поймали полосатого уголовника. Я же пошёл создавать для него медкарту. Когда спросили его имя, начал моргать свет и пару раз выключился компьютер. Стало тревожно. А я забыл все клички, что придумала семья, и выдал первое пришедшее в голову:
― Имя ему Азазель.

Спустя сорок минут обследований, кошачьей ругани, перебоев с электричеством и значительного убытка в семейном бюджете нам сказали, что «Азазель здоров, крепок и силён духом, больше не приходите».

На обратном пути дьявол свернулся калачиком в разорванной переноске и спал до самого упора. Орать он начал уже в квартире, когда почувствовал запах жареных котлет. Именно тогда я и рассказал домашним о новом имени нашего тирана. Его имя разошлось из уст в уста уменьшительно-ласкательными Аза, Изи, Заза, и только сын обиделся и заперся в комнате: «Ему больше подходило ДьяблоКато».

Так мы и жили вместе с дьяволом. Кот ни в какую не хотел приручаться к лотку, ходил преимущественно в большой горшок с замиокулькасом и нещадно его травил. Фиалки он ел, об кактус тёрся. Правда, потом тёрся он и о нас, перегоняя иголки со своей шкуры на нашу одежду и кожу.

Как и любой кот, не мог терпеть закрытые двери и драл всё, до чего дотягивался. Наша квартира преобразилась, а я начал замечать, что Азазелловны «царапки» напоминают какие-то буквы…
По ночам в доме часто слышались странные звуки, но всё списывали на кота. Азазель никого не любил, детей не трогал только из-за того, что тут же получал по морде полотенцем от тёщи. Тёщу не любил из-за того, что она часто сидела на кухне и не давала своровать со стола колбасу. Азазель даже научился открывать холодильник, но на кухню начали закрывать дверь. Странные звуки по ночам стали будить меня из-за этого всё чаще.

Кот не любил мыться. Кот не любил стричь когти. Кот не любил, когда его трогают, и только ко мне он приходил по ночам и ложился на грудь. Жена говорила, что он так благодарит за спасение. Я же считал, что дьявол хочет придушить меня во сне, ведь днём не получалось.

У нас с Азазелло были особые отношения, он за мной следил, всегда провожал в ванную и туалет, я отбивался от него колбасой, что давало мне две минуты одиночества и спокойствия. Когда я мылся в душе, кот садился на тумбочку и пытался достать меня лапой. У него часто получалось. А когда ходил туалет, кот, почти не моргая, следил за каждым моим движением. Было неловко, а иногда и страшно.

Когда пришёл март, я единственный был на стороне кота и не хотел вести его в клинику. Он возмужал и, скорее всего, перебил бы кучу народа ещё до анестезии. Но семья устала слушать его вопли. Я решил проблему: выпустил кота во двор и сказал домашним, что тот потерялся. Один день все грустили, три злились, но потом две недели в доме было тихо и пусто. Дочка заскучала без Азазеля, тёща мирно выдохнула и даже перестала закрывать кухню, я всё никак не мог спокойно спать ― мне снились кошмары.

Он пришёл с первым лучом солнца, с востока. Безмятежный, мурчал, а между его лап лежала огромная крыса. Он тихо сидел под дверью и ждал, когда кто-то выйдет. Я вышел. Кот поднялся, потянулся, мяукнул в знак приветствия и зашёл в квартиру. Я только и крикнул домашним, что Азазель пришёл с гостинцами, и удовлетворённо засеменил на работу.

С этого момента всё и началось. Мне позвонила тёща и сказала срочно возвращаться: «Кот орёт, дом дрожит, пахнет тухлыми яйцами». Я сказал, чтобы она выключила газ и перекрыла воду, прежде чем спрячется под столом, а сам полез смотреть новости. Ничего. Начальник увидел, что я листаю ленту, и начал орать. Потом мне позвонили кредиторы и сказали, что продали мой долг, хотя я выплачивал деньги каждый месяц. Через минуту мне позвонили коллекторы, которые только что выкупили мой долг и едут ко мне домой. Позвонила жена, сказала, её на работе подставили, и теперь она сидит в полиции. Сын упал с лестницы и получил сотрясение. Дочь подралась с одноклассницей.

Я схватился за голову. Телефон продолжал трезвонить. В офисе стоял хаос. Проблемы посыпались на каждого сотрудника. Кто-то собирался. Кто-то орал в трубку. Звонки. Звонки. Звонки. Я оставил телефон в офисе и вылетел на улицу, прыгая через ступеньки, потому что у лифта оборвались тросы. На улице прямо у меня на глазах столкнулись две машины. Я еле успел выехать из пробки, до того как загорелся автобус, перекрыв дорогу. Мир сошёл с ума, и я, кажется, знал, в чём дело.

Чем ближе я подъезжал к дому, тем сильнее ощущал дрожь земли. Над подземным переходом лопнул асфальт. Рядом с аллеей фонтаном бил кипяток. Люди бежали и орали что-то в телефоны. Небо покраснело. От нашей сталинки исходило зло. Я выскочил из машины и увидел, как прямо передо мной упал на припаркованный «лансер» мужчина. Крыша промялась, стёкла лопнули. Мужчина вскочил с окровавленным лицом, прокричал что-то про конец света и побежал сторону ТЦ.

В нашем подъезде была вырвана из стен железная дверь. Она валялась помятая, как лист бумаги. По ступеням стекала кровь. Я, борясь с тошнотой, побежал по лестнице, боясь поскользнуться, и остановился только перед нашей дверью, откуда кровь и стекала горным речным потоком.

Я зашёл внутрь. Вокруг полыхали алым цветом знаки, оставленные Азазелем. В середине коридора зияла дыра, из которой торчало несколько мужчин. Из этой дыры и сочилась кровь, будто из затопленного колодца. Коллекторы, на своё несчастье, приехали раньше меня.

― Тёть Маш, вы дома?
― Мяу.

Звук исходил из моей комнаты. Я, дрожа всем телом, зашёл внутрь. На кровати, прямо на подушке, лежала большая крыса, она соединяла каким-то свечением и другие знаки, оставленные котом. Азазель, ростом с леопарда, сидел над крысой и по-чёрному дымился. А я знал, всегда был прав насчёт этого дьявола, но почему-то не решался сказать остальным.

― Аза, какого хрена ты тут устроил? Что это за жертвоприношение? А ну, давай сворачивайся, задолбал. Только с гулянки пришёл, а уже такой беспредел.

Я подошёл к недоумённому леопарду и стянул крысу за хвост. Огни тут же погасли. Кот возмущённо завертел головой и начал медленно уменьшаться. Я открыл окно и выбросил крысу во двор. На улице горели пожары и звенели в унисон несколько сирен скорой помощи.

― А дядьки те? Это же как теперь мыть полы? А ты знаешь, что кровь тяжело отмывать, она и засохнуть может?

Я вышел в коридор и, обходя трупы, осмотрел комнаты. Тёща лежала комочком в ванной и сжимала руками Жужика и икону.

― Удобно? ― спросил я, и она пожала плечами. ― Вылезайте, тут ещё убираться нужно будет.

Я вернулся в комнату. Азазель сидел на диване и грустно опустил морду ― сдулся, уменьшился.

― Ну, ты чего? ― я погладил по загривку. ― Хочешь колбасы?
Азазель поднял голову и кивнул.

Мы сидели на кухне и пили чай, пока звонки один за другим сыпались на тёщин телефон. Звонила жена. Её отпустили, всё оказалось липой, нужно было кого-то подставить, чтобы поймать преступника. У сына всего лишь ушиб. Дочка помирилась с подружкой. Я подумал, что и на мой телефон, оставшийся в офисе, сейчас приходят уведомления.

― Ну что? ― Азазель сидел у меня на коленях и мурчал. ― Чего тебе не хватало?

Кот жалобно мяукнул и уткнулся мне в руку. Я отдал ему ломтик копчёной колбасы.

― А-а-а-а-а-а! Это что такое?― послышался голос жены из коридора.

Мы с тёщей переглянулись и вспомнили про коллекторов. Я подскочил. Кот спрыгнул на пол.

― Милая, всё нормально, они мёртвые.
― Это что такое?

Я посмотрел на кота и поджал губы.
― Слушай, а ты можешь ту дыру снова вызвать, ну, чтобы тела убрать?

Тёща вцепилась в кружку и расширила глаза от ужаса.
Азазель согласно мяукнул и начал дымиться. Жена вновь вскрикнула и позвала меня на помощь. Я вышел и увидел, как пара качков начала проваливаться в огненную яму. Я обошёл их и обнял жену.

― Наш кот ― дьявол, как нам повезло.
Жена истерически хихикнула и предложила.
― А может, он и кровь здесь всю вылижет?
― Хорошая идея, ― я чмокнул её в шею и повернулся к коту, который подхватил оторванную руку и сбросил вниз. ― Азазель, а не мог бы ты ещё…

Моя проверить своё копьё – и впрямь торчит. А вы что подумать? Перехватить его в руке получше, выйти ко льву, спросить:

– Твоя давно говорить научилась?
– Вчера, в районе полуночи, – скромно ответить лев и вылизать лапу. – Видишь, как сразу хорошо стало? И я не поранился, и ты живой.
– Это неверно, что твоя говорить. Ошибка какая-то.
– Может и ошибка, может и нет. Но удобно ведь. Кстати, ты в курсе, что можешь общаться нормально, без вот этих вот “моя говорить” и прочего? Ты же, по сути, так общаешься исключительно по воле автора.
– Что?
– Забудь.

Этот большой кошка меня разозлить! Сидеть тут в тени баобаб, рассуждать об умно, моя не понимать. Так не пойдёт!

Я подойти к лев и, напрягшись, взвалить его себе на плечи. Лев аж рыкнуть от такого.

– Ты совсем дурак? Во мне сто пятьдесят килограмм весу, надорвёшься. А ну положи на землю.
– Ни… чего… – произнести моя, тяжело дыша. – Донести тебя к племя, спро… сить… у шамана.
– Ты ведь в курсе, что я могу сам идти?
– Ни… чего…

Лев не обмануть – пройти я с ним всего пару шаг, потом свалиться на землю и стонать. Он на меня посмотреть, как на глупый антилоп, который убегать от льва и прыгнуть в реку к крокодил.

– Пошли, – говорить мне, когда я отдохнуть. – Самому интересно, что за чушь творится. Это, если так подумать, я теперь охотиться нормально не смогу – все будут орать, болтать что-то, умолять, весь аппетит отобьют. Тёща ещё заговорит, ну её к львиному богу. Пошли, надо вернуть всё, как было.

И мы с лев направиться в племя.

До племя топать немного. Пока мы идти по саванна, лев пытаться со мной заговорить:
– Слушай, я вот что подумал. Что, если всё происходящее – новый виток эволюции, и отныне львы будут царствовать не только над зверьми, но и над людьми? Посуди сам – мы физически сильнее, выносливее, более адаптированы к окружающей среде и её изменениям, к тому же…

Лев не договорить. По земле от ветра прокатиться большой куст колючка, и он сразу напрыгнуть на него, побежать за ним. Моя рассмеяться.

– Ладно, я не учёл фактор инстинктов, – прорычать лев, когда подойти ко мне с колючками в пасть. – Хвост с ней, с эволюцией.

У деревня лев замешкаться. Посмотреть на черепа зверей на палках у входа, вздыбить шерсть.

– Не бояться, – сказать моя лев. – Эти не говорить, вот и висеть теперь. Ты говорить, ты умный кошка.
– Да не кошка я! – пробурчать он. – Ладно, идём.

В деревне все сразу кричать, орать – лев, лев! Дети бегать-носиться, пальцами тыкать, повторять.

– Лев! Лев! – прокричать один дитё.
– Леф! Леф! – передразнить его лев. Мелкий сразу завизжать и спрятаться в дом. – Чего они у тебя такие дикие? Львов никогда не видели?
– Видеть. Просто львы раньше не говорить.

Мванаджума и Ололара выскочить спереди, замахнуться копьями.

– Убунту! Зачем твоя привести в племя лев? – закричать мне. Я поднять руки – не убивать!
– Мванаджума! Ололара! Не трогать этот лев! Он говорить!
– Мванакто? Олола… Чего? Вы тут конкурс на самое трудно выговариваемое имя устраиваете с каждым новым первенцем? Вам делать нечего? – вмешаться лев, округлив глаза.

Мванаджума и Ололара сразу вскрикнуть, отступить.

– Твоя – правда лев? – спросить у льва Мванаджума.
– Нет, моя – прав, – мудро ответить лев.

Они заорать снова, засмеяться, громко обсуждать.

– Где шаман Сибонакализо? – спросить моя у них.
– Да ты издеваешься, наверное, – пробурчать лев.
– В своя жилища, – протараторить Ололара.
– Со вчера не выходить, – подтвердить Мванаджума.
– Наша пойти к нему. Спасибо, Мванаджума! Спасибо, Ололара! – отвечать я.
– Слушай, а Убунту ещё не такое плохое имя, – добавить лев.

В доме шаман быть темно. Мы с лев войти в землянка, я заглянуть в комната – Сибонакализо сидеть без сил на ложе. Когда увидеть меня, слабо поднять руку в знак приветствия. Когда увидеть лев, совсем не слабо поднять всё тело и запрыгнуть наверх, в глиняный полка в стене.

– Ты кого притащить? Совсем малабумба? – закричать сверху.
– А, вот откуда лапы растут. Он имена выбирает, да? Слезай, малабумба, поговорить надо, – и лев подойти к стене, облокотиться на неё лапами.

Шаман, как услышать льва, так вовсе потерять сознание. Свалиться сверху обратно на ложе, побледнеть весь.

– Маскируется, сволочь, – произнести лев. – Иди за водой сходи, что ли.

Моя послушно выйти в другой комната, зачерпнуть из кувшин вода, принести обратно. Лев набрать воду в рот, брызнуть на шаман, тот сразу очнуться – как будто слон из хобота плыщ!

– Моя присниться, что лев говорить, – посмотреть на меня боязно. – Присниться же?
– С добрым утром, – произнести лев.

Шаман снова чуть не отключиться, но лев положить ему лапы на плечи, сжать немного, затрясти.

– Хватит терять астральную связь или что у тебя там! Очнись уже! Не сожру я тебя, худощавый ты, сдался мне. Ещё и имя ужас, сам, наверное, такой же, поперёк горла встанешь.
– Отпустить! Отпустить! Всё сказать! – закричать шаман и отползти на ложе подальше. – Убунту, сказать ему!
– Да всё-всё, – лев убрать лапы с плеч. – Вещай, Убунту, а то у него от моего присутствия скоро третий глаз задёргается.
– Моя сегодня пойти на охота, а он – говорить, – показать я на лев. – Ну, твоя уже заметить. Он говорить, вчера ночью начать – может, его кто-то заколдовать?

Шаман почесать голова, потом встать, посмотреть на моя.

– Я вчера колдовать, – говорить.
– Ты идиот? – спросить лев.
– Моя поколдовать нельзя?
– Ты идиот?
– Поколдовать нельзя?
– Идиот.

Шаман быстро подбежать к сушёным травам, начать их перебирать, затем достать из корзина дощечки с надписями, начать шептать под нос.

– Не мочь, не мочь…
– Ну тут ты прав – как колдун ты та ещё немощь, – влезать лев. – Давай расколдовывай меня обратно.
– Моя не мочь так заколдовать! – закричать Сибонакализо. – Моя вчера нарушить обряд! Кто-то влезать, другой шаман, и вмешаться! Другой шаман, другое племя! Убунту, твоя видеть вчера ночью вспышка?
– Видеть, – сказать я. – Моя думать, гроза.
– Ну ты придумал, конечно, – фыркнуть лев. – Гроза. В Африке-то. У нас тут последний раз дождь шёл, когда я ещё у мамки молоко сосал.
– Он всегда так много говорить? – спросить шаман, кивая на лев.
– Видать, всю жизнь хотеть, – ответить моя.

Дальше Сибонакализо рассказать, что вчера ночь решил колдовать ради большой добычи, хорошей жизнь в племя. Но внезапно в шаманский колдовство влезть кто-то другой, и заклинание сбиться.

– Моя мочь попробовать заколдовать лев обратно, – посмотреть он на меня. – Чтоб он не говорить.
– Ну попробуй, попробуй, – вздохнуть лев. Улечься посреди комнаты. – Колдуй что нужно.
– Гуан, колово, армуло, чедо… – начать шаман.
– Твоя уже колдовать? – влезть моя.
– Нет, перечислять, что нужно на охоте добыть! – разозлиться он. – Твоя помолчать! Дуландо, уорнеш, тендэй… – и махать руками над лев. Затем поджечь пучок трава, задымить, вновь повторять колдовство.

Моя, честно говоря, устать от этого всего. Хотеть обычная охота, без льва, который разговаривать. Пока моя думать, шаман закончить махать руками и трава, застыть.

– Всё.

Моя повернуться к лев.

– Р-р-р-р-р… – зарычать он.
– Получиться! – обрадоваться шаман.
– Р-р-рано радуешься, – обломать его лев. – Так себе колдуешь, если честно.

Шаман заткнуться и нахмуриться. Походить по комната, достать откуда-то карта, протянуть мне.

– Твоя смотреть, Убунту. Вот наш племя – Большое Копьё. Вот ниже – Маленькое Копьё, там шаман совсем плох, не он заколдовать.
– Да куда уж хуже, – зевнуть с пола лев. Шаман на него только зло посмотреть, но сам продолжить.
– А вот тут – племя Совсем Большое Копьё. У них сильный шаман, сильный колдовство. Он сбить мой обряд вчера. Надо к нему ходить, он расколдовать.
– Я смотрю, у вас в целом по континенту с названиями проблемы, – вмешаться лев. Подойти, взглянуть на карта. – Далеко до этого племени топать?
– Недалеко, недалеко! – распалиться Сибонакализо. – Их шаман давно нас не любить, вот и мешать мне.
– Сухостой, что ль, не поделили? Ладно, пошли, навестим колдуна местного.
– Твоя погодить! Взять это! – шаман достать из корзины свёрток, протянуть моя. – Как совсем быть плохо, использовать!
– Спасибо, Сибонакализо! – моя кивнуть.
– Бывай, малабумба, – попрощаться лев и выйти из жилища.

Провожать нас в путь вся деревня. Песни, танцы, смех. Один дитё, тот что “Лев, лев!”, забраться на лев и кататься – тот поворчать, но разрешить.

– Ну вот, сразу бы так, – улыбаться лев, пока вокруг него плясать жители племя. – А то забоялись, чуть ли не заколоть хотели.
– Встречать по гриве, провожать по голова, – изрёк моя.
– Слушай, походу шаман не так плох – тебе мозгов наколдовал, – усмехнуться лев.

***

Дорога до Совсем Большое Копьё быть длинной. Моя только сейчас заметить, что вокруг говорить не только лев – говорить все звери. Кричать вдалеке зебра, орать, что искать зоопарк (моя не знать, что это), за ней пробежать четыре пузатые чёрно-белый птиц. Уже летающий птицы над головой обсуждать, куда полететь на зиму (моя тоже не знать, что это). В конце-концов из ближайшая река на дорогу вылез большой крокодил и посмотреть прямо на нас.

– Кр-р-рокодил! – сказать он, показать все зубы.
– Приятно познакомиться, – ответить лев. – Лев.
– Кр-р-рокодил! – вновь произнести крокодил.
– Ага, я тебя понял, – добавить лев. – Ну, мы пойдём?
– Кр-р-рокодил!
– Да-да, крокодил-крокодил, понятно. Давай, встретимся ещё, – он аккуратно обойти его и пойти дальше. Моя повторить за ним. Крокодил смотреть нам в спину.
– Твоя его знать? – спросить моя у лев.
– Впервые вижу.
– Кр-р-рокодил! – донеслось вслед.

Жарко быть ужасно. Мы всё идти и идти, идти и идти. Лев сверяться по карте, вертеть её, хмуриться, а затем вести меня дальше.

– Слушай, а что малабумба тебе с собой дал? – спросить внезапно, кивнуть на свёрток в моя рука. – Открой, интересно же.
– Нет! – закричать моя, прижать свёрток к себе. – Он сказать – только когда совсем плохо!
– Слушай, ты сейчас идёшь по удушающей высокоградусной саванне во враждебное племя, а в компаньонах у тебя говорящий лев. Как думаешь, тебе достаточно плохо или ещё нет?
– Нет! – замотать моя головой. – Не открыть!
– Ну и хвост с тобой.

Как начать темнеть, мы наконец дойти до чужой племя. Совсем Большое Копьё быть не совсем большим – моя прикинуть, чуть-чуть больше землянка, чем у нас. Мы тихо прокрасться ко входу в деревня, уже хотеть войти, как вдруг нас окрикнуть:

– Стоять! Твоя кто?
– Свои, свои! – заворчать лев. Мы обернуться – то быть местный житель, натянуть стрелу в лук, целиться в нас. – Пукалку-то свою убери, а.
– Не понимать! – закричать местный. – Говорить, кто ваша?
– Я – лев, – начать лев. – Это – Убунту. Пришли с миром. Нужно с шаманом вашим побеседовать.
– Нет шаман, – внезапно расстроиться местный, опустить лук. – Моя Оджечуквукама звать. Шаман сбежать, когда на нас напасть бородавочник.
– Даже запоминать не буду, – шепнуть мне лев в ответ на его имя. – Что за бородавочник? – спросить громче.
– О! Большой, злой бородавочник! Топтать наши посевы, нападать на наших людей, творить зло! Совсем Большое Копьё страдать, деревня в упадке, шаман сбежать в саванна.
– Наша может помочь, – вмешаться моя. Я почувствовать, как лев наступить мне на ногу. – Только не трогать нас.
– Конечно! Конечно! – расплыться в улыбке Оджечуквукама. – Идти за мной, всё вам показать!

В деревня нас встретить радостно. Лев спросить, почему они не удивляться тому, что он говорить, но Оджечуквукама ответить, что сегодня весь день все звери говорить, они уже привыкнуть.

– Вот здесь бородавочник нападать в последний раз, – показать он на разрушенный дом. – Таранить жильё Дабуламанзи.
– Да с таким именем я б и сам… – начать лев, но я вмешаться.
– Надо устроить ему засада! Подождать его и напасть самим! Он испугаться лев и сбежит!
– Ты вообще бородавочников видел? Там махина такая, что скорее ты сбежишь, – перебить меня лев, но посмотреть на грустные лица жителей Совсем Большое Копьё, и вздохнуть. – Ладно, придумаем что-нибудь.

В засаде за стеной разрушенного дома Дабуламанзи мы сидеть долго. Лев уже начать зевать, когда я вдруг услышать топот.

– Твоя смотреть! – прошептать я лев и выглянуть из-за укрытия. Бородавочник реально идти по деревне и примеряться, как бы навредить сегодня.
– Э, Пумба! Тимона потерял? – выскочить лев из-за укрытия и засеменить к бородавочник. Тот замереть, пытался побежать, но лев в пару прыжков оказаться перед ним и начать что-то говорить.

Спустя совсем немного лев вернуться к моя – а бородавочник побежать прочь. Тут же на улицу выскочить местные жители, засмеяться, радоваться, начать гладить лев. Тот отнекиваться, но мурчать.

– Что твоя ему сказать? – спросить Оджечуквукама.
– Да неважно, – отмахнуться лев. – Он подскочил кабанчиком, решили вопросик. Больше он вас не тронет.

Пировать мы в ту ночь знатно. Льва накормить до отвалу, он храпеть в жилище. Моя тоже накормить и уложить спать. Я, только когда ложиться на ложе, понять, как сильно устать за сегодня.

Спать мы крепко, долго. Моя сниться охота на льва. Я прятаться за баобабом, и копьё в этот раз не торчать.

Утром местные рассказать нам, что шаман уйти глубоко в саванна, перед этим проклянуть своих жителей и наколдовать всякого. Нам сказать, что искать его нужно у самый большой баобаб – это его место силы.

В дорогу нам снарядить много еды, воды. Лев взвалить всё себе на спину, попрощаться с Совсем Большое Копьё, и мы пойти дальше.

– Чудные люди, – добавить он, когда увидеть, что нам махать вслед. – Я ведь думал, вы злые все. Ходите с копьями чумазые, зверьё губите. А вы вон, свинью боитесь, сами добряки те ещё. Удивительно.

Моя улыбнуться, но промолчать.

***

Самый большой баобаб мы заметить издалека. Дерево стоять среди вечера, раскинуть свои большой ветки, небо вокруг мерцать пыщ-пыщ! Как гроза. Или как колдовство.

– Точно не гроза, – будто прочесть лев, что я думать. – Не нравится мне всё это, пошли быстрее, – и побежать к дерево.

Шаман стоять там, у дерева, и читать что-то с дощечек. Когда мы подбежать, он развернуться на нас, захохотать.

– Уже слишком поздно! Вам не помешать моему проклятию! В прошлый раз оно не сработало как нужно, столкнувшись с другим колдунством, но в этот раз я доведу начатое до конца – благодаря магии вуду вся саванна будет подчиняться мне! Разум каждого будет в моей власти! – и вновь захохотать, противно так.
– Ну то есть серьёзно, да? Автор сделал единственно адекватно-говорящими персонажами меня, говорящего льва, и главного злодея? Ну здорово, что сказать, – возмущаться лев. – У тебя ещё небось и имя нормальное?
– Трепещите перед магией вуду Оджечирутэйдо!
– Ладно, тут как обычно. Слышь, давай расколдовывай обратно – я не хочу перед женой объясняться, куда я на несколько дней пропал.
– Поздно! Моё заклинание почти готово! Скоро не будет ни тебя, ни его, никого – все будут повиноваться мне!

Оджечирутэйдо начать колдовать, выкрикивать незнакомые слова. Лев попытаться помешать, прыгнуть на него – но шаман замахнуться рукой, грянуть гром, и лев отлететь в сторону.

– Нет! – закричать я и броситься на шаман. Тот лишь захохотать и махнуть на меня – я тоже упасть и больно удариться о землю.
– Вам конец! – закричал шаман. – Я победил!
– Слушай, пора доставать штуку, что тебе дал малабумба – а то реально все тут поляжем, – произнести лев. Я послушно вынуть из-за пазухи свёрток, развернуть.

Это оказаться камень.

– Твои ж когти… – уставиться лев на камень. – Малабумба превзошёл себя. То есть он реально отправил нас сражаться с колдуном и в качестве запасного плана дал тебе камень? Камень, Убунту! Спасибо, конечно, что не ветка, но…

Моя не дослушать и кинуть камень в шаман. Тот попасть точно ему в голову. Шаман охнуть и прервать заклинание.

– С-с-су… мерки скрыли от меня ваши намерения, – зашипеть он и потирать ушибленное место. – Довольно, вы мне надоели! Сейчас я прикончу вас и закончу начатое! А после того, как я захвачу саванну, то направлю свою армию на новые территории, захватив всё! Все будут подчиняться мне, скандировать моё имя! Все будут кричать “Оджечирутэйдо”!
– Ну тут я, конечно, сомневаюсь, – процедить лев. – И вообще, ты, как карикатурный злодей, слишком много говоришь перед тем, как прикончить главных героев. Давай ещё биографию свою расскажи – родился в звёздную ночь на краю саванны, долго ждал прихода колдунской манны…
– Достаточно! Абн улэ до мартинэ… – зарокотать колдун, и я почувствовать, как веки мои тяжелеть. Кинуть взгляд на лев – тот тоже засыпать.
– Спасибо, Убунту, – прошептать мне он. – Было весело, и…

Издалека раздаться вой трубы. Шаман замереть, прислушаться. Следом кто-то закричать, затопать – и тут же отовсюду показаться жители племя Совсем Большое Копьё. Я увидеть Оджечуквукама, тот натянуть стрелу и пустить её в шаман. Следом за ним из толпы выйти Сибонакализо – подмигнуть мне, начать читать заклинание. Я увидеть и других из наше племя.

– Малабумба! – радостно прошептать лев, когда увидеть наш шаман. – Ты пришёл!

С криком все они побежать на Оджечирутэйдо. Тот отбиваться вспышками, но наши наступать. Сибонакализо читать заклинание, проникать сквозь колдовскую защиту. Лев встать, расправить плечи, напасть тоже.

– Вам не победить! – кричать Оджечирутэйдо. – Моя магия слишком сильна! – и продолжать раскидывать всех туда-сюда.
– Кр-р-рокодил! – внезапно выползти из ниоткуда крокодил и цапнуть его за ногу. – Кф-ф-фокодфил! – произнести уже с зажатой в зубах ногой.

Оджечирутэйдо заорать и упасть на землю. Племя Большой Копьё и племя Совсем Большой Копьё тут же подбежать, схватить его, связать верёвками. Крокодила еле смочь отцепить от ноги – тот вновь сказать “Кр-р-рокодил” и побежать куда-то в саванна.

– Понимаешь, растерзать мы тебя не можем, ибо рассказ не восемнадцать плюс, так что давай расколдовывай нас обратно, а тебя сольём где-то за кадром, – подойти к Оджечирутэйдо лев и грозно взглянуть на него.

Шаман сразу испугаться и согласиться на всё.

Колдунство проводить вместе с наш шаман – вместе зачитать заклинание, на небе вновь грянуть яркая вспышка, и всё затихнуть. Я посмотреть на лев, ждать, что он сказать, что это не гроза – но лев молчать.

– Сработать! – закричать я. – Ура!

И племена радостно закричать в ответ.

***

Моя звать Убунту. Недавно моя стать вождь племя Большое Копьё. После тот раз я часто приходить к баобаб, садиться под ним, ждать. Лев приходить следом, смотреть на моя.

– Пойти к нам? Дети скучать по тебе, – спрашиваю у лев. Тот смотреть на меня умно, кивать.

И мы идти в деревня.

В доме у Сибонакализо после праздника тот заколдовывать лев – ненадолго, совсем чуть-чуть.

– Как жизнь, малабумба? – здороваться лев с шаман, затем говорить со мной. – Ну и представляешь, возвращаюсь я домой, к жене, а она…

Моя слушать и улыбаться. Моя тепло на душе.

Ведь моя заобщаться с лев.