Proigrivatel

Приземлились жёстко. Сани подпрыгнули, Санту повело, и он натянул поводья, заставив оленей встать на дыбы. Рудольф недовольно замотал головой, издав раздражённый крик. Красный нос главного в упряжке сиял в темноте, как сигнальный маяк.

Санта чертыхнулся, восстановил равновесие и отпустил поводья. Олени, вернувшись на четыре копытца, принялись уныло топтать стылую грязь пустыря в Мытищах. С неба сыпал снег, казавшийся грязным. Вдалеке виднелись неряшливые девятиэтажки, внутри которых спали дети, ожидающие к утру сюрпризов под ёлочкой.

Если бы не договор с «Кока-колой», скреплённый кровью, Санту бы не загнала в эту глушь даже стая Йети. Ворча под нос, он кое-как запихнул обратно в мешок несколько выпавших после посадки подарков и вылез из саней.

Внезапно снегопад усилился, будто на небе перевернули мешок. Поднялся ветер. Олени забеспокоились, переступая с ноги на ногу, поводя ушами. Санта натянул красную шапку ниже, вглядываясь в буран. Со стороны домов приближалось нечто. Две размытые фигуры. Вокруг, ближе к земле – россыпь красных точек. «Глаза?..»

Санта инстинктивно шагнул назад, наткнулся на сани. Взгляд забегал по сторонам в поисках оружия, но, кроме испуганных оленей и мешка, зацепиться ему было не за что.

Метель била в лицо, будто нарочно целя в глаза. Красные точки тем временем рассредоточились, окружая. Уже можно было разглядеть маленькие, юркие силуэты: длинные уши, мощные задние лапы… Ближайший прыгнул, вскочив на спину ошалевшему от ужаса Рудольфу. В свете носа несчастного оленя сверкнули кинжалы резцов, и заяц вгрызся в шею вожака оленьей стаи.

Другие напали следом. Олени тщетно пытались отбиться, путаясь в упряжи, но зайцы были шустрее. Ударами задних лап с острыми когтями они вспарывали беззащитные животы, зубы впивались в оленьи ноги, валя зверей на землю. Снег быстро окрасился кровью.

Санта, окаменев, смотрел вперед. Показались двое, шедшие за заячьим стадом. Высокий старик, широкоплечий, закутанный в синюю шубу до пят, шёл медленно, величаво, опираясь на массивный посох. По правую руку от него шла девушка. Прекрасное лицо будто источало неземной холод. В глазах плескалась жестокая насмешка. Одной рукой она крутила, как лассо, длинную белокурую косу.

Миг, бросок – коса обвила ноги оторопевшего Санты, рывок – и он упал на спину, забарахтался бестолково. Еще мгновение – и небо заслонило суровое лицо старика. Взметнулся посох, опустился на лицо Санты, ломая нос, выбивая зубы. Замах – удар, замах – удар… Последнее, что услышал Санта – ледяной смех блондинки.

Когда всё было кончено, старик утёр пот синей рукавицей.

– Ну что, внучка. Считаю, что импортозамещение прошло успешно!

Автор: Мария Синенко
Оригинальная публикация ВК

— Знаешь, когда я решил учиться на пилота, я представлял себе много самых разных смертей. Но это… Такое даже с моей больной фантазией представить было трудно.

— А мне трудно представить, что ты в такой момент треплешься ни о чём, вместо того, чтобы помочь с ремонтом!

— Ой, да ладно, мы оба знаем, что без бригады техников или инженера нам тут ничего не сделать. Давай лучше капсулы ещё раз проверим. Если умирать, то хотя бы во сне.

Из технического люка показалась взъерошенная голова Второго.

— Ещё раз поднимешь разговор о смерти, и я вышвырну тебя за борт лично. К тому же я уже сказал — наши криокапсулы полетели ещё в прошлый раз и без кучи навороченного оборудования я к ним даже не сунусь.

Я хмыкнул.

— Какие мы страшные… Разгерметизацию не хочешь?

Второй злобно сплюнул и вновь скрылся в люке, прихватив с собой пару новых инструментов, а я обернулся, чтобы в очередной раз увидеть Смерть всего за несколькими метрами металлических сплавов и толстого стекла. Если бы не совершенно не располагающая к созерцанию ситуация, я бы даже восхитился той красотой, что пришла по наши души. Ну и не только наши: две сотни пассажиров на этом корабле вряд ли уже достигнут Солнечной системы.

Громкие матюки снизу оповестили меня об очередном провале напарника. Я взглянул на часы. Сколько там прошло уже?.. После тщетных попыток исправить ситуацию у нас осталось всего часа два, прежде чем гравитационные якоря орбитальной станции «Гамма-23», к которой мы оказались привязаны в результате неполадок, израсходуют весь свой энергорезерв и отпустят нас прямо в жерло новоиспечённой чёрной дыры.

Да, вот такие дела. Если кто-нибудь когда-нибудь и найдёт эти записи среди обломков корабля, то знайте – астронавигаторы компании «Гамма» редкостные бараны, неспособные нормально проложить маршут. Собственно, техники у них не лучше. Иначе как объяснить тот факт, что в результате трёх предполётных проверок никто не заметил подтекающую топливную систему, которая при первой же попытке врубить сверхсветовую разгерметизировалась и заполнила топливом весь отсек технического управления?

В общем, когда ближайшая к «Гамме-23» звезда решила переродиться, мы как раз собирались стартовать со взлётно-посадочной и продолжать путь. Но сбой в управлении гравитацией на станции приковал нас к ней, а после и гравитация дыры заставила весь технический персонал наделать в штаны и свалить, так и не освободив наш корабль. Покарать их, пусть и не нам, но всё же удалось: маломощные технические корабли и спасательные капсулы, равно как и весь остальной ближайший космический трафик затянуло и сожрало в считанные часы. А вот наш кораблик со стонами каким-то чудом удержался якорями на орбитальной станции, которая с помощью того же чуда приближалась к дыре очень медленно.

— Только толку от этого чуда, — выбравшийся Второй заглянул в мои записи и выругался, — без гипердрайва тем более. Обычной тяги нам не хватит, а топливо из технического отсека нам выкачать некуда. Да и вообще, даже на сверхсветовой от неё мы уже не уйдём.

Я хмыкнул. Вот и Второй, наконец, сдался. Не сказать, что я этому рад, но теперь будет меньше суеты. Пусть я и Первый пилот, но убедить главного техника в том, что какой-то механизм не будет работать может может только главный техник. До этих же пор он будет носиться по кораблю с инструментами и поливать матом неработающие узлы.

— Что теперь будем делать?

Второй, тяжело вздохнув, сел на пол рядом со мной. Я решил тактично промолчать, что ранее он плюнул именно на это самое место.

— Ждать.

— Так просто?

— Я не понял, в какой момент мы местами поменяться успели, а?

Я рассмеялся. Нормальным, спокойным, смехом, который не имеет ничего общего со смехом отчаявшихся людей, которые сходят с ума от безысходности, однако Второй всё равно покосился на меня с подозрением.

— Всё нормально, нормально, — поспешил успокоить я напарника, рядом с которым лежал гаечный ключ. Врач из Второго однозначно бы не вышел.

— Помнишь тот долгий перелёт, когда мы не рассчитали своих сил?

— Это когда мы от Земли взялись лететь через херову тучу солнечных систем и не спали четыре дня, потому что корабль оказался без автопилота? — На лице Второго впервые за весь день появилась улыбка. — Такое не забудешь. Потом с тобой прямо на взлётной полосе за штурвалами уснули, даже к ангарам не вырулив.

— Я вот думаю... Сейчас мы с тобой сдохнем здесь, и вдруг снова окажемся за штурвалом на «Гамме-23», в окружении сотен кораблей, с орущим в гарнитуре диспетчером. И окажется, что всё сон на взлётной полосе, а мы с тобой два вусмерть уставших пилота, которые пошлют к чёрту своё начальство и останутся здесь ночевать. Что думаешь?

— Думаю, что ты пропустил одну важную деталь, — сурово произнёс Второй.

— Какую?

— После такого сна мы первым делом нажрёмся.

И снова смех, только на этот раз смеёмся мы оба. Смеёмся, чтобы скрыть боль. Смеёмся, чтобы поверить: это сон. Сон на взлётной полосе.

***
Я сидел в своём кресле, пристёгнутый стартовыми ремнями. Второй сосредоточено смотрел на датчики, готовый среагировать на их малейший сдвиг с "нуля". Многолетние привычки не отпускали его даже на практически мёртвом судне. К слову, если вам придётся погибать, плюньте на пафос и не надевайте всякое парадное барахло. Как сказал Второй, умереть хочется с комфортом, а красиво можно выглядеть и в техническом скафандре, заляпаном маслом или вовсе в обычной водолазке с джинсами.

Часы на приборной доске отсчитывали последние секунды. Я представлял, как пустеет топливное хранилище, как генератор гравитации в сердце «Гаммы-23» слабеет, как постепенно замедляются механизмы, тускнеют лампы в бесконечных, по-больничному белых коридорах... 10... 9... 8...

Первой отключилась внешняя подсветка станции. Множество зелёных, жёлтых и красных огоньков моментально погасли, лишив и без того непривычно пустую станцию последнего уюта. Тонкие лёгкие антенны, которые перестало удерживать гравитационное поле станции, резко переломились и, словно гигантские копья, брошенные в пасть монстра, помчались к чёрной дыре.

Гравитационное поле генератора продолжало уменьшаться. С крыши станции сорвало радары, несколько внешних модулей с удивительной лёгкостью оторвало от мощных пневматических стыковочных узлов. Рвётся обшивка, лопаются иллюминаторы, станция набирает скорость, готовясь упасть в бездну. 7... 6... 5...

Корабль знатно тряхнуло. Для якорей используются особые системы питания, которые позволяют им работать некоторое время даже при отключении всей станции. Поэтому стартовая площадка под нашим кораблём начала разрушаться раньше, чем сам корабль мог сдвинутся с места. Один из оторванных листов металла пролетел в метре от кабины и я невольно вжался в кресло. 4... 3... 2...

У Второго на панели загорелся красный диод — перегрузка в пассажирском отсеке, все криокапсулы переходят в аварийный режим. Если бы на нашем корабле был ИИ, он обязательно отпустил бы шуточку про тупых органических программистов, которые не встроили в систему корабля режим смертников. Серьёзно, кому нужен аварийный радиомаяк возле явления, которое даже свет поглощает?..

1...

Корабль, до этого летевший в гуще обломков, тряхнуло и оттолкнуло в сторону: в ту секунду, как ослабли гравитационные якоря, в платформу впечатался медицинский модуль. Лишённое двигателей судно закрутило в вакууме, но Второй успел включить стабилизаторы и мне удалось выровнять корабль. Хотя зачем?..

0...

Станция больше не тянула нас за собой и спуск ненамного замедлился. Все приборы вопили о попадании в гравитационную аномалию, поступали предупреждения, советы изменить траекторию, срабатывали аварийные системы правки курса и тут же системы оповещений о неисправности, требующие незамедлительного устранения неполадок. Вся эта суматоха свела бы с ума любого пилота, если бы перед этим Второй не отключил бы звуковые оповещения.

Приборная панель мигала сотней цветных индикаторов, корабль начал скрежетать, испытывая перегрузки, в разы превышающие его предел, а мы просто сидели и смотрели вперёд, на удивительной красоты и опасности явление, что беспощадно поглощало нас, фотон за фотоном.

Страшно ли нам? Нет. Нет, ведь мы самом деле там, на станции, дрыхнем за штурвалом под ругань диспетчера и готовимся получить выговор от начальства за нарушение межсистемного пассажирского трафика. Нет, ведь всё же в «Гамме» на должности астронавигаторов не могут сидеть бараны, способные пропустить смерть сверхмассивной звезды. Нет, ведь невозможно пропустить критическую поломку при троекратной предполётной проверке. Нет, ведь это всё — сон на взлётной полосе.

Автор: Серафим Мацуно
Оригинальная публикация ВК

Дорожный знак. Несомненно, он. Бахнул об пол у кровати.

Ваня узнал этот звон, как от тарелок в оркестре. Гром отразился многократно в похмельной голове. Потом уже, вконец проснувшись, он свесился с постели и убедился: знак. Самый натуральный дорожный знак, треугольный, с красной каемочкой. Предупреждающий.

Ваня усмехнулся и откинулся на подушку. Едва сунулся в память, понять, каким образом знак оказался в квартире, как в глазах заискрило, а горло перекрыло спазмом. Пришлось восстать и, пошатываясь, тараня стены, идти в туалет.

Странно. Не похмелье после тридцати, а оно же после пары стекляшек пива в пабе. Что выпил не больше, Ваня был уверен железно, тут память отчего-то не сбоила. Но дальше паба не пускала: попробовал вспомнить, не купил ли по пути до дому чего покрепче, – и тут же желудок вывернуло. Ваня согнулся над унитазом.

Земля. Несомненно, она, самая натуральная. На белом фаянсе черная почва. Но Ваня, икнув, лишь мотнул головой. Какая, к черту, земля?! Проглотил большую пачку сухариков – вот и весь секрет…

И все же мысль «А вдруг земля?» никак не шла вон. «Чушь», – фыркал он, умываясь, а вода в раковине закручивалась то ли ржавой, то ли кофейной спиралью.

Всесильный запах кофе из турки на плите обещал развеять туман в голове. «Что ж я такое глотнул, что помолодел аж на десяток лет?» – гадал Ваня. Помнил хорошо то беззаботное время около двадцати, когда развлекался похищением дорожных знаков. Особенно забавно было скрутить со столба двадцатку в алом круге в честь одноименного
юбилея. Эх, двадцатник, словно из другой жизни. Еще до Иры и до...

Мысль оборвалась, как чья-то жизнь.

Знак был здесь, на кухне. Стоял, опираясь о косяк.

Да, Ваня не помнил ночь, но эти-то полчаса и пылинкой еще не покрылись: знал точно – знак не трогал и в кухню спросонья не приносил. Пригляделся к «трофею». «Перегон скота». На белом фоне – черная коза. Не совсем белом – с грязными разводами. И не совсем козочка – скорее, козел.

Ваня гонял на «Весте» без малого пять лет, но «Перегон скота» встречал редко. Однако память подсказывала: что-то с этим знаком явно не так. Козлиная бородка, отдельно прорисованная у вытянутой мордочки? Или изогнутые рога? Или пусть мелкая, но заметная зазубрина на копытцах?

Секунды ушли на сверку с Гуглом: корова! Разумеется, корова, милая буренка. Кровка – на языке Артемки, очень забавно это выходило у сынишки. Так при чем тут козел? И где среди городских улиц Ваня умудрился найти «Перегон скота»? Дорога от паба до дома прямая, как...

Хищно зашипел кофе, сбежавший на раскаленную плиту. Ругнувшись, Ваня метнулся к турке. В нос ударил запах жженого кофе. Резко замутило: было что-то еще, чужое и зловонное. Ваня подумал на газ, но утечки не было – сняв турку, он на автомате погасил и конфорку. Еще раз тронул вентиль, прислушался. Ничего, кроме собственного сердца, не уловил. К горлу подступила рвота. Он закашлялся. Потек нос.

Очень быстро едкая вонь наполнила кухню. Но откуда она, Ваня понять не мог. Это не газ, не мусор в ведре, не слив раковины. Тогда что? Пальцы мелко дрожали от неясной тревоги. Он прикрыл нос. Соседи? Кладовка? Канализация? Ну, не сам же он наложил в трусы и не почувствовал?

На самом деле, он догадывался. Спиной чуял. Потому и не оборачивался.

Наконец, он открыл настежь форточку и вдохнул осенней свежести. И этот внезапный контраст вернул его на миг в детство. Ваня вспомнил, как однажды заплутал в лесу и забрел в болото. Они гуляли с отцом, собирали орехи. И как-то так вышло, что Ванька отстал. Нет, как так вышло, он знал, но никому не рассказывал.

Это были голоса. Что они говорили, он не помнит. Зато знает точно, противиться им было невозможно. И он так бы и шагнул в топь, если бы его не нагнал отец и не поймал, вырвав из морока. Тогда только Ваня заметил, как мерзко пахло вокруг.

Сейчас была та же вонь.

Она не выветривалась. Пряталась по углам, стелилась по полу. Ваня не отходил от окна, жадно дышал, отмахиваясь от миражей из детства. Папка успел, спас. А он? Сам-то каким отцом получился?

Тут же выдох застрял в горле. Мороз сковал шею, сердце забилось: он снова слышал это. Топот детских ножек в прихожей. Как в первые месяцы, пока не свыкся. Свыкся, но не смирился, не простил Иру.

Свыкся, пытался играть роль, но сам себе не верил. Повторял жене: «Это случайность. Ты не виновата». Повторял полиции: «Это несчастный случай и только». Повторял врачам: «Все хорошо, мы справимся. Антидепрессантов достаточно». Это была ложь.

Топот не повторился. Ваня обернулся.

Никого.

Он один здесь, как и все полтора года. Однако в груди зачастило сильнее, а голову обдало жаром. Не совсем один: будто от вони красная каемка знака подтаяла, и алые струйки змеились вниз, где в кровавой лужице отплясывал козел. Черная фигурка неведомым образом переменилась, и рогатый теперь застыл на двух ногах и взирал на Ивана парой жгучих угольков.

Что за чертовщина!

Ваня зажмурился. В темноте мелькнула смутно знакомая чугунная арка. В голове загудело, и он ощутил на языке кислый вкус земли. Резко повело в сторону, он метнулся по дуге к мойке, его стошнило. Не глядя в раковину – просто сухари, просто сухари, – отвернулся.

Знак никуда не делся. Козел обзавелся рожицей с гадливой улыбкой. Ручейки побагровели и заливали остатки белого в когда-то безобидном треугольнике. Ваня, утерев губы, шагнул к нему и с силой опрокинул.

«Не пялься на меня!»

Вместо звона – шмяк. На серебристой изнанке оказались какие-то завитки. Ваня склонил голову и с внезапной легкостью прочел: «Верни его». Выведено словно помадой, но ясно, что пальцем и кровью.

«Верни его». Да он бы и рад, только куда и кому?

Нырнул в память. Туман на миг отступил, и он увидел, что стоит на коленях, в руках земля, кругом земля, и на земле же знак, прислоненный к железному столбику. Не совсем к столбику – к кресту.

Видение оборвалось, и он обнаружил себя на полу стоящим на коленях, а в руках, воздетых к потолку... мироточащую икону о трех углах. Из черной сердцевины проступил зверь, что зрит в душу и видит лакомство.

И Ваня вспомнил, как всем нутром проклинал Иру, вслух повторяя при этом, что по-прежнему ее любит, лишь бы унять очередную истерику. Как желал ей сдохнуть, пока гладил по голове, а она рыдала у него на груди. И как не испытал ничего, когда она окрасила багровым ванну до краев.

Он вспомнил свою грязь, черную и липкую. И голову пронзили раскаленные спицы. А воздуха не было. Только густая, вязкая вонь.

Он вспомнил, что она заслуживала это. Несомненно, заслуживала.

С третьей попытки он оторвал колени от пола, ноги не слушались. Кое-как доковылял до окна, оттолкнул створку. Замахнулся знаком, готовый зашвырнуть его куда подальше, но пальцы не разжались. Словно срослись с ним. Отчего-то именно это напугало сильнее всего. Хотелось кричать, звать на помощь.

Козел улыбался, давил, душил взглядом.

Ваня ударил знаком по карнизу. Грохот придал сил. Он ударил снова. И еще. Наконец пальцы дрогнули, выпустили знак. И он скользнул вниз.

Ваня захлопнул окно, до треска повернул ручку, выдохнул. Ухватился за подоконник, чтобы не осесть на пол. Вонь улетучилась. Сердце замедляло ход. Ваня дышал, глаза щипало.

Он проморгался. Усмехнулся. И даже привстал на носочки, глянуть вниз: где там этот чертов знак, да и был ли он вообще?

Что-то капнуло на майку, потекло по губам. Ваня тронул пальцем – кровь. Из носа. Ручьем. Голова горела. Он посмотрел на пальцы, и туман растаял.

Он увидел, как выводит пальцем «Верни его», как раскапывает могилку сына, как горстями закидывает в рот землю.
Кладбище. Конечно! Именно на подъезде к нему он встречал «Перегон скота», и чугунная арка ведет именно к могилам. И вернуть надо ему, Ване, сюда, в родной, но опустевший дом.

Что же он натворил? Кого попросил?

Послышался знакомый топот.
– Пап, смотри, что я нашел, – прозвучало следом. – Смотри, тут Кровка.
Артемка говорил и чуть побулькивал водой, все той же, в которой его похоронила Ира.

Ваня боялся вдохнуть, боялся открыть глаза, боялся не проснуться.

Автор: Женя Матвеев

Оригинальная публикация ВК

– Смотри, письмо из комитета! Новый фонарь привезли! Ты что, не рад?
Выражение лица сказало всё за меня. Вика поняла, что восторгаться я не собираюсь, пожала плечами и умчалась разносить новость по отделу.

Я взял брошенное на стол письмо, вчитался.
Конечно, я не обрадовался: новый фонарь означает, что придётся убирать старый. А я, как руководитель отдела утилизации, должен принять меры. Вика работает с энтузиазмом, потому что для неё электрический фонарь – символ, шаг к светлому будущему. А ещё – потому что для выполнения задания ей нужно только оформить документацию. А кому объяснять местным необходимость утилизации? Мне! И это прямо перед Днём фонарщика!

– Ваши железки уродуют облик города!
– От электрического света болят глаза!
– Всю дорогу разворотят, пока что-то путное поставят – видели, знаем!

Меня передернуло от мелькнувшей в воспоминаниях вереницы стариков. Мы не нашли общий язык: ворчуны не хотели перемен, а я оказался плохим оратором. Хоть и приехал в этот город таким же энтузиастом, как Вика! Ещё и идеалистом в придачу. Шёл на первую установку фонаря с волнением, но твёрдой уверенностью в собственной правоте. Нёс источник просвещения в массы так рьяно, что чуть не подрался с протестующими! Спасибо, у Кости в руках оказался лом: знал человек, куда шёл.

Два года я устанавливал новые фонари, потом четыре года убирал старые. Постепенно протесты сошли на нет, но одна проблема осталась: фонарщики. Каждый старый фонарь кто-нибудь продолжал зажигать. Мой приход воспринимался как покушение, а я почти сочувствовал бедолагам: они давно не зарабатывали своим светом, но всё ещё считали его жизненной целью.

Раньше ведь так и было: свет спасал жизни. В нашем городе тьма особенная, живая. Окажешься в тени целиком – сожрёт, и никто не найдёт тебя на следующий день. Такое вот неизученное аномальное явление. Но люди постепенно привыкают ко всему, вот и наши жители годами борются с тьмой огнём. Потому у нас по фонарям отдельный проект, а фонарщики считаются героями. Или считались?

Дверь отворилась: Вика вернулась вместе с Жанной. Жанна серьёзно кивнула мне, пожала руку. Я отложил письмо и спросил, чем обязан таким официальным приветствием.

– Мы победили! – воскликнула сияющая Вика.
– Кого? – я недоумевал: мы, кажется, ни с кем не воевали.
– Темноту и необразованность! Путь к сознательности привёл нас…
– Стоп, – слушать это предложение до конца я не хотел, поскольку сам знал продолжение наизусть. Вика обиженно замерла. – Конкретней.
– Посмотри! – Жанна хихикнула и развернула бумажную трубку, которую принесла с собой.

Карта города была испещрена зелёными точками. Я знал, что в отделе контроля так отмечают новые фонари. Давно позеленела Главная улица, потом расцвели её придатки, и даже цепь переулков надела изумрудные крапинки. Только на Третьей Фонарной осталась большая красная точка. Я понял: именно там мы произведём последнюю утилизацию в рамках проекта.

Некоторое время я делал вид, что изучаю, как быстрее попасть на нужную улицу, потом криво улыбнулся, пожал руку Вике, чтобы она перестала смотреть на меня так расстроено, и вышел из кабинета. Интересно, на какую работу меня перекинут после? Пару минут постояв на балконе, я вернулся и бодрым голосом сказал:
– Утилизируем на следующей неделе.
– А почему не завтра? – разочарованно протянула Вика. Я понимал её нетерпение: окончание проекта для неё означало надбавку, возможно, даже повышение.
– Завтра День фонарщика. Праздник всё-таки.
– А что, в городе ещё остались фонарщики? – я уже злился: Жанна работала в отделе контроля, ей ли не знать ответ на этот вопрос.
– Просвещение предполагает в том числе уважительное отношение к традициям, – наставительно сообщил я Вике. – Потому готовим документы к понедельнику. Сейчас напишу ответ комитету.

Вика села за стол, Жанна ушла к себе. Оставшийся рабочий час прошёл в молчании.

Я шёл домой в сумерках и думал: хорошо, что есть фонари, электричество. Всё-таки эти шесть лет я потратил на полезное дело: город стал безопасней. Моё внимание привлёк разговор идущих рядом отца и дочери.

– Я не буду надевать это безобразие! – возмущалась девочка-подросток, тряся бумажным пакетом из одёжной лавки.
– Но ты участвуешь в параде, там все будут в таких костюмах, – лениво басил грузный мужчина. В руках у него была странная старая кепка. Я предположил, что это тоже элемент костюма. – День фонарщика, дети наряжаются в фонарщиков и проходят по Главной улице. Традиция!
– Глупая традиция! Я вообще-то девочка!
– У тебя волосы короче, чем у некоторых мальчишек! – Мужчина потихоньку выходил из себя.
– Почему я вообще должна участвовать в этом параде?

Тишина, только шуршание подошв о камни. Я знал, почему девочке нужно было участвовать в параде: на пиджаке мужчины блестела нашивка отдела просвещения. Вероятно, этого сотрудника обязали организовать парад. Достаточно принципиальный, он не мог выпроводить вышагивать в странных костюмах толпу чужих детей, не задействовав своего. Девочка скрылась в подъезде, так и не услышав ответ. Я зашёл в магазин.

Через двадцать минут во дворе встретил ту же девочку с короткой стрижкой. Она пинала что-то ногами. Присмотревшись, я узнал в запыленном предмете кепку.

– Что ты делаешь? – девчонка посмотрела на меня, хотела ответить резко, но увидела мою нашивку и потупилась.
– М…Мяч пинаю…
– Какая у твоего мяча интересная форма, – я не спешил ругаться – всё-таки ребёнок не мой. – На форменную кепку похожа.
– Ага… – Даже в тусклом вечернем свете я увидел, как собеседница покраснела. – Не рассказывайте, пожалуйста.
– Тогда подними её и почисти. Зачем портить вещь?
– Я не хочу никакой парад… – прошептала девочка, отряхивая ткань.
– Как тебя зовут?
– Анна.
– Очень приятно, Анна. Меня зовут Леонид. Я понимаю, что парад скучный и глупый, и всё-таки он очень нужен. Знаешь, зачем?
– Знаю, конечно. Просвещение предполагает формирование уважительного отношения к традициям и бла-бла-бла-бла-бла! – девочка улыбнулась, но как-то невесело.
– Правильно, – я взял пыльную кепку, надел на себя. – Но есть ещё кое-что. Во-первых, в городе ещё остались люди, для которых старые фонари очень важны. Это их прошлое, это большая часть их жизни. И парад их поддержит, точно. Всегда поддерживает.
– А во-вторых? – девочка заинтересовалась: ей явно не хватало объяснения простыми человеческими словами.
– А во-вторых, в городе остался всего один старый фонарь. Скоро его уберут, и зажигать будет нечего. Всё что останется – День фонарщика и парад. Это довольно печально.
– Погодите, Вы же утилизатор! – Анна беззастенчиво показала на большую зелёную букву «У» на моём нагрудном кармане. – Неужели Вам тоже от этого грустно?
– Хочешь честный ответ? Да. Мне очень грустно от того, что именно мне нужно будет убирать последний фонарь. В какой-то мере и от того, что никто не будет его защищать. Держи свой символ света, носи гордо! – я протянул кепку хозяйке и пошёл дальше. Дойдя до угла обернулся и увидел, что девочка надела кепку.

Занеся продукты домой, я решил прогуляться до объекта утилизации на Третьей Фонарной. Странная затея, гулять в самой тёмной части города, но разговор о параде вызвал слишком подходящее для этого настроение. Я проверил, есть ли в кармане спички, приготовился зажечь одну, чтобы быстро миновать опасный участок. Который, к моему удивлению, оказался… Освещённым.

Под старым фонарём на скамейке курил седеющий незнакомец. Я подошёл к нему, сделал вид, что очень заинтересовался вишнёвыми цветами неподалёку, соображая, как начать разговор. Мне не пришлось ничего придумывать. Дед пробормотал:
– Ну, здравствуй, господин утилизатор!
– Драться будем? – спокойно уточнил я.
– Нет, к чему. Раз пришёл – значит, уже и бумажка есть, и всё решено… – старик тяжело поднялся, чтобы лучше видеть меня. – Ты не думай, я не ругаюсь. У тебя лицо хорошее, доброе лицо, и дело ты выбрал правильное. Одиноко только, понимаешь? Вроде как жил, жил, а потом раз и никому не нужен.

Я кивнул, надеясь услышать продолжение.
– Все мужчины в семье фонари зажигали, спасали город от тьмы. Прадед, дед, отец… Я вот дожил до седой бороды, зажигая свет. А потом раз – и электричество. Дорога в будущее. А какое оно мне будущее, кто в пятьдесят становится электриком? – Старик выбросил сигарету в урну. – А мне, пожалуйста, пенсия. Это хорошо, конечно, а делать-то что? Марта моя хоть как шила, так и шьёт, а я с тех пор шляюсь по улицам как тень, да и только. Я сказал себе: пока есть хоть один фонарь в городе, который могу зажечь – буду продолжать. В магазине напротив шутят: главный ценитель керосина. А мне всё равно! И теперь… Сколько ему остаётся, фонарю-то? Скоро эти ваши с проводами понаедут устанавливать?
– Неделя, – я видел, что скрывать бесполезно.
– Ну, и то. Спасибо, хоть после праздника. Э-эх…
Старик ушёл, я присел на скамейку на его место. Тоска расползлась по душе, когда я услышал, что даже он сам считает себя только тенью прошлого, будучи живым.

***

На следующий день я пришёл на работу в скверном настроении. Повысил голос, когда узнал, что Вика попыталась записать утилизацию на более раннее число. Извинился, удостоверился, что во всех отчётах фигурирует понедельник, закрыл вопрос. Работать не хотелось, да и дел не было: до понедельника шесть дней.

Вика заполняла табличку и бурчала, что я просто упрямлюсь. Я не спорил: в самом деле, ведь так и было. Не знаю, чего я хотел добиться отсрочкой. Это ведь не мера, а так, попытка к бегству… Я уже думал: может, и правда, плюнуть, убрать фонарь прямо завтра утром и ждать решения своей участи? Куда меня теперь пошлют, в какой город? Или оставят здесь утилизировать ещё что-то? Интересно, всё ли мы утилизировали?

Сигнальный звонок вызывал нас на Главную улицу: у парада должны быть зрители. Я высматривал в толпе веснушчатую мордашку вчерашней знакомой, увидел несколько похожих лиц. Ребята старались идти под музыку, улыбаться и выглядеть естественно, мы в свою очередь поддерживали их аплодисментами. После фонарщиков прошли танцоры, потом ещё кто-то из школьных театральных студий… Вика восхищалась: «Как хорошо работает наш отдел просвещения!» А я заметил среди зрителей старика, с которым говорил вечером.

Старик держал в руках маленькую светящуюся копию своего фонаря, серьёзный, строгий. Даже форму надел… Почему-то мне стало не по себе от этой картины. Через полчаса мы разошлись по кабинетам, и вроде бы всё было в порядке, но…

Ко мне прибежали незнакомые люди, размахивая пачкой фотографий и тараторя что-то про Третью Фонарную улицу. Я забрал фотографии, присмотрелся.

Вокруг фонаря стояло не меньше пятидесяти детей, все в форменных костюмах и с плакатами в руках. Даже чёрно-белое изображение передало крик огромных букв:
– Историю – музеям!
– Нет будущего без прошлого!
– Утилизация должна быть гуманной!
– Я за традиции!
– Протестую!
– Не путай солнечный свет со светом лампочки!

Я не знал, что сказать. Привык ругаться со старшим поколением, а тут дети, и какие дети! Особенно удивил плакат про солнечный свет и лампочку. Его держала Анна.

– Вы журналисты? – догадался я.
Два часа мы с Викой решали, как составить письмо в комитет, чтобы нашу просьбу не отклонили. Мне удалось убедить критически настроенную девушку, что представление фонаря, как исторической ценности – это хорошо, и мы вовсе не пытаемся отказаться от работы и идей утилизации. Общими усилиями письмо было составлено, отправлено. Я облегчённо выдохнул.

По пути домой я встретил Анну в том же самом дворе.
– Вы не останетесь без работы? – серьёзно спросила она, когда я отдал ей фотографию с плакатами.
– Нет, всё в порядке. Знаешь, вы сделали то, что мне было недоступно.
– Это всё мы с господином Фонарщиком придумали! – гордо сказала девочка, поправив кепку.
– Правда?

Я посмотрел на толпу ещё раз. Да, старик стоял среди детей, вместо плаката держа в руках свою копию фонаря.
– Знаете, папа сказал, что нужно начать в отделе просвещения исторический проект. Вы заходите к нам, он будет рад, если Вы присоединитесь!
– Обязательно загляну!

Странно: впервые за долгое время я искренне улыбался.

Автор: Катя Бременская
Оригинальная публикация ВК

— Дорогой, хоть убей, хочу лето, — сказала Рина, смотря на мужа пустым взглядом.

Кузнецов, может, был бы и рад отправить свою любовь хотя бы в Крым, но на дворе — морозная зима семьдесят восьмого. Теплом не пахло даже на юге СССР. Лето было далеко за границей, куда путевку почти невозможно достать. Но “нет” жене он не мог сказать.

— Ты просто подожди, — шепнул Кузнецов и нежно поцеловал Рину.

Поджав ноги, она сидела в кресле, обитом красным бархатом. Как и остальная мебель вокруг, кресло отличалось от привычных советских гарнитуров. Гостиная в целом больше напоминала султанские покои своими пестрыми коврами и метровыми пальмами в расписных горшках. Да и госпожа Кузнецова была скорее царицей, чем домохозяйкой. На её длинном шелковом халате, словно живые, порхали журавли. Казалось, стоит ткани слегка шелохнуться, одна из птиц сбежит и стащит с тонкого запястья массивный золотой браслет.

Сам Кузнецов выглядел довольно посредственно: к тридцати годам он уже обзавелся лысеющим затылком и сгорбленной спиной. Эдакий Квазимодо, безнадежно влюбленный в красавицу Эсмеральду. По нему даже нельзя было сказать, что он ведущий сотрудник Госбанка, у которого водились большие деньги.

— Это тебе, — Кузнецов с осторожностью вложил в ладонь жены круглую побрякушку размером с мизинец. — Когда полетим на юга, будем следить за направлением.

Женщина пригляделась к вещице. В её потухших глазах, вновь заиграли огоньки интереса. Это был крошечный компас с настолько же крошечной красной стрелочкой. Боясь оставить на золотом корпусе даже малейшую царапинку, Рина взяла его со всей осторожностью и заботой, что оставалась в её ослабевших пальцах.

— Словно из музея выкрал. Его даже будет страшно на юг вывез… — прервалась Рина на полуслове. Что-то в её груди дрогнуло, и радостная улыбка сменилась плотно сжатыми губами.

— Я тебе словно ребёнок, а не жена. Игрушки какие-то носишь.

Она встала из кресла. Медленно, тяжело упираясь в резные подлокотники. Её тело будто бы было налито свинцом, но даже так она двигалась с грацией Роксоланы, что пыталась пленить движениями Сулеймана Великого. Только за собой она не оставляла аромат розовых масел и пряностей. Лишь какой-то лекарственно-горький запах. Такой можно услышать в больницах. Кузнецов же остался в гостиной. Один на один с красной стрелочкой, что неизменно указывала на юг. Туда, где зиму и лето не разделяли бесконечные полгода.

Кузнецов обожал жену, потакал каждому её желанию. Даже не обижался, когда она трезвонила ему на работу и просила: “Феденьку позвать”. Он, как верный пес, мчался к трубке со словами: “Душа моя, не злись. Я постараюсь пораньше”. А она все недовольная была, вечно грустная, словно каши ей не доложили. Хотя не было и дня, когда Кузнецов не обивал порог начальства с просьбой о заграничной путевке.

— Совсем ты её избаловал, — заворчал Николай Николаевич, начальник Кузнецова, когда тот в очередной раз нагрянул к нему в кабинет, — То шубу ей, то немецкий гарнитур, а теперь захотела в тёплые страны! Тебя совершенно не жалеет!

В ответ Кузнецов тяжело вздохнул и в отчаянии схватился за голову.

— Не избаловал я её. Коля, мне позарез нужна путевка. Чтобы фить и уже в феврале полететь.

— Фить и в феврале? Да ещё и за рубеж? У тебя фантазия не разгулялась?! — расхохотался Николай Николаевич, да так, что показалось: ещё немного, и со стен посыпятся портреты вождей партии. Затем он замолк и резко стал серьезен.

— Ты мне только красивую картинку дай в отчетах, а я взамен нарисую вам путевку. На Кубу куда-нибудь.

И Кузнецов послушно подчинился. Ему было неважно, горбился ли он над столом, словно побитая собака, или тонул в бумагах. В мечтах он вновь и вновь видел, как Рина бодро идет по пляжу, её ступни утопают в морской пене, а раскрасневшиеся под палящим солнцем щеки сияют. Вдвоем они были там, где неважно, зима или лето. Там, где тепло исцеляет любую болезнь.

Каждый в банке знал: Кузнецов себя не пожалеет, а женушке своей что-нибудь неприлично дорогое достанет. Марину Кузнецову видели исключительно в соболиных мехах, которые она снимала в Метрополе под звон фарфоровых тарелок. Все пытались сосчитать, сколько золота, драгоценностей и даже шелковых пижам с южными птицами она выпросила у своего супруга.

Вот только под халатами с рукавами, длинными, как у китайских императриц, она прятала выпирающие ребра и бледную, почти бесцветную кожу. Рина очень часто и тяжело болела. Бывало, она неделями безвылазно сидела в карантинном плену, где её собеседником выступало лишь эхо кашля.

Какой там Метрополь? Раньше Рина почти все время лежала в больнице, пока не взмолила мужа забрать её. “Невыносимо смотреть, как другие, ещё более мертвые чем я, поправляются. А я всё лежу и лежу… Хочу тоже самой отсюда уйти…” Врачи на колени падали, не хотели выписывать её, но Кузнецов был непреклонен. Вернувшись домой, Рина заметно повеселела. Перестала задумчиво вглядываться в окно и безвылазно лежать на койке. Вот только её здоровье не стало лучше.

— Даже умереть не страшнее, чем болеть вечность… — часто говорила она, когда болезнь возвращалась с новой силой, а ничего не помогало. Бледная кожа, истосковавшаяся по солнцу, кажется, только серела с каждым днем. Но Кузнецов держался за последнюю надежду. За юг. За теплое море. Там-то ей точно станет лучше.

Но его мечты, словно волны, о камни разрушались от слов Николая Николаевича.

— Федь, дел у нас по горло. Ещё ничего не могу сказать.

А дальше было только больше работы и бессонных ночей. Отчеты. Расчеты. Пересчеты. Но переработки не могли заставить Кузнецова отказаться от обещанного. Ради этого он мог даже пожертвовать одной ночью с Риной. Нет, даже неделей. Эту высокую плату он мог бы заплатить за её маленькое счастье. За улыбку, что появится на её лице, когда солнце поднимется из-за моря. Может, хотя бы на миг, она забудет, что закат так близок? Эти мысли только сильнее заставляли трудиться.

Ближе к январю Николай Николаевич сам вызвал Кузнецова в кабинет. Сердце его бешено билось. Он чувствовал себя победителем в лотерее. Как же он хотел увидеть, как загорятся глаза Рины, когда он скажет “Пакуем чемоданы! Мы едем за границу!” И не было сомнений, что после этой поездки все наладится. И у них будет ещё много-много лет… И…

— Я тут подумал, а почему бы вам не съездить в Гагры? Вот лето наступит, и фить у вас море, пейзажи красивые, — заговорил Николай Николаевич, не смотря Кузнецову в глаза.

Кузнецов несколько мгновений сидел неподвижно. Внутри него ещё тлели огоньки надежды, что с каждым словом начальника превращались в прах. К горлу подкатил ком. Почти шепотом, едва двигая губами, он спросил:

— Какие Гагры, Коль? Какое лето? Ты мне что обещал?

— Ну погорячился я. Не распределили на нас. Всё, — Николай Николаевич не переставал отводить взгляд на стену. Он выглядел смущенным и виноватым, что только сильнее злило Кузнецова.

— Значит, тебе в прошлом году распределили на Кубу? А мне нет?! Тогда для чего я все это делал?! Пахал как проклятый, пока ты меня кормил обещаниями?! — с каждой фразой голос Кузнецова все больше срывался на крик. В нем кипела злоба, которую было невозможно сдержать.

Резко Николай Николаевич ударил по столу.

— Ты, Федор, совсем оборзел?! Да я тебе такую путевку урвал, а ты ко мне как к скотине последней! Не убудет твоей Мариночке, уж потерпит полгода, а в следующем году, клянусь, будет и заграница!

Кузнецов замер. Неожиданно вся ярость испарилась, как кипящая вода. Оставалась только лишь пустота.

— Нет у нас полугода, — сказал Кузнецов и заплакал. Поток слез хлынул из самых глубин его души. Подобно самому едкому растворителю, слезы обжигали кожу и вместе с этим навсегда съедали призрачную надежду, которой Кузнецов жил эти годы.

— Федь, ну ты чего?

Когда разбитый Кузнецов вернулся домой, он тихо снял ботинки и на цыпочках прошел в гостиную. Кузнецов нашел Рину сидящей в кресле в окружении размашистых листьев пальм. Ему трудно было поднять на Рину глаза. Все его внимание было приковано к её тощим запястьям, больше напоминавшим две паутинки.

Кузнецова охватила такая вина, какой прежде его нежное сердце не чувствовало. Сколько времени Рина провела в одиночестве, пока он гнался за воздушными замками? Сколько времени было потрачено зря?

— Милый, посмотри на меня.

Это было тяжело, но Кузнецов наконец-то взглянул на лицо жены. В покрасневших то ли от слез, то ли от простуды глазах Рины читалось умиротворение. Молча она достала из кармана компас. Тот самый, что много дней назад он ей подарил. Она опустила взгляд на его стрелку. Меж черных бровей появилась морщинка.

— Компас сломался.

— Как это?!

Кузнецов уже хотел рвануть к жене, но та его остановила.

— Прошу, отойди правее.

Послушно Кузнецов сделал несколько шагов в сторону пока она не кивнула одобрительно.

— Стой там.

Пошатываясь, она встала. Шелковые полы её халата струились от каждого шага. Ещё немного, и стая журавлей сорвалась бы с ткани и взлетела бы вместе с ней высоко-высоко. Туда, где о зиме даже не знают.

— Вот только так он правильно работает.

Кузнецов опустил глаза. Красная стрелочка указывала на него. Горячая ладонь Рины легла на его заросшую щетиной щеку.

— Хватит уже, Федь. Неважно, что до теплых стран мне не добраться. Главное ты со мной останься. Ведь ты — моё лето! Мой юг!

Второй раз за день из глаз Кузнецова полились слезы. Однако они не были горькими. Одновременно он плакал от счастья и оплакивал смерть возлюбленной. Его любовь к этой женщине была настолько безумна, насколько велика его печаль от скорой её потери.

Кузнецов без устали стал покрывать Рину поцелуями, а она отвечала на них вдвойне. Под его губами кожа Рины пылала. Не от здоровой страсти, а от лихорадки, что приливами накатывала по ночам. Иногда Рина теряла равновесие, но Кузнецов крепко держал её. И с этого момента больше никогда не отпускал.

В феврале Кузнецов стал преподавать. Денег в университете было не так много. Не было ни шелка, ни шуб, ни увесистых золотых браслетов. Да, даже о заграничной путевке там нельзя было мечтать. Но зато там было время. А для Кузнецовых оно было ценнее чего-либо.

Автор: Зина Никитина
Оригинальная публикация ВК

Когда Арта увидела расписную дверь на противоположном конце площади, то поняла, что больше не может идти.

Из расколотого неба падала черная пыль, а мгла над пустошью отдавала красным цветом, словно пропитанная кровью. Из песка виднелись руины домов и обломки боевой техники. Девушка не узнавала ни символов, ни флагов – словно в одно место сбросили остовы сразу всех войн, что вело человечество.

Арта шла по привычке, с тех пор как дезертировала из-под Орьграда. Сначала – спасаясь от своих. Потом – от чужих, видевших в ней солдата вражеской армии. Затем – снова от своих, когда до далекой родины долетели слухи о дезертирстве. А в конце – когда раскололись небеса, и миру пришел конец – от самой себя.

Горячий воздух жег горло, живот крутило от голода. Когда она последний раз нормально ела? Во время осады Орьграда, скудный солдатский паек? Или в казарме на учениях, где из нее, вчерашней школьницы, делали боевую единицу? Или же дома, за день до начала войны, когда все разговоры о сражениях умещались на страницах учебников истории?

Временами Арте казалось, что это все дурной сон, а ее просто сморило жарой. Иногда, что она все еще в казарме с приступом лихорадки. А порой, что никакой другой жизни не было, что все иллюзия, а воспоминания – результат голода, жажды и усталости.

Радио молчало. Оно погрузилось в тишину в тот день, когда применили «последнее оружие». И после этого все перемешалось, породив красную пустошь, расколотое небо и черную пыль.

Первое время Арта Галиева, младший лейтенант армии Центрального Конгломерата, не верила, что осталось одна. Так бывает только в фантастике, что писали на севере: последний человек, атомная бомба, конец света. В школе говорили, что северяне так пишут из-за особенностей своей религии. Дескать, верят в армагеддон и заранее к нему готовятся. А мы – люди будущего, нас ждут рай и процветание.

Арта жалела только об одном – что так и не узнала, кто первый нажал на кнопку. Была ли это ее родина? Или вражеская Республика? Хотя какая, к шайтану, разница, если в результате обе превратились в пыль?

Девушка вылезла из убежища на крышу дома. Достала флягу. Пустая. Она уже не первый раз заглядывала в нее, надеясь, что там чудесным образом появится вода. Бесполезно. Это мертвый мир. В нем нет ни сухпайков, ни воды, ни лекарств, ни других людей. Здесь даже не осталось животных. За долгие дни она не встретила ни собак, ни кошек, ни даже крыс.

Раньше мысль о поедании крысятины вызывала тошноту, но после голода под Орьградом – когда стало понятно, что местные уничтожили всю провизию, чтобы уморить врага – крыса в понимании младшего лейтенанта не существующей более армии стала деликатесом.

Подул тяжелый ветер. Первое время он сводил с ума – Арта никак не могла понять, откуда он дует, пока не поняла, что его источник – трещины в небе. Вглядываясь ввысь, Арта различала очертания мозаики, будто небосвод был сложен из тысяч неподходящих друг другу кусков. В одной части резала глаз зимняя голубизна, а следом, за неровным краем, чернела ночь другого мира.

Арта покрутила пистолет в руке. Патронов осталось два. Раньше оружие вызывало у девушки трепет и гордость. Солдат. Воин. Почти герой.

Как чествовали матерей, чьи дети не вернулись с северной границы. Какие празднества закатывали на кладбищах. Конгломерат стоил того, чтобы за него умереть.

И Арта в это верила. Училась стрелять. Проходила боевую подготовку. Ей было не обязательно идти на фронт. Воинская повинность не касалась девчонок. Но у нее не было братьев, которые могли бы встать под ружье. И поэтому она записалась вместе со всем своим классом – не взяли только пару совсем непригодных к службе.

До следующей встречи выпускников не дожил никто. Кроме Арты, но упрямая Галиева из старого махалле пережила вообще всех.

Девушка вздрогнула, услышав щелкающие звуки. Потянулась за пистолетом.

Шестилапы.

Существа, похожие на смесь самых отвратительных чудовищ из ужастиков, бродили по мостовой в поисках добычи. Их жвала на длинных волчьих мордах щелкали подобно перезарядке оружия.

Трое. Если стрелять на поражение, можно избавиться от двоих. От третьего она попробует убежать по крышам.

А что потом? Может, надо просто покончить со всем этим кошмаром. Она все равно – труп. Измена, дезертирство и так стоили пули в затылок. Когда Арта покинула Орьград и скрылась в непролазном лесу, сорвав с себя знаки отличия, она уже была смертницей. Нет, не так. Она умерла в тот момент, когда пришла в призывной пункт с пачкой документов от врачей и медкомиссии.

«Я хочу умереть за Конгломерат. Я хочу покорить северных варваров и заставить их уважать наш флаг. Слава вождю и его мудрому учению».

Арта посмотрела на свои руки. Скольких она убила? Скольких ранила? Ей сказали стрелять – и она стреляла. Солдат. Воин. Герой. Войско Конгломерата оставляло за собой поля, усеянные телами, сожженные деревни и выжженные поля.

Простая тактика, знакомая с древности. Не можешь убедить – покори. Не можешь покорить – уничтожь. Не можешь выиграть – забери всех с собой.

Арта перевернулась на живот, вглядываясь в существ. Солдатский взгляд отмечал особенности чудовищ. Хитиновые спины. Шесть лап. Желтое пузо – слабое место.

Про Республику говорили, что там живут чудовища в человеческом обличии. Им промыли мозги, и они – угроза для всего мира. Их нужно приструнить. Покорить. Обуздать, принести им подлинные ценности. А если не получится, то убить. Арта представляла врагов такими же чудовищами, рыскающими по полям в поисках наживы.

Эта была ее ровесница. С такими же раскосыми глазами и черными волосами. Форма чуть темнее, а вместо берета – пилотка. Арта выстрелила, не раздумывая, и только потом увидела желтую полоску вместо знаков отличия – ополчение, нерегулярная армия.

– Первого человека сложно, – сказал потом командир, не намного старше самой Арты.
– Она не была военным. Это гражданские.
– На войне гражданских нет, – отрезал он. – Если они не сдались и не перешли на нашу сторону, то это враги. Тебя не должна мучить совесть, Арта Галиева.

…Чудовище подняло голову, принюхиваясь. Арта вжала голову в плечи. «Да чтобы ты подавился собственными кишками и съел собственную печень». Остальные существа повернулись и, синхронно двигая лапами, направились к ней.

В этом восточном городе все дома были пригнаны к друг другу, создавая на крышах параллельную улицу. Интересно, насколько хорошо шестилапы прыгают?

Арта, подавив желание сорваться на бег, дошла до края. Перешагнула узкую щель между стен и оказалась на соседнем доме. Интуиция подсказывала, что лучше бы снять сапоги и идти босиком, но мысль о том, чтобы коснуться натертыми до крови мозолями красного песка и черной пыли, приводила ее в ужас.

Шаг. Второй. Третий. Ступай аккуратно, как полагается женщине, а не солдату. Шагай так, словно тебя не существует, как призрак, живущий в верхней части дома. Существа вторили ее шагам, но несколькими метрами ниже. Они ориентировались только на слух. На северной границе среди медсестер ходили слухи о генетических монстрах, что Республика выводила в лабораториях. «Их кормят младенцами-отказниками» – слышала Арта, оказываясь невдалеке от палаток с красным шаныраком – крестом встроенном в круг. Тогда, в первый год, война все еще казалась приключением пополам с шансом сбежать из дома.

А потом случился Орьград. Холод, голод, болезни, убитые гражданские, город, решивший любой ценой утащить за собой вражеских солдат. Бегство. Непродуманное, отчаянное. Вглубь вражеской территории. По непроходимым болотам и черному лесу, где паутина веток не давала пробиться солнцу даже в самый жаркий день.

…Следующий дом отделяла трещина шириной метра в полтора. Арта бросила взгляд на чудовищ. Те замерли, вслушиваясь в тишину. Ветер, гудя в трубах, поднял песок в воздух, и над площадью образовалась красная дымка.

Расписная дверь сияла в двадцати метрах. Ноги жгло, и Арта живо представила, как будет снимать сапоги, отдирая ткань от присохшей крови.

«Вернешься домой – убьем собственными руками».

Еще до того, как сработало последнее оружие, Арта слушала радио. Невдалеке от фронтовой зоны ловили частоты Конгломерата, и однажды удалось поймать передачу из родного города. Семья Галиевых клеймлена позором и вынуждена уехать. Дочь-дезертир. Предательница. Изменница. Для Арты не было новостью, что ее приговорили к заочному расстрелу. Но почему-то казалось, что она сможет сделать полный круг и вернуться домой.

Ведь войны заканчиваются. Рано или поздно.

Слова звучали набатным колоколом: «Мы убьем ее, сами, если вернется. Она нам больше не дочь. Таких, как она, надо топить, как крыс, нам жаль, что мы не сделали этого раньше. А когда война закончится победой Конгломерата, Арту найдут. Никому не скрыться. Никто не уйдет безнаказанным. Так что думайте хорошенько, ребята в зеленой форме, прежде чем бежать».

Чудовище щелкнуло жвалами. Когти царапали гладкую стену. Второе существо попыталось в прыжке забраться на крышу, но тоже соскользнуло вниз, сшибив собрата с ног. Шестилапы заурчали и принялись рвать друг другу хитиновые спины. Скрежет когтей напоминал звук гвоздя, царапающего камень.

Арта разбежалась и перепрыгнула на соседнюю крышу. Не удержавшись на ногах, ударилась головой о кирпичную кладку. В глазах потемнело. Надо найти воду. Еда, лекарства, патроны – это все подождет. Сначала вода.

Не стреляй. Не стреляй. Не стреляй.

Та гражданская кричала на языке Конгломерата, но с сильным северным говором, отчего Арта сначала подумала, что та молится. И только когда девушка окончательно захлебнулась кровью, Арта поняла, что умирающая из последних сил выдавливала слова на языке врага.

Выжившее чудовище заскулило, и Арта увидела, что второй монстр рвет жвалами пузо собрата. Черные внутренности с мерзким звуком упали на красный песок.

Девушка попятилась, сжимая в руке пистолет. Два патрона. Как на необитаемом острове. Поохотиться не получится – зато сможешь застрелиться. Есть ли смысл оставаться в живых, если ты совсем одна в мире под расколотыми небесами?

Чудовище привстало на задние лапы, как кузнечик. Оно не допрыгнет. Бегают быстро, но когти скользят по белым стенам.

Шестилап оттолкнулся задней парой лап и, помогая себе средними, зацепился когтями за край крыши. «Черт, черт, черт. Чтоб ты сгнил заживо. Чтоб ты заразился черной чумой. Чтоб ты…»

Существо прыгнуло на Арту.
Раздался выстрел.

Пуля подбила существо в полете. Оно, заскулив как раненная собака, упало под ноги Арты. Густая кровь залила армейские сапоги.

Оно тоже хочет жить. Хочет жить так же, как и она, как те люди в осажденной крепости. Как та девушка.

Боевая подготовка. Призывной пункт. Казарма. Окопы. Осада. Дезертирство.
Шестилап подскочил и сшиб ее с ног. Пуля только вывела его из строя. Арта из последних сил пыталась не дать жвалам дотянуться до себя. С треском деревянный козырек подломился, и они вместе с существом кубарем покатились по пыльной мостовой.
Арта привстала, откашливаясь от пыли. Существо лежало на спине, забавно шевеля лапами. Оно было таким же нелепым, как младенец на военном параде в солдатской форме.

Расписная дверь была прямо перед ней. Арта прикоснулась к ручке и потянула на себя. И услышала отвратительный звук жвал. Третий шестилап. Он стоял на крыше, вглядываясь насекомообразными глазами в добычу.

Ждал.

Арта подняла руки вверх, жест инстинктивный и бесполезный. Это только в фильмах есть милость к сдавшимся.

«Не стреляй. Не стреляй. Не стреляй».

Чудовище изучало ее, но почему-то не прыгало. Патронов не осталось, но Арта все еще сжимала бесполезный пистолет в руке. Ну, прыгай. Давай. Ты тоже хочешь жить. Ну так живи. Чего ты ждешь.

Существо вздрогнуло всем телом. Подняло вверх волчью морду, вслушиваясь в тишину. Издал звук, похожий на стон раненого кота, а потом, быстро шевеля уродливыми лапами, скрылся в лабиринте улиц, заваленных красным песком.

Арта заперла дверь. Дом был такой же, как в ее детстве. Но пустой. Хозяева оставили его позади, будто растворившись в пространстве. Она огляделась по сторонам.

На кухне, под большим столом, стояли герметичные канистры с чистой водой. Прозрачные тары покрывала черная пыль.

Арта пила до изнеможения, пока желудок не начало выворачивать. А потом пила снова. И снова.

А потом она услышала скулеж.

Молодой пес, может, месяцев восемь от роду, тихо скулил заваленный обломками. Пол был исцарапан когтями.

Арта налила воды в миску и поднесла собаке. Та в один момент вылизал всю воду. Потом девушка обхватила пса за туловище и вытащила наружу. Тот залаял, а потом упал на спину, демонстрируя пузо.

– Буран, значит? – Арта коснулась ошейника, – хорошее имя.

Пес заскулил. Задняя правая лапа была ранена. Обыскав весь дом в поисках медикаментов, Арта нашла старую аптечку. Буран лег на пол, прижав уши к голове. Глаза искрились благодарностью.

– Ты не знаешь, кто я такая, – горько сказала Арта, – лучше тебе держаться от меня подальше.

Но Буран не слушал. Он встал и ткнулся носом в ее коленку. Девушка потрепала пса по голове. У самой двери щелкнул жвалами шестилап. Пес, хромая, завыл. Монстр унесся прочь.

– Они тебя боятся, – проговорила Арта. Буран, будто соглашаясь, положил морду на коленку.

Арта впервые с начала войны смогла нормально поспать, не просыпаясь от малейшего шума. Ей снилась другая дверь – та, что вела домой. Но за ней ее ждали озлобленные лица родителей, дядьев и другой родни: предательница, изменница, мы сами тебя убьем, но пусть лучше тебя повесят. Ты этого заслуживаешь. Во сне сердце сжала тяжелая рука, но, проснувшись, девушка обнаружила рядом с собой Бурана.

Мысль о том, чтобы идти куда-то еще заставляла жаться в угол. Но оставаться здесь – верная гибель. Арта усмехнулась собственным мыслям – она еще сутки назад желала себе смерти.

Пес поскреб дверь наружу. Вдалеке завыл шестилап – хромой и истощенный Буран внушал ему ужас.

Арта собрала провизию, сколько влезло в вещмешок. Заполнила флягу водой, убедилась, что пес наелся и напился вдоволь. А затем положила руку на поверхность двери. Оглянулась, осматривая дом. Здесь раньше жили люди. Надеялись на будущее. Верили во что-то. Пока не пришло в действие последнее оружие, и не настал последний день.
Пес заскулил. Чуть помедлив, Арта распахнула расписную дверь.

Автор: Анастасия Шалункова
Оригинальная публикация ВК