MVolor

Палящее солнце заливало мощенную дворцовую площадь тридвадцатого королевства, нестерпимо жаря и выматывая всех оказавшихся на улице в этот знойный июльский день. Из дворцовых ворот вышел маленький толстый человек с трубой в руках, торопясь возвестить жителям городка о новом указе короля.

— Указ короля! Указ короля! — глашатай, набрав в легкие побольше воздуха, затрубил, оглашая окрестности громким воем.

На площади, толкаясь и стараясь поближе подойти к арене, стал собираться недовольный народ.

— Указ короля. Граждане, не шумите, не шумите. Слушайте же новый указ Его Величества. Как вы все знаете, прошлой весной злой и беспощадный дракон похитил прекрасную принцессу, среднюю дочь нашего достопочтимого короля, и силой удерживает ее в замке с неизвестной целью. Гм…, — глашатай неожиданно покраснел и продолжил после некоторой заминки, — тому, кто принесет голову страшного и кровожадного ирода-дракона, и спасет Ее Высочество, принцессу Маланью, король обещает тысячу золотых вместо пятисот, предложенных ранее.

— Мало! Мало! Пять давай, — возмущенно закричали из толпы. Толпа улюлюканьем и свистом поддержала предложение.

— Ага! Сейчас прям… Тысячу и точка! — глашатай заволновался и начал отступать назад.

— Пусть король не жмется. Уже черт знает сколько добрых молодцев за дочкой евоной пошли, да назад что-то не торопятся возвращаться. Знаем мы того дракона. Пять тысяч гони, — народ наступал, глашатай от страха покрылся испариной.

— Да! И пол-королевства в придачу, — толпа радостно заулюлюкала и засмеялась, раззадоренная дерзкими выкриками неизвестных смельчаков.

— Подождите, — взмолился глашатай. — Мне нужно посоветоваться.

— Давай-давай, да не задерживайся, а то взяли моду — честной народ от дел отрывать…

Подгоняемый свистом и ржанием, глашатай со всех ног бросился во дворец.

Когда он, перепуганный, ввалился в обеденную залу и повалился на пол, Его Величество Иван II Жадный, в окружении приближенных, как раз заканчивал трапезу.

— Ваше Величество, бунт назревает! Бунт!

— Кто посмел? — взревел король, ожидая самого худшего.

— Так это… Народ на площади недоволен… Мало говорят за принцессу дают. Дракон, говорят, дюже страшен, смельчаки вон без вести числятся. Вот и это... требуют значится перерасчет.

— А-а, это… — король облегченно выдохнул и вернулся к недоеденной куриной ноге.

Глашатай терпеливо ждал, пока король насытится и когда, наконец, Иван Жадный спросил, чего требует его вечно всем недовольный народ, с готовностью ответил:

— Так это… Пять тысяч золотых и пол-королевства в придачу.

Король нахмурился, почесал жирной рукой темечко, о чем-то пошептался с приближенным и наконец произнес:

— Значится так… Вот мой указ— десять тысяч золотых и никаких королевств в придачу — не нравится, пусть расходятся. У меня знаешь ли три, ТРИ!!! дочери и ежели я так за каждую буду по пол-королевства отдавать, по миру пойду. Ступай.

***

Из целой дворцовой площади, битком набитой народом, всего-то и набралось два смельчака, готовых ради славы и подвига, ну и денег немалых, конечно,( это ж какое состояние-дом целый с хозяйством купить можно) отправиться в нелегкий и опасный путь.

— Имя, фамилия? — строго вопрошал глашатай пузатого розовощекого

коротышку неопределенного возраста, стоявшего первым в очереди на спасение принцессы.

— Зачем вам мои данные, товарищ глашатай, коли я Ее Высочество спасать иду, а не казну считать? — с умным видом коротышка прищурился на глашатая.

— А затем, товарищ, что ежели не вернетесь вы, по ком мне молебен в церкви заказывать? Поди узнай… по Гришке покойному, иль по Петру…

Хотел было что-то ответствовать коротышка, да поник весь.

— Петька я, Иванов сын. Мельников стал быть.

— Вы, товарищ начальник, почто пугаете человека? — рослый детина, в сажень ростом, в коромысло в плечах, белокурый да ясноокий, сердито уставился на глашатая.

— А мне пугать без надобности. Так… предупреждаю… Фамилия? — гаркнул он на здоровяка.

— Митька. Митька Стопудов. Филимонов сын, — отрапортовал детина.

— Писать то хоть умеешь, Стопудов? — оскалился глашатай, но увидев смущенный взгляд Митьки, смягчился, — На вот, галочку что ли поставь. Это значится, документ, удостоверяющий, что с предстоящим делом ознакомлены. Об опасности , могущей к летальному исходу привести, уведомлены. Похороны за счет государства.

Наспех положив в сумку все, что могло пригодиться в дальней дороге, Митька бросил последний взгляд на теплый кров свой и, мысленно навсегда простившись с родимым домом, вышел за ворота.

Там его уже ждал Петька Мельников с понурым видом.

Митька и без слов все понял. Придется, видимо, одному принцессу спасать идти, других героев не нашлось. Петька вон, и тот в последний момент струсил.

" Ну и ладно, — в досаде думал Митька, — один пойду искать приключения на свой… Подвиги, в общем, искать пойду".

Никто, кроме Петьки не вышел провожать будущего героя в полный опасностей путь…

— А… — махнул рукой Митька и, более не оборачиваясь, двинулся прямиком в лес.

Три дня пути. Сотни накормленных собственной кровушкой комаров. Красные, воспаленные от бессонницы глаза в темном, вечно не спящем лесу, населенным дикими зверями. И вот он — замок ужасного злодея. Во всей мрачной красе, на фоне заходящего солнца, замок был поистине величав и ужасен. По телу Митьки,человека в общем-то не боязливого, поползли мурашки. Вокруг стояла звенящая тишина, прорезаемая лишь единичными "ква" одинокой лягушки с соседнего болота. Ворота, ведущие в замок, были гостеприимно открыты настежь, что порождало явное недоверие в пытливой Митькиной голове. Замок из красного кирпича ни чем не отличался от сотен других таких же замков, разбросанных по земле матушке, кроме, может быть, своих огромных размеров. Три остроконечные башни уходили остриями ввысь, в темное небо. Хоть и страшно было Митьке, но делать нечего, надо идти.

"Ну и поди ж ты, узнай, в какой башне Маланья-то томится, рыцаря своего ожидаючи?" — думал Митька, неспешно направляясь к дверям замка.

Двери, как водится в этом странном месте, были не заперты и новоиспеченный герой без труда проник вовнутрь.

Он оказался посреди большой залы, ведущей к трем лестницам, ведущим наверх. Потолок уходил далеко ввысь, и невозможно было даже на глазок понять, сколько метров высота их.

Митька направился было к левой лестнице, но тут заметил табличку с нарисованной черепушкой, глазницами зыркающей. Подумал он, подумал, да и развернулся к правой лестнице. Там такая же ерунда пугающая. Почесал Митька затылок да и прямо пошел. Тут принцесса в башне томленая изображена, — " О! То, что нужно! — и не сомневаясь более ни секунды, стал подниматься по центральной лестнице. Долго ли коротко ли шагал Митька вверх, но вот, вконец измотанный, в одном из пролетов увидал он бочку. И думать было нечего пить из нее, но рука сама потянулась к кружке и до краев наполнила ее живительной влагой.

"Вкуснотища...", — подумал Митька. И это была последняя его мысль перед наступившей вдруг темнотой.

Митьке снился замечательный сон. Будто бы дошел он таки до принцессы прекрасной и льнет она к нему для поцелуя благодарного, героя прославляющего. И тянется уже он руками своими крепкими для объятий, да губами, поцелуя жаждущими.

— Маланьюшка, принцесса моя прекрасная, ненаглядная…

— Чего? От дурень! Очухался, говорю? — раздался над Митькой густой прокуренный бас принцессы.

" Вот так голосок у дивчины, мож ну ее к лешему… Домой бы пора возвращаться", — в ужасе подумал Митька, боясь открывать глаза.

— Слышь, дурень, чего молчишь? Вставай говорю, видим же, что очнулся… Мужики, слышь! Он меня за бабу принял! — Заржали все тем же басом.

Дружный хохот раздался в Митькиных ушах и он все же поспешил приоткрыть один глаз. А когда увидал, что над ним куча мужиков бородатых склонилась, вскочил как ошпаренный. Мужики пуще прежнего смеяться начали. И было их видимо-невидимо. " Пять, шесть...двенадцать, тринадцать..." — на двадцать пятом Митька сбился и считать перестал.

— Да, сорок нас, сорок, — пробасил ушастый бородач.

— От ить...А где принцесса? — только и спросил Стопудов.

— Ан нету тута никакой принцессы. И давнехонько. Принцесса, задери Ее Высочество коза, от папеньки подальше с хахалем заграницу сбежала. А туточки дракониха живет, да всем заправляет.

— А как же принцесса? Внизу ведь ясно указано было: " Прямо пойдешь-принцессу найдешь", — Митька никак не мог врубиться, что за ерунду несут эти бородатые граждане, столпившиеся вокруг него.

— Да что ж ты дурень-то такой? Нету говорят тебе никакой принцессы. Нету!

***

Драконесса всегда требовала называть себя Драконом. Только так. Гендерные роли в современном обществе настолько перемешались, что огнедышащее создание потребовало называть себя мужским прозвищем. Она любила песни Джонни Кэша, дорогое виски и ролевые забавы. А ещё дракон любила играть в солдатиков. Выстраивать из рыцарей шеренги, командовать партизанскими отрядами, грабить воображаемые караваны! Всех рыцарей Дракон знала в лицо и по имени. Тем более, что было их всего сорок.Сегодня вот сорок первый прибыл.

" Эх...Вот бы сотенку, а лучше тысчонку набрать",— мечтательно думала Дракон, нежась в горячей ванне.

В последнее время ей особенно нравилась кавалерия.

Пики, сабли, плюмажи, плащи, сверкающие латы — что ещё надо для интересных и познавательных ролевых игр?

Приманка со сбежавшей принцессой до сих пор работала исправно, хотя самой принцессы уже и след давно простыл. В последний вечер перед отъездом Маланья с Драконом хорошенько набрались "Белой лошади" и принцесса поведала новой подруге о своей жизни во дворце.

— Н-не могу я так! Отец совсем меня не понимает. Я жила там, как птица в клетке. Ик… Понимаешь? — принцесса скосила глаза к переносице, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Отчеж не понять то? Сама я от папеньки сбежала, когда сватать начал. Говорю ему — не для семейной жизни я создана. Дела меня великие ждут… Не чувствую я женщиной себя.

— А он чего?

— Чего-чего… Поржал, и сказал к свадьбе готовиться, — грустно вздохнула Дракон.

— Во-во! И у меня такая же фигня, — указательный палец принцессы взлетел вверх, выражая полное согласие. — Только замуж-то мне не страшно… Дворцы мне все эти надоели, приемы, балы. Слушай, я тут что подумала...

— Ммм? — дракониха разливала остатки второй бутылки.

— Уеду! Уеду к черту лысому, хоть завтра. Вот кто первый сюда приблудится, с тем и уеду. А я ся-а-адуу в кааабриолеееттт...И уеду куда-нибууудь... — заголосила принцесса, и драконихе ничего не оставалось, как подпеть ей.

И надо же такому случиться, что в ту же ночь явился заморский рыцарь, и как раз за принцессой. А уже утром Дракон с платочком, мокрым от слез, провожала в дальнюю дорогу единственную подругу и соратницу в проказах.

За воспоминаниями Дракон чуть не забыла о предстоящем штурме.

— " Батюшки святы… Хлопцы-то мои что подумают" — хлопнула себя когтистой лапой по лбу и принялась собираться на построение.

***

Сегодня армия брала штурмом замок с воображаемой принцессой.

— Бой в дыму — война в Крыму! Митька! Линяй к чёрту отcель! Заходи слева!

Митька драпанул с криком "мама", а на то место, где он только что стоял, упал камень, размером с добрую хату. Дракон усложняла правила игры в процессе, кидала сверху камни, плевалась огнешарами, могла и раздавить кого-нибудь для острастки, правда не сильно, так… для куража больше.

Кавалерийская атака натыкалась на засеку и стену драконьего огня. В тот день Митьке свезло ни разу не получить своей порции огнешаров. Более того, утром кнехт, вечером — рейтар, неслабый карьерный рост! Теперь уже Митяй сидел на добром гнедом жеребце и должен был проскакать через трехотверстное драконье поле, чтобы достичь замка с принцессой.

Ввиду того, что половина рыцарей ещё утром подавилась мацой ( к счастью, обошлось без жертв), — Митька, Иоганн, шестипалый Рогволд, косой Карл и веселый и неукротимый Гиви шли арьергардом. Дракон сымпровизировала хлопок, который звучал как выстрел из пушки. Кони понеслись через полосу препятствий.

Митька закрыл глаза и доверился судьбе, уж помирать, так с кельтской музыкой и индийскими танцами. Первым снесло Карла, это было понятно по его крику "шайсе", потом не стало Рогволда и Иоганна. Они лежали в глубоком нокдауне где-то позади, а Гиви и Митяю фартило! Донеслись, добежали…

За хорошую службу Дракон дала Митьке с Гиви бутылку виски. А вечером, после отбоя пригласила зайти к себе — отметить повышение.

— Слушай, а ниче она баба-то, да? — довольный Гиви уже предвкушал вкус виски, и чуть не облизывался. Но подзатыльник соратника быстро его отрезвил.

— Чего несешь, дурень? Дракон! Повторяю для особо тупых, не баба, а Дракон.

— Ой! — Гиви зажал рот рукой.

— То-то же! — Митька тихонько постучал, и услышав раскатистое " не заперто", боязливо вошел внутрь.

Митька с Гиви первые удостоилась такой чести — посетить комнаты командирши. И очень удивились, увидев вместо аскетичного минимализма веселую девичью комнату, всю в рюшах и оборочках, больше подходящую какой-нибудь принцессе, нежели "злому и страшному монстру".

Дракон расслабленно развалилась в мягком кресле, и томно покуривала кальян. На столе дымились горы жареной дичи, пирожков, мяса, солений и прочих яств, вызывавших в желудках вечно голодных, питающихся в основном кашами да хлебом с водой солдат, спазмы и колики. Митька сглотнул слюну, козырнул и представился.

— Старший рейтар Стопудов по вашему приказанию прибыл.

— Вольно, — дракон пустила клуб дыма в виде сердечка вверх и улыбнулась.

" Фига се…" — Митька повторно сглотнул слюну, увидев сотню острых зубов и едва подавив в себе желание упасть без чувств.

— Садитесь, что ли… Чего испужались? Я сегодня добренькая. И наливайте уже, наливайте.

Гиви откупорил бутылку виски, и разлил по стаканам.

— Ну товарищи, будем, — Дракон выдохнула и залпом выпила свою порцию, взглядом указав, чтобы еще налили.

И так пять стаканов подряд.

— Вот теперь можно и поболтать… Чего уставились? Что, думаете, я железная что ли? Я ить тоже чело… то есть чувства у меня тоже есть. Иногда та-а-ак поговорить хочется по душам хоть с кем то… Я ж не глупая, понимаю, как вы меня ненавидите. Но вот скажи-ка мне Стопудов… Кем ты был, пока ко мне в лапы не попал?

— Нуу… Пахарем…

— И что, нравилось? Перспективы может какие-то были? Жизнь хорошая? Зарплата достойная? Жилье?

— Хм… — Митяй и сам знал, что права командирша, только признаваться в этом совсем не хотелось. Ничего не было. Лишь тяжелый труд до седьмого пота за жалкие гроши, бедность и нужда до самой старости, коли еще дожить придется.

— А что здесь? Здесь ты старший рейтар, уважаемый человек, живущий на равных со всеми. Да! Вы скудно питаетесь, много работаете, плюс ежедневные тренировки. Но ведь вы стали сильнее! Выносливее! Вы многому научились. И все это благодаря мне! Да если бы не я, да вы бы…— зарычала дракониха.

— А нас-то кто спросил, чего нам надо? — Митька сам подивился своей смелости.

— А ежели вас спросить, хрена с два согласились бы, — вздохнула командирша и вдруг запела:

— Не плачь девчонка, пройдут дожди

— Солдат вернется, ты только жди…

Неожиданно Гиви подхватил куплет и вот они уже на два голоса завели песню.

А Митька расслабленно развалился в мягком велюровом кресле и принялся вспоминать.

***

Тогда, год назад, придя в себя в башне, напичканной мужиками, как селедкой в бочке, Митька наконец понял во что влип. И еще понял, что ему ну никак не хочется быть игрушкой в лапах дракона.

— Слышь, мужики! Ну ведь что-то надо делать. Бежать надо.

— Угу… Бегал тут один…

— И что?

— А ниче… Товарищ Дракон его поймала — месяц принцессу изображал, — заржали бородатые.

— Но так же нельзя… Мы не можем сидеть тут вечно. Может мы ее того? Секир башка сделаем? — кипятился Митька.

— Да угомонись ты, все уж до тебя пробовали… Не подступиться к ней. Она будто и не спит вовсе. Драконша-то магией ого-го как владеет. Весь забор по периметру на "выход" магической защитой обнесен. Так шибанет-мало не покажется. А саму ее побороть-надобно тоже драконом быть. Так что сиди, малец, да помалкивай.

— Трусы! — Митька вскочил. В глазах его бушевали ярость и презрение. Митька сплюнул на пол и выбежал за дверь.

"Ага...Пробовали они… Куда уж там?! Трусы и есть… Не может такого быть, чтобы выбраться нельзя было. Из любой ловушки должен быть выход".

Митька без препятствий покинул замок и направился к воротам.

" Вот! Я ж говорил! А эти пусть сидят там, да драконихино эго щекочут... Придур...ааа"

Мощная волна сбила Стопудова с ног, едва он коснулся забора и закружила его по двору.

— Ааа-аа-аа…— воздуха в легких не хватало даже на крик, и Митька, захлебываясь собственными слюнями, провалился в темноту.

— Холодный душ, и ра-а-а-з… — Митьку окатило ледяной водой и он, чертыхаясь и матерясь, вскочил, как ошпаренный. Все тело саднило и болело, будто телегой проехались. Протерев глаза огляделся. Подвал без окон, освещаемый лишь скудным светом свечи в стене. Перед ним вольготно раскинувшись в кресле сидела дракониха.

" Лыбится, стерва", — подумал Митька.

— Чего вылупился? Щенок безперый. Куды намылился, говорю?

— Не о чем мне с тобой, чудовище, разговаривать!

— Эээ...Полегче на поворотах! Ты кого чудовищем назвал? Меня? Да я… Да я тебя… Сто отжиманий от пола. Нет! Двести! — громовым голосом прорычала дракониха.

— Не буду!

— Щас как дыхну... — Дракон набрала в грудь воздуха и разверзла пасть.

Сдрейфил Митька. Упал на пол и принялся ожесточенно отжиматься. Не слушается уже тело его, но под взглядом драконихи только и знает, что руки в локтях сгибает-разгибает.

" Черт знает, что такое!"

Месяц Митька провел в подвале, или, как тут его еще называли, карцере. Дракониха не давала ему отдыхать, постоянно заставляя заниматься. Бег на месте до обморока, приседания со штангой, пока не отказывали ноги, отжимания и занятия на пресс. Кормила мучительница его скудно, в основном какими-то малоприятными кашами из измельченных овощей, иногда с добавлением измельченного же мяса и настоями из трав. Но Митьке, вечно голодному, и эта еда казалась райской пищей. Как ни странно, но уже через неделю он начал получать удовольствие от тренировок. И уже сам с утра обливался ледяной водой, и приступал к интенсивным занятиям. И хотя Митька никогда не был слабаком и силищей его природа не обидела, только сейчас он начал чувствовать каждую мышцу свою, бицепс и трицепс. Прилив жизненных сил заставлял душу петь, даже несмотря на заточение. В голове Митьки уже зрел новый план. И был он не то, что бы не очень… Плох он, короче, был. Да другого не нашлось.

— Товарищ Дракон, а вот скажите-ка, пожалуйста, мне вот что, — завел Митька после очередной тренировки, когда дракониха уже собиралась уходить.

— Нуссс…

— А что у вас там, откуда вы родом, все драконы колдовать умеют?

— С какой такой целью интерес проявляешь? — прищурилась дракониха.

— Исключительно с общеобразовательной, — Митьке казалось, что вопрос прозвучал вполне невинно. А вот драконихе так явно не казалось.

— Хм… Ну не все. Дальше что?

— Так это… Вот я и думаю, а вы-то с какого лешего умеете? Я ж вроде тоже слыхал, что ваше племя дюже сильно да хитро, но совсем магией не владеет.

— Все тебе скажи… Ну да ладно, чего от солдат своих скрывать… Бастард я, понял? — дракониха буквально выплюнула это оскорбительное слово и поморщилась.

— Эмм… А, простите, от кого ж, ежели не секрет?

— Пегас… Мать его… А воспитывал дракон, отчим. Хороший мужик, но вредный. Еще вопросы?

— Эээ… — Митька не нашел, что на это ответить.

— Тады я спать. И тебе отбой. Завтра на построение.

— Как? Неужто в казарму переводите?

— Угу. Хватит тебе тут сидеть, наказание, надеюсь, впрок пошло…

— Впрок-впрок. Значится, завтра?

— Отстань, а? Задолбал уже. Ну хошь, еще месяцок посиди, чего уж там.

— Никак нет, товарищ дракон.

— Идиот, — еле слышно пробормотала дракониха и поспешно вышла.

Всю ночь Митька не мог сомкнуть глаз, ворочался, обдумывая свой план по обезвреживанию драконихи и спасению не то что там какой-то принцессы, а целой толпы мужиков. Да ему ж еще и спасибо скажут. Эх…

Слыхал он когда то от бабки своей, что ежели магическому существу какому плюнуть смачно в левый глаз, то силушка волшебная на время его покинет. И все, что наколдовано им, силу утратит. Ой, не зря он дракониху про силу ее спросил. А то как дурак плюнул бы в нее, а забор кто другой заколдовал, вот умора то была бы. Но Митька — он не дурак, он парень умный. Митька аж улыбнулся своим мыслям и сладко засопел, предвидя свой триумф.

А наутро вот что было…

Митька еле успел на построение и втиснулся в самый центр шеренги. Дракон уже была на плацу и обведя свое войско грозным взглядом, заговорила.

— Товарищи бойцы! До нас дошли сведения, что враг не дремлет и хочет напасть на нас внезапно, когда мы совсем не ждем от него удара... Лять…

" Ага, попал", — ликовал Митька, только что удачно плюнув во вражий глаз.

— Мужики, вяжи ее…

Он обернулся, но никто даже с места не сдвинулся. Дракониха вытирала глаз, шеренга молчала.

— Ой, деби-и-л… Но упорный! Я бы даже сказала, отважный дебил, — дракониха ласково потрепала ошалевшего Митьку по голове и добавила, — Туалет месяц драить будешь.
Снайпер, ...лять.

И все! Рухнул план. Рухнули надежды на спасение. Все было напрасно.

А вечером вызвала дракониха Митьку во двор и указала на ворота.

— Я тебя сейчас отпущу, не нужен мне такой предатель, да еще и плюющийся. Только на один вопрос ответь. Тебе здесь, действительно так плохо? Хочешь к себе в деревню, до седых волос пахать? А? Али жена тебя ждет-не дождется? Ну? Может мамка слезы льет у окна? Что тебя там ждет?

Митька не знал, что ответить… И молчал.

— Ну, пшел вон отсель. Чтоб к утру тебя здесь не было.

И Митька никуда не ушел. Постоял-постоял у ворот, подумал-подумал, да и остался. В самом деле, ежели б не его выкрутасы, разве ж плохо бы ему тут жилось? Кров и еда всегда есть. Ремеслу опять же учат военному. Иногда и выпить вроде мужикам не запрещают, в картишки там сыграть. И дракониха вроде не злобная совсем. За выкрутасы его давно могла бы испепелить, да что-то не торопится. Может не так все плохо? И не в ловушку он вовсе попал, а место свое в жизни нашел?!

***

Песня давно смолкла. Дракониха и Гиви мирно храпели в обнимку, и Митька встрепенулся от нахлынувших воспоминаний. Да… Давно это было. С тех пор и армия их вдвое выросла и в звании его повысили. Эх… Еще бы жениться, тогда вообще ничего больше и не надо. Но начальство пока запрещает. Вот, говорит, сначала с королем надобно по контракту соглашение заключить. Денег да жилья всем заработать, на ноги встать, а там уж и деток стругать, сколько влезет. И жить долго и счастливо.

Мы подошли к дому глубокой ночью. Крыльцо в четыре ступеньки, деревянный навес, старый резиновый половик. Тусклая лампа - единственный источник света, горит над входом. Я покрутил головой, пытаясь сообразить, насколько велик или мал дом, но смог рассмотреть лишь тёмные силуэты деревьев, обступившие нас со всех сторон.

— Не отвлекайся, — сказал отец, ставя на порог тяжелые сумки с продуктами.

Он нажал на чёрный, потрескавшийся от времени звонок. Из глубины дома донеслось раздражающее треньканье.

— Иду! — из-за двери раздался женский голос. — Подождите, сейчас открою. Замок заедает.

Старая дверь, обитая черным кожзаменителем, открылась нараспашку, глухо стукнувшись об навес. Из-за неё выглянула темноволосая кудрявая барышня, лет двадцати-двадцати пяти. Не красавица, но довольно мила, несмотря на мешковатый домашний халат без рукавов и протёртые до дыр мужские тапочки, явно не рассчитанные на её маленькие ножки.

— Старшая сестра, — представилась девушка, протягивая руку. — Добро пожаловать в Длинный дом.

— Брат, — ответил я, пожимая приятно теплую ладошку.

«Какая жалость, что мы родственники», — подумал я, с тоской вспоминая, что мне придётся провести в доме, где полным-полно маленьких детей, неопределенное количество времени, и единственным моим взрослым компаньоном будет девушка, которую ни обнять, ни поцеловать не позволят моральные устои.

— Старик не приходил? — спросил у девушки отец.

— Как же не приходил?! — с явным раздражением ответила сестра. — Сегодня приходил дважды.

— Полицию вызывала?

— Вызывала, а толку? Забрали, а через полчаса он снова заявился, пришлось прогнать самой. Достал! Ненавижу его! Особенно, как он скребётся в окно, когда я готовлю малышне бутерброды.

— Проходи! — отец подтолкнул меня в спину.

Сделав три шага вперёд, я из маленькой прихожей попал на кухню. Жестяной рукомойник, газовая колонка, плита. Деревянные полки с посудой и мешками с крупами, большое окно, закрытое полупрозрачной шторой, холодильник. Сестра с отцом стали разбирать сумки и перекладывать продукты в холодильник, а я пошёл дальше, в столовую. Там, посреди комнаты, стоял массивный круглый стол, вокруг него — стулья и табуретки, а у стены — сервант, забитый пыльным хрусталём. Ящички с торчащими из замков черными ключами рассохлись и их невозможно полностью задвинуть внутрь, дверцы нижнего отделения подвязаны верёвочками, чтобы не болтались. Всё очень старое, старомодное, даже стариковское. На полу лежат самодельные полосатые дорожки, валяется несколько пластмассовых игрушек.

Хлопнула входная дверь, и я понял, что отец ушёл.

— Ты голоден? — спросила сестра, проходя следом за мной.

— Не откажусь от ужина, но сначала хотел осмотреться. Что там? — кивнул я на белую дверь рядом с сервантом.

— Комната, что же ещё, — пожала плечами девушка.

Открыв дверь, я погрузился в непроглядную темень. Автоматически пошарил рукой по стене, ища выключатель. Нашёл, щелкнул пару раз, но свет не зажёгся.

— Дети баловались, захлопнули дверь на той стороне, — вздохнула сестра, беря с серванта фонарик. — Идём. Здесь давно нет света.

Слабый луч фонарика выхватил из темноты трёхколесный велосипед, матрасы, сложенные горкой обувные коробки, ящики с какими-то инструментами, банки с консервацией.

— А все комнаты проходные? — поинтересовался я.

— Большинство, — ответила моя спутница. — Поэтому это место и называется — Длинный дом.

— А почему нет света? Лампочка перегорела или что-то посерьёзнее?

— Не помню, — рассмеялась сестра. — Спроси, что полегче.

— Хорошо. Сколько в доме детей?

— Не помню. Несколько раз пыталась их пересчитать, но без толку.

Я уже готов был рассердиться. Моя сестра — дурочка? Или просто издевается? Но тут она спросила:

— Чем ты занимался до того, как попал в Длинный дом? Учился? Работал?

Вопрос поверг в лёгкий ступор. Учился? Нет, я не помнил, чтобы где-то чему-то учился (ну, может быть самообучался по мелочам), но чётко знал, что работал. Только вот где?

— Работал, кажется… — неуверенно ответил я.

— Здорово! А чем занимался?

— Не могу вспомнить, — честно признался я, — что-то связанное с техникой… с компьютерами… а может и с медициной. Я рисовал! Точно!

- Хорошо рисуешь?

- Мм…

Задумавшись, я споткнулся о тюк с вещами, и, чтобы не упасть, ухватился за сестру обеими руками. Ухх, до чего же приятные ощущения! Теплая и удивительно гладкая кожа. Я быстро отдернул руки, мысленно обозвав себя поганым извращенцем. В неловком молчании мы дошли до следующей двери. Она разбухла от сырости и открылась не сразу. За дверью оказался небольшой холл полукруглой формы. Лампы дневного cвета горели над каждой из трёх дверей и над темными туннелями двух коридоров, что шли по бокам.

— Дверь, что посередине, ведёт в детскую, та дверь, что слева ведёт в мою комнату, правая комната будет твоей, если захочешь, — объяснила девушка.

— А куда ведут коридоры?

Сестра так на меня посмотрела, что я подумал — опять скажет, что не помнит, но ответ был достаточно чётким. Девушка ответила, что коридоры заканчиваются пятью маленькими каморками, заваленными всяким хламом, за детскими комнатами есть два похожих коридора, но пошире и подлиннее. Там темно и полно старых сломанных вещей.

Послышался странный шум, будто что-то упало, разбилось, а затем ещё и порвалось. Резко остановившись, сестра развернулась, как солдат на плацу.

— Мерзкий старикашка опять пришёл, — прошипела она, как рассерженная кошка. — Пойду с ним разберусь.

— Тебе помочь?

— Нет, я сама, — бросила она, не оглядываясь, ныряя в темноту. — Иди к детям.

Сама так сама, к детям так к детям. Я повернул круглую ручку двери, потянул на себя и чуть не ослеп. Просторную мансарду заливали потоки лучей, идущих из приоткрытого окна на потолке. Дул ветер, гнал облака по синему небу, вытягивая из них белоснежные нити, как из комков сахарной ваты. Когда успел наступить день?

В детской царил приятный глазу хаос. Детей, действительно, было очень много. Не сосчитать. Они носились друг за другом, играя в догонялки, смотрели мультики по телевизору, сидели на цветастых мягких пуфиках и низких кушетках — играли в какие-то настольные игры, возились с игрушками. Некоторые качались в гамаках: дремали или рассматривали тоненькие книжицы с яркими картинками.

— Ты кто? — на меня с любопытством глядел шкет лет пяти в смешных желтых брючках на бретельках.

— Это — брат! Кто же ещё? — ответил за меня шкет постарше, что лежал в гамаке с книжкой в руках.

— Что читаешь? — спросил я у него.

— Не помню, — сказал он, отбрасывая книжку в сторону. — Я её уже минут пять, как прочитал.

— Кораблики, кораблики! Пошли пускать кораблики!

Дети потащили меня в комнатушку, обложенную тусклым кафелем, где находилось несколько туалетных кабинок, и стояла большая чугунная ванна, на гнутых ножках; заставили наполнить ванну водой и наделать из цветных листов бумажных корабликов. Сделал я этих корабликов штук тридцать-сорок, не меньше. Но на этом мои мучения не закончились: каждому кораблю меня заставили придумать имя, а если имя не нравилось — приходилось с ходу выдумывать новое.

— Бесстрашный, Скользящий, Непобедимый…

— Нет, нет! Другое придумай! Ещё придумай, а то я первое забыл!

Возвращение сестры я воспринял как божественное спасение: в ушах гудело от непрерывного детского ора, я весь был мокрый, с головы до пят. Старшая сестра выставила детей за дверь так же легко непринужденно, как ветер разгоняет тучи, особо не напрягаясь и даже не повысив голос.

— Ты сумел открыть воду? — удивилась она.

— Да. А что такого?

— Ничего. Просто дети этого не умеют. Никто из братьев и сестёр, кроме меня, не может открывать краны, входные двери или дверь холодильника.

— Такие глупые?

Сестра задумалась.

— Нет… — медленно проговорила она. — Не глупые, нет. Просто не могут.

— А который сейчас час? Смотрю уже день.

— В детской всегда день и эти живчики никогда не спят, а вот на кухне и в столовой всегда ночь.

— Шутишь?

— Какие шутки? — засмеялась сестра. — Пойдем, покажу, что видно из окна моей спальни.

В комнате старшей сестры стояла широкая кровать, прикроватная тумбочка и небольшой шкаф для одежды.

— А чем ты вообще здесь занимаешься? Как проводишь время?

— Слежу за малышнёй, чтоб дом не разнесли, — сказала девушка, поднимая жалюзи. — Смотрю кабельное — куча каналов, но ничего… запоминающегося, если честно. Белиберда. Иногда гуляю вокруг дома, только там темнота одна, такой красоты не увидишь.

А за окном действительно была красота. Молочная дымка стелилась по земле и, растворяясь, убегала к невысоким песчаным сопкам на берегу реки. Месяц скользил с горки сизых облаков, как золотые саночки. На свободном от облаков кусочке сине-серого неба горели холодным огнем звёзды. Семь звезд: две вверху, две внизу и три большие, бело-синие, посередине.

— Орион.

— Что? — не понял я.

— Это созвездие называется Орион. Дарю!

— Созвездие мне даришь? — я опять ничего не понял.

— Имя тебе дарю! У тебя ведь нет?

Я прислушался к своим внутренним ощущениям. Сестра была права. Имени не было.

— Ну, спасибо, — смутившись, пробормотал я. — А может, себе оставишь? Я, так понимаю, у тебя тоже имени нет?

— Бери, бери, не жалко. — махнула рукой сестра, присаживаясь на кровать. — Орион — мужское имя. Я, как только тебя увидела, сразу поняла, что буду звать тебя Орион.

Девушка просто ела меня глазами. Не заметить этого было нельзя. Утро… однозначно, переставало быть томным. Похоже, бедняжка совсем одичала в своём Длинном доме.

— А ты знаешь ещё какие-нибудь имена? — спросил я, просто чтобы заполнить паузу в разговоре.

— Я — нет, — ответила девушка с лёгкой заминкой. — А ты?

Я покачал головой.

— Интересно, а как зовут отца?

Сестра вздёрнула бровь, припоминая:

— Однажды он принес конфеты с ликёром, я слопала всё одна, малышам не давала. Быстро опьянела, и мне показалось, что я знаю, как его зовут.

— И как?

— То ли Штайн, то ли Штейн. Тебе это о чём-то говорит?

Нет, мне это ни о чём не говорило. Чтобы ещё спросить? Спросить и удрать в свою комнату. И закрыться там от греха подальше. Часы! На прикроватной тумбочке стояли электронные часы — коричневая коробка с воткнутым в розетку черным шнуром. На зеленом экране горят цифры 4.02.

— Сейчас четыре утра? Как же определять время, если в каждой комнате оно своё?

— Время? Я знаю время без часов, они мне не нужны. Коробку с меняющимися цифрами мне подарил отец. Только не спрашивай зачем. Я не помню.

— А раньше какие цифры были?

— 4.01, — усмехнулась сестра. — Несколько лет. Дольше всего светились цифры 1.03 и 2.05, а сегодня, как только вы позвонили в дверной звонок, цифры сменились на 4.02. Поцелуй меня! — внезапно, без всякого перехода, потребовала она.

— Нет, нет, нам нельзя, — забормотал я, бочком продвигаясь к двери. — Ты же моя сестра!

Девушка мрачно смотрела на меня, не двигаясь с места.

— Ответь, как я выгляжу?

— Замечательно выглядишь, — я попытался улыбнуться.

— Я не об этом! — она раздраженно тряхнула кудряшками. — Опиши меня.

— Ну, ты… темноволосая, черноглазая…

— Хорошо, а дети?

Дети? Я задумался. Да такие же. Тёмненькие, светлокожие, у всех пухлые губы и курносые носы.

— А как выглядишь ты? — не унималась девушка.

— Понятия не имею! — нервно рассмеялся я.

А, правда, как я выгляжу? Сестра кивнула в сторону шкафа.

— Там зеркало. Хочешь, на себя посмотреть?

— Хочу.

Выглядел я, скажу без лишней скромности, потрясающе: солдат, пират и античный бог в одном флаконе. Плечи воина, осанка короля. Волна золотисто-русых волос небрежно разбросана по плечам, глаза цвета океана смотрят весело и по волевому, на смуглых щеках — лёгкая брутальная небритость, на губах играет улыбка покорителя миров. На мне такой же мешковатый халат, как и на сестрёнке-замухрышке, но ему не скрыть моего великолепия!

Сестра насильно оттащила меня от зеркала.

— А есть ещё зеркала? Принеси. Принеси! Я очень… очень хочу посмотреть на себя со всех сторон! — кричал я.

— Успокойся, Орион! — одёрнула меня девушка. — В Длинном доме бардака хватает без тебя.

Она легко оттолкнула меня от шкафа и закрыла его, когда я снова попытался прорваться к зеркалу и продолжить самолюбование.

— В моей комнате есть зеркало? Пойду туда!

Зайду, закроюсь, разденусь, и буду любоваться собой любимым. Мне никогда это не надоест!

— Ответь, похожи ли мы как брат и сестра? — девушка перегородила мне дорогу.

— Какая разница? — я уже понял, к чему она клонит. — Похожи — не похожи. Ну, не похожи, что с того? Отец сказал, что ты моя сестра. Значит, так и есть. Может у нас матери разные.

Девушка ухватилась за последнюю фразу.

— Помнишь свою мать?

— Нет. А ты свою?

— Нет, зато я помню, что ЭТО уже третий отец!

Сестра — буду называть ее так, что уж теперь, заварила какой-то успокаивающей травки на кухне, и принесла её в столовую в большой чашке, велев мне пить мелкими глотками.

— Говоришь, определяешь время без часов? Так сколько ты уже здесь? — цокая зубами о края чашки, спросил я.

Меня слегка морозило.

— 50 лет, 6 месяцев, 7 дней.

От неожиданности я чуть не поперхнулся горячим отваром, но сестра, видимо, решила совсем меня добить.

— Ты двенадцатый брат, которого приводил сюда отец. Двенадцатый взрослый брат, — пояснила она. — Мелкие живут со мной столько, сколько я себя помню.

— И ты всех взрослых братьев называла Орион? — с неожиданной ревностью заметил я.

— Да, — рассмеялась она. — Для остальных братьев и сестер не нужно имён. Мне достаточно сказать «брат», «сестра» и откликнется тот, кто мне нужен. Они всегда знают, кого я зову.

— А где они? — спросил я, глупо озираясь по сторонам.

— Кто?

— Другие Орионы.

— Съела!

Сестра, наверное, ожидала, что я засмеюсь, но я не стал. Как-то был не в настроении подыгрывать глупым грубым шуткам.

— Они зашли в свою комнату и больше оттуда не выходили, — вполне серьёзно ответила она.

У меня мурашки поползли по спине.

— Орионы, что, до сих пор в той комнате, в которую ты хотела поселить меня?!

— Комната пуста, не волнуйся. Они просто исчезли.

— Просто исчезли?! — у меня внутри всё клокотало от возмущения. — И ты предлагаешь мне не волноваться?! Ты знала, что, зайдя в комнату, я могу исчезнуть, как они?!

— Ты не такой, как они, — попыталась успокоить меня сестра.

— А какие они были?

— Не такие красавцы.

— Да, это ж так важно! — саркастически заметил я.

— Необщительные, несамостоятельные, — невозмутимо продолжила девушка. — Самые первые даже воду в чашку налить не могли, не говоря уже о том, чтобы мастерить кораблики. Быстро уставали, уходили отдохнуть в свою комнату и больше оттуда не выходили. Никогда…

Спать я остался в той комнате без окон и света, что находилась сразу за столовой. В «свою» комнату идти побоялся, рисковать не стал. Устроился в потёмках на матрасах; заснул, на удивление, быстро. Снился отец. Будто бы он рассматривал картины, висящие на стенах Длинного дома со стороны улицы, а я наблюдал за ним. Не знаю откуда. Картины были откровенной мазнёй и халтурой, и мне так стало стыдно, словно это я их нарисовал. Проснулся от неприятных, скрежещущих звуков, доносящихся с кухни. Меня качало со сна, но как-то удалось проскочить через столовую почти без потерь. Только ушиб колено о табурет.

Кухня оказалась пуста, звуки доносились с улицы, а за окном стоял старик. Несмотря на то, что за окном было темно, я хорошо видел старика, будто кто-то направлял на него невидимый источник света. И он действительно был отвратителен: глаза безумные, похожие на фарфоровые шарики, натянутая кожа щёк, желтоватые зубы, тощая шея в тонких складках. Одетый в больничную пижаму старик, трогал руками оконную раму, тряс её, проводил ногтями по стеклу, стучал костяшками пальцев. С каждым его прикосновением стекло начинало вибрировать всё сильнее и сильнее, издавая разбудившие меня звуки.

— Эй, ты кто? Уходи! Пошёл вон! — закричал я на старика.

Он, то ли не слышал меня, то ли не считал нужным отвечать. Разозлившись, я бросился к входным дверям, открыл их и был уже готов гнать его от дома пинками, как вдруг понял, что не могу спуститься с крыльца… Просто не могу! Сразу вспомнились слова сестры о детях, которые не могут открывать краны.

— Хм… — послышался позади её голос. — А я так мечтала о ночных прогулках вместе с тобой.

— Да погоди ты с прогулками! Надо с этим монстром разобраться. В доме есть оружие?

Сестра отмахнулась.

— Уже вызвала полицию. Если не приедут быстро — сама спущусь и прогоню.

Полиция приехала. Вернее подъехало нечто на колёсах. Появились безликие люди, похожие на выцветшие фотографии. Их движения напоминали движения рыб в воде: медленные, тягучие, а уже через мгновение — неуловимо быстрые. Старик ушёл с безликими без споров и разговоров. Залез в их транспорт, и все уехали, бесшумно отбыв в темноту.

— Как ты с ума здесь не сошла! — в сердцах воскликнул я.

— Давно бы сошла, если бы… была человеком.

— А кто ты? — я посмотрел на сестру со страхом.

Даже отступил от неё на шаг.

— Не помню. Не смотри так! — девушка присела на крыльцо. — И я не человек, и ты не человек, и дети — не дети, и дом — не дом.

— А кто мы? — спросил я, присаживаясь рядом.

— Не знаю, но чувствую, что надо выбираться отсюда. Рано или поздно Длинный дом рухнет, и мы на целую вечность застрянем на его развалинах.

Поразмышляв над сказанным, я спросил:

— Ты говорила, что ходишь гулять?

Девушка кивнула.

— Иногда.

— И что там, вне дома?

— Ха! Смотря откуда смотреть.

Не знаю, что я ожидал увидеть с крыши дома, на которую мы поднялись через круглый люк в углу столовой — леса, моря, другие дома, но увидел долину смертной тени. Понятия не имею, где и откуда взял эти слова. Клубящийся густой черный пар лился по земле, обтекая Длинный дом со всех сторон, как корабль на причале обтекает вода. Красное зарево отделяло землю от черного со смоляным отливом неба, похожего на свод пещеры. В этом пространстве перемещалось нечто огромное и непостижимое.

— Не бойся, Орион, — сказала сестра. — ОНИ иногда подходят к Длинному дому, и уходят. ОНИ не опасны. Как, впрочем, и старик. Он просто мерзок.

— Что это? Или кто?

— Не знаю.

— Так, наверное, муравей воспринимает людей, — пошутил я.

— Или микроб, — без тени улыбки ответила сестра.

В последующие дни (их я отмерял со слов сестры, которая говорила, что вот ещё один день прошёл) я исследовал Длинный дом. Прошёлся темными коридорами. Когда я проходил — включался мигающий свет, похожий на аварийное освещение, и я видел затертый линолеум, провалы в полу, белый в желтых подтёках потолок.

— Мы катались здесь на роликах и скейтах, — рассказали увязавшиеся за мной малыши.

— И когда это было?

— Давно. Когда Ивар с нами жил, — шепнули они мне и разбежались.

Оказалось, в Длинном доме когда-то жил ещё какой-то Ивар, но старшая сестра запретила даже упоминать его имя! А мне на голубом глазу врала, что никаких имён, кроме Ориона, не знает!

— Ничего не забыла рассказать? — вне себя от непонятной злости я пришёл к старшей сестре, когда она мыла посуду на кухне.

— Ты о чём?

— Об Иваре!

— Мелюзга разболтала, — сестра прикусила губу и увеличила напор воды, колонка зажглась и угрожающе загудела.

— Кто он?

— Отстань!

— Почему ты не хочешь про него говорить? — не отступал я.

Старшая сестра упрямо молчала, а потом взорвалась:

— Потому что он хотел меня убить!

И я замолчал, пытаясь переварить информацию, а сестра сказала, в десятый раз, перемывая и без того уже чистые чашки:

— Ивар захотел моей смерти, а ведь я важнее отца и матери, дороже брата и сестры, ценнее дочери и сына, жены или мужа!

— Это Ивар тебе такое сказал? — удивился я. — Что ты важнее всего на свете…

Не удержавшись, я рассмеялся, очень уж пафосно это прозвучало.

— Нет! Я просто это знаю!

— Скромная ты…

— Какая есть! — мрачно ответила сестра, нажимая на чашки так, что ручки отлетали и края крошились. — Нормальный парень. Был. А потом захотел меня убить, — твердила она с болезненной исступленностью.

Я ушёл. Шум воды заглушил рыдания старшей сестры, и с этого момента я перестал пытаться разобраться в том, что происходит в Длинном доме. Ждал прихода отца. Вот он придёт, заберёт, всё объяснит, говорил я себе, но отец не приходил. Сестра избегала меня, не просила больше поцеловать, да я бы и не смог. Нет, я уже понял, что мы не родня, просто не мог, как не смог сойти с крыльца.

И, да — мы, скорее всего, точно не люди, потому как человек давно б уже свихнулся в Длинном доме со скуки! Спятил! Мне так бывало скучно, что я радовался визитам старика, как манне небесной. Иногда наблюдал за его бесплодными попытками проникнуть в дом и с каким-то садистским наслаждением обзывал его всякими нехорошими словами, иногда просто попивал чаи, и сквозь стекло рассматривал бедолагу, думая о том, что сестра перегибает палку, называя его мерзким. Ничего мерзкого в нём нет, обычный старик, а как ещё должна выглядеть старость?

В доме стали случаться перебои с электричеством, подолгу не было воды, газ едва теплился и нещадно вонял. Малыши капризничали, сестра психовала, и мне приходилось всех успокаивать. Получалось неплохо, до той поры как оказалось, что холодильник пуст. Мышь повесилась. Хоть шаром покати.

— Отец, что, забыл о нас? — спросил я у сестры.

— Скорее всего, не может зайти в дом. Такое уже бывало, но впервые его нет так долго.

— Давай позвоним в полицию, — предложил я. — Попросим помощи!

Сестра покачала головой и сказала, что Длинный дом — это иллюзия. Декорации, из которых нет выхода. Никто нам не поможет, не безликие — это точно.

— А пустой холодильник — тоже декорация? Я, между прочим, есть хочу!

— Не декорация. Проекция. Думаю, всё, что происходит в реальном мире — отражается у нас. Там пусто и у нас пусто.

— А то, что у нас происходит, тоже отражается… где-то? — предположил я.

— Давай проверим.

— Как?

— Возьми меня за руку, — попросила сестра. — Я попробую вырваться.

— Зачем? — удивился я, но выполнил её просьбу.

Она легко преодолела моё сопротивление. С таким успехом я мог пытаться остановить взлетающий вертолёт.

— Пробуй ещё, Орион! — сказала она, протягивая мне руки.

— Да не могу я тебя удержать!

— Пробуй!

Мы попробовали ещё несколько раз с тем же результатом.

— У тебя есть ключи от какой-нибудь комнаты или каморки? Давай я тебя просто там закрою? — устав, предложил я.

— Шутишь? — лицо сестры потемнело. — Ты ещё не понял? Да я стену пробью, если хорошо разгонюсь. Ничто, принадлежащее Длинному дому, не может меня удержать!

— А я могу?!

— Старайся! Ты не принадлежишь дому, ты другой. Сосредоточься, и всё получится.

Следующие дни мы ели какие-то консервации, сестра варила пресные каши, жаловалась, что в детской не закрывается окно, а я… тренировался удерживать руку сестры.

— Я хочу, чтобы ты впустил старикана в дом, — сказала сестра.

— Не понимаю. Ты же его ненавидишь.

— Я могу разнести дом в щепки — но ничего не измениться, я могу уйти, бросить Длинный дом, но, куда бы я не пошла — вокруг будет темнота. Единственное, что я не могу сделать — это впустить старика, а ты можешь. Главное, ты сможешь удержать меня, когда я попытаюсь этому помешать.

…Баньши. Если кто-то так кричит — то кто-то точно умрёт. Не знаю, кто такие баньши, но именно это слово всплыло у меня в памяти, когда я открыл двери, старик стал медленно карабкаться по ступенькам, а сестра начала кричать. Не обращая на нас внимания, словно не слыша ни каких криков, старик прошёл в столовую и пошёл в детскую. Я испугался за детей, хотел броситься за ним следом, но куда девать обезумевшую, дико орущую сестру? Я прижал её к себе изо всех сил, закрыл рот рукой.

— Успокойся! Он к детям пошёл. Мне его остановить? — сестра замотала головой, мне на руку закапали её слёзы, горячие, как кипяток. — Тогда замолчи. И мы пойдём за ним. Если ты будешь кричать, ты напугаешь детей больше, чем старик!

Старшая сестра обмякла и закрыла глаза. Мне ничего не оставалось, как забросить её себе на плечо. Она оказалась неестественно легкой, как пушинка. Невероятно сильная, она не весила почти ничего.

Мы догнали старика, когда он уже стоял в детской, под открытым окном, из которого в дом просачивался промозглый туман. Дети лежали под одеялами и тёплыми пледами, и глазели на старика с любопытством, но без всякого страха. Старик протянул руку и легко захлопнул окно. В комнате заметно потеплело. Малыш в желтых штанишках выбрался из-под пледа и подскочил к старику.

— Ивар! Ивар вернулся! — воскликнул он и замахал руками, подзывая остальных.

Дети подходили к старику, обнимали его, как старого приятеля, говорили с ним, смеялись. Сестру я уложил на ближайшую кушетку, попытался привести в чувство. Ничего не получалось. Не удержавшись, я погладил её по мягким волосам, наклонился к ней и, внезапно, почувствовал, что вот-вот… смогу её поцеловать.

— Получилось! Отключайте!

Голос отца сказал эти слова, и в тот же момент я потерял сознание, а когда очнулся, то понял, что нахожусь в его кабинете. Отец сидел за столом, напротив него сидела сухощавая женщина с короткой стрижкой. Они о чем-то спорили, и перевес в этом споре был явно на её стороне.

— Что происходит? Где сестра?— хотел спросить я, но вдруг осознал, что у меня нет рта.

Нет, я мог позвать отца и он бы меня услышал, но желание это сделать у меня сразу пропало, и я решил просто слушать.

— Безусловно, ваши наработки могли быть использованы для выведения из комы суицидников, отравившихся сугестом, — говорила отцу женщина, — но этот препарат давно запрещен, он не производится. Вам это известно не хуже, чем мне, доктор Штанмайер.

Отец что-то ей ответил, но меня это не заинтересовало. Оказалось, что, не имея рта, я, тем не менее, владею множеством глаз и ушей. И я вижу и слышу всё, что происходит в многоэтажном здании, носящем гордое название:

Научно-исследовательский центр

мега-холдинга Steinmeier Medical Neuronet

La Orienta Hemisfero

Я «бросился» осматривать комнаты и коридоры, в надежде отыскать сестру и детей. Их нигде не было, но, кажется, я нашёл старика. На минус-пятом этаже находился морг. Там лежало несколько человеческих тел, в том числе и женских, но ни одно из тел не было телом сестры. Были бы лёгкие — выдохнул бы с облегчением. А вот одно из мужских тел оказалось телом старика. Над ним как раз закончила работать автоматическая установка — зашила У-образный разрез на груди мелкими аккуратными стежками.

«Приветствую тебя, Орион».

О! Вот и рот нашелся. Во всяком случае, я смог ответить на приветствие.

«Приветствую тебя, «Патологоанатом-2050», — память услужливо подсказала имя робота.

«Меня зашёл проведать или попрощаться со старым другом?»

«Как он здесь оказался?»

Патологоанатом указал на тело старика гибким щупальцем со встроенным скальпелем.

«Ивар Малиновски умер два часа назад. Его тело передали мне. Ты всегда очень странный после Длинного дома, Орион, но это мне в тебе и нравится. Ты не скучный».

Я понял, что робот просто кладезь информации, с удовольствием бы поболтал с ним подольше, но сейчас я хотел знать лишь одно.

«Не видел ли ты девушку… Она кудрявая, курносая, с пухлыми губами».

«Старшую сестру?» — мне показалось, что робот смеётся надо мной, но без злости. — «Нет, её здесь нет и быть не может. Старшая сестра, скажем так, вне моей компетенции. Ты ещё не отошёл от нейропаттерна, поэтому дезориентирован. Скоро сам всё вспомнишь. Извини, Орион, рад повидаться с тобой, но вынужден отключиться. Новый внутренний аудитор ввела у нас драконовские порядки»

Новый внутренний аудитор… Ага! Это та женщина, что разговаривала с отцом, словно он нашкодивший котёнок. Подумал о ней, и память напомнила мне сон, что я видел в Длинном доме — отец и картины.

Где-то в здании есть галерея! В моей памяти был зафиксирован момент, когда отец и аудитор шли по галерее, отец рассказывал обо мне, показывая ей картины. Мои картины?! Действительно… Стало понятно, почему было стыдно из-за них. Картины выглядели так, будто их рисовали правой рукой и левой ногой одновременно. Одни фрагменты были до отвращения точны, как фотографии, другие расплывались безобразными квадратными нашлёпками.

А вот не буду себя ругать! Я художник, я так вижу! Кстати, самый крайний портрет совсем не плох. Автопортрет. Таким я был в зеркале Длинного дома. Или вот пейзаж с плывущим по волнам туч месяцем и созвездием Ориона на утреннем небе — хорошо получился, косенько немного, но душевно.

— Мой дед — Вениамин Штанмайер, имел в жизни три страсти: первое - утреннюю рыбалку в начале сентября, когда на востоке восходит Орион, второе – (ПРОВАЛ В ПАМЯТИ, ИНФОРМАЦИЯ ЗАКРЫТА) и… третье - медицинские нейросети. Орион нарисовал этот пейзаж в память о нём.

— Так вот откуда взялось такое странное имя… — вежливо улыбается аудитор. – А что за… (ПРОВАЛ В ПАМЯТИ, ИНФОРМАЦИЯ ЗАКРЫТА). Ваш дед был в какой-то секте?

- Нет, что вы. Просто он считал, что…(ПРОВАЛ В ПАМЯТИ, ИНФОРМАЦИЯ ЗАКРЫТА).

— Какая красивая чушь… А это что за смешная схема?

Отец и аудитор остановились возле самой большой картины, на которой было изображено нечто, напоминающее человеческое тело в разрезе.

— Орион назвал эту картину «Длинный дом». Так он воспринимает человека, находящегося в коме.

— Оригинально… — женщина стала рассматривать картину. — Голова — эта кухня, ванна — мочевой пузырь, а дети…

— Так Орион воспринимает нервные импульсы, — пояснил отец. — Он так их видит! — прозвучало жалко, будто отец пытался оправдываться.

Я «вынырнул» из памяти, как из январской проруби, и «вернулся» в кабинет к отцу.

— Я бесконечно уважаю вашего деда, доктор, — в голосе аудитора звучало ледяное раздражение. — Вениамин Штанмайер входит в тройку крупнейших ученых первой половины двадцать первого века и Орион его любимое детище…

— Не совсем так, — я чувствовал, что отец вне себя от волнения. — Орион — нейро-чудо, он создал себя сам! Мой дед создал прототип нейросети, заложив в неё бесконечное стремление к совершенствованию на пути достижения цели. Орион 4.02 — это четвертая само-модификация, вторая версия.

Продолжение в комментариях

Для тех, кто препочитает слушать, а не читать, ссылка на озвучку в комментариях.

Бомбит! Ненавижу Москву! Боже, как же её ненавижу! Она златоглавая только в песнях, а метро красивое только в центре.

Архитектурные выкидыши окраинные смотрят на меня тысячами окон-глаз. Не-на-ви-жу толпы, очереди, цены... Я ненавижу столицу, но лучше жить и быть здесь, чем снова вернуться в родной Грыбинск, где нет надежды и работы тоже нет.

Куда деваться повару пятого разряда? Не лепить же пельмени в кафе "Ветерок" на грыбинском вокзале?! Так я и лепил, пока кафешку не закрыли и не вырезали на металл.

Вот и продался я Москве, она сожрала меня с потрохами и не отпускает. Держит кредитными путами, слегка овевая ветерком надежды на свой угол и личностный рост до су-шефа, а то и до шефа.

***

В пятницу, как обычно под конец рабочего дня, начались несчастья. Телефон зазвонил:

- Алё, Витёк?! Привет, не узнал? Да это ж я, Федя Поликарпов. Мы за одной партой сидели до третьего класса…

«Короче, дело к ночи, - сказал мне Фёдор. - Айда ко мне на майские? Ну, ты чего... Пять дней гуляем, а?! Посидим с удочкой, пескарей погоняем. Не любитель рыбалки? Так и отлично! Грибы собирать любишь? Дожди прошли, грибов наросло – по огородам собирают, какие хочешь! И белые, и рыжики, и грузди, и маслята…»

«Нет, - сразу отказал я Федору. - До Грыбинска тащиться день поездом, а на машине ещё хуже, бензина нагонит на три поездки, да и дорог нет. А потом, ну приеду я, а твоя жена меня на порог не пустит. Гостиницы нет, про хостелы в Грыбинске думают, что это ругательное слово. Не в палатке же возле Колязы спать, всамделе? Нет, Федь, я лучше в Зарядье схожу, по Никитской погуляю, кино погляжу, чем дикарём пять дней мыкаться…»

Не слушая его возражений и, что показалось мне странным и слегка покоробило – мольбы в дрожащем от нервного напряжения голосе, я быстро распрощался и отключил телефон, чтоб бывший однокашник не стал задалбывать меня звонками. Помнил я Федора хорошо, нормально мы общались, но не дружили особо никогда. Слишком он какой-то правильный был и скучный.

Не поеду! Решено и точка.

…И вот уже поезд нёс нас в даль дальнюю к молочным рекам и кисельным берегам провинции, за Калинов ручей и речку Смородину, то есть за МКАД. Нас – это меня и моего коллегу из горячего цеха –Петра Никольского. Коренного москвича, ежели чо, правда, он с такой окраины бетонокаменной, серой и безрадостной, что я – дитя просторов и бездорожья, никогда ему не завидовал. Наоборот, он завидовал мне! Поэтому и уговорил съездить на малую родину, и его с собой прихватить.

Тут я позволю себе немного отвлечься и рассказать про Петра. Был он… да и сейчас есть, парнем видным, добрым и работящим, но женщины (даже разведёнки с десятью прицепами) обходили его десятой стороной. Спросите, почему? Отвечаю: по причине приобретенной в глубоком детстве малохольности.

Недалекие родители свозили его семилетним пацаном к двоюродной бабке в деревню, да и «потеряли» на всё лето. Так маленький Петя впервые увидел грибные поляны, познакомился с прелестями грибной охоты, отведал жареной картошечки с грибами, поел грибного супа и пирогов, и на всю жизнь заболел этой темой. С одного раза заболел, так как бабка через год переехала жить к дочке в город, а деревенька совсем захирела и сейчас, вроде как, и не существует. То есть, в тех краях Петя больше никогда не бывал, и не имел, так сказать, возможности сравнить свой детский «утерянный рай» с реальным положением вещей.

Воспоминания о том грибном лете полностью подчинили себе все мозговые функции юного Пети Никольского, сформировав личность, принципиально не способную поддерживать беседу ни о чём, кроме особенностей разных видов грибов и хитростей их приготовления. Причем, пересказывал он это всё с таким сладострастием, будто рекламировал порносайт. Спросите, чего я с ним водился? Отвечаю – а чёрт его знает… Люблю всяких фриков, потому что сам немного такой. Кроме того, синоптики пообещали летнюю жару в Москве и отвратительную сушь, что не добавляет радости, когда живёшь в бетонной коробке на съёме, а до ближайшего пруда, в котором, кстати, купаться нельзя, ехать два часа на автобусе.

Тело и душа настоятельно требовали отдыха в благоприятных условиях. А Пётр как раз из тех людей, с которыми общаться пусть немного и напряжно, но для дальних поездок они самое то, что надо: в быту не привередливые, не ноют, не жалуются и под их болтовню и стук колес замечательно спится.

Уже к первой сотне километров домики измельчали, полустанки и станции утонули в кромешной тьме и убогости. Я дремал на верхней полке. Петя рассказывал какой-то пятидесятилетней тётке, которой уступил нижнюю полку, про то, что москвичи не знают прелого запаха леса и ощущений от мягкого ковра листвы, имеют дело только с магазинными безвкусными вешенками и шампиньонами, и в глаза не видели белых грибов и лисичек. Не сдирали они тонкую кожицу с маслят, не ощущали под пальцами упругую плоть груздей и сыроежек.

Глаза Пети горели нездоровым огнём безумия, тётка слушала его и медленно зверела.

***

Ночной Грыбинск выглядел уныло-приветливо, но немного странно. Это был уже не тот городок, что я помнил. В мае не цвели ромашки на клумбах, хотя раньше они росли повсюду и без особого ухода, ветер не нёс свежий водный запах с Грыбинского водохранилища, перебивая миазмы с завода химикатов и взрывчатых веществ. Наоборот, весь город будто бы попал в лес. Стоял крепкий запах грибницы, мицелий окутывал своими ароматами, словно я дышал, уткнувшись носом в грибное лукошко. Завод давно закрыт, забыт и похоронен – это понятно, но до леса, на минуточку, сорок минут пешком топать от противоположного от ж\д вокзала конца города!

- Вить, я здесь!

Федя встречал нас у «трапа» бледный и радостный, без цветов, но зато с молодой красавицей женой. После обмена приветствиями однокашник повёл нас на автобус.

- Да ты хоть с женой нас познакомь! – попросил я, невольно залюбовавшись гладенькими щечками и пухлыми губками чужой супружницы.

- Эээ… называйте её Наташа или Даша, как хотите. И не обращайте на неё внимания!

Я смутился от такой неприкрытой грубости однокашкника – никогда за ним такого не замечал, у его жены ни один мускул на лице не дрогнул, а Пётр с наслаждением вдыхал грибной воздух, прямо таки им упивался, и казалось, утопал в мечтах о предстоящей грибной охоте. Но! Когда мы залезли в допотопный ПАЗик, похожий одновременно на буханку хлеба и на космический корабль из фильмов пятидесятых, произошло нечто такое, что слегка удивило даже индифферентного ко всему, кроме грибов, Никольского.

- Чего встал?! Поехали! – прикрикнул Федя на водителя, будто на личного шофера.

И мы поехали… захлопнув двери прямо перед носом у двух очаровательных девочек-близняшек в беленьких платицах и в красных беретиках, очень мило державшихся за руки. Оставшиеся на остановке пассажиры не проявили никакого гнева или иных форм неодобрения поступку водителя, уехавшего полупустым. Дальше – больше. Мало того, что Федя велел пассажирам не злить его, сидеть тихо и запретил пользоваться мобильными, так он еще и водиле за проезд не заплатил и нам не дал, сказав: «Обойдётся!»

- Он, что? Местный авторитет? – шепнул мне на ухо Никольский.

- Не знаю, - также шепотом ответил я.

Насколько я помнил, работал Федя преподавателем в медучилище, там вроде и жену себе нашёл.

Жена… Я, наверное, надоел вам, рассказывая, что город показался мне странным, поэтому хуже не будет, если скажу, что и жена у Поликарпова, несмотря на внешнюю симпатишность, как говорят у нас в Грыбинске, тоже показалась мне весьма странной особой.

Знаете выражение «Ни за холодную воду не берётся»? Так вот, Даша-Наташа только за холодную воду и бралась: перемыла нам всем обувь, хотя мы и возражали, постоянно бегала на кухню, где пила воду из-под крана, но на просьбу мужа пожарить нам яичницу или хотя бы заварить чаёк, в панике отбежала от печки. Пошла в ванну и заперлась там до утра. В итоге мы поужинали водкой с салом, поболтали ни о чём и легли спать.

Спалось мне плохо. Из головы не шло странное непонятное поведение хозяина дома. Зазвал в гости, сто лет не виделись, но Федор ничего у меня не спрашивал, ни о чём не рассказывал, ограничился стандартными вопросами и односложными ответами. И еще вот этот его… простите… странный взгляд исподлобья, как бы говорящий: «Ну? Ну?! Ты, что? Так ничего до сих пор и не понял?!» К утру я додумался то того, что мой бывший однокашник угодил в какую-то тоталитарную секту, а возможно, и сам её организовал.

Проснулся я с больной головушкой, вышел на кухню, а там, как два голубка, сидели Петя с Дашей-Наташей и разговаривали… о грибах. Вернее, Петя говорил, а жена Федора пила мелкими глоточками водичку из чашечки и внимательно слушала Никольского, хлопая длиннющими ресницами. Примерно через час Петр с Федей и Дашей-Наташей выдвинулись в лес за грибами. Я никуда не захотел идти, спал до полудня, потом решил прогуляться по городу. Был он полупустой, местами даже казался вымершим – апокалиптично вымершим, что не удивительно для современной провинции. Я шёл среди брошенных домов и заросших сорняками дворов и минут десять-пятнадцать воображал себя героем фильма «Я-легенда». Потом мне стали попадаться люди. Первыми кого я встретил, были няшки-близняшки с вокзала. Взявшись крепко за руки, они бежали в припрыжку куда-то вниз по улице.

Из старых знакомых, кроме Поликарпова, похоже, в Грыбинске не осталось никого. Все разъехались. Печально. От нечего делать я стал присматриваться к незнакомцам и пришёл к выводу: «Люди, которые живут теперь в Грыбинске, четко делятся на две группы».

Группа номер раз: одиночки с бледными лицами и ожесточенными взглядами. Они цепко и настороженно «ощупывали» глазами мою персону, вздыхали с едва заметным облегчением, смотрели на меня с равнодушной жалостью, как смотрят на бездомного котейку, которому сил нет помогать, потому что дома уже живут три подобранных на помойке шерстяных обормота.

Группа номер два: жизнерадостные бодренькие представители обоих полов и разных возрастов. И даже рас! Шикарную колоритную парочку – молодого темнокожего парня в белоснежном спортивном костюме, с алым рюкзаком за плечами и бабульку в старорежимном платье и клетчатом платочке, я заприметил, когда искал продуктовый магазин. Они стояли на перекрестке и о чем-то дискутировали. Потом долго шли за мной. Я даже нафантазировал, что они за мной следят. Стал останавливаться, оборачиваться. Они и потерялись. На время.

«Второгруппники» предпочитали передвигаться небольшими коллективами, по два-три человечка. Хотя одиночки среди них тоже встречались. Но те, кто ходил «со-товарищами», обычно крепко держались за руки или прижимались друг к другу, как сиамские близнецы, как например, молодая мамаша с крепеньким малышом, которого она так тискала, что мне показалось, что он к ней прирос. Нет, не так… Врос!

Я подошёл к первому попавшемуся ларьку. Купил минералки. В очередь за мной тут же пристроились и негр со старушкой, и близняшки, и мамашка с ребенком, что в принципе было не удивительно. Грыбинск город маленький. Погуляешь полчаса – вот ты уже всё и обошёл, везде побывал, встретил одних и тех же людей, что так же, как и ты, убивают скуку, курсируя между единственным сквером и двумя-тремя магазинами. «Наверное, я просто отвык от провинции, - подумал я. – Или слишком привык к московскому ритму жизни вечно спешащих людей, чьих лиц не разглядеть и не запомнить». Вот и возникает у меня ощущение сумеречной зоны там, где тишина, покой, размеренность и грибной запах.

В доме меня ждали вернувшиеся из лесу грибники.

Никогда еще не видел Петра таким злым. Он матерился, не стесняясь присутствия мадам Поликарповой, а в его налитых кровью глазах сквозило уже не благостное безумие, а поистине берсерковская ярость. Из отрывочных выкриков Никольского я догадался, что грибникам не повезло на тихой охоте. Очень не повезло. Лишь пара крошечных маслят, да подсушенный подберезовик согласились стать их добычей.

«Как же так! – восклицал Петя, кидаясь на Поликарпова, спасибо, хоть без ножа. – Ты ж говорил, что полно у вас грибов. По огородам растут, по улицам бегают!»

В ответ на это Федя угрюмо молчал, как партизан на допросе, а Даша-Наташа попивала холодную водичку и выглядывала в окно грозовую тучу.

Вечером начался ливень. Даша-Наташа отправилась гулять под дождем, не взяв с собой ни дождевика, ни зонта. По-моему, она даже ушла босиком. Федор отреагировал на этот демарш одной фразой: «Да хоть бы ушла совсем и не вернулась». У Петра, напротив, активизировалась программа «я-же- джентельмен». Раскопав в вещах Поликарпова огромные резиновые сапоги и зонтик со сломанными спицами, он отправился искать Даша-Наташу, но вернулся довольно скоро. Один.

- Не нашёл? – спросил я. – Хочешь, вместе сходим её поищем?

Предложил из вежливости. Честно говоря, идти мне никуда не хотелось. Красивая Даша-Наташа девушка - спору нет, но чужая. Да и малохольность, вы уж простите, дорогие феминистки, я согласен терпеть только у друзей, а такие же замашки у представительниц прекрасного пола пугают меня до чёртиков. Поэтому я был несказанно рад, услыхав слегка… странный ответ Никольского:

- Там весь город… гуляет… дождь лупит, как из ведра. Никого мы не найдём.

Вернулась Даша-Наташа сама. Поздней ночью.

***

– Федь, а лягушатник ещё не зарос? - спросил я утром Поликарпова. - Искупаться можно?

- Кто же в мае купается? Моржи? Холодно ещё, - ответил Поликарпов. – А вот по мелкому, по водичке походить можно. Главное на стекло битое на дне не наступить. Позагорать можно, только покрывало берите. Лежаков нет, а земля после вчерашнего дождя еще сырая.

– Сходим на пляж, а?

- Так идите. Дорогу помнишь? - сказал Федя, выдавая нам покрывало со старого дивана. – А у меня дела – квартиру проветрить надо, сходить кое-куда.

Действительно, в квартире ужасно пахло грибами. Еще сильнее, чем на улице. Пётр с ума сходил от этого запаха. Злился и скрежетал зубами. И мы пошли с ним на пляж. Даша-Наташа увязалась следом, даже не спрашивая разрешения. Шла она позади меня, вместе с Петром. Никольский к моему удивлению ничего не заливал как обычно про грибы, а молчал. И ещё очки черные нацепил. Никогда раньше не носил. Не выдержав тягостного молчания за спиной, я обернулся и увидел, как Петя принюхивается к Даше-Наташе и на его губах змеится нехорошая улыбочка. Я поклялся себе – закончатся майские – ноги моей больше не будет в Грыбинске. Никогда! И Петя тоже пусть идёт лесом!

…Берега реки Колязы плотно поросли камышом, создав вольготные условия для рыбаков и влюбленных парочек, но вот искупаться, и позагорать на солнышке можно было только на городском пляже, именуемым местными никак иначе, как лягушатник. Почему лягушатник? Потому, что мелко, песочек, детям раздолье, а взрослым есть все возможность позагорать, выпить пива: на коврике – сидючи, или на полотенце – лёжачи. Ляпота!

Стометровка песка с намертво вросшими в землю лавочками-столиками встретила «нашу маленькую стаю» умеренным количеством мусора – россыпью старой шелухи от семечек и обрывками каких-то бумажек с объявлениями, а также – старыми знакомцами. А именно: близняшками, что, взявшись за руки, бродили по мелководью с пластмассовыми ведерками в руках, негра с бабулей – она спала, накрыв голову платочком, просто на сыром песке, он сидел за столиком и внимательно листал большую книгу с картинками, мамашкой с ребенком - она сидела в тенечке, прислонившись к иве, а мальчонка вертел головой, сучил ручками-ножками, шмыгал носом. Когда мы проходили мимо – попытался открыть рот. Но не смог.

Даша-Наташа отправилась гулять по бережку, мы с Петей присели на коврик и открыли по баночке заранее купленного пива. Очень хотелось поговорить. О чём-нибудь. С нормальным вменяемым человеком. Ага…

- Скоро-скоро… ужо сегодня-завтра… грибочков я нажарю и поем, - пропел сам себе Петя, шумно втягивая ноздрями воздух. – О! Спорим, угадаю, что вон тот парниша читает?

Я раздражено пожал плечами.

- Да мне как-то всё равно, что он читает.

- А вот и зря… Потому, что читает он «Ленин-гриб»!

- Чего?

- «И вскоре произошла Великая Грибная революция и война, в ходе которой грибыша одержали победу над людьми…» - процитировал Никольский строчку из незнакомого мне произведения.

- Да ты совсем ополоумел со своими грибами! – в сердцах высказал я Пете.

- А вот и зря вы так, батенька… вот и зря… - зыркая по сторонам из-под черных очков, протянул Никольский.

Мысленно плюнув, я поднялся на ноги, пошёл к урне, выбрасывать банку и, сделав крюк, задержался за спиной темнокожего парня с алым рюкзаком, чтобы посмотреть, что же он там читает. А читал он, вернее перелистывал, анатомический атлас. Да-да, изучал атлас человеческого тела с таким видом, будто комикс читал. На картинке «Кровеносная система» он посмеялся и перевернул книжку вверх ногами. Потом подсел к спящей старушке, растолкал её, разбудил и стал показывать ей какие-то особенно интересные кровотоки. Мда… лучше бы ты читал «Ленин-гриб».

Долго рассиживаться на пляже нам не удалось. Природа выкрутила ручку "осадки" на положение "ЛИВЕНЬ". Небо почернело, толстые струи, будто бы из лейки душа, полились на нас и других отдыхающих. Мы с Петей бросились спасаться под деревянный навес, остальные даже не вздрогнули. Только темнокожий парень спрятал книгу в свой рюкзак, а Даша-Наташа присела на островок травушки-муравшки посреди песка и показалась мне Алёнушкой с картины Васнецова, Только та печалилась, а эта улыбалась, как дети на каникулах.

«Она всё время улыбается, - подумалось вдруг мне. - Но я ни разу не слышал, чтоб она обмолвилась с тем же Петей или мужем хотя бы словом». А ещё она странно садилась на стул, в кресло или вот сейчас, на траву. Будто стекала. Подобная гибкость может быть лишь у гимнастки с супер тренированными мышцами и связками. А эта алебастровая кожа… Светится, словно изнутри, молочно-голубым светом при каждой вспышке молнии. Дашу-Наташу, которую следовало не замечать, было не замечать невозможно!

- Побежали домой! Чую, зарядит ещё сильнее и надолго! – крикнул мне Петя, отвлекая от запретных мыслей.

- А как же она? – спросил я, кивнув в сторону Даши-Наташи, что подставила лицо струям дождя и меланхолично ловила губами теплые тяжелые капли.

- Ей здесь хорошо. Ты, что, не видишь? Пошли-пошли… – сказал мне Петя, и мы направились домой к Поликарпову.

Поликарпов… Не знаю, по каким таким делам он ходил, но сейчас Федя сидел под дождем на скамейке около дома. Сидел, закрыв лицо руками. Его тощие плечи судорожно подрагивали. Федя плакал. И был пьян. У ног его валялась пустая бутылка. Нормально, да? Зазвать друзей в гости, сплавить их на пляж и сидеть, напиваться в одиночку. Да пошёл ты!

Примерно в таком духе высказал я Федору своё неодобрение, когда тащили его в дом, на что получил укоризненный взгляд в ответ и бессвязный лепет в стиле «ничего ты не знаешь, Джон Сноу!». Да пошёл ты, Федя, ещё раз! Был ты занудой, занудой и остался!

***

С раннего утра следующего дня Никольский был уже на ногах, вернее сидел за столом, при полном параде, даже очки свои шпионские надел.

- Есть идея, но надо проверить! Пойдешь со мной?

- Куда?

- А вот пойдешь – покажу!

Далеко мы не ушли.

- Вот! – воскликнул Петя, указав пальцем вниз по улице. – Они подойдут!

Взглянув туда, куда указывал перст Никольского, я увидел близняшек. Они шли и расклеивали объявления на столбы, стены домов, мусорные баки, лавочки и деревья, не прекращая при этом держаться за руки. Действовали они на диво слаженно. «Левая» девчушка подавала листок - «правая» намазывала одну сторону китайским клей-карандашом, «левая» ловко шлепала листок, например, на столб – «правая» привычным движением прижимала его локотком.

- Ты посмотри, что пишут! – хмыкнул Никольский, срывая одно из объявлений и протягивая мне. – Вот заразы!

Глянул. На листочках от руки было написано «Меняем дождевую воду на родниковую» и подпись «Мария-Мирабелла».

- Дети балуются… - заметил я. – Ну и что?

- А ну, стоять! – рыкнул на близняшек Петя, словно не услышав мои слова.

Девчонки обернулись, громко засмеялись и сделали вид, что убегают. На цыпочках. Медленно-медленно. Никольский конечно же догнал их за три шага и… разорвал крепко сжатые детские ладошки. Близняшки дружно ойкнули, и также дружно спрятали ручки за спины. Совсем слетевший с катушек Никольский попытался их схватить.

- Не трожь! – заорал я ему в спину. – Извращенец!

Петя нервно дернулся, а близняшки снова покатились со смеху.

- Слишком вы шумные, - процедил сквозь зубы Петя. – Найдем, кого потише, - сказал он и побежал в сторону дома, столкнув меня с тротуара.

Я подошел к девочкам, тревожась, что Никольский напугал их и причинил какой-то вред, стал уговаривать показать мне руки, со страхом ожидая увидеть большие синяки на запястьях. Но похоже, страшно здесь было только мне. Глянув друг на дружку, близнецы, будто мысленно сговорившись, одновременно сунули мне под нос свои ладошки. Вернее, одна девчушка показала мне культю, белевшую на изломе, а вторая… помахала у меня перед глазами ручкой, в которой крепко была зажата отломанная розовая ладошка с шевелящимися пальчиками… с аккуратными округлыми ноготками… И рухнуло небо! И упало оно на меня синей плитой и придавило к асфальту. В груди защемило. Вот оказывается, как умирают. Слёзы брызнули из глаз от слишком яркого солнца, и я отключился.

Очнулся я, лежа на диване в доме Поликарпова. Сидевший рядом со мной Федор, облегчено вздохнул, сказав:

- Ох, ты и напугал, Витя. Мутит? Тошнит?

- Нет.

Я попытался встать, но Федор попридержал меня:

- Только на кухню не ходи, я скорую вызвал.

Бред… При чём здесь кухня? А скорая зачем? Нормально я себя чувствую, затылок только вот почему-то болит. И тревожно мне, будто приснилось что-то страшное. Чего я вообще здесь лежу, я ведь на улицу собирался?

- Я в ванну, - прошептал я пересохшими губами. – Мне б умыться.

- Хорошо, - кивнул головой Федя. – Но на кухню – не-хо-ди. Понял?

- Понял.

Я поплелся в ванную, но в коридоре меня настиг ни с чем не сравнимый запах жаренных с луком грибов: смесь пряной прелости, аппетитной карамельности и сочной овощности. Есть не хотелось от слова совсем, но запах всё же заманил на кухню. Стало любопытно. Неужели Никольский таки нашёл грибы?

Петя стоял на кухне в женском переднике, завязанным на спине бантиком. Стоял он за плитой и жарил сразу на двух сковородах большие куски, отрезанные от человеческой руки, остатки от которой, а именно – запястье и ладонь с шевелящимися пальцами, лежали на разделочной доске. За столом сидела Даша-Наташа, пила, как обычно, водичку, но не маленькими глоточками, а жадно и с упоением. Выглядела она грустной. А чего б ей, и в правду, было не грустить? Ведь Петя жарил её руку. Отрезанную по плечо… левую руку… Слегка пожелтевшие, притомившиеся на огне белёсые куски грибоплоти издавали поистине чарующий аромат.

Не знаю, сколь долго смотрел я на косой белый срез на плече у девушки, покрытый мелкими капельками мутно-розоватой росы, может минуту, может вечность, а потом всё вспомнил. И разорванные руки близняшек, и как в обморок на улице упал.

И потерял сознание во второй раз.

Во второй раз очнулся я от шума. Еще лежа с закрытыми глазами, я услышал как какая-то женщина, судя по голосу, пожилая, ругала Поликарпова, говоря ему, примерно следующее:

- Ну, чего вы добиваетесь, Федор Сергеевич? Притащили в Грыбинск ни в чём не повинных людей, напугали их. И что теперь? Думаете, вернуться в Москву, всем расскажут о нас, да?

Ответа Федора я не услышал, зато услыхал незнакомый молодой мужской голос, который со смешком посоветовал Поликарпову в следующий раз пригласить в гости президента, генсека ООН и ещё кого-то, кого я не запомнил.

- Что, близкие друзья и родственники уже закончились, так вы всех подряд к себе зазываете? – продолжала отчитывать Поликарпова женщина. - Чего вы добиваетесь, можете мне сказать? Мы и так пошли вам навстречу, только ради вас не закрыли медучилище. От вас требовалось только присматривать за нашей новой адаптанткой, помогать ей приспособиться и не устраивать сыр-бор из ничего!

Федор молчал, но я чувствовал, что он где-то рядом. С трудом, разлепив глаза, я увидел, что на краешке дивана, сидит бабулька в белом халате и в клетчатом платочке и держит в руках длинную бамбуковую трубку.

- Вы кто? - спросил я. – И почему я весь мокрый?

- Это я вас облил.

На меня с белоснежной улыбкой смотрел темнокожий парень в белом спортивном костюме.

- Зачем?

- Приводил в чувство.

Я молчал, не в силах что-то сказать. Пауза затянулась.

- В Таиланде считается, чем больше на тебя выльют воды, тем счастливей будет твое будущее, – попробовал наладить диалог незнакомец.

- А вы из Таиланда?

- Нет, - засмеялся парень. – Местные мы. Это Анна Прохоровна, она наш фельдшер, - указал он на женщину. – А я студент медучилища, меня можете называть Патриком или Рафаэлем, с именем я еще не определился.

- Бармалеем я буду тебя называть! – разозлился я.

- Да без проблем.

- Кто-нибудь мне объяснит, что здесь происходит?!

- Гыыы…быыы… гыыы… быыы… Они гыбы… - раздалось невнятное мычание из того угла комнаты, где стояло кресло.

Превозмогая головную боль, я глянул в ту сторону и увидел связанного скотчем Никольского. Изо рта бедолаги торчало кухонное полотенце.

- Он говорит, что мы, то есть я и Анна Прохоровна – грибы, - любезно растолковал мне Бармалеем.

- Грибы? Чушь какая-то… Зачем вы его связали?

- Не волнуйтесь, развяжем.

Тут я вспомнил, как Петя жарил руку Даши-Наташи и закричал:

- Нет! Не надо его развязывать! Он же псих!

Петя снова замычал, замотал головой. Анна Прохоровна достала из кармана халата маленькую оперенную стрелу, поковырялась ею в ухе, засунула в трубочку, что лежала у неё на коленях. Дунула. Стрела вонзилась Петру в плечо, он дернулся пару раз, захрипел и затих, дыша ровно, будто в глубоком сне. Однако! Сурова в провинции медицина!

- Пусть поспит, - добродушно сказала старушка. – А вы, Виктор, не торопитесь вешать на вашего друга ярлыки. Он ведь вам рассказывал про ТО лето, что он провёл в детстве в деревне?

Я кивнул, Анна Прохоровна продолжила:

- Петр стал свидетелем высадки нашего десанта, и это очень на него повлияло.

Высадка десанта? Какого? Американского? Или… инопланетного? Я вдруг ярко представил себе как семилетний Никольский стоит посреди вековых дубов и сосен и перед ним на поляну приземляется, переливаясь разноцветными огоньками, трехногая летающая тарелка.

- О, нет-нет, - прервала мои фантазии Анна Прохоровна, будто бы прочитав мои мысли. – Признавайтесь, вы подумали, что мы инопланетяне? – засмеялась она.

Её смех охотно подхватил и Бармалей.

- Да не верю я ни в каких инопланетян, - смутился я.

- И это правильно, мы тоже в них не верим.

- Да кто вы такие? – в третий раз спросил я и они, наконец, соизволили мне ответить.

- Мы пришельцы из параллельного мира, грибообразная форма жизни.

Ещё лучше! Мне представился мальчик Петя, стоящий среди луговых трав и цветов. Вокруг пасутся коровки-козочки и вдруг… Вспышка зеленого света. Пространство искривляется, лопается, ломается. Из пространственной дыры начинают вываливаться гигантские боровики, мухоморы, опята, обвешанные оружием и пулеметными лентами.

- Хватит мне голову морочить! – просипел я, отгоняя от себя кошмары.

- Виктор, ну вы же собственными глазами, видели сегодня то, чего не может быть, - заметил Бармалей. - От этого дважды в обморок и падали.

Крыть было нечем. Неимоверным усилием воли, не давая себе третий раз отключиться, я поверил в очевидное-невероятное, принял это и спросил, что они с нами собираются делать.

- Ничего, - развёл руками Бармалей. – Вам разве не нужно вечером на поезд? Можем на городском автобусе подвезти.

Сказано было вроде с улыбочкой, но таким тоном, что я понял – лучше не отказываться.

- А Петя как же?

- А что Петя? Мы с Федором Сергеевичем поможем, донесем до поезда, положим полочку. До Москвы проспится и будет, как грибочек. То есть, как огурчик. Правда, Федор Сергеевич?

Фёдор устало махнул рукой, пряча глаза.

- Кстати, зацените, Федор Сергеевич. Кровь!

Бармалей на секунду выхватил из алого рюкзачка анатомический атлас, что-то в нём посмотрел, потом вытащил из кармана ножик и чиркнул себе по запястью. Из пореза засочилась красноватая жидкость.

- На томатный сок похоже, - скривился Поликарпов.

- Будем над этим работать, - со вздохом сказал Бармалей.

***

Забирать нас на вокзал приехал тот же допотопный ПАЗик, что и привёз в первый день, с тем же спокойным, как удав, водителем. А провожать до поезда собралась вся гоп-компания адаптантов (как они себя называли): Бармалей с Анной Прохоровной, Даша-Наташа (её крошечная левая ручка была подвешена в косыночной повязке), мамаша с ребёнком, девочки-близняшки, чьи ладошки были уже в полном порядке. Девчули зашли и сразу сели по обоим бокам от спящего Никольского и стали ласково гладить его по волосам.

- Мария и Мирабелла очень благодарны вашему другу, - объяснил Бармалей. - Просто сказать не могут, говорить, еще не научились.

- А за что благодарны?

- За разделение. Для нашого мира коллективные организмы – это норма, а для вашого нет. Адаптанту, даже не новичку, психологически очень сложно перейти на автономное существование.

- Они могли бы еще десятилетия ходить, взявшись за руки, - прокоментировала Анна Прохоровна, не выпуская из рук своей духовой трубки.

Я немного отошёл от шока, и понял, что мне представилась уникальная возможность поговорить с представителями отличной от человеческой разумной формой жизни. Я силился придумать хоть какой-то интересный вопрос, но мне ничего не приходило в голову, кроме:

- Так Петя видел ваш десант в детстве? Бедный малый, неудивительно, что он умом тронулся.

От моих слов покатился со смеху весь автобус. Даже малой, приросший к мамкиной груди, захрюкал, не разжимая губ.

- Ничего он не видел, что вы! – объяснил мне Бармалей. – Это невозможно. Порталы не видны человеческим глазам. Они микроскопические. Мы попадаем в ваш мир в виде спор. Наш портал раскрылся прямо у Петра в голове.

- Случайно? – с надеждой спросил я.

- Честно? Нет, - развёл руками Бармалей. - Нейронные связи в коре человеческого мозга – непременное условие раскрытия портала. Обычно это приводит к инсультам или аневризмам, а Петя еще легко отделался, возможно, благодаря тому, что был очень юн.

Окончание в комментариях.

"Одна,

но пламенная страсть!"

Я не была жестокой девочкой. Ладно, не буду врать – была. Ещё какой!

Мне нравилось мучить хомячков.

Только не подумайте, что я душила или травила мелких пушистиков. Совсем нет! Держать их за задние лапки, заливаться хохотом, глядя, как они пытаются сбежать, оборачивая растерянные мохнатые мордочки и недовольно сверкая бусинками глаз – вот всё, что мне было нужно. Мелкие сладкие гаденыши!

Но довольно скоро я поняла, что мучить беззащитных зверёнышей – подло. И такие забавы перестали приносить удовольствие. Мучить хомячков мне по-прежнему нравилось, но на душе потом становилось гадко, будто сердце поливалось ледяной водичкой. Поэтому я не возражала, когда хомячков отдали. Потом в нашем доме жили и рыбки, и кошечки, и собачки, и попугайчики и даже гигантские тараканы, которых папа купил в зоомагазине за кругленькую сумму. Со всеми я жила мирно. Но с тех пор не была счастлива ни одного дня.

Серые дни, сменялись тоскливыми серыми годами. Я пошла в школу, закончила её, поступила в институт. Училась без особых успехов, но и без особых проблем, занималась своими делами. Делала вид, что всё в порядке, но жизнь моя была пуста и бессмысленна. Мои подруги мечтали об удачном замужестве или карьере, я же не мечтала ни о ком и ни о чём, вернее – не позволяла себе мечтать. Только один раз в тот период своей жизни я была счастлива по настоящему – когда пришла в гости к одногруппнице Светке Красновой.

Мы посидели на кухне, попили чаю, поболтали. Потом Светке позвонил ухажер, и она улепетнула секретничать с ним на балкон. Я скучала и грустно жевала печеньки, пока странно знакомые звуки из соседней комнаты не взволновали меня… Шебуршание, будто копошащиеся в газетах мыши, или... Хомяк! Хомяк! Роскошный наглый хомячище изумительного персикового цвета чесал свою попку лапкой и делал это так самозабвенно, будто это было самое важное действо на земле.

Далее со мной приключилось какое-то наваждение. Не помня себя, я взяла со стола то ли острозаточенный карандаш, то ли ручку и ткнула этим предметом в наглую меховую задницу. Думаете, хомяк заплакал и убежал? О, нет! Этот хомяк не был таким беззащитным, как маленькие желтые комочки из моего детства. Этот был боец! Элитный боец сумо, в глазах которого сверкала истинно берсерковская ярость! Он сделал резкий выпад. В сторону моей руки, а не карандаша! Умняшка! Я едва успела отскочить от прозрачного коробка, в котором он жил. Ути-пути!

Я почувствовала, как у меня проходит нажитый за годы учёбы гастрит и уменьшается близорукость. Чёрт, даже очки запотели! Сняла. В моих жилах бурлила кровь от ощущения схватки с достойным противником, но второй раз тюкнуть хомячка у меня не получилось. Зараза…

Вернулась Светка, и стала мне что-то рассказывать. Я привычно натянула на лицо маску заинтересованности и снова надела очки, придающие мне вид умного, спокойного человека. Несмотря на то, что я хомячий маньяк – это еще не повод, чтобы выпадать из социума. Хотя, маньяки так себя обычно и ведут – не как откровенные психи, но как милейшие люди, которым приятно изливать душу, плакаться в жилетку, ездить по ушам и так далее… далее…

Выслушав приятельницу, покивав головой, поахав и поцокав языком в нужных местах её рассказа, я отправилась домой. Несмотря на пережитый катарсис, чувствовала я себя гаденько. Персиковый хомяк несомненно был героической личностью! Мое уважение к его силе духа и самомнению было искренним и неподдельным, но опять… Этот холодок на сердце! Я ведь могла пристукнуть лохматого сумоиста тапком, а ему нечем было противостоять мне, кроме как глупой самоуверенности, будто он самое сильное и важное существо на планете. Эхх…

Прошло ещё пару лет. Я уже ходила на работу, жила в большом доме с родителями, братом, невесткой и племянниками. Они были хорошими людьми, и я старалась им соответствовать. Я полюбила огородничать, вышивала крестиком, смотрела отупляющие сериалы, и… загибалась от тоски. Так бы и существовала, а не жила, если бы, как черт из табакерки, в мою жизнь не ворвалась тётя Жанна.

Ну как ворвалась… Знала я её, конечно, с детства – она была старшей сестрой моего отца, но пересекались мы с ней крайне редко. Жила она в часе езды от нас – в областном центре Нерезиновске, приезжала к нам в Окраинск, когда хотела. Приезжала обычно по теплу, то есть летом, а летом меня – вечно грустную и апатичную, отсылали в санатории и на турбазы. Все наше общение с тетей Жанной сводилось к обмену следующими фразами:

- Ну, как я выгляжу? – спрашивала она меня, вглядываясь при этом в комнатное зеркало или в пудреницу.

- Нормально, - отвечала я, пожимала плечами и отходила погрустить в своей уголок и собрать вещи для поездки.

Когда я повзрослела, видеться мы чаще не стали. Обычно, я уезжала отдыхать, когда тётка приезжала нас навестить. Мои родные были людьми, как вы уже поняли, тихими и неконфликтными, поэтому ничего про тётю худого вслух не говорили, но вот соседи, почему-то называли ее Жанна Ачётакого. Это было странно. Я никогда не слышала, чтоб тетка произносила просторечную фразу «Ачётакого?» Она всегда себя вела так, будто не у нас в Окраинске родилась, а потом переехала в Нерезиновск, а из Парижа туда спустилась по золотой лестнице, устланной красной ковровой дорожкой.

Ну, не суть! В тот год я не поехала на море, потому что отпуск мне поставили в ноябре. И я осталась дома. И столкнулась нос к носу с осчастливившей нас своим визитом родственницей.

Первые три дня прошли спокойно. Мы обменялись с теткой нашим традиционным приветствием:

– «Как я выгляжу?» - «Нормально…». Она отправилась с визитами по родственникам, знакомым и соседям.

- А куда ты идешь? – спросила она меня утром четвертого дня.

- Да вот пошла в магазин за хлебом – всё купила, а хлеб забыла, - улыбнулась я. – Снова идти придётся.

Тётя улыбнулась в ответ. Милейшая женщина.

- А парень у тебя есть? – спросила она вечером четвертого дня.

- Нету.

- Тогда тебе надо ребёночка самой родить.

Стёкла очков помогли моим глазам не вывалиться от удивления.

- Вот ваша дочка и замужем, - смирено ответила я, – и денег зарабатывает много, вот ей бы и рожать.

- Да. Моя Лерочка и умница, и красавица. Не то, что ты. ДАЖЕ ЗА ХЛЕБОМ СХОДИТЬ НОРМАЛЬНО НЕ МОЖЕШЬ.

Не знаю, может, мое лицо в тот момент перекосилось или вытянулось, а может и вытянулось и перекосилось одновременно, но тетка сделала удивленные глаза и произнесла сакраментальную фразу: «Ачётакого? Я же правду сказала».

И тут у меня возникло острое желание ткнуть ей в попу вилкой и стереть с лица эту самодовольную улыбку. Но от ощущения осознания приближающегося счастья, что вот нахлынет, как морская волна, я не могла даже пошевелиться. Как сквозь сон слышала я слова тётки, что у меня круги под глазами и мне надо к врачу, и что зря я юбку с карманами на липучках ношу – такие в Нерезиновске давно уже вышли из моды. А! Контрольный в голову! Оказывается, и постриглась я зря – у меня короткая шея и уши некрасивые.

Я смотрела на маленькое хрупкое старое тельце – а видела мохнатую тушку, вглядывалась в блёклые глазики в обрамлении густо накрашенных ресниц – а видела чёрные бусинки хомячих гляделок. На радостях у меня совсем сдали нервы. Я начала кричать на тетку! Тётка начала кричать на меня! С непривычки я быстро выдохлась, а тётка только разошлась! И тут до меня дошло – не я одна в нашей семье хомячий маньяк. Тётка была такой же, как я, но в разы похлеще. Для неё все люди были хомячки, обязанные покорно слушать колкости, что она говорит, будто ученики, внимающие мудрости гуру.

Следующие три дня были трешем, угаром и сами знаете, чем ещё, но… не для меня и не для тётки. Для других родственников. Я была на седьмом небе от счастья, простите за банальность.

- Ты никому не нужна! – кричала мне тетка. – У тебя ни кола ни двора! Что ты кривишься? Я тебе добра желаю, поэтому и правду говорю!

- Ах, ты ж старая сушеная мумия…

Моя тётушка говорила и говорила, впрочем, говорила и я. Всё накопленное за годы схлынуло водопадом, пробившим каменную стену. Сердце билось совершенно спокойно, а все болячки словно оставляли меня, одна за другой, постоянную сонливость будто снимало нежной рукой - ведь я совершенно спокойно могла говорить всё, что заблагорассудится и мучить, мучить, мучить «хомячка», которого было, нисколечко не жаль! Сколько же лет я молчала! Поди, от того у меня и гастрит, и близорукость, и поперечное плоскостопие.

Ах, любезная тётушка – достойный спарринг-партнёр, как бы я хотела ткнуть в тебя вилкой, но ещё лучше обсудить твою глупую кривую дочурку от слова «чурка» и то, как дядя гонялся за тобой по двору с топором после того, как ты указала ему на некоторые оплошности в его жизни. Нет, и не было ничего приятнее!

Но всё проходит, прошло и это. Тётя уехала, мои родные вздохнули с облегчением. Они провожали её с фальшивой печалью на лицах, но на самом деле искренне горевала об её отъезде только я. Вскоре после этого, тетя Жанна приболела, да так, что никогда больше нас не навещала. Я локти себе кусала за то, что столько лет, да, что там лет – десятилетий, я не замечала, какое сокровище было у меня под самым носом. Мне очень не хватало тёти, единственного существа на земле, которого мне не жаль было «ткнуть в попу вилкой», образно говоря.

Моя жизнь опять потекла унылой рекой меж безрадостных берегов скучных будней и выходных, пока однажды я не услышала из-за двери родной кафедры чей-то незнакомый сладко-противный голос. Не иначе как новой преподавательницы! Голос говорил всем и каждому завуалированные гадости, приправляя их фразочками, типа: «А что такого? Просто я всегда людям правду говорю».

Снова запотели очки.

Сняла… Мило улыбнулась поздоровавшемуся со мной студенту – подхалиму и бездельнику, жизнерадостно кивнула головой проходившей мимо коллеге с соседней кафедры – жуткой зануде, задолбавшей присылать мне на Вацап рецепты сырников и масок для волос. Толкнула дверь и… Вот мы и снова встретились.

Мой хомячок.

Все совпадения случайны, авторы считают и утверждают, что мучить животных аморально и подло.

Душа моя рвалась на море,

Но кошелёк сказал: "Терпи,

На даче отдых разве горе?

Пришёл, увидел и сиди.

Средь грядок обретёшь нирвану,

Души познаешь ты покой.

Заботы вовсе не достанут,

Однако же достанет зной".

И вот час икс, и на вокзале

Орали люди, я ору,

Субъект чихая ел ткемали,

Его прислало ЦРУ!?

Допустим он агент Моссада?

Ми шесть, а скажем - это Бонд!

Чем насолил я этим гадам?

Что взять меня хотят на понт?

Отравлен воздух весь ковидом,

А может оспой обезьян?

Не подаю нисколько виду,

Что в обстановке есть изъян.

Пытаюсь скрыться от агента,

Петляю, заметая след.

Прощай мой отпуск, в это лето

Погиб поэт во цвете лет.

Прыжок, за мной закрылись двери,

Вдох-выдох, проверяю пульс.

Ну, что ж, на дачу к тёте Вере,

Москва, дождись, и я вернусь.

***

Дней десять, как провёл на даче.

Температура тридцать пять,

Упадок сил, придётся значит,

Больничным отпуск продлевать.

Стоматолог для фараона(Александра Хохлова) часть I

Часть I

Перед храмом Амона разложили дрова, облили маслом, подожгли, и я взошел на костер. Моему модифицированному телу огонь не вредил, но стали чернеть драгоценные камни на воротнике, и обгорела юбка. Поэтому незаметно для всех я подменил настоящий огонь голографическим пламенем, и стоял в нем под восхищенными взглядами царского двора и уличных зевак. Долго стоял… Старухи молились, молодые девы плакали.

Большинство моих обвинителей тут же поспешили скрыться, однако жрецы стояли единым фронтом перед кострищем, и на их напряженных лицах читалось: "Как?!! Как он это делает? Что за фокус?" Интуитивно чувствуя подвох, эти "весёлые ребята" не спешили признавать мою невиновность доказанной.

Внезапно все стали кричать "Смотрите, смотрите!" и тыкать пальцами куда-то вниз костра. Я посмотрел вниз и увидел: у моих ног спокойно примостилась белая дворняжка, весело чесавшая лапой за ухом. И голографический огонь, естественно, ей тоже не вредил.

Среди жрецов поднялся ропот: "Это знак богов! Они не считают такой способ доказательства невиновности приемлемым! Ахетатеп встал на сторону Сета — злого бога пустыни и суховеев. Сет его защищает! Давайте лучше утопим Ахетатепа в Ниле. Так будет верней и надежней".

До меня дошло — спокойную жизнь в Древнем Египте может гарантировать только НАСТОЯЩЕЕ чудо. Даже если меня бросят в реку с камнем на шее и я выплыву, жрецы еще что-нибудь придумают, лишь бы выжить меня из дворца. Я был готов плюнуть на все и "уйти". В другое место, другое время, но тут…

Свершилось чудо! Толпу жрецов бесцеремонно растолкала другая ТОЛПА ЖРЕЦОВ.

Эти жрецы были относительно молоды, босы и бедно одеты. На их шеях вместо дорогих воротников болтались веревочные петли, а лысые головы украшал белый отпечаток лапы собаки. Их глаза были накрашены не так, как у всех жителей Египта — стрелками к вискам, а наоборот, стрелками к переносице. Главный среди "новых жрецов" держал в руках крепкий посох, к верхушке которого на веревках крепились кости. Пришедшие к моему костру были адептами сравнительно "молодой", существующей не более десятка лет, секты почитателей Белого Анубиса.

— Белая собака — это ЗНАК БОГОВ! — провозгласили они.

Дворняга, сидевшая рядом, как будто поняла, что речь идет о ней. Чесаться перестала. Села прямо, навострила уши и внимательно слушала жреца-сектанта, а тот продолжал:

— Кто из богов вправе решать судьбу человека, чье имя "горизонт истины"?

Я не знал, но тому, как передернуло "старых жрецов" догадался, что они точно знают и прекрасно понимают, к чему клонят молодые выскочки.

— Кому принадлежат Весы Истины?

— Анубису, — хором ответили "старые жрецы". — Но он не вмешивается в суды ещё живущих. А его сын, Белый Анубис, которому вы поклоняетесь, умер от укуса змеи пятьдесят лет назад.

— Теперь всё изменилось. Радуйтесь люди (пафосная пауза), сегодня Белый Анубис чудесным образом воскрес, потому что Ахетатеп проявил доброту к его матери. Белый Анубис объявляет Ахетатепа невиновным! От имени Белого Анубиса (уважительный кивок в сторону собаки) мы требуем немедленной компенсации морального и материального вреда достойнейшему из подданных величайшего из фараонов!

Далее шел длинный список того, что жрецы каждого из храмов, клеветавших на меня, должны будут выплатить в качестве компенсации, с обязательным 20% отчислением на строительство храма Белому Анубису. Представители других храмов стали торговаться, говорить, что, мы, конечно, вас поздравляем, не каждый день боги воскресают, но двадцать процентов это как-то не по-божески, а вот десять — нормально.

Я поискал глазами фараона. В этой деловой суматохе все о нем забыли, а ведь это он, и только он, мог поставить окончательную точку в моей судьбе.

Повелитель Египта сидел на троне-паланкине. Пользуясь тем, что на него перестали обращать внимание даже его "опахальщики", Менкаур расслабился, положил церемониальные плеть и жезл на землю, схватился рукой за щеку… и…

И тут я всё понял.

Перехватив взгляд повелителя, едва шевеля губами, я спросил у него:

— Зубы?..

Легким кивком головы и страдальческим взглядом фараон подтвердил мою врачебную догадку.

"Вот, попадалово!" — подумал я.

…Теперь объясню, почему я так подумал.

Дело в том, что зубы были единственными, что я не мог исцелять. Поэтому я всегда и всячески избегал заказов на лечение зубов. Сделать это было не сложно. Древние египтяне предпочитали рвать зубы, а не лечить их. И этому было религиозное обоснование. Считалось, что если у человека заболел зуб, то это в каком-то смысле даже хорошо. Ведь это означает, что злые духи, которым не сидится спокойно в потустороннем мире и которые всегда пытаются проникнуть в тело человека, локализовались, так сказать, в одном месте. В больном зубе, который легко можно удалить.

Страдающий зубной болью, должен был пойти:

в храм Амона, если заболел верхний зуб,

в храм Озириса, если заболел нижний зуб,

в храм Исиды, если заболел один из передних зубов,

в храм Гора, если зуб заболел у ребенка,

в храм Тота, если заболел зуб "мудрости" и т.д.

В общем, систему вы поняли.

В храме с соблюдением всех ритуальных действий, включающих молитвы, песнопения, омовения и прыжки через огонь, больной зуб удалялся (вырывался или выбивался) помощниками жрецов. Затем "исцеленный" делал храму крупное пожертвование.

Люди, которые так "исцелялись", уже к годам 25-30 были полностью беззубые и вынуждены были употреблять в пищу специальную еду — супчики, кашки, перетертые овощи. Производители и поставщики такой еды в Древнем Египте процветали и тоже не забывали делать "зубодерущим" храмам солидные пожертвования на праздники и в конце отчетного года.

Другое дело фараон. Фараон считался потомком и наместником богов на земле, поэтому в его божественном теле злые духи поселяться не могли по определению. Всякое заболевание правителя, даже самое пустяковое, вроде насморка или ячменя, вызывало серьезные сомнения у подданных на счет его божественности, поэтому тщательно скрывалось. Что касается фараоновских зубов, то их ни в коем случае нельзя было "лечить" так как остальному населению Египта, то есть нельзя было удалять даже безнадежно больные зубы. Беззубость подданных — это одно, а беззубость правителя подрывает основы государственности!

Ближайшее окружение фараона — те самые жрецы Амона, Исиды, Озириса и др., прекрасно понимали, что фараон Менкаур обычный человек и, что у него очень сильно и давно болят зубы. Но ради страны, ради стабильности и спокойствия народа — фараон должен терпеть адские муки. Раньше Менкаура пичкали всякими обезболивающими отварами из местных и иноземных снадобий, но с годами у фараона выработалось к ним привыкание, и ничего уже не помогало.

Когда у правителя разболелись передние зубы, он терпел, сколько мог, а потом вырвал их себе сам. Жрецы пришли к фараону той же ночью, скрутили и насильно вставили «мост». Было безумно больно.

Когда разболелись боковые зубы, Менкаур снова попытался заниматься самолечением, но ничего не получилось. Оставалось только терпеть, сходить с ума от боли и подумывать о самоубийстве.

«Почему Ахетатеп не мог вылечить зубы фараону? Почему мог лечить все, кроме зубов?» — спросите меня вы. Тем, кому это интересно, рассказываю.

В том, что я не мог лечить зубы «виноват» был мой потомок Никанор Чжень-Лукич. Ещё в молодости Никанор изобрёл чудесное средство, навсегда обеспечивающее человеку возможность иметь здоровые зубы. Молодой тогда ещё ученый наивно полагал, что осчастливит всё человечество и прославится, но не учёл того, что внедрение этого изобретения «в массы» грозило огромными убытками «гильдии» стоматологов, а также производителям стоматологического оборудования и препаратов.

На Чжень-Лукича обрушились потоки критики и грязи. В чем только его не обвиняли: в мошенничестве, в плагиате, в неуплате налогов и даже в растлении малолетних. То, что Никанор успешно опробовал свое изобретение на себе и охотно демонстрировал идеальные зубы всем желающим, помогало мало. Ему на долгие годы пришлось уйти в научное подполье. Поэтому, когда Никанор собирал себе «термосок» для путешествий во времени и пространстве, он побоялся даже мысленно возвращаться к «зубному вопросу». Некоторые раны, полученные нами в молодости, не заживают никогда.

Нанитовая программа вырастила мне отличные новые зубы, но вот никому другому с зубной проблемой я помочь, увы, не мог.

…Вернувшись во дворец, мы с фараоном закрылись в его покоях. Менкаур приказал никого не впускать. Никто к нему особо и не рвался. В стране намечался переворот среди менеджеров высшего эшелона власти, то есть среди жрецов различных богов.

На лидирующие позиции, благодаря моему эффектному огненному шоу и значительной поддержке населения, выходили жрецы Белого Анубиса. В столице началась волна люстраций и экспроприаций, которая быстро распространялась по всей долине Нила. Поэтому всем сейчас было не до фараона. Я «накачал» Менкаура болеутоляющим и снотворным, уложил спать, а сам сел и стал думать, что мне теперь делать.

Думал, думал, но как не крути, а выхода не было — фараон нуждался в профессиональном стоматологе, хотя бы из начала 21 века.

Проснувшись, фараон почувствовал себя… человеком. Боли утихли. Он приказал изготовить кольцо с «той самой надписью» про единственного друга, позволяющей мне смело показывать «факи» всем моим недоброжелателям. Хотел закатить пир горой в мою честь, но я его остановил. «Не время, ваше величество — сказал я. — Зубы надо лечить. И чем скорее, тем лучше».

Я преподнес в дар жрецам Белого Анубиса большой кусок белого сердолика (хоть и редкостные пройдохи, но всё же помогли), затем поспешил на Склад, организовывать «зуболечебную» миссию. Найдя на Складе подходящую одежду для себя и фараона, взяв из сокровищницы дворца мешочек золотого лома для обмена на деньги в ломбарде, я и Менкаур отправились «назад в будущее» на прием к стоматологу.

Попав в наше время, фараон твёрдо уверовал, что оказался в преисподней, так его напугали машины и крикливая продавщица из «Блинка». Врача Евгения Борисовича он считал исчадием ада, зато новыми зубами остался доволен, и пообещал мне начать строительство усыпальницы рядом со своей пирамидой. Это была великая честь, но, следуя заветам моего потомка Никанора, я, то есть Ахетатеп, собирался жить вечно.

***

Ахетатеп сказал, что память о нашем разговоре сотрется через несколько часов. Поэтому я постарался всё быстро записать. Теперь сижу и думаю. Мог ли я это всё просто насочинять? Мог. Фантазия у меня хорошая. Но может быть и правда, в восемьдесят лет жизнь только начинается? Как вариант…

Доживём — увидим.

И я вот ещё о чём думаю… Если учёные найдут когда-нибудь мумию Менкаура и обнаружат у неё пломбы, штифты, «искусственные» зубы, то как они поступят? Будет ли это научная сенсация? Или нет? Мне одному кажется, что тело просто спрячут где-нибудь в музейных запасниках? Чтобы оно не портило заслуженным египтологам картину «древности» Древнего Египта. Не переписывать же из-за одной мумии все учебники, монографии и диссертации.

Посвящается всем, кто лечил более трех зубов за один раз

В один прекрасный день я подсчитал свои зубы, нуждающиеся в срочной "починке": два справа внизу, один вверху, слева внизу один, вверху два. И вот уже впереди маячит крутая лестница, ведущая к дверям частного стоматологического кабинета. В приемной меня "встретили" кот и малолетний шкет. Кот спал на диванчике, а малый расположился за компьютером — играл в игру, где уверенно "мочил" мумий среди песков и пирамид. Из кабинета врача доносилась иностранная речь.

Меня это заинтересовало. Откуда в нашем захолустном городишке иностранцы? Осторожно заглянув в кабинет, я увидел там: врача Евгения Борисовича (так было написано на табличке на дверях), перепуганного, похожего на пенсионера из Средней Азии, старика, сидевшего в стоматологическом кресле и рослого стройного мужчину, стоявшего ко мне спиной.

Стоматолог попросил пациента откинуть голову и открыть рот. Мужчина перевел просьбу старику. Тот с большой неохотой сделал это. Евгений Борисович стал осматривать его зубы, постанывая от ужаса.

— Откуда он? — стал допытываться у мужчины врач.

— Ээ… из Туркмении.

— И каким ветром в Окраинск занесло туркмена? — полюбопытствовал Евгений Борисович.

— Родственник, — ответил мужчина.

— Ваш? — недоверчиво переспросил врач.

— Мой.

— Вы не похожи на туркмена.

— Он… ээ… отчим мужа моей тети.

"Врёт", — как-то сразу догадался я.

— Хм. Какая у вас дружная семья, — заметил врач. — А сколько ему лет?

— Мм...

— Скажите, этот человек, что, впервые, у стоматолога?

— Он всю жизнь прожил в глухом ауле, — грустным голосом объяснил мужчина. — Откуда там врачи, да ещё и стоматологи?

"Вот сочиняет же… А голос-то какой знакомый".

— Да? — засомневался и Евгений Борисович. — А "это" он сам себе вставил?

Врач указал зеркальцем на нижние передние зубы пациента. Я не удержался и тоже подошел посмотреть, что там такого интересного. И увидел… "мост". К двум "живым" зубам аккуратно была прикручена золотая проволока, на которой затейливо крепилось несколько выбитых или вырванных зубов.

— Вы кто такой? — строго спросил меня Евгений Борисович.

И тут я рассмотрел лицо мужчины, опекавшего старика и забыл про все на свете "мосты", так как почувствовал себя персонажем индийского кино или бразильского сериала. На меня смотрел то ли мой двойник, то ли потерянный еще в младенчестве брат-близнец. Причем, не совсем такой, как я, а уверенный в себе, подтянутый и подкачанный. В общем, такой, каким я сроду не был и даже не мечтал быть. Я стоял и пялился на странного типа, и не знал, что сказать.

— Вы кто? — повторил врач.

— Саша Лукич, — ответил за меня двойник и заговорщицки подмигнул. — Тоже мой родственник. Тоже зубы лечить пришёл.

— Этот похож. Пусть ждет в приёмной, — сказал Евгений Борисович и продолжил: — Так и где же такие "мосты" делают? В туркменских аулах?

— Ну…

— Это ему лекарь из Афганистана сделал! — крикнул я из приемной.

А чего? Врать так, врать. Уходить я естественно никуда не собирался, и просто изнывал от необходимости получить хоть какие-то объяснения.

За спиной послышался тихий смешок. Я обернулся. Спящий кот, играющий шкет. Опять повернулся к врачу и перепуганному старичку. Но! Их не было.

Вместо Евгения Борисовича и его посетителей, я увидел прекрасную белую стелу. Юные красавицы с подведенными черной краской глазами несли куда-то цветы и фрукты. У моих ног стоял светильник. Справа и слева темнел бесконечный коридор. Справа доносилось тихое жужжание бормашины. Слева… Сначала было тихо, а потом послышались шаги. И вот на свет вышел… Я САМ. Одет "я" был в нечто, напоминающее белую плиссированную юбку длинною до колен, на плечах — широкий круглый воротник, украшенный драгоценными камнями, на голове — парик из мелких косичек, глаза подведены черной краской, так же, как у девушек, изображенных на стене.

— Вы… это я?..

— Как вариант.

— Не понимаю.

— Читай! — засмеялся двойник и сделал неприличный жест рукой.

Показал мне средний палец. Сначала я хотел обидеться, но потом заметил на пальце массивное золотое кольцо с изображением скарабея и надписью древнеегипетскими иероглифами, которую я, как это ни удивительно, смог прочесть.

Ахетатеп.

Единственный Друг Царя.

Маг и целитель.

Вот так вот, скромно. Стоп! Стоп… С каких это пор я читаю по древнеегипетски? Затем я понял, что не только читаю, но и довольно бегло говорю.

И говорил я на древнеегипетском языке с перепуганным стариком, сидевшем в кресле у стоматолога: "Ни о чем не беспокойтесь, повелитель. Все будет хорошо!" Судорожно вцепившись в ручки кресла, старичок смотрел на врача, как на шайтана и молился Озирису. Я потряс головой, отгоняя наваждение.

— Где мы?

— Там, где можем спокойно общаться. В "нашем" разуме.

То, что рассказал мне Ахетатеп (то есть я сам!) без сомнения заслуживает вашего внимания, потому что он поведал мне и о прошлом, и о будущем.

…Оказалось, до восьмидесяти лет жил я самой, что ни на есть, обычной жизнью. Учился, работал, женился, развелся. Еще раз женился, "нарожал" детей и внуков, овдовел, вышел на пенсию. Завёл рыбок и герань тринадцати сортов. Заскучал, приболел и собрался умирать...

Собрался умирать, но перед этим решил написать завещание. Пришёл к нотариусу. А тот меня и спрашивает: "Не хотели бы вы завещать свое тело на благо науки? Это очень благородно и выгодно".

— Нет! — твердо сказал я. — Я уже себе и место на кладбище присмотрел, и деньги на похороны отложил.

Нотариус стал уговаривать. Деньги большие предлагать, наличные, да еще всю сумму вперед. В общем, уговорил. Сговорились на двух с половиной тысячах долларов. Подписал я какие-то бумаги, получил деньги на руки и пошел домой. Дома еще раз подумал и передумал.

Эх! Лет двадцать назад потратил бы всё на путешествие на Кубу (всегда мечтал), лет сорок назад — на женщин (всегда их любил), а сейчас… Нет, ничего уже не хотелось. Жил я скромно, пенсии хватало, дети не забывали, навещали, помогали, чем могли. Значит и на могилку приходить будет кому, лишь бы она была, а для этого нужно иметь тело.

На следующий день 22 декабря пошел я к нотариусу забирать свое согласие назад. Глядь, а там, где был нотариус — заколоченная дверь и надпись "Вход к нотариусу со двора". И пошел я в обход. Вошел в темный подъезд, оступился на скользкой лестнице, упал и ударился головой об ступеньку.

…И пришёл в себя в научной лаборатории в 2404 году.

Заведовал лабораторией мой далёкий потомок Никанор Чжень-Лукич. Было Никанору без малого 180 лет. Выглядел он соответственно: сморщенный, лысый, не способный передвигаться без антигравитационного кресла и самостоятельно дышать без специальных приборов, вживленных ему прямо в спину. И был Никанор Чжень-Лукич тот еще кудесник.

Во-первых, в его лаборатории находилась нелегальная пространственно-временная установка (ПВУ-2300). Проще говоря, машина времени и телепортации способная перемещать людей и предметы, и во времени, и в пространстве. Во-вторых, была у Никанора мечта — жить вечно и, по возможности, хорошо. Да кто же такого не хочет, скажите вы. Но! Не у всех желающих есть такие знания и возможности, которые были (будут?) у Никанора Чжень-Лукича.

Лет до восьмидесяти с хвостиком Чжень-Лукич был выдающимся ученым с мировым именем, но потом попал под международный трибунал за запрещённые эксперименты над людьми, пространством и временем. В своей лаборатории Никанор находился на положении хорошо охраняемого пленника. Терпел он это долго — более, чем полвека, потом ему надоело, и он решил бежать. План был прост — сделать из себя сверхчеловека и скрыться от возможных преследователей на просторах времени. И вот пятьдесят лет назад Чжень-Лукич начал подготовительные этапы для реализации своего плана.

Сначала он создал пространственно-временной "карман" — параллельный "замкнутый" мини-мир, который он назвал Склад. Склад ученый "затарил" всем мыслимым и немыслимым оборудованием, компьютерами, приборами, одеждой всех времен и народов, лекарствами, продуктами длительного хранения и пр. Туда же Чжень-Лукич поместил и ПВУ.

Параллельно с созданием Склада, он разработал:

1 Программу "замещения" больных и старых клеток своего организма улучшенными нанитовыми аналогами, которые позволяли ему овладеть как сверхчеловеческой силой, так сверхчеловеческими умственными способностями.

2 Программу "совмещения" со Складом, чтобы дистанционно доставать оттуда необходимые вещи, силой мысли включать ПВУ и пр.

Затем Никанор стал искать человека, на котором эти программы можно было бы протестировать. Требований к кандидату выдвигалось немного, всего три: генетическое сходство, преклонный возраст и, так сказать, пребывание "вне системы".

Где бы такого человека взять? Думал, думал ученый… и вспомнил. Одно семейное предание. О прапрапрадеде, который жил себе и не тужил, а потом вдруг собрался написать завещание и таинственно исчез. Родне через три дня после исчезновения под дверь подбросили пакет с долларами. Деньги были потрачены на обучение внучки Олечки в инязе (по специализации английский и китайский). Внучка на третьем курсе уехала по студенческому обмену в Китай и вышла там замуж. Так началась история знаменитой династии русско-китайских ученых Чжень-Лукич.

Поразмыслив хорошенько над этим, Никанор решил, что с помощью квантовых голографических технологий 25 века и ПВУ ему удастся вырвать предка из омута времени. Что и было им искусно проделано. И стал я жить в лаборатории, а Чжень-Лукич проводить надо мной эксперименты. Организация, которой принадлежала лаборатория, называлась "ЧженьЛукичКорпорейшен", но сам Чжень-Лукич давно уже не входил ни в число ее собственников, ни в число акционеров. Когда я поинтересовался у Никанора, чем она занимается, он спросил:

— А чем занималось Аненербе?

— Не знаю…

— Вот и не знай дальше.

…Процедуры по превращению в "сверхчеловека" дались мне нелегко. Трижды я был в коме, дважды слепнул, обострился артрит, долго не проходили подкожные фурункулы, выпали последние зубы. Меня терзали страшные головные боли, снились кошмары, тошнило, но наступил день, когда всё прошло. Всё зажило, оздоровилось и омолодилось. Даже выросли новые зубы и волосы, лучше прежних.

Итак, чувствовал я себя отлично, выглядел замечательно, а вот Чжень-Лукич пребывал в прескверном расположении духа. У него всё получилось, что он задумывал, но только на другом человеке. Испытания показали, чтобы испробовать свою методику на себе, Никанору нужно изобрести устройство, которое проводило бы сложную многоступенчатую процедуру "сверхочеловечивания" автоматически.

От расстройства Чжень-Лукич впал в депрессию, из которой его вывели только форс-мажорные обстоятельства. Однажды он позвал меня и с позеленевшим лицом объявил, что об экспериментах стало известно хозяевам лаборатории и мне необходимо бежать. Никанора просто разрывало от злости из-за того, что не он, а кто-то другой воспользуется плодами его гениального плана. Прапраправнучек был готов придушить меня собственными руками и наверняка об этом подумывал. Однако злость на меня была мелочью по сравнению с ненавистью Никанора к своим тюремщикам. Он не хотел, чтобы они смогли воспользоваться плодами его многолетнего труда. И, вообще, хотел их проучить.

Чжень-Лукич "ввел" в мою память "непроизносимый" пароль от Склада, тем самым "отдавая" всё, что бережно подбирал для своей будущей вечной жизни и посоветовал затеряться от возможных преследователей где-нибудь в глубине веков.

Из секретной лаборатории будущего я "переместился" в Римскую Британию, "вылетев" из-под пространства прямо посреди военного лагеря, разбитого служивыми Девятого Римского Легиона. Был принят ими за лазутчика и арестован. Когда легионеры собрались меня пытать, я по неопытности "переместил" весь лагерь в Северную Америку.

Оставив римлян дружить с индейцами, я отправился на юг, на территорию городов-государств майя. Там достаточно долго и плодотворно выдавал себя за одного из богов местного пантеона, но, не поладив с жречеством по вопросам человеческих жертвоприношений, решил вернуться домой, в своё время.

…Мне захотелось вернуться в день своего исчезновения, занять свое "законное" место и в пространстве и во времени и жить спокойно дальше. Тем более, что я очень соскучился по родным и близким, даже по соседскому гадёнышу, подпалившему однажды мой гараж. Чжень-Лукич догадывался, что рано или поздно я попытаюсь вернуться, и категорически мне это не рекомендовал. Никанор говорил, что ни за что на свете не раскроет никому свой секрет "сверхочеловечивания", и поэтому меня будут искать, так как я являюсь прототипом. Однако я решил рискнуть.

…Первый "тревожный звоночек" прозвенел, когда я не сумел попасть в тот же день, из которого меня "изъял" Никанор. Чжень-Лукич предупреждал, что ПВУ очень точна. Если происходит какой-то сбой, если не удается попасть в запрограммированную дату, то это явный признак, что перемещение засекли внешние, скорее всего, враждебные силы. Исчез я 22 декабря 20… года, а вот вернулся…

Но обо всем по порядку.

На Складе я нашел одежду, в которой меня похитили, надел ее, подкорректировал внешность до "обычных" восьмидесяти с хвостиком и отправился к тому дому, где ударился головой об ступеньку.

Сел на скамейку напротив подъезда, прикрылся газеткой, как в фильмах про шпионов, и стал ждать… себя. Так и не дождавшись, додумался уточнить на Складе текущую дату. Уточнил. Не поверил… Переспросил у прохожих. Те, особо не удивившись (подумаешь, старый человек не знает какое сегодня число), подтвердили — да, сегодня 25 декабря.

Я испугался, заволновался, но все-таки не смог не поддаться искушению и отправился домой. Побыл дома, попил чая, полил цветы, покормил рыбок, пересмотрел все семейные фотографии. Никогда в жизни еще не был так счастлив. Хотел позвонить детям, но какое-то нехорошее предчувствие меня остановило. Вспомнив, что рассказывал Никанор, отнес деньги, которые нашел в кармане пальто, к дверям квартиры своего сына Артёма. Его дочь училась в инязе, но собиралась бросать учебу. Особых успехов Олечка не делала. И двух слов не могла связать ни по-английски, ни по-китайски, а плата за обучение в Харькове больно била по бюджету провинциальной семьи. Нажав на дверной звонок и оставив деньги, я побежал по лестнице вверх.

…Вверх, потому что внизу возле подъезда крутились подозрительные парни в военно-спортивных одеждах. Как только я побежал — побежали и они. Я выбрался на крышу девятиэтажного дома, преследователи поспешили за мной. Я перепрыгнул на крышу соседней пятиэтажки. Они тоже спрыгнули. Я "переместился" на миллиард лет назад, на дно какого-то океана. Они последовали за мной, но почти сразу погибли, потому что их тела оказались более "человеческими", чем мое, усовершенствованное Чжень-Лукичем.

Больше я не рисковал. Решил держаться подальше от "настоящего" и обосноваться в прошлом, "легализовавшись" в Древнем Египте времен ІV династии под видом странствующего ученого-врача Ахетатепа, потерпевшего кораблекрушение.

Почему врача? Потому что Чжень-Лукич просто "нашпиговал" Склад "умным" медицинским оборудованием, приборами и медицинской информацией от нейрохирургии до методов нетрадиционной медицины. Грех было не воспользоваться. Почему я выбрал имя Ахетатеп? На древнеегипетском это означает "горизонт истины". Согласитесь, звучит солидно.

Первым делом, я излечил от косоглазия сына капитана торгового судна, подобравшего меня на обломке мачты в открытом море. На этом судне я добрался до порта, а оттуда до Мемфиса, столицы Египта. Там я за неделю вылечил семьдесят шесть человек от кишечных паразитов и срастил десятка два сложных переломов рук и ног (производственные травмы — возле города шло активное строительство пирамид).

Слава об Ахетатепе, которому подвластно любое заболевание, дошла до дворца фараона после того как я исцелили мужа одной знатной дамы от храпа.

Знатная дама была подругой третьей старшей жены фараона, страдавшей аллергией на кошачью шерсть. Сами понимаете, в Древнем Египте с его культом кошек страдать аллергией на шерсть священных животных, означало быть отвергнутой, а то и проклятой богами.

Исцеленная фараонша не знала как меня и благодарить. Прислала мне корзину кураги, несколько рулонов льняной ткани, полдюжины париков, лакированный расписной саркофаг из ливанского кедра, трех рабов, наложницу — нубийку Нефрусебек (похожую на кубинку), подарила финиковую рощу, пригласила жить во дворце и занять должность ее личного целителя.

После того как я изготовил, для изысканных дам дворца, чудодейственную мазь, полностью и навсегда, уничтожавшую растительность на лице и на теле, и сделал всем желающим татуаж губ и бровей с гарантией на три года, мой авторитет признали все старшие и младшие жены фараона, а также их дочери и служанки. Не стоит и объяснять, за что меня невзлюбили поставщики косметических средств ко двору фараона и начали плести интриги. Жрецы Озириса, Амона, Исиды и прочих небожителей также почувствовали во мне потенциальную угрозу, присоединились к заговорщикам и стали активно им помогать.

Мне, как "сверхчеловеку", они никакого существенного ущерба причинить не могли, но немного раздражали. Набросали крокодильего помета под двери, подмешали яд в вино (перед гостями неудобно получилось), поломали паланкин, срубили столетнюю финиковую пальму, украли кота-мышелова, довели нубийку до нервного срыва (рассказами про вечные муки в загробной жизни).

Бедная женщина замоталась в дырявый плед и целую неделю просидела на крыше в ожидании конца света, отказываясь от еды и выполнения "наложных" обязанностей. Ну, кому такое надо? Слезла она, только когда я пригрозил самой страшной для жителя Древнего Египта карой. Сказал, что отберу у неё имя. Её имя означало "прекрасная, как крокодил", и она этим очень гордилась.

…Сперва я хотел договориться со своими недоброжелателями по-хорошему. Одним дал взятку, других бесплатно подлечил, третьим морду набил в дворцовой подворотне. Но враги не унимались, и стали обвинять меня в заговоре против фараона.

Вот по такому, прямо скажем, безрадостному поводу, я впервые предстал перед правителем Египта — фараоном Менкауром.

Бритый налысо и до жути визгливый жрец Амона зачитал мне обвинение в государственной измене. Читал долго, так как начал с экскурса в далекие доисторические времена, когда Египтом еще правили боги.

…Фараон вел себя странно. Мне показалось, что коронованной особе на всё по фиг. Менкаур сидел на троне, смотрел перед собой застывшим взглядом и явно ждал, и не мог дождаться, когда мероприятие, наконец, закончится…

Однако древнеегипетское общество было просто помешано на презумпции невиновности. Осудить человека, не предъявив свидетельств, доказательств, улик было невозможно. Судебные разбирательства по краже курицы длились годами. А тут заговор против фараона.

И началось… Три дня без остановки выступали жрецы и колдуны. Утверждали, что у них было одно и то же видение, но в разных вариациях:

…Ахетатеп, приставляющий кинжал к сердцу фараона,

…Ахетатеп, бьющий по затылку фараона тяжелой палкой,

…Ахетатеп, натравливающий на фараона и его главного наследника гиен и крокодилов и т.п.

Дворцовый ясновидящий-кастрат дал суммарное толкование пророчествам: "Злоумышленник еще не определился со способом убийства. Но боги уже посылают верным слугам правителя недвусмысленные предупреждения".

Все они (жрецы, колдуны, кастрат) были настолько убедительны, что я и сам засомневался в своей невиновности.

…Менкаур слушал молча. С дикой тоской в глазах…

Потом стража притащила капитана корабля, на котором я добрался до Египта. Бедолага, стараясь не глядеть мне в глаза, стал рассказывать, что я, оказывается, делился с ним планами по свержению фараона с первого же дня, как меня подобрали в море. И вообще, скорее всего я нубийский или ассирийский шпион.

…Фараон смотрел куда-то вдаль поверх голов, в глазах блестели слезы, ноги в золоченых сандалиях нетерпеливо притоптывали…

Стражники приволокли семь служанок и пять престарелых бездетных наложниц, которые не происходили из знатных семей и давно уже не интересовали фараона. Замученные женщины в окровавленных изорванных одеждах, стриженные (у них отобрали парики), стали давать против меня показания. По их словам с каждой из них я многократно обсуждал планы по свержению правителя. Со всеми, кроме одной…

Женщина, на вид одногодка фараона, со следами былой красоты и кровоподтеков на лице, неожиданно отказалась лжесвидетельствовать. Я узнал ее. В молодости она некоторое время пользовалась расположением Менкаура, хотя была лишь дочерью человека, присматривающего за охотничьими собаками царя. Но правитель быстро к ней охладел из-за бредовых сплетен о том, что, якобы, по ночам её посещает бог с собачьей головой. Когда умер от укуса змеи её ребенок, а по дворцу вышло распоряжение о сокращении расходов, женщину из наложниц перевели в служанки.

При дворе фараона её считали малохольной за любовь к бездомным псам и за принадлежность к мало популярной секте Белого Анубиса. Я терпеть не могу сектантов, но собак люблю, и пару раз изготовил женщине лекарства для ее блохастых друзей, не взяв с неё денег. И вот эта несчастная, избитая женщина, перед лицом божественного фараона Менкаура, во всеуслышание заявила: "Ахетатеп — невиновен!"

Фараон даже бровью не повел. Если между ним и этой женщиной когда-то была любовь, он уже ничего не помнил. Даже ее имени. Её слова не имели никакого значения.

Здоровые, как дикие кабаны, стражники хотели поколотить старую служанку за строптивость, но я их остановил:

— Не бейте её! Я докажу свою невиновность! Принесите десять вязанок дров и сложите из них костер. Я взойду на него и, если говорю правду, огонь меня пощадит.

И тут фараон впервые оживился.

— У нас, вообще-то, так невиновность доказывать не принято. Мы же не варвары, как ни как, а цивилизованная страна. И дрова нынче такие дорогие. Их из Нубии везут, а у нас с ней война.

— Дрова за мой счет, — успокоил я правителя.

Все стали уговаривать Менкаура, чтобы он разрешил мне "самосжечься". Жрецы даже согласились дровишек подкинуть — по вязанке "с носа", то есть с храма. Ну, скучно людям стало, а тут такое реалити-шоу!

Окончание всследующем  посте.

Нет, в комментарий не помещается.

Стоматолог для фараона (Александра Хохлова) Часть II(окончание)