Ночь накрыла ее после побега из Вальдхейма, она была ясной, но безжалостной — звезды сверкали над головой, холодные и далекие, словно глаза Тенебрис. Казалось, они  следили за ней даже сейчас и преследовали ее из самых глубин храма, а луна, тонкая и бледная, едва освещала путь, бросая длинные тени от голых деревьев, ветки от них тянулись к ней, как когтистые лапы. Диана сжимала поводья, ее пальцы, обветренные и окоченевшие от холода, ныли от напряжения, но она не останавливалась. Остановка означала смерть — тени Совикуса, его стража или слуги Тенебрис могли нагнать ее в любой момент. Позади остался Вальдхейм — город, павший под гнетом тьмы, храм Люминора, разоренный в ту роковую ночь, и Роберт, чьи мертвые, остекленевшие глаза все еще смотрели на нее из каждого угла ее памяти, напоминая о ее вине и ее долге.

Она с полной уверенностью не знала, куда едет. Единственной целью было найти отца, короля Всеволода, о котором Дмитрий шепнул перед расставанием у ворот: «Он жив, принцесса, найдите его».

Моргенхейм лежал далеко на севере, за холмами и густыми лесами, и слухи о его падении под тенями, такими же, которые поглотили храм, жгли ее сердце тревогой. Но слова Дмитрия были ее соломинкой в бурлящем потоке, и она цеплялась за них, как за последнюю надежду. Диана гнала Ворона прочь от города, через поля, заросшие бурьяном, и редкие рощи, избегая главных дорог, где могли рыскать патрули или тени, следовавшие за ней, как зловещий шепот Тенебрис. Ее разум был полон тревог — о том, что будет ждать ее впереди, хватит ли сил у нее и у Ворона, не слишком ли поздно она сбежала из-под власти Совикуса. Но в сердце горела искра решимости, и эта искра не давала ей сломаться, даже когда тело кричало от усталости и боли.

Побег был хаотичным. Она вспоминала ту ночь в храме: багровый свет витражей, крики священников, тело Роберта у алтаря, его голос, ставший чужим, когда Тенебрис овладела им. Она бежала через боковой проход, прячась от стражи, пока не добралась до конюшни. Гаральд, юный конюх, оседлал Ворона, его худые руки не слушались его, но он не подвел ее. Дмитрий и его люди вывели ее за ворота, их преданность отцу дала ей шанс. Теперь же она была одна, и тени не отступали — она чувствовала их присутствие, их шепот, пробирающийся в ее мысли, как холодный ветер в щели старого дома.

К утру, когда небо начало светлеть, окрашиваясь в серо-голубые тона с багровыми прожилками, Ворон едва шел, его бока вздымались от тяжелого дыхания, пар вырывался из ноздрей, как призрачный дым, ноги подгибалась от усталости. Диана спешилась, ее ноги дрожали, сапоги увязли в грязи, и она повела коня за поводья, давая отдых. Его силы таяли, как воск у горящей свечи, и она знала, что сама на пределе. Ноги затекли от долгой езды, спина ныла, будто ее стянули веревками, а желудок сводило от голода — последние крохи хлеба, который она успела взть из замка, закончились еще вечером, оставив лишь голод, терзающий ее. Она погладила Ворона по шее, чувствуя его дрожь под ладонью, и ее сердце сжалось от вины — он был ее спутником, ее спасением, а она гнала его до изнеможения.

— Потерпи, мой хороший, — шепнула она, ее голос дрожал от усталости и заботы, почти заглушенный ветром, завывающим в голых ветвях. — Мы найдем приют.

Она знала, что должна найти укрытие, еду, хоть какой-то отдых, иначе ни она, ни Ворон не дойдут до Моргенхейма. Вдалеке, за очередной грядой холмов, показались очертания деревни — низкие крыши, дым, вьющийся из труб, и слабый гул голосов, доносившийся с ветром. Диана натянула поводья, заставляя жеребца остановиться, и прищурилась, вглядываясь в горизонт.

— Кривой Лог, — пробормотала она, вспоминая название, которое мелькало в разговорах стражников ее отца. Небольшой городок на краю леса, известный своими охотниками и таверной, где путники останавливались перед долгой дорогой на север. Это было не то место, где ее могли искать, — слишком далеко от Вальдхейма, слишком незначительное для внимания Совикуса или его следопытов. Она решила рискнуть.

Спустившись с холма, Диана повела Ворона к поселению. Тропа стала шире, но грязнее — колеи от телег и следы копыт утопали в вязкой земле, а по краям росли колючие кусты, цепляющиеся за ее плащ, потрепанный и грязный после ночи в седле, но все еще слишком нарядный для этих мест, и он мог выдать ее высокое происхождение.

Кривой Лог встретил ее запахом дыма, сырости и жареного мяса, витающего в воздухе, дразня пустой желудок. Дома были низкими, сложенными из потемневшего дерева, их крыши покрыты мхом и соломой, свисающей клочьями. Несколько жителей — угрюмые мужчины в грубых рубахах и женщины с усталыми лицами, закутанные в шерстяные платки, — мелькали в дверях, бросая на нее настороженные взгляды. Никто здесь не знал, что она дочь короля Всеволода, и Диана намеревалась сохранить это в тайне. Ее осанка — слишком прямая, а Ворон — слишком ухоженный, с блестящей гривой и сильными ногами, чтобы сойти за коня простого путника. Она натянула капюшон глубже, скрывая лицо, и направилась к таверне, стоящей в центре города.

Таверна «Кривой клык» была приземистым строением с покосившейся вывеской, на которой краска облупилась, оставив лишь смутный силуэт волка с оскаленными зубами. Дверь скрипела на ржавых петлях, а изнутри доносились грубый смех, звон кружек и запах свежего эля, смешанный с дымом очага. Диана привязала Ворона к столбу у входа, погладила его по морде, шепнув: «Жди меня здесь», — и шагнула внутрь, ее рука невольно легла на рукоять кинжала, висящего у пояса. Теперь этот подарок Роберта стал для нее не просто оружием, а памятью о друге, которого она потеряла.

Внутри таверны было душно и шумно. Длинные столы, заваленные остатками еды — костями, корками хлеба, лужами пролитого эля, — тянулись вдоль стен, освещенных тусклым светом масляных ламп, которые чадили черным дымом. За стойкой стоял хозяин — толстый мужчина с сальными волосами, свисающими на лоб, и красным лицом, покрытым пятнами пота. Его маленькие поросячьи глазки смотрели на нее с жадностью. В углу пьяный старик напевал что-то невнятное, его голос дрожал, как треснувший колокол, а вокруг столов собрались люди — охотники, крестьяне, путники с лицами, покрытыми грязью и шрамами. Они говорили громко, смеялись грубо, их голоса сливались в хаотичный гул.

Диана подошла к стойке, стараясь держать голову опущенной, чтобы не привлекать лишнего внимания.

— Хлеба, похлёбки и свежей воды, — сказала она тихо, ее голос был тверд, но в нем сквозила усталость после ночи без сна. — Еще воды и овса для моего коня.

Хозяин ухмыльнулся, его желтые зубы блеснули в тусклом свете, как у зверя, почуявшего добычу.

— Чем платишь? — спросил он прищурившись, его взгляд скользнул по ее рукам.

Диана достала медную монету из кармана — мелочь, с которой она успела сбежать из города. Усталость давила на нее, но уроки отца о скрытности держали разум в узде. Монета была тусклой, незаметной, и хозяин кивнул, подвинув ей миску с похлёбкой — жирной, с кусками мяса и картошки, плавающими в мутном бульоне, — и чёрствый кусок хлеба. Он налил ведро воды и сказал помощникам накормить и почистить лошадь в конюшне.

Диана села за стол в углу, подальше от остальных, и начала есть, стараясь не смотреть по сторонам. Еда была горячей, но горчила от старого жира, и все же она ела жадно, чувствуя, как тепло разливается по телу, давая ей силы. Шум таверны продолжался, но никто не подходил к ней — пока. Она отломила кусок хлеба, макнула его в похлёбку и поднесла ко рту, когда дверь таверны с грохотом распахнулась, заставив ее замереть. В проеме стоял высокий человек. На нем был потертый кожаный доспех, покрытый следами старых битв, с глубокими царапинами и пятнами крови, давно въевшимися в кожу. На поясе висел меч с широким лезвием, чья рукоять была обмотана потемневшей кожей, а за спиной свисал тяжелый серый плащ, что хлопал на сквозняке. Сапоги, покрытые дорожной пылью, оставляли грязные следы на деревянном полу. Его темно-русые волосы с проседью были стянуты в короткий хвост, а лицо с несколькими глубокими шрамами было суровым, но довольно красивым. Глаза — серые, холодные — обшаривали зал, пока не остановились на ней.

Диана сжала ложку сильнее, ее пальцы побелели. Она не знала этого человека, но что-то в его взгляде — остром, проницательном — заставило ее насторожиться. Он шагнул внутрь, закрыв за собой дверь, и направился к стойке. Хозяин таверны выпрямился, его ухмылка сменилась настороженностью.

— Эля и мяса, — сказал воин хрипло, бросив на стойку горсть монет. Его голос был низким и грубым.

Диана опустила взгляд, стараясь не привлекать внимания, но чувствовала, как его присутствие давит на нее. Она не могла избавиться от ощущения, что он здесь не случайно. В ее голове мелькнула мысль: «Совикус? Нет, слишком далеко. Но кто тогда?» Она вспомнила слова Тенебрис: «Моргас имеет на тебя свои планы». Может, этот человек — его слуга? Или что-то другое?

Воин получил свою еду и сел за стол у выхода, его движения были уверенными, но усталыми. Он ел молча, но время от времени бросал на нее и входящих людей взгляды. Диана чувствовала его тяжелый взгляд на себе, ее сердце забилось быстрее, пальцы правой руки невольно легли на кинжал под плащом. Она не знала, друг он или враг, но в этом забытом богами месте доверять нельзя было никому.

За окном таверны ветер усиливался, принося с собой далекий вой — не волков, а чего-то иного, это заставило жителей за столами замолчать и переглянуться. Диана подняла взгляд и встретилась с глазами воина. В них не было ни страха, ни угрозы — только холодная решимость, как у человека, который не раз видел смерть и всегда шел навстречу ей. Шум таверны продолжился, но никто не подходил, пока трое мужчин не поднялись из-за соседнего стола — здоровяки с грубыми лицами, заросшими щетиной, в рваных куртках, пахнущие застарелым потом и элем. Первый, с кривым носом и шрамом через губу, шагнул к ней, его улыбка была хищной, как у волка при виде добычи. Второй, невысокий, с жирными спутанными волосами, двигался за ним, его маленькие глазки блестели похотью. Третий, самый крупный, с бычьей шеей и кулаками, как молоты, молча встал за ее спиной, отрезая путь к отступлению. Диана напряглась, ее рука лежала на кинжале, но она пока не вытаскивала его, надеясь избежать драки.

— Хорошенькая штучка, — пробубнил кривоносый, навалившись на ее стол так, что волна перегара ударила ей в лицо. — Откуда ты такая в наших краях? Кто ж тебя, красавицу, отпустил сюда одну?

Диана сжала челюсти, ее сердце заколотилось быстрее, но она старалась держать голос ровным.

— Оставьте меня, — сказала она тихо, но твердо, ее голос дрожал от напряжения и страха. — Я просто ем.

— Просто ест она, — хохотнул толстяк с жирными волосами, его голос был высоким и противным. Он шагнул ближе, его рука потянулась к ее плащу, пальцы скользнули по ткани. — А мы просто хотим посмотреть, что у тебя под ним.

Быкообразный молчал, но его тень легла на нее, зловещая и тяжелая, словно предвестие беды. Диана поняла: слов больше не будет. Она вскочила, оттолкнув стол с такой силой, отчего миска с похлебкой опрокинулась, заливая пол, и выхватила кинжал, направив его на кривоносого.

— Назад! — рявкнула она, ее голос стал громче, в нем звенела ярость, вспыхнувшая внутри, как огонь в ночи. — Или пожалеете.

Мужчины рассмеялись, их смех был грубым, как скрежет ржавого металла, и в нем не было ни капли страха. Кривоносый шагнул вперед, его рука метнулась к ее запястью, пытаясь вырвать кинжал. Диана дернулась, вспомнила обучение с отцом и ударила — быстро, точно, как учил Всеволод. Лезвие вонзилось в плечо кривоносого, кровь брызнула на стол, горячая и липкая, и он взвыл, отшатнувшись назад, его лицо исказилось от боли и ярости.

— С-сука! — заорал он, хватаясь за рану, но его крик только разжег остальных.

Толстяк с жирными волосами схватил ее за волосы, рванув назад с такой силой, что ее шея хрустнула, а боль пронзила затылок, как раскаленная игла. Диана вскрикнула, ее ноги заскользили по полу, но она не сдавалась — ударила локтем в мягкий пах толстяка, тот охнул, его хватка ослабла, но в этот момент быкообразный навалился на нее всей своей тушей. Его огромные руки сомкнулись на ее груди, пальцы грубо вцепились в ее тело, сжимая так сильно, что она задохнулась от боли. Он наклонил ее назад, прижимая спиной к столу, ее тело выгнулась под его весом, а деревянная поверхность впилась в поясницу, как шипы. Кинжал выпал из руки, звякнув о пол, и она почувствовала, как страх, холодный и липкий, сжимает ее горло.

— Не дергайся, красотка, — прорычал быкообразный, его горячее дыхание, кислое и тяжелое от эля, обожгло ее лицо. Пальцы продолжали сжимать ее грудь, оставляя синяки, а другая рука потянулась к ее штанам, грубо рванув пояс. Ткань затрещала, холодный воздух коснулся ее кожи, и паника захлестнула ее с головой.

Толстяк, оправившись от удара, подскочил сзади, его руки схватили ее ноги, пытаясь раздвинуть их, пока он сдирал штаны вниз, обнажая ее ягодицы и бедра. Его ногти впились в ее кожу, оставляя кровавые царапины, а кривоносый, все еще держась за плечо, хрипло засмеялся, подступая ближе.

— Давай, придержи ее, — прохрипел он, его глаза блестели дикой похотью. — Я первый.

Диана билась, ее ногти рвали лицо быкообразного, оставляя кровавые полосы, а колени били в его живот, но он был слишком тяжел, слишком силен. Ее крик разорвал воздух, но толпа загудела, подбадривая, их голоса слились в звериный рев.

Хозяин таверны выкрикнул:

— Эй, хватит, сейчас стражу позову!

Но его голос утонул в шуме, и он отступил к стойке, бормоча и явно не собираясь вмешиваться. Вдруг кривоносый, все еще держась за кровоточащее плечо, и толстяк подоспели к быкообразному.

— Держи ей руки! — рявкнул тот, и толстяк вцепился в ее запястья, сжимая их до хруста, словно железными тисками.

Силы Дианы таяли, дыхание рвалось короткими, судорожными глотками, а страх, острый и ледяной, пронзал ее, как клинок. Их руки рвали ее одежду, пальцы жадно впивались в кожу, оставляя жгучие синяки, и ее невинность, ее сокровенная чистота, казалась хрупким светом, готовым погаснуть под их звериным натиском.

— Люминор, спаси меня! Помогите, умоляю! — закричала Диана, ее голос, надрывный и ломающийся, разнесся по таверне, срываясь в хрип от слез, которые хлынули по ее щекам. — Пожалуйста, не дайте им сломать меня! Отец… Роберт… кто-нибудь, помогите!

Ее мольба была отчаянной, искренней, как последний всполох света в кромешной тьме, но толпа лишь загоготала громче, а нападающие ухмыльнулись, их глаза блестели дикой похотью.

Она вспомнила слова Роберта из детства: «Оружие — это для защиты, принцесса. Оно должно служить тебе». Но ее кинжал лежал на полу, недосягаемый, как его теплый голос, а вера, которая все еще теплилась в ее сердце, угасала под тяжестью ужаса.

Страх душил ее, словно невидимая петля, каждый рывок их рук, каждый грубый смех вгрызался в ее душу, заставляя чувствовать, как ее тело, ее чистота, ее сущность могут быть отняты в любую секунду. Ее разум кричал в пустоту, а слезы жгли глаза, смешиваясь с холодным потом, когда она ощущала, как ее последняя защита рушится под их натиском.

Быкообразный навис над ней, его массивное тело давило ее к столу, как каменная плита, его пальцы сжали ее горло, перекрывая воздух. Она задыхалась, ее легкие горели, а перед глазами поплыли черные пятна. Толстяк рванул ее штаны ниже, его грязные руки скользнули по ее коже, оставляя липкий след, а кривоносый, перестав смеяться, потянулся к своему поясу, его движения были резкими, нетерпеливыми. Диана билась все слабее, ее тело дрожало от боли и холода, а разум цеплялся за образы прошлого — отца, когда он учил ее держать меч, Роберта, Дмитрия... Она не хотела умирать здесь, в этой грязной таверне, под руками этих зверей, но силы покидали ее.

Внезапно воздух в таверне сгустился, как перед грозой. Мужчина, обедавший за соседним столом, — тот, на которого обратила внимание Диана, когда он вошел, — посмотрел на них: его глаза, серые, как грозовое небо, горели холодным огнем, заставив таверну замереть. Это был Святослав, странствующий воин, чье имя шепталось в этих краях как легенда — человек, который не боялся ни людей, ни теней, ни самой смерти. Он ехал через Кривой Лог, направляясь по зову Валериуса, и остановился у таверны перекусить.

— Отпустите ее, — его голос был низким, глубоким, как рокот грома, и в нем не было ни тени сомнения, только холодная, непреклонная угроза.

Быкообразный обернулся, его кулаки сжались, он выпустил Диану, оставив ее лежать на столе, и шагнул к Святославу, его лицо исказилось от ярости.

— А ты кто такой, чтоб нам указывать? — прорычал он, размахнувшись кулаком размером с молот.

Святослав не ответил. Он уклонился от удара с кошачьей грацией, его тело двигалось быстро и точно, несмотря на массивность. Его кулак врезался в челюсть быкообразного с такой силой, что хруст кости эхом разнесся по таверне, а кровь и слюна брызнули в воздух. Мужчина пошатнулся, но Святослав не дал ему опомниться — схватил его за шею, рванул вниз и впечатал колено ему в лицо, а затем толкнул на соседний с Дианой стол. Дерево треснуло под ударом, кровь хлынула из разбитого носа, заливая пол, а быкообразный рухнул, его тело задергалось в агонии.

Толстяк с жирными волосами бросился на Святослава, его нож блеснул в свете ламп, направленный в бок воина. Святослав перехватил его руку в воздухе, выкрутил запястье с хрустом, отчего толстяк взвыл, и ударил его коленом в живот. Нож выпал, звякнув о пол, а Святослав добавил удар локтем в висок — толстяк рухнул, его голова ударилась о скамью, оставив кровавый след на дереве, и он затих, его дыхание стало хриплым и прерывистым.

Кривоносый, все еще держась за плечо, попытался поднять нож с пола, но его скользкие от крови руки не смогли сделать это с первого раза, нож опять упал. Святослав шагнул к нему, резко наступил сапогом на руку, отчего раздался хруст, и кривоносый заорал, его крик перешел в визг. Воин наклонился, схватил его за горло, поднял над полом, как тряпичную куклу, и швырнул о стену. Тело ударилось с глухим стуком, доски треснули, и кривоносый сполз вниз, оставляя за собой багровую полосу, его глаза закатились, а изо рта текла кровь вперемешку с пеной.

Таверна замерла, толпа отшатнулась назад, их лица побледнели от страха. Святослав выпрямился, его дыхание было ровным, как будто он не дрался, а просто прогуливался по улице. Он повернулся к толпе, его серые глаза прошлись по каждому, и гул стих, как будто кто-то перерезал струны.

— Еще кто-то хочет? — спросил Святослав тихо, но его голос, низкий и острый, как лезвие, резал тишину таверны.

Он медленно вытащил меч из ножен, широкое лезвие сверкнуло в свете ламп, отбрасывая холодные блики на лица толпы. Никто не ответил — люди отшатнулись еще дальше, их глаза, полные страха, избегали его взгляда, а гул стих, таверну накрыло тишиной.

— Вы, — прорычал он, обводя толпу серыми глазами, в которых пылал холодный огонь, — стояли и смотрели, как эти мрази терзают девчонку. Вы недостойны зваться людьми. — Его слова стегали толпу как кнут, и головы присутствующих стали опускаться от стыда.

Но затем его взгляд упал на Диану. Она лежала на столе, где оставил ее быкообразный, ее темные волосы спутались, плащ был разорван, обнажая плечи, а лицо, бледное, как иней, блестело от слез. Глаза девушки продолжали выражать ужас, все ее существо сотрясалось от пережитого насилия.

Этот вид хрупкой и напуганной девушки, чья вера и силы почти угасли, пронзил Святослава, как стрела. Его рука, сжимавшая меч, медленно опустилась, а огонь в глазах смягчился, сменившись состраданием. Он шагнул к ней, убирая клинок в ножны, и его голос, все еще твердый, но уже без ярости, прозвучал тише:

— Все кончено, девочка. Ты в безопасности.

Первый раз рубанули — вошли, как в масло. Мужики переглянулись, потом кивнули — коротко, без слов.

Это была первая, крошечная победа.

Но не все шло гладко. На следующее утро он обнаружил, что упряжь, которую он починил вчера, кто-то ночью исподтишка перерезал. Мелкий, гадкий пассивный протест. Он понял — не все приняли его. Он молча починил и это, не подавая вида, но стал спать чутче.

Каждое утро он выходил на пустырь за околицей, где его уже ждала небольшая группа — Гаврила, еще пара парней и даже седой дед Никифор, наблюдавший из-под руки, мрачный и неодобрительный. Волхв Удалой начинал свой «урок».

Он не учил их убивать. Он учил их стоять.

Он ставил их в стойку — ноги чуть шире плеч, корпус устойчив, центр тяжести опущен.

— Сила — в ногах, — его голос, низкий и хриплый, резал утренний воздух. — Стоишь, как вкопанный — тебя не сдвинуть. Качнулся — летишь.

Гаврила, его первый и самый упрямый ученик, ломал приемы, но схватывал суть.

— Зачем эти ваши хитрости? — злился он после десятого броска. — Навалиться да смять — вот наш способ!

— Твой способ сработает, пока противник один и глуп, — холодно парировал Владимир. — А если их пятеро? Или десять? Умрёшь первым, герой.

После третьего дня, когда Владимир легко опрокинул его, использовав его же ярость, Гаврила поднялся не с руганью, а с задумчивым взглядом.

— Ты... этому всех учил? В своей... Небесной Дружине? — спросил он, выплевывая траву.

— Всех, — коротко ответил Владимир. — Самых стойких.

Именно Гаврила однажды притащил ему старое, кривое копье.

— Копьем владеешь, волхв? — в его голосе звучал вызов.

Владимир взял оружие. Оно было неуклюжим, несбалансированным. Палка с железкой. Но в его руках оно вдруг ожило. Он не стал делать выпадов и пируэтов. Он показал одно — короткий, резкий удар от бедра, вперед, в воображаемое горло или глаз. Потом еще. И еще. Движение было экономным, смертоносным, лишенным всякой красоты. Армейский штыковой бой.

— Зачем размахивать, как метлой? — спросил он, глядя на пораженных парней. — Одна цель. Одно движение. Или он. Или ты.

Он смоделировал нападение троих. Когда Гаврила, полагаясь на грубую силу, был «повержен» самым тщедушным из парней, использовавшим тактику волхва, — в глазах у всех что-то перевернулось. Это произвело большее впечатление, чем любой бросок.

С этого дня тренировки с копьем стали ритуалом. Владимир чувствовал, как в его руках просыпается старая, дремавшая мускульная память. Не шиномонтажника, а пулеметчика, для которого враг — это цель. Он гнал эти мысли прочь, но они возвращались, как навязчивые мошки, особенно по ночам.

А по ночам его мысли возвращались к ней. К женщине с темными глазами. Имя ее было Марина. Вдова. Жила одна, на том самом крыльце, где он увидел ее впервые.

Однажды вечером он шел мимо ее избы и увидел, как она пытается одной подпереть просевшую перекладину ворот. Он остановился.

— Позвольте.

Она вздрогнула, отшатнулась, но кивнула. Он нашел подпорку, поправил конструкцию. Работа заняла пять минут. Они молчали.

— Спасибо, — тихо сказала она, когда он закончил.

— Не за что, — он вытер руки о штаны, чувствуя себя нелепо огромным и неуклюжим рядом с ее хрупкостью.

— Ты учишь их не драться, — сказала она, глядя куда-то мимо него. — Ты учишь их не бояться. Это опаснее.

— Опаснее для кого? — насторожился он.

— Для тех, кто привык, чтобы их боялись, — лишь покачала головой Марина и ушла в избу.

Он долго стоял на пустой улице. Эта женщина будила в нем что-то давно забытое, не только желание, но и яростное, первобытное стремление защитить. И это пугало его куда больше, чем деревенские дубины.

Через десять дней пришла первая проверка. Еще за неделю мужики вернулись с охоты мрачнее тучи — нашли на опушке чужие кострища. «Не охотничьи», — бурчали они. Андрей как-то обмолвился: «Слухи ходят, что Кривой опять шныряет неподалеку».

И вот, с степи, от большой дороги, прискакал всадник. Не свой. Лицо обветренное, в шрамах, в одежде из грубой кожи. Разведчик. Или гонец. Он вел себя как хозяин, смотря на locals с презрением, и намеренно осквернил камень-предка у колодца, демонстративно плюнув на него.

Он говорил быстро, резко. Суть была проста: «Слушайтесь, платите дань, не то будет худо». Поселение, мол, теперь под крылом воеводы по имени Кривой. И Кривой жаждет серебра, хлеба и девушек.

В избе у деда Никифора снова стало душно. Но на этот раз страх был другим — не суеверным, а знакомым, бытовым, от которого не спрячешься в лесу.

— Раньше шведы похаживали, теперь свои же, оборотни, — мрачно сказал Андрей. — Кривой... я о нем слышал. Не человек, а гнида. Но гнида с десятком сабель.

Все смотрели на старейшину, а старейшина смотрел на Владимира.

— Что скажешь, волхв? Мудрость твоего Князя как с этим борется?

Все взоры уперлись в него. Владимир стоял, чувствуя тяжесть их ожидания. Он смотрел на эти лица — испуганные, уставшие, но не сломленные. Он видел Гаврилу, сжимающего кулаки. Видел Андрея, с тоской глядящего на свой топор.

Его вопросы о Кривом были краткими и точными: «Сколько людей? Есть ли лучники? Конные? Откуда обычно нападают?» Этот деловой, бесстрастный тон пугал деревню больше любой бравады. Они поняли — этот человек не просто будет драться. Он будет воевать.

— Мудрость Князя Дяди Васи проста, — сказал он, и его голос прозвучал так тихо, что все замерли. — Со своими — мир и созидание. С врагами... — он сделал паузу, и его спокойные серые глаза обвели собравшихся, — ...с врагами — никакой пощады. Покажешь слабину — сожрут. Ударишь первым — выживешь.

Он подошел к стене, где стояло его тренировочное копье. Взял его.

— Дань платить не будем. Девушек не отдадим. Гонцу передадим, чтобы его Кривой шел лесом. А сами... — он ткнул копьем в воздух, коротко и резко, — ...будем готовиться.

В его взгляде появилось что-то новое. Не театральная важность волхва, не усталая ирония десантника. Это была холодная, обезличенная решимость.

Выйдя из избы, он увидел Марину. Она стояла у своего забора и смотрела на него. И в ее глазах не было вопроса. Был ответ. И молчаливая поддержка.

Ну вот и началось, Дмитриев, — подумал он, сжимая древко копья. — Ты хотел мира. Но этот мир оказался с зубами.

Он оставался сидеть на земле, чувствуя, как боль в боку пульсирует в такт с биением его сердца. Марина ушла, оставив его с горьким осознанием: он принес в этот мир не только тактику и дисциплину. Он принес моральную язву.

«Спокойной службы, десантник Дмитриев, — промелькнуло в голове, но на этот раз без горечи. — Похоже, ты наконец-то прибыл к месту службы. Твоя шиномонтажка и гул завода — там, в другой жизни. Здесь же осталась только эта... тень. Тень Князя Дяди Васи, которую ты создал. И она оказалась тяжелее, чем любая железная палица. Ее теперь не спрячешь в ящик с инструментами».

Боль в боку пульсировала в такт с биением его сердца — того самого, что больше не стучало в унисон с гулом озерского завода, а билось здесь и сейчас, в такт с жизнью этого нового, чужого и уже такого родного мира.

Интерлюдия. Кривая правда

Дым от костра поднимался ровным столбом в неподвижный вечерний воздух. Пахло гарью, жареным мясом и конским потом. Кривой сидел на обрубке дерева, отдаленно напоминавшем трон, и точил узкий длинный нож. Движения его были точны, почти ласковы. Он не точил — он беседовал с клинком, шепча ему что-то неслышное.

Его лагерь располагался на высоком берегу реки, вдалеке от больших дорог. Не кучка бандитов, а хорошо организованный стан: поставленные по кругу кибитки, дозорные на подступах, дымокурьи для комаров. Здесь была своя, жесткая иерархия, свой порядок. Порядок силы.

Гонец, тот самый, что ездил в Заозерную Слободу, стоял перед ним, понуро опустив голову. Он уже все рассказал.

— Отказались, значит, — Кривой не глядел на него, проводя большим пальцем по лезвию. Голос его был глуховат и спокоен. — И какой-то волхв у них новый объявился. Интересно.

Он наконец поднял голову. Лицо его было бы строгим и даже благородным, если бы не старый сабельный шрам, тянувшийся от виска до угла рта и делавший его улыбку вечной, кривой гримасой. Но самые страшные были глаза — плоские, светлые, как мутное стекло, в них не читалось ничего, кроме холодной оценки.

— Ну что ж, — Кривой отложил нож. — Тем интереснее. Надоели эти покорные овцы. Пора бы и волкам поужинать.

Он встал, и все вокруг, даже самые отпетые головорезы, невольно выпрямились. Он не был исполином, как Владимир, но в его фигуре чувствовалась пружинистая, жестокая сила.

— Думают, раз колдун у них появился, стали неприкасаемы, — он усмехнулся, и шрам пополз вверх, обнажая желтые зубы. — Забыли, что против стали любая магия — дым.

Он прошелся перед костром, его тень, кривая и длинная, плясала на стенах кибиток.

— Я им напомню. Напомню, что такое настоящая сила. Не та, что из пальцев щелкает, а та, что выжигает дотла. Та, что ломает хребты.

Он остановился и повернулся к гонцу.

— Серебра им мало. Хлеба мало. Девушек... мало. Теперь я хочу их душу. Хочу, чтобы они сами приползли и отдали мне всего своего волхва. Вместе с его железной палицей.

В его голосе не было ярости. Была мертвая, ледяная уверенность. Он не просто грабил. Он подчинял. Ломал. И наслаждался этим процессом, как гурман наслаждается дорогим вином.

— Они думают, что защищают свой дом, — тихо сказал Кривой, глядя в сторону, где за лесами лежала Слобода. — Они ошибаются. Они просто удобряют землю для нового порядка. Моего порядка.

Один из его людей, коренастый детина с обожженным лицом, хрипло рассмеялся:

— Разреши, воевода, я сам этого колдуна за вилы приму! Посмотрим, как он против моего топора попрыгает!

Кривой посмотрел на него своим стеклянным взглядом, и смех тут же стих.

— Ты ничего не понял, Гнат. Сила — не в топоре. Сила — тут. — Он ткнул пальцем себе в висок. — Они верят в своего волхва. Значит, нужно сделать так, чтобы они в него разуверились. Чтобы он стал для них позором. Трусом. Предателем. Сломленный идол раздавит их вернее любого топора.

Он вернулся к своему обрубку, его кривая тень снова легла на землю.

— Пусть пока думают, что у них есть время. Пусть готовятся. Страх, растянутый во времени, вкуснее внезапного удара. Мы придем не тогда, когда они ждут. Мы придем тогда, когда они уже надеяться перестанут.

Он снова взял в руки нож, и его кривая улыбка стала еще шире.

— А пока... пока мы дадим им немного ложной надежды. Это сделает падение их волхва еще слаще.

В лагере воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском костра. Все понимали — игра началась. Игра, где ставкой были не просто ресурсы, а сама душа деревни. И Кривой был мастером такой игры.

Он сидел у огня, его кривое отражение колыхалось в воде далекой реки, и казалось, что сама тьма вокруг него сгущается, принимая знакомую, уродливую форму. Форму правды, у которой только один изгиб.

Его изгиб.

Друзья, спасибо, что читаете историю Владимира! Если хотите продолжить знакомство с его приключениями в более удобном формате, жду вас https://author.today/work/503142.

Ваши комментарии и лайки — лучший способ сказать «спасибо» и мотивировать на новые главы.

Ваша поддержка невероятно важна