Это было удивительно десятилетие – самое свободное в истории России и одно из самых тяжелых. Второго на себе мы почти не испытали, а вот первое… Такого ощущения вседозволенности, вседоступности и безграничной свободы (в хорошем, само собой, смысле) гражданам России уже наверняка не испытать. Радостное удивление – вот в каком режиме мы жили эти десять лет. Казалось, что возможно все. Казалось, что весь мир лежит у твоих ног. Казалось, что мы уже никогда не сможем жить нечестно, обманывая себя и других. И уж совершенно точно мы знали, что никогда не станем бояться тех, кто руководит, заискивать и лебезить перед ними – у нас были «Сникерсы», «Горячие головы» и китайские магнитофоны «Ксинг Бао», мы были свободны, бесконечно свободны!

И даже если оставить в стороне политику… Мы, почти не воевавшие; мы, поколение–губка; мы, заставшие старый добрый (невинный!) мир без сотовых телефонов, компьютеров и интернета – мы. Самые счастливые. Еще с промокашками в школьных тетрадях, но уже без перьевых ручек. Единственное поколение, которому не промыли мозги – одни не успели, другие еще не начали – и единственное поколение, способное жить без повседневной ненависти. В какую бы сторону колесо истории не повернулось дальше – поколения, которому выпало бы такое количество эмоций, переживаний и впечатлений; поколения, перед которым так широко распахнули бы дверь в дивный новый мир – уже не будет.

В конце 80–х социальное неравенство вполне было, но внешне казалось что все равны. С одной стороны у нас в простой школе были ребята в классе далеко не простых родителей, с другой стороны всем было как–то всё равно, дружили не по финансовому признаку. Хотя рядом с нашей была английская спецшкола где детям сразу говорили что они будущая элита, а те кто в нашей школе учится это быдлота (собственно понятно почему в России знание английского языка этакий культурный код). Вот мы в СССР закончили бы школу и разошлись бы своими дорогами в институты разной степени крутизны, ПТУ, техникумы, встречались бы иногда, кто–то был бы более успешен, кто–то нет. А потом в 90–х всё это внешнее благообразие превратилось в чёрт знает что. Наша подруга из английской спецшколы став преподавателем английского языка в обычной школе пришла со встречи выпускников в ужасной депрессии — выяснилось что кто как бы не учился уже или вышли удачно замуж или работают в торгпредствах и консульствах, ездят на престижных машинах и живут на такую широкую ногу что контраст с тем как живут обычные люди настолько велик что хочется взять вилы.

Не люблю я говорить «за бедных», но реально многие не понимают что пока кто–то хвалился что ему покупали приставки, папа возил на дачу и вообще надо было учится в институте лучше чтобы потом зарабатывать рядом с ними жили люди которые мгновенно обнищали и им денег не хватало даже на еду. Вот тупо не было потому что ни родственников, ни знакомств нет. Люди стали жить в параллельных реальностях.

Из плюсов, разве что, стойкий иммунитет к некоторым вещам и железные яйца. А в остальном, это поколение банально обманули. Когда все пошло по пизде, старшие товарищи вполне твердо стояли на ногах и могли в той мутной воде что–то поймать. У тех, кто принял новые правила игры, получилось. У остальных получилась трагедия, но формально шанс у них был. Младшие товарищи вышли на сцену в момент расцвета стабильности, против которой они сейчас бузят. Они попали в не совсем идеальный, но предсказуемый и достаточно сытый мир. Нас же готовили (и успешно приготовили) к одной жизни, а жить пришлось в другой. И дело даже не в том, что эта новая жизнь к большинству повернулась жопой, а в том, что сделать–то мы с ней ничего не могли при всем желании. В 15–то лет. А к тому моменту когда уже могли, оказалось, что все вокруг утихло, окна возможностей закрылись и плодами стабильности пользуются те самые, поймавшие что–то в мутной воде. И их дети с айфонами за окончание детсада.

А теперь самое интересное. Наше поколение выпало из цепи преемственности благополучия. И когда нынешние хозяева жизни, которым сейчас 50, выйдут на пенсию, их мир унаследуют их мажорные дети, которым сейчас 25. Если кто–то думает, что конфликт назрел между 55–летними и 35–летними (условный Путин против условного Навального), то он ошибается. Это неравная борьба, поскольку у первых есть все, а вторые не имеют ничего кроме ипотеки на всю оставшуюся жизнь. Конфликт будет, когда нынешние мажоры получат свое наследство и начнут устанавливать свои порядки. Главное понимать, что этот момент наступит. По идее, мы должны были стать промежуточным звеном, и эти детки должны были стажироваться у нас. Но так не будет, мы им не нужны.

Мы ходили к маминым родителям и её бабушке, и сколько мама мне о них ни рассказывала — никаких чувств ей у меня пробудить не удалось. Я родился после их ухода, и для меня это были просто наши могильные плиты, к которым мы регулярно ходили с мамой прибираться. Каждый раз наступал момент, когда нужно было идти на колодец за водой — и это было для меня главным событием. Сначала меня ведро перевешивало, и мама мне не доверяла ходить за водой. Но я рос, тяжелел, набирался сил. Пару раз я получил по морде этой изогнутой ручкой — а это лучший урок и возможность выработать правильную тактику при опускании и поднятии ведра.

Сам колодец стоял в низине, между холмов, но всё равно был глубоким. Он тогда был деревянным, и я считал, сколько брёвен осталось до воды, чтобы понять — поднялся уровень или упал. На цепи было пару узлов, помню, и мне очень хотелось их распутать. Просто для порядка — ведро доставало до воды и так. Эта колодка, на которую наматывалась цепь, повидала на своём веку, и у основания была трухлявой. Но середина всё ещё выполняла свои обязанности, и я поправлял цепь подальше от края, чтобы не разрушить старинную конструкцию.

Доставать ведро мне уже было относительно легко и даже интересно, а вот нести ведро к своим бабушкам и дедушкам было тяжело. Но я был пацаном настырным — рычал, пыхтел, менял руки, нёс двумя руками, но на землю не ставил, чтоб отдохнуть. Ну, такое силовое развлечение у меня было — плюс проверка характера на вшивость. Потом мозг доработал систему, и я научился набирать неполное ведро, чтобы не корячиться каждый раз. Я, иногда, с колодцем разговаривал. Не то чтобы я был сумасшедшим ребёнком, но если туда наклонить голову — там голос звучал гулко и с эхом.

Пару раз я немного увлекался и начинал кричать в колодец, но рука какой-то бабули, пришедшей за водой, приводила меня в чувство настолько, что я был близок к тому, чтобы присоединиться полежать к родственникам. Ну, представьте: вы ведёте беседу сам с собой, наклонившись в колодец. Беседа переходит на повышенные тона и близка к апогею, как вдруг в наши непростые отношения с колодезной водой бесцеремонно врывается бабуля и нежно так постукивает по плечу морщинистой рукой. Ещё и спросила, помню: «Мальчик, с тобой всё нормально?!» А у меня пульс — 120, аж по ушам долбит. Но так было всего два раза — обычно мы с колодцем общались тет-а-тет.

Иногда я набирал воду для других людей, и мне говорили: «Ой, какой хороший мальчик». Делал это я именно ради этих слов, потому что, то ли я хорошим мальчиком не был, то ли мне просто этого никто не говорил.

Однажды я пришёл, а и колодку, и цепь поменяли. Я прямо стоял и смотрел на новую блестящую цепь с какой-то грустью. Все, наверняка, радовались новому колодцу, а я расстроился. Он больше не скрипел так по-особенному, цепь ложилась ровно и не перескакивала из-за узлов, ручка крутилась легко и ровно. Они нарушили баланс в моём дисбалансе. Потом и сам колодец сделали из бетонных колец, и он вообще потерял свои былые очертания. Невозможно было определить высоту воды, и вообще — он перестал быть живым, как раньше.

Сейчас там, наверняка, уже стоит колонка, а может, и цивильный кран с водой. Но вот тот колодец — тот блеск воды, ни с чем не сравнимый скрип, те ощущения детства, запахи — всё осталось там. Эта всегда влажная тропинка, поросший мхом колодец, вереница людей, которых уже, скорее всего, нет — почему-то остались в моей памяти. А мне уже 51, и рано или поздно кто-то пойдёт за водой, чтобы поменять воду в вазах и протереть оградку влажной тряпочкой уже для меня. Ну и чтобы не заканчивать на минорной ноте — однажды я немного заигрался у колодца и оторвал ведро. Оно с брызгами плюхнулось вниз, и я убежал. Хороший мальчик не всегда был хорошим. Причём чем дальше, тем хуже. Уж я-то знаю.

Варил 25 минут картошку, потом бросил лук, морковку, варил ещё 10 минут, потом кинул сайру, варил ещё 10 и зафиналил все лавровым листом.

Заправил все майонезом и все, готово.

Вообще повторить что-то со вкусом детства - невозможно, матери и бабушки даже картошку жарят по-особому. Сколько сам ни жарил, получается ни то и иногда я прошу маму приготовить что-то из детства, когда собираюсь заехать к ним в гости. Мое любимое - это жареная картошка, булочки, что-то типа хворост ещё называлась выпечка, вафли на древней вафельнице, борщ и много других простых, но потрясающих блюд.

А ты что любил в детстве от мамы или бабушки? А может быть что-то ненавидел когда заставляли есть?

— Ну что, Громов, наслаждаешься природой? — ее голос прозвучал слишком громко, раня тишину.

— Безмерно. Уже подумываю купить тут дачу. Говорят, местные жители очень тихие и никуда не спешат, — парировал я, отбрасывая окурок. Он с шипением угас в луже, словно и ему было противно. — Как там, уборщики наконец-то закончили создавать это произведение современного искусства? Можно зайти, или ты решила, что интерьер не дополнен нашими сияющими физиономиями?

— Остроумно, как всегда, — она бросила оценивающий взгляд на мои кроссовки. — Но твое остроумие меркнет на фоне твоего вкуса к обуви. Можно идти. Боишься запачкать новые кроссовки?

— Нет, я боюсь, что от этого великолепия у меня окончательно атрофируется обоняние. Представляешь, придешь в ресторан, а тебе подают стейк, а ты чувствуешь только ноты влажного трупа и ностальгию по советскому ремонту. Но, видимо, работа такая — нюхать прошлогоднюю плесень и чью-то не сложившуюся жизнь.

Санаторий «Сосновая заря» умер лет десять назад, и с тех пор медленно, но верно разлагался. Плесень пожирала обои, ветер гулял в выбитых стёклах, а странные, плоские тени, казалось, копились в углах, набираясь сил. «Идеальное место для съемок сиквела «Сталкера», если бы не одно «но» — тут уже кто-то побывал», — мелькнула мысль. Идеальное место для того, чтобы умереть, если ты арт-дилер с именем и счётом в швейцарском банке. Кирилл Лебедев. Три пули. Две в грудь, одна — финальная, в лоб. Профессионально. Но с каким-то театральным надрывом. «Две — чтобы остановить. Одна — чтобы добить и убедиться, что последние слова останутся несказанными. Это не просто убийство, это целенаправленное молчание.»

Тело уже увезли, но контур мелом на грязном кафеле пола всё ещё хранил его последнюю, нелепую позу. Я начал свой старый ритуал: двинулся по внешнему периметру против часовой стрелки, как когда-то учил меня наставник. Этот танец с мертвыми был моим щитом от хаоса. «Нарисовали, будто для игры в классики. Только прыгать тут как-то не хочется». Нога на мгновение провалилась в прогнившую половицу, и я едва удержал равновесие, схватившись за скользкий от сырости подоконник. Еще один «подарок» «Сосновой зари». «Интересно, это считается производственной травмой или актом вандализма со стороны здания?»

— Что с камерами? — спросил я, больше из вежливости, уже зная ответ. Он был предсказуем, как мой скепсис по поводу этой поездки.

Вика, не отрываясь от своего смартфона, куда она заносила наблюдения, усмехнулась:

— Камеры? Здесь последняя камера сломалась, когда Горбачёв уходил в отставку. Если только призраки не поделятся своими записями. — Зато посмотри на это, — она каблуком ткнула в разорванный линолеум у стены. — Под ним люк. Следы свежие. Кто-то спускался. Или поднимался. Твои «тихие соседи», похоже, всё-таки шумели.

— Понятно. То есть мы имеем убийство человека, который мог позволить себе остров, в месте, где даже грибы-то расти перестали от тоски. Логично, не поспоришь. Наверное, это такой перформанс — «богатый и мёртвый: контрасты современной России».

Я присел на корточки, вглядываясь в бурые пятна на кафеле. Кровь, много крови. Но что-то было не так. Не в крови. В воздухе. Среди тяжелого духа тления и влаги витал едкий, сладковатый запах, явно чужеродный в этой помойке.

— Духи, — сказала Вика, видя мой взгляд. — Дорогие. «Тьюб» от Герлена. На жертве.

— А, ну конечно. Как же без парфюма в помойке. Наверное, чтобы комары не донимали в последний путь. Или это новая традиция — «аромат на тот свет». «Пахни хорошо, когда за тобой придут». Я мысленно отметил странность. Зачем духи в таком месте? Как часть какого-то дурацкого ритуала?

Я методично осмотрел карман пиджака, в котором, согласно отчету, нашли кошелек. Ничего. Руки сами собой сжались в кулаки от досады. «Спецы, блин, глазастики. Могли бы и лужу крови заметить, кажется». Уже отходя, моя нога поскользнулась на отсыревшей плитке, и я, удерживая равновесие, уперся рукой в стену. Кусок штукатурки с тихим хрустом отвалился, и в глубокой трещине между плитками мелькнул бледно-желтый уголок. «Вот же черт. Прямо как в дурном детективе — улика чуть ли не сама в руки просится». Аккуратно, в перчатке, я извлек его. Бумага была плотной, пропитанной насквозь, как тонкий ломтик древесины.

Это была не целая фотография, а её четверть. Кто-то разорвал снимок на несколько частей. Край разрыва был не рваным, а идеально ровным — его сначала разрезали, а потом уже порвали. На этой был запечатлен кусочек детского лица, светлый вихор и уголок какого-то старого здания. А на обороте, выцветшими чернилами, детский почерк: «...речка, 1999».

Что-то едкое и холодное кольнуло меня под ложечкой. Это лицо... это здание... Глубоко, на дне памяти, шевельнулось что-то знакомое, но не желающее проявляться.

Я перевернул обрывок. И саркастический комментарий застрял у меня в горле. Прямо на обратной стороне, поверх детской надписи, кто-то нарисовал свежей, чёрной тушью маленький, схематичный череп.

— Что нашёл, Шерлок? — подошла Вика, оторвавшись от телефона. — Новый рецепт плесневого супа?

Я протянул ей обрывок.

— О, ничего особенного. Просто открытка с курорта. «Дорогой Кирилл, тут без тебя скучно, приходи, убьём время». С намёком. Похоже, кто-то очень не любит старые фотографии. Или детей. Или то и другое вместе. Наш убийца — суровый критик ностальгии.

В кармане зазвонил телефон. Не мой, а тот, что я забрал из машины Лебедева утром, по стандартной процедуре — проверить звонки и контакты. Частный, без пароля. Никто не ожидал, что на него позвонят. И уж тем более не мне. На экране горело неизвестное число. «Ну конечно, кто же ещё будет звонить сюда, кроме его мамы. Или службы доставки суши, которую он так и не дождался».

Я принял вызов. Не сказав ни слова.

В трубке несколько секунд слышалось только ровное, спокойное дыхание. А потом тихий, безразличный голос, который показался мне до жути знакомым:

— Первый. Следующий не заставит себя ждать, Громов. Поспеши.

Связь прервалась. Я продолжал держать телефон у уха, будто в нем еще что-то было. Звук собственного сердца, стучавшего в висках, заглушал шипение дождя. Он знал мое имя. Он не угрожал. Он констатировал. Как врач, ставящий смертельный диагноз. Пока во мне бушевала паника, холодный, отстраненный наблюдатель в глубине моего сознания уже анализировал: голос без акцента, четкая дикция, фраза без слов-паразитов. Профессионал. Это был не звонок маньяка. Это был выстрел пристрелочный. Я опустил руку, и взгляд мой упал на желтый обрывок фотографии в другой руке. Детский вихор, старый дом... и нарисованный череп. И в этот момент две несвязанные улики — голос в трубке и клочок бумаги — сомкнулись в единое целое. Это была не угроза. Это была пристрелка.

Вика смотрела на меня с вопросом, ее профессиональное спокойствие сменилось настороженностью.

— Что? Рекламу предложили? Страховку от смерти в заброшенных санаториях? — спросила она, но в ее голосе уже не было прежней легкости.

— Нет, — мой голос прозвучал хрипло и чужим. Я сглотнул, чувствуя, как слюна с трудом проходит через тугой, негнущийся ком в горле. — Просто напомнили, что у меня сегодня пицца в духовке. И что я, оказывается, сильно опаздываю. Выглядит так, что придется заказывать с доставкой прямо сюда. Надеюсь, у них есть опция «не спрашивать, почему у клиента трясутся руки».

— Пицца? — она подняла бровь. — Громов, у тебя лицо серое. И вранье ты сегодня придумываешь посредственное. Что случилось?

— Ничего, — я резко повернулся к выходу, мне нужно было выбраться отсюда, нужно было подумать. Спина выпрямилась сама собой, плечи расправились. Дрожь сменилась сковывающей жесткостью. Страх был загнан вглубь, уступив место старому, знакомому чувству — гипербдительности. Я снова стал мишенью. — Просто надуло, наверное. От этих... ароматов.

Я вышел обратно под дождь. Он всё так же висел в воздухе, колкий и бесконечный. Но теперь он приносил с собой не просто сырость. Он приносил запах старого страха. Того самого, что я так тщательно пытался скрыть под чёрными чернилами татуировки на плече, прикрывая их остротами, как дымовой завесой. И теперь кто-то этот дым начал рассеивать. Веселуха, как говорится, начинается.

Дело было не просто в убийстве. Оно было обо мне. И кто-то, судя по всему, решил, что мои шутки ему уже осточертели. «Что ж, — подумал я, закуривая новую сигарету и чувствуя, как пальцы, уже не дрожа, сжимают зажигалку с привычной силой. — Посмотрим, у кого чувство юмора окажется чернее».