«Пробыв в Санкт-Петербурге две недели и заметно поиздержавшись, я решился поехать в Москву на свой страх и риск, то есть, без мистера Эдварда. Я уже имел представление об устройстве русской жизни и незнание языка не считал непреодолимой преградой.

Не всё поначалу пошло гладко. Видимо, я ошибся при покупке билета. Спать пришлось на полу, подложив под голову саквояж с образцами. Оставалось только радоваться, что я вовремя продал большой ящик, в котором хранились образцы пока их оставалось много, в купе с ним было бы не развернуться. Со мною ехало семеро упитанных господ, окно не открывалось и было очень жарко. Отмечу, что на всех станциях кормили сытно, а на станции «Tver» даже роскошно: в красивом павильоне, на серебряной посуде подавали прекрасные паштеты, молочных поросят с толченым хреном, томлёную баранину под мятно-гранатовым соусом, знаменитую русскую «sterliat» с чёрной икрой, множество пирогов с разнообразными начинками, мороженое и фрукты. Был и отличный выбор вин, французских и крымских. В последствии, размышляя об удивительном несоответствии тесного и душного купе с великолепным столом, я сделал неутешительный вывод, что по ошибке зашёл в залу для пассажиров другого класса. Помню даже, как пожилой стюарт что-то пытался мне втолковать, я отвечал «ne ponimait» и ел при этом, бедолага в конце концов от меня отстал, вернувшись на свой пост у входа.

Извозчики в Москве все как один бородатые и не использует хлыст, управляя вожжами и голосом. Но удивительно другое ― они трогаются сразу, как только сядет пассажир, не спрашивая заранее куда ехать. В моем случае ― не спрашивая вообще. Привокзальный извозчик окинул меня быстрым взглядом и повёз. Остановился у трёхэтажного дома с вывеской «Hotel Berlin». Сам бы я не выбрал лучше ― опрятная гостиница без излишней роскоши в самом сердце города по приемлемой цене в четыре рубля. Кому-то цена может показаться завышенной, но я уж очень не люблю клопов.

В Санкт-Петербурге я удивительным образом успел отвыкнуть от узких улиц. В Москве же улицы всякие: и широкие и не очень, и вверх, и вниз. Много лошадей, москвичи явно предпочитают ездить, а не ходить, иной раз экипажи накапливаются в узких местах в таком количестве, что движение на время замирает. Жизнь в Москве и в целом заметно медленнее столичной. Люди, зайдя в мелочную лавку, подолгу беседуют с хозяином. Кругом множество трактиров и чайных, где весь день можно видеть никуда не спешащих посетителей. Москвичи при любой возможности садятся пить чай. А если пьют водку, то обязательно берут к ней подбродившую солёную капусту с несвежим запахом, называемую «квакшан». Отчасти это похоже на немецкое Sauerkraut, но вкус и запах более резкие. Из «квакшан» русские варят свой главный суп, называемый ― кошмар! ― «shchi». Мистер Эдвард заставил меня это попробовать, да ещё положив в безмерно кислый суп такой же кислой сметаны. Вообще, русская кухня не привела меня в восторг. Всё либо кислое, либо солёное. Огурцы, к примеру, здесь никто не ест свежими. Рыбу солят сверх меры. Курицу удобряют чесноком до потери вкуса. Всюду зачем-то кладут грибы. Тот же мистер Эдвард восхищался «sterliat», но ведь он не пробовал белого канадского осетра. А вот что здесь великолепно, так это хлеб! Особенно «buublik», это круглое кольцо из теста, нежное, чуть сладковатое внутри с приятно хрустящей корочкой. Чай с этими колечками, иногда посыпанными маком, стал моей основной московской пищей, к тому же, совершенно не обременительной для кошелька.

Оказавшись вдалеке от мистера Эдварда, или, как он любит представляться, доктора медицины и фармацевтики Роменс-Лозовски, я ощутил зарождающейся по отношению к нему скепсис. Рядом с ним это было невозможно. Его хочется слушать не перебивая, более того, ему хочется дать в долг, что я и сделал. Боюсь, зря. Кроме того, я фактически один оплачивал наше пребывание в Варшаве, включая поездку в Лодзь, и в Санкт-Петербурге, пусть и в счёт его будущих комиссионных. Но если в Лодзе я сам говорил с тамошними мануфактурщиками и демонстрировал им образцы красок, то, по приезде в столицу, мистер Роменс-Лозовски взял всё общение на себя, убедив, что его метод продвижения намного лучше. Мы встречались с какими-то важными господами в закрытых клубах и дорогих ресторанах, я кивал, не понимая сути разговора и не будучи уверен, что собеседники имеют хоть какое-то отношение к шерстопрядильному или красильно-аппретурному делу. Этот его странный акцент ― йоркширский? ― но ведь он знал, что я никогда не был в Йоркшире. Этот вопрос: «не родственники ли мы с канадским премьер-министром Джоном А. Макдональдом?» И рассмешившей его ответ, что мы даже не однофамильцы. Британец не может не знать, что ирландские и шотландские дональды пишутся по разному (Mcdonald и Macdonald ― прим.пер.). Он немного кривит ртом, когда смеется. Объясняет тем, что упал с лошади. Но опыт моей юности, прошедшей в пабах Манчестера и Ганновера подсказывает иное ― мистер Эдвард был бит. Странные знакомства, странные покупки. Тот ли он, за кого себя выдает? Впрочем, в фармацевтике, несомненно, разбирается. Скорей бы уж получить с него мои двести десять долларов.

С юности я помнил слова моего учителя Жака-Этьенна, что в Москве все говорят по-французски. Сам он посетил Москву в 1812 году, вместе с Наполеоном. Возможно, в кругах московской аристократии французский в ходу, но я туда не вхож. Хотя язык Мольера в этом городе услышать можно и на улицах, пусть редко. Совсем не говорят по-французски там, где это больше всего надо ― в гостиницах и ресторанах. Даже в тех, где есть французское меню, к примеру, в «Эрмитаж», что в паре минут ходьбы от моей гостиницы. Конечно, не следует исключать, что только два официанта в этом ресторане не знают французского и как раз с ними мне и повезло. Для общения в гостинице я, благодаря любезной помощи одного из постояльцев, составил карманный разговорник. Мне удавалось понятно для обслуги выговаривать «tchai» и «buublik, mnogo buublik». Но ничего не получалось с «chistoe polotence skotina».

С немецким в Москве проще, во многих лавках приказчики говорят по-немецки, а в мебельных так по другому и не говорят. Один из мебельщиков, по имени Мориц, сообщил, что прожив в Москве сорок лет, русский так и не выучил. Люди, ища чем гордиться, иной раз делают весьма странный выбор.

Родного языка в Москве не слышал ни разу. Когда собеседники узнавали, что я американец, некоторые с уважением произносили «Egor Vistler». Речь шла, как я догадался, о Джордже Уистлере (George Whistler ― прим.пер.), строителе русской железной дороги.

Работу я решил начать с мебельщиков. На их квартал набрёл случайно, гуляя в первый день по Москве, благо к тому располагала нежаркая солнечная погода. В Санкт-Петербурге ведь беспрерывно шёл дождь. Слышал, что первый русский поэт Пушкин предпочитал осень всем прочим временам года. Вероятно, он имел ввиду московскую осень, уж всяко не петербуржскую. Я шёл, вычерчивая в блокноте маршрут, чтобы не заблудиться. Один раз даже увидел бело-синюю табличку, как я понял, с названием улицы и перерисовал: «СрѢетенка». По этой «СрѢтенка» я вышел на высокую, весьма удивительного вида башню (видимо, «Сухарева башня» ― прим.пер.), вблизи которой раскинулось полумесяцем здание больницы. За больницей начинались мебельные ряды. Некоторые цеха находились тут же. Мебель, в основном, сделана умело, краска лежит ровно, подчёркивает рисунок дерева. Я общался где с владельцами, где с приказчиками, мне давали возможность подробно рассказать о товаре, рассматривали образцы. В какой то момент беседы обязательно звучал вопрос о наличии у меня рекомендаций, либо заключения химической лаборатории. Кто-то спрашивал прямо: «У вас есть письмо от Шульца?». Несколько раз в день мне приходилось слышать эту фамилию: «А знакомы ли вы с методом разведения красок господина Шульца?», «Господину Шульцу было бы очень интересно посмотреть на ваши порошки, почему бы вам не поехать прямо к нему?», «Какая тут адгезия по шкале господина Шульца?».

У меня нет сомнений в моём товаре, который выдержит даже предвзятый анализ. Я ведь и сам долгое время начальствовал над химической лабораторией. Но полноценная экспертиза займет не меньше недели, израсходует образцы, которых и так мало. А самое главное, я никак не располагаю суммой, которая на это потребуется. С этими мыслями я решил оставить мебельщиков и пойти к текстильщикам, надеясь, что там не такой культ Шульца, как у этих немцев.

― Текстильные фабрики принадлежат русским, не так ли? ― спросил я Морица.

― Да, но особым русским, которые исповедуют старую православную веру. Они не курят и водку не пьют. Почти не пьют. То есть пьют, но так редко, что точнее сказать: не пьют.

― А что же они делают?

― Весь день работают.

― Как найти их конторы?

― Контора у них называется «Ambar», ― подняв палец вверх сообщил Мориц, и записал нескольких адресов.

Теперь изо дня в день посещал я суконные, бумагопрядильные, льнопромышленные, ситценабивные, шерстоткацкие и шелкоткацкие, красильно-отделочные, полотняные, трепальные, щипальные и прочие фабрики. Я не смог найти адрес-календарь Москвы на каком-нибудь языке, кроме местного, но выручило выше упомянутое умение московских извозчиков. Один из них, звали его, если я правильно расслышал, Авраам, завидев, как я выходил из «Ambar» Никольской мануфактуры, и приняв во внимание мой печальный вид, ни слова не говоря привёз меня к торговому дому «А.А. Досужев и сыновья», а потом взялся возить постоянно, очевидно, хорошо понимая род моих занятий. Сговорились мы на три рубля в день, и полтина сверху, если приходилось ехать на край города.

После неукоснительно вежливых немцев на русских фабриках встречали меня довольно безразлично. Самое лучшее было прибыть в разгар чаепития. Заранее это время в Москве не подгадаешь, тут уж как повезёт. Меня встречали улыбками, выслушивали, сочувствовали и даже пару раз угощали чаем с «buublik». Если же я приходил позже, о чем свидетельствовал остывающий самовар, мне вяло кивали, не в силах подняться со стула, потом, отвернувшись, кричали в зал:

― Не знает ли у нас кто-нибудь немецкого?

― Нет, никто не знает, ― следовал ответ.

Диалог этот шёл хоть на ломаном, но всё же немецком.

Совсем скверно выходило, если клеркам весь день никак не удавалось попить чаю, а тут ещё я. Как только они понимали, что не заказчик пришёл, а продавец, такой же как они, только хуже, потому что даже русского не знает, то начинали через моё плечо выразительно смотреть на дверь, а если я упорствовал, то указывали пальцем.

Как-то я попробовал зайти в контору бумагопрядильной фабрики со своими «buublik», благо их продавали у входа. Меня встретил пожилой приказчик с усталым взглядом, он был один, ни по-немецки, не по-французски не говорил. Не было в комнате и самовара. Я положил перед ним связку «buublik». Он достал из-под прилавка точно такую же и положил рядом с моей. В результате мы обменялись связками «buublik», я вышел от него в смешанных чувствах.

По вечерам я пил водку, рюмку или две, не больше, это вызывало у местных смех. Хотелось курить, но только свои, манчестерские, лучшие в мире сигары. Увы, доктор Роменс-Лозовски выкурил все мои сигары, которые предназначались, прежде всего, для подарков. Я заходил в сигарную лавку на Арбате, подержал в руках знакомую коробочку, с картинкой главного здания табачной фабрики, от которого в двух кварталах ― мой дом. И чуть было не пустил слезу, так вдруг стало жалко себя, оказавшегося в далекой непонятной стране, где мои превосходные краски никому не интересны, как и я сам. Лучше б мне продолжать работать на Amoskeag. Я бы каждый вечер курил сигару на своём крыльце, а если путешествовал, то не дальше Монреаля. Покупать сигары я не стал, уж очень они здесь дороги. А цена, которую просили за ординарную de la Vuelta de Abajo, заставила меня усомниться в рассудке москвичей.

Увы, мой московский кошмар продолжал преследовать меня. В первый же день, распивая чай с владельцем прядильной господином Свешниковым (пили мы из стаканов в серебряных, украшенных рубинами, подстаканниках), я услышал, что для решения вопроса о приобретении моих красок было бы полезно мнение знатока.

― И кого же вы рекомендуете? ― спросил я, внутренне сжавшись.

― В числе консультантов большую силу имеет господин Шульц, из Музея прикладных знаний.

― Из музея? ― поразился я.

― Представьте, да.

Итак, Шульца продолжали упоминать. Других консультантов не советовали, либо Щульц, либо пальцем на дверь. Те временем деньги мои заканчивались, образцы тоже, и мне надо было поспеть в Санкт-Петербург к оговоренной дате, чтобы успеть получить долг с мистера Эдварда. Билет на поезд был взят заранее. Наступал последний день пребывания в Москве и я решил познакомиться с пресловутым Шульцем.

Но перед тем зашёл к маклерам. При мне был процентный вексель компании Amoskeag на двести долларов. Я считал его очень удачным приобретением и придерживал на самый чёрный день. Выбрав маклера с французской фамилией Crétin, я попросил его оценить вексель. Он достал из ящика большую лупу, изучил ценную бумагу и сказал:

― Сто пятьдесят рублей.

― Сто пятьдесят? ― Я не поверил своим ушам. ― Но меньше месяца назад мне давали за доллар полтора рубля. Курс так сильно изменился?

― Нет,― отвечал маклер ровным голосам, ― курс тот же.

― Тогда мой вексель стоит три сотни рублей!

― Сто пятьдесят, ― сказал маклер, и убрал лупу в стол.

― Послушайте, месье Crétin, ― я старался говорить спокойно и убедительно. ― Я понимаю, что вы должны иметь свою маржу. Вы бы и так её имели, купив вексель за триста рублей, ведь по нему будут выплачены проценты, но вы вправе учесть свой интерес сразу, заплатив, допустим, двести девяносто семь рублей или даже двести девяносто пять.

― Сто пятьдесят, ― снова сказал маклер.

― Amoskeag не просто кампания, это компания которая построила Манчестер, целый город! (Манчестер, Нью-Гэмпшир, США ― прим.пер.). А знаете ли вы, что чуть не каждый второй рабочий в Манчестере ― франко-канадец. В Манчестере все говорят по-французски! Последний уборщик и тот говорит!

Ещё не закончив фразы, я засомневался в силе подобных аргументов, но месье Crétin одобрительно кивнул, очевидно подумав, что ему не придётся учить английский, если он вдруг переедет в Манчестер. Слегка воодушевившись, я продолжил:

― Amoskeag самая большая ткацкая фабрика в мире! Двадцать четыре тысячи станков! Пятьсот восемьдесят два электрических двигателя! Семнадцать тысяч рабочих! Пятьдесят миль ткани в час! Семьдесят три тысячи…

Тем временем месье Crétin что-то прикинул в уме, и, перебив мою пламенную речь, сказал:

― Сто пятьдесят пять.

Я забрал вексель и ушёл, не попрощавшись.

Не помню, говорил ли я Аврааму про Музей прикладных знаний, но через полчаса мы оказались у огромного, украшенного белыми колоннами дома именно с такой надписью. Улица же называлась «Prechistinka» ― очередное непроизносимое название. Вскоре выяснилось, что в этом дворце Музею отдано лишь несколько комнат. На одной из них висела написанная на нескольких языках табличка «Химическая лаборатория», под ней другая, помельче: «Юлиус Шульц. Главный консультант по всем вопросам».

Я вошёл и оказался в неширокой, по-видимому, длинной комнате, перегороженной стеклянными блоками, и обратился по-французски, а затем по-немецки к юному клерку. Юноша заморгал и, не слова не сказав, убежал внутрь помещения, откуда вскоре вышел щегольски одетый господин с живым, умным взглядом. Увидев меня, он чуть помедлил, а затем улыбнулся и спросил по-немецки:

― Не вы ли съели на спор двадцать семь яиц в «Учёной свинье», а впоследствии отказались платить за съеденное?

― Разумеется, нет. Если яиц меньше тридцати, так я и за стол не сяду.

― Видимо, в Геттингенском университете был какой другой американец Риан Макдональд, вот уж удивительная новость.

― А не вы ли изготовили из водки и пива напиток «Крамбамбуль», отчего под угрозой срыва оказалась высочайшая инспекция университета королевой Марией Саксен-Альтенбургской с наследником, принцем Ганноверским?

― Определенно, нет. Я всю жизнь занимаюсь неорганикой и в органическую химию никогда так глубоко не вникал.

Тут уж мы дружески обнялись.

― Так вот что за Юлиус! Вот что за Юлиус Шульц! Как ты оказался в России?

― Мои дядья живут тут со времён императора Петра. Я ездил к ним, ездил и доездился, влюбился в девушку по имени Мария! Женился и сразу, как здесь говорят, obuzel (видимо, «обрусел», хотя… ― прим. пер.). Но ты? Что ты делаешь в Москве?

― Я открыл у себя в Нью-Гэмпшире дело по производству красок и теперь хочу их хоть кому-нибудь продать.

― Краски? Прекрасно! Образцы с собой?

Он повёл меня за перегородку, на ходу меняя пиджак на ослепительно белый халат и протягивая такой же мне. В лаборатории царил идеальный порядок. Всё оборудование было первоклассным: цейсовский микроскоп, спектрофотометр, аппарат Киппа, колориметр и прочее.

Я залюбовался тем, как быстро и ловко Юлиус работает с образцами. Вопросы, которые он задавал, показывали глубокое понимание предмета. Затем, не отрываясь от микроскопа, Юлиус сказал:

—Я угощу тебя конфитюром из чёрной смородины, который жена моя варит. Ты ничего подобного не пробовал. С чаем. Чай-то пьёшь или только кофе?

— В Москве пью только чай и водку.

— А до коньяка снизойдешь?

— Почту за честь.

Шульц сделал несколько распоряжений Николаю, так звали юного клерка.

— В директорcком накроет, а я пока здесь повожусь. Да, яиц вареных подавать? Или с тех пор ни разу?

— Ни разу.

Через полчаса мы сидели в небольшом, со вкусом обставленном кабинете. Юлиус распоряжался в нём как хозяин. Мы продегустировали коньяк из директорского, видимо, серванта и теперь пили чай с булочками в форме сердечек, густо намазывая на них величайший конфитюр миссис Шульц. Юлиус вёл себя очень по-русски: наливал чай в блюдце, осторожно подносил к губам и пил, предварительно подув.

— А ведь сегодня в Казань еду, хорошо в лабораторию решил перед отъездом заглянуть, а то бы и не встретились. Вернусь через неделю, ещё раз всё проверю, закончу тестирование и составлю заключение. Уверен, что будет оно самым что ни есть положительным. А ты сколько ещё в Москве будешь?

— Завтра уезжаю, очень надо в Санкт-Петербург.

— И поезжай. Сейчас на многих мануфактурах новые технологии заводят, и вот для них твоя химия лучше всего подойдёт. Через полгода сможешь поставить порошков, пудов сорок? Вот и прекрасно, раньше не надо, надо вовремя. "Тот, кто слишком быстро начинает движение, вызывает у людей смех" — есть у нас, у русских, такая пословица, хотя я не понимаю, на кой чёрт она нужна.

— Юлиус, можно ли мне оплатить твою работу также через полгода?

— Хорош бы я был, если б деньги брал с тех, чей товар проверяю, — рассмеялся Шульц, —мне заплатят фабрики, когда будут на поток ставить. И на музей ещё перечислят, тут так принято. А начну я с Эрнеста Шлумбергера. Он наш, геттингенский, тоже у профессора Вёлера учился. Блестящий химик и очень энергичный руководитель. Местные ортодоксы выкупили ситценабивную фабрику «Эмиль Циндель» после кончины основателя и поставили Эрнеста директором-распорядителем. Так у него в этом году ожидается десять миллионов выручки.

— Десять миллионов! — восхитился я, — Это же больше чем все текстильные фабрики Санкт-Петербурга выручают!

— Фабрики Санкт-Петербурга работают только на Санкт-Петербург, — пренебрежительно махнул рукой Юлиус, — парчу ткут да наградные ленты вышивают. А Москва на всю империю торгует. Никому за Москвой не угнаться. Но послушай, эта ваша фабрика в Манчестере, она же ещё больше. Больше ведь? Вот! Я читал отчеты, впечатляет. Огромная фабрика. Сколько красок ты продаешь Amoskeag?

― По соглашению с моим компаньоном я могу продавать везде, кроме Соединенных Штатов.

― Стало быть, на Amoskeag поставляет твой компаньон?

― Мой компаньон и есть Amoskeag. У нас, в Манчестере, по другому не бывает. Кстати, в Москве за их вексель полцены дают. Безобразие.

― В Москве векселя не любят. Говорят, крутился тут одно время некий Франчишек Вексель из Данцига, мошенник и пьяница,— пояснил Юлиус. — В Петербурге получишь хорошую цену, не беспокойся. Вижу, нравится тебе конфитюр от Марии Павловны? Женись на русской, будет тебе такие же варить. Ты ведь не женат?

— Угадал, — грустно улыбнулся я. — Не женат. Как-то не складывается.

— Сейчас вспомню... Погоди... Августина! Девушка из-за которой ты подрался с долговязым богословом, как его звали… Отто Шильман?

— Вильман. Позже, правда, выяснилось, что именно этот богослов был не причем.

— А у нас с Марией уже три маленьких Шульца по Москве бегает. Давай-ка выпьем за это. А почему мы всё ещё в белом? Где мой пиджак? Риан, друг мой, старый мой друг, коллега и собутыльник, я рад тебя видеть! Что тебе понравилось в Москве больше всего?

— До сегодняшнего утра лучше всего были buublik.

— Так укради рецепт и открой пекарню в Манчестере, будет дополнительный доход.

— Это невозможно.

— Почему? — икнул Шульц.

— Старая семейная легенда гласит, что по случаю рождества городок Порташ поручил некой Фионнуале Макдональд приготовить ячменный коддл. От её варева у всех заболели животы и рождество горожане встретили наихудшим из возможных способов. Фионнуалу хотели высечь, но Сорли Бой, глава ирландского клана Макдональд, воспрепятствовал этому, успокоив толпу тем, что больше ни один Макдональд не будет готовить еду для продажи.

— Ну... Тогда только краски. Твои цены ниже английских, но в Россию больше везут бельгийские. Есть и русские тёртые краски, хорошие. Шемшурины поставляют, Оссовецкий, Кусман, Банниковы. Франке бельгийские возит, французские. Бергер и Виртт — всё подряд. Еще Кинг, Иванов-Арнаудов, эти сами делают, Вернер, Оловянишникова вторая, Кинг, стоп, Кинг был. Аванцо, король олифы. Я тебе всех запишу, пригодится. И, наконец, Пффф... Пфлейдерер. Помнишь его?

— Нет.

— Не помнишь? Вот я ему расскажу при встрече, он огорчится. Ох, мне уже на вокзал пора, извозчика ловить.

— Я уступлю тебе Авраама, он бог извозчиков.

— Божественно. Коньяк допьём? Тут немного осталось.

Шульца грузили, позвав на помощь Николая. Большой чемодан консультанта Авраам привязал сзади. Лошадь тронулась.

— В Казань! В Казань! — вдруг закричал Шульц. Авраам осуждающе покачал головой.

Внезапно осознав, что Юлиус не знает моих адресов, я составил записку и жестами поручил Николаю передать боссу по возвращении. В постскриптуме указал: "Не огорчай Пфлейдерера! Я его вспомнил!".

Мне нравилась погода, город и всё, что со мной происходило. Я шагал по Москве в наипрекраснейшем расположении духа. Подошёл к Кремлю, чтобы, наконец, осмотреть вблизи древние стены, но голова была занята подсчётом будущих барышей. Затем направился вверх, по «Tverskaya», искать свою гостиницу. Свернул у монастыря «Strastnoy», порадовался чудесному скверу с невысокими, недавно высаженными деревьями. Там ко мне подошёл небольшого роста местный житель, в старом, но чистом сюртуке, с большим бумажным кульком в руках, и стал что-то предлагать. У него был взгляд человека, ожидающего, что ему непременно откажут. Я и отказал, произнеся своё обычное «ne ponimait». Но он тут же ловко перешёл на французский, вследствие чего наша беседа завязалась. Мой собеседник, звали его Pavel , первым делом предложил попробовать образец товара ― в кульке была морковка, очень ровно нарезанная, очевидно, с помощью шаблона. Есть я совершенно не хотел, но, помня свои собственные мытарства, попробовал. Морковка была сладкой и сочной, о чем я сообщил продавцу. Он же объяснил это следующим: несколько южнее Москвы есть провинция Сhambov, покрытая густыми лесами. В этих лесах проживает волки, известные своей свирепостью. Об этом знает каждый русский, сказав это, Pavel обвёл широким жестом проезжающих мимо нас москвичей, предлагая, видимо, остановить любого и спросить на предмет свирепости упомянутых волков. Само собой, продолжал Pavel, что в Сhambov совершенно не стало зайцев. Из-за отсутствия зайцев в этой провинции вырастает невероятное количество морковки и есть возможность отбирать не просто лучшую, а непревзойденную. Поэтому морковь из Сhambov славится на весь мир.

Тут я заметил, что на моей родине, в штате Нью-Гэмпшир, никто не слышал про морковку из Сhambov.

― Какая удача! ― воскликнул Pavel, ― Вы сможете быть первым, кто привезёт на землю Нью-Гэмпшира такой замечательный продукт. И я обещаю вам лучшую цену. И вы всегда сможете найти меня в этой части Москвы.

― Увы, я не занимаюсь поставками овощей. И разве кто-нибудь продает резанную морковь? Это весьма непривычно.

― Всё течет, всё меняется, как говорили древние греки, ― сообщил Pavel и для подтверждения повторил ту же фразу по-гречески. ― На этом месте раньше торговали сеном, пройти было невозможно. Однажды я был выгнан отсюда пинками, кулёк мне бросили вслед, отчего весь товар рассыпался. А ведь меня не бьют даже okhotnoriadski мясники (видимо, речь о злющих мясниках из Охотного ряда, которые лупят всех подряд, не разбирая, ― прим.пер.). Торговцы сеном так громко ругались, что одна благородная дама, проживавшая в девятом доме, купила эту площадь, выгнала грубиянов и разбила здесь эти прекрасные аллеи.

― Весьма похвально, ― отозвался я. ― Стало быть, нынче это благородная дама живёт в тишине.

― Нет, она переехала на Большую Никитскую, не дождавшись окончания строительства. Наверное, строители тоже очень ругались. Или призрак надоел. Бывший владелец этого дома убил свою любовницу, француженку Луизу. Труп закопали на Ходынке, рядом с казармой 65-ого Московского пехотного полка. Но не помогло. Приведение время от времени появлялось на месте убийства и ковыряло пальцем в ранах. Бывший владелец скрывался от призрака вначале в тюрьме, потом заграницей. В тюрьме, между прочим, начал писать пьесы и по выходе стал известным драматургом.

― Да, призраки очень надоедливы, ― согласился я. ― Сколько за весь кулёк?

― Пятнадцать копеек. Но если будете торговаться, то отдам за десять.

― Не буду.

― Благодарю. А морковку до отеля донесу, вы же в «Берлине» живёте, я видел. По дороге ещё расскажу всякого, вам про призраков желательно или, к примеру, про упырей?

― Сегодня мне нравится всё. Такой уж день. И пора уже идти, вечером у меня намечено одно дело.

Дело было вот каким ― я собирался за два рубля посмотреть женщину с тремя грудями. Предложение это поступило мне в первый же день, когда я гулял по «СрѢетенка». Но тогда я был не готов к столь легкомысленным развлечениям и опасался за свой бюджет. Нынче же я с лёгким сердцем отправился на уже хорошую знакомую «СрѢетенка», в шумный трактир, насквозь пропахший табаком и капустой. Меня отвели на второй этаж, в комнату, где одна из стен была задрапирована бархатной тканью цвета бывшего бордо. Оттуда, как мне объяснили, и выйдет женщина с тремя грудями, а пока я должен сидеть и ждать, для чего имеются видавшее виды кресло и графин водки. Водки я выпил сразу, подождав немного, выпил ещё. Меня сильно клонило в сон, насыщенный день и долгая прогулка сыграли свою роль. Через какое-то время я очнулся, и понял, что никто так и не показался, а графин с водкой пуст. Я спустился вниз, в главную залу трактира. Похоже, я проспал до поздней ночи ― большая часть публики уже разошлась по домам, оставшиеся спали, уронив головы на столы. Среди спящих я распознал трактирщика и переводчика, смуглого парня, видимо, араба. Разбудил их, и дождавшись, когда они меня узнают, сообщил, что никакая дама из-за занавесок так и не вышла.

― Как это не вышла? ― возразили мне трактирщик и араб, ― Вышла, разделась, оделась и ушла, а господин спал в этот момент.

― Я не имею привычки спать в обществе незнакомых дам! ― громко возмутился я, отчего за ближайшим столиком проснулся какой-то верзила и зло на меня уставился. ― Требую, что бы эта женщина всё-таки пришла и показала мне все три обещанные груди.

― Три? ― удивился верзила (по-русски, но я понял).

Тем временем трактирщик с арабом сообщили, что это вполне достижимо и вызвались немедленно всё устроить. Но с меня ещё два рубля. Я было вспылил, но заставил себя проявить сдержанность. Полагаю, я бы поколотил всех троих, считая верзилу. Но возможно вмешательство полиции и как следствие – опоздание на поезд.

― В Москве полиция часто вмешивается в трактирные драки? ― спросил я.

Мои оппоненты слегка опешили и прежде, чем ответить, посовещались.

― Никогда не вмешивается! ― грозно сообщил верзила, а смуглый перевёл с той же интонацией.

Своим ответом они хотели меня напугать, не догадываясь, что лишь увеличивают свои шансы быть побитыми. Это меня рассмешило. Злость улетучилась. Я сказал, что не стану далее спорить и требовать деньги обратно, если они подадут чай с «buublik». Русские сразу смягчаются, как заходит речь о чаепитии, это и я раньше подмечал.

«Buublik» в трактире не нашлось, принесли «suushki», тоже колечки из теста, но подготовленные к длительному хранению. Я набил ими полные карманы.

Уже в поезде мне пришла мысль, что продавать резанную морковку вовсе не бессмысленно. В Нью-Гэмпшире много морковки, но вся она на вид страшная ― кривая и сросшаяся. Аккуратно нарезанные палочки, возможно, вызовут интерес публики. Хотя вряд ли кто-нибудь из Макдональдов решится за это взяться».

По смерти полкового шефа, сенатора Петра Александровича Толстого, 3-ий батальон передали Волынскому полку. Прапорщик же Тыртов, по ходатайству его матушки, был вскоре возвращён обратно: «Наивно полагал я тогда, что Московский полк всегда квартироваться будет если не в Москве, то уж не дальше Рязани, а где находится Волынь мне и спрашивать было страшно».

Полк и в самом деле стоял то в Рязани , то в Твери, а то и в самой Москве, на Ходынском поле. До тех пор, пока Англия и Франция не объявили России войну, что привело в изумление полковое начальство. «Быть того не может, что забыли они двенадцатый год под Полтавой» – возмущался командир полка генерал-майор Куртьянов, объединив воедино многие победы русского оружия. Слышавшие генерала офицеры отметили, что наряду с тактикой и стратегией не знаком генерал и с военной историей. Впрочем, никто в Московском пехотном полку не имел представления о том, как следует вести военные действия, что мало кого огорчало, а скорее раззадоривало».

Московцы получили приказание выступить к южным границам России. За два с половиной месяца полк маршем дошёл до Ростова. «На всём пути встречали мы радушный прием, крестьяне кормили и поили нижних чинов, помещики зазывали к себе офицеров, давая не только приют, но и всевозможные деревенские удовольствия. Всяк верил в скорую победу православного воинства».

Наконец, прибыв в Тамань, московцы была «расставлены по берегу Чёрного моря и совершенно напрасно, никакого неприятеля в этих, богом забытых местах, так и не показалось».

К слову, Яков Иванович особого рвения не проявлял, имел замечания в нерадивости. «Будь я другой фамилии, так не выслужить мне и поручика» ― признавался он в последствии.

Но с началом высадки вражеского десанта в Крыму всё изменилось.

Переправившись в Керчь, полк в три дня, безостановочным маршем пересёк Крым, «буйволы, волы и верблюды поднимали облака пыли», вышел к реке Альма и тут же вступил в бой. «Ввиду громадного в числе неприятеля положение наше было критическим» ― вспоминал Яков Иванович. В Альминском сражении поручик Тыртов проявил себя наилучшим образом: командуя полуротой, прикрывал отход батальона с линии огня, был ранен в руку, но строй не покинул.

Отступив организованным порядком по реке Кач, московцы вошли в состав гарнизона севастопольской крепости. Начальник штаба гарнизона, вице-адмирал Корнилов, посещая лазарет Московского полка, заметил там поручика Тыртова, сына давнего друга и соседа по имению, и «распорядился немедленно выздороветь и поступить к нему адъютантом». При этих словах Яков Иванович поднялся с койки и «заявил готовность служить».

По выходе из лазарета Корнилов обратился к нижним чинам полка:

«Московцы! Вы защищаете дорогой угол Русского царства. На вас смотрит Царь и вся Россия! Если только вы не исполните своего долга, то и Москва не примет вас, как Московцев!»

О тех днях Яков Иванович писал так: «Ни спать, ни есть не было возможности, чтобы поспевать за Владимиром Алексеевичем всюду, куда он следовал. Не проходило в Севастополе никакого, даже мало-мальски важного дела, в котором не был он сведущ. Как мог, я во всём помогал ему. И скажу, не кривя душой, ни в какое иное время моей жизни не делал я столько пользы, как за месяц службы под началом адмирала Корнилова, в те первые дни осады, когда, впрочем, все ещё ожидали штурма».

В октябре, на Малаховом кургане, адмирал Корнилов был убит вражеским ядром. Стоявший рядом с ним поручик Тыртов отделался лёгкой контузией, после чего продолжил адъютантскую службу у вице-адмирала Нахимова, которому все подчинялись, хотя командовать его назначат только через полгода.

«В ноябре положение стало крайне тяжелым. Обстрелы велись ежедневно. Траншеи были залиты дождями, людей мучил холод и голод, к лихорадкам добавилась холера. Между тем, при любом затишье, мы усиливали профили укреплений, возвышали брустверы. Многие отряды охотников совершали смелые ночные вылазки. Дисциплина и воинский дух держались на высоте, во многом благодаря Павлу Семеновичу».

Зимой обстрелы случались реже. Но «вследствие дурных дорог» всё хуже было с продовольствием. «Зачастую у откупщика стало не хватать водки, порционный скот отпускался плохой и исхудалый. Из-за недостатка тёплой одежды караульным выдавали рогожи и циновки от сахарных кулей». Беспрестанно разъезжающий по бастионам адъютант Тыртов слёг с крупозным воспалением лёгких и переживал, что подводит своей болезнью адмирала.

«В марте я был уже на ногах. Первое поручение Павел Семёнович дал необычное:

― От Остен-Сакена прислали мне проект о переформировании батарей во что-то… Не важно… Подан подпоручиком артиллерии графом Толстым, он у нас, вроде, в четырнадцатой бригаде?

― Никак нет, уже в одиннадцатой. Переведён. По просьбе офицеров четырнадцатой бригады.

― Яков Иванович, поговорите с ним, чтоб ни меня, ни Кишинского проектами не мучал. Право, без него хватает дел. Но чтоб без последствий.

Вечером того же дня, одолев десяток вёрст до Бельбека, я выслушивал пространные жалобы подпоручика:

― Тут же тоска, ни один снаряд не долетает. Офицеры сплошь полячишки. Один гаже другого. Не с кем поговорить, порассуждать о вещах сущностных. А я ведь проиграл в карты все деньги, что за дом в имении выручил. Ещё и должен остался. Вот и пишу проекты, Остен-Сакен хвалил, я надеялся, что награда какая выйдет. А в землянке холодно.

― Неужто, граф, вы на гауптвахту желаете за излишнее умничанье? Там ещё холоднее. Сочиняйте лучше рассказы какие-нибудь, коль охота.

― Да мало что ли я их сочинил? А тут о чём писать? Говорю же ― тоска. Похлопочите, чтоб в ночную вылазку меня взяли. Уж я не подведу, поверьте.

― Похлопочу, непременно. Но и вы уж обещайте проектов впредь не подавать».

Весной положение осаждённых ухудшилось. Силы союзников в Крыму всё возрастали, к ним прибывали новые батальоны. Погиб контр-адмирал Истомин. За минуту до смерти Яков Иванович передавал ему распоряжение Нахимова.

В июне, на том же Малаховом кургане, был смертельно ранен и сам адмирал Нахимов. Яков Тыртов «отстоял от него в трёх шагах». Теперь поручика стали называть «счастливчиком». Сам же Яков Иванович зачислил себя в приносящие несчастье. Он отпросился обратно в полк, в чине штабс-капитана принял командование 4-ой мушкетёрской ротой.

В августе, в битве при Чёрной речке, Московский и Бутырский полки под сильнейшим огнём противника перешли вброд реку, опрокинули неприятеля и погнали до французского лагеря. Возле кухонь французы остановилось, повернулись и пошли в рукопашную, заметив идущее к ним подкрепление. Русские полки себе подкрепления не ждали и генерал Гриббе дал приказ отступать, тем более, что изначальная задача, отвлечь часть войска противника от главного направления, была исполнена. В целом же сражение ничего кроме потерь русской армии не принесло. По этому поводу, принимавший участие в баталии граф Толстой, написал сатирических стих, фраза из которого («Гладко вписано в бумаги, да забыли про овраги») стала считаться народной пословицей. Яков Иванович же полагал, что в тот день русские воины проявили бесстрашие, достойное совсем иных слов и вечной памяти, а потому всякий раз, услышав пословицу, крайне едко высказывался как в отношении самого Льва Николаевича Толстого, так и его матери, Марии Николаевны.

За боевые заслуги Яков Тыртов был награжден Императорским Военным орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия четвёртой степени и медалью «За защиту Севастополя». По окончанию войны продолжать службу не захотел, чему очевидно способствовало расквартирование полка в маленьком городке Петровске, Саратовской губернии, «жара хуже крымской, общества нет, а из развлечений только дуэли, и те запрещены». По выслуге пятнадцати лет (военные годы считались вдвойне) подал прошение об отставке в чине капитана и с пенсией, для назначения которой пришлось доказывать, что иных доходов у отставника нет. Учитывая проявленную при обороне Севастополя доблесть, пенсию дали повышенную, в половину жалования, что с прибавкой сотни за орден составило в год триста рублей. На эти деньги прожить можно было разве что в том же Петровске. В Петербурге, подходящая квартира без прислуги обошлась бы как раз рублей в триста. Посему квартир Яков Иванович не снимал, а селился у своих многочисленных родственников, в обоих столицах попеременно, предпочитая Москву. Пробовал разные, но непременно вольные занятия – то журналистика, то маклерство, то обучение фехтованию. Подлинный же его талант обнаружился в умении сходиться с людьми. Не только с родовитыми дворянами или военными, что было бы легко объяснимо, но и с чиновниками, как надменными столичными, так и пугливыми провинциальными, с купцами и мещанами, художниками и профессорами, крестьянами и трактирщиками. Все, с кем хоть раз общался Яков Иванович, проникались к нему симпатией.

Даже суровые богородские старообрядцы, владеющие чуть не всей московской промышленностью, считали капитана Тыртова человеком надёжным и весьма были к нему расположены. Они же и придумали дело, ставшее для Якова Ивановича главным на долгие годы – благоприятствовать быстрейшему прохождению прошений по разного рода канцеляриям, не исключая высочайшей.

Не раз обращались к нему Морозовы и Варыхановы, Досужевы и Кабановы, Шелапутины и даже заносчивые Рябушинские. Яков Иванович брался лишь за то, что считал возможным, и всякий раз доводил до ума. Денег за помощь не требовал. Но охотно приобретал у купцов небольшие паи, по началу – в рассрочку. Благодаря особым усилиям фабрикантов паи вскоре начали приносить ощутимый доход. Отставной капитан зажил на широкую ногу, не только приобретя большую квартиру у Арбатских ворот, но и выкупив из казны заложенное старшим братом родовое имение. Не отказывал и родственникам – коль у тех в чём возникала нужда.

Широкий круг знакомств Якова Ивановича, тянущееся за ним прозвище «счастливчик», и феноменальная доходность паев через некоторое время привели к большому интересу финансистов в отношении предприятий с его участием. Стоимость бумаг стала расти, что не осталось без внимания московского, да и столичного делового сообщества. Молодые купцы готовы были доплачивать за долю в новых начинаниях. Но капитан Тыртов соглашался на подобное редко, и только убедившись, что его старым компаньонам никакого вреда не будет. Так бы и текла беззаботная жизнь Якова Ивановича, кабы не «нагадила чёртова англичанка».

Началось всё с доктора Эдварда Роменс-Лозовски. Сей подданый британской короны прибыл в Петербург из Варшавы, владея польским и немного русским. При себе имел рекомендательные письма от дворянских семей царства Польского, с помощью которых привлёк к себе внимание скучающих петербургских дам, коих начал принимать, открыв кабинет на Караванной улице. Посещали доктора большей частью женщины, озабоченные «возможному в скором времени появлению морщинок в уголках рта». Всем им доктор прописывал собственного изготовления спермацетовую мазь по заоблачной цене. По словам англичанина чудодейственное лекарство помогало не только от морщинок, но и от иных хвороб, при рассказе о которых многие посетительницы краснели, но из дверей не выбегали, а после заказывали спермацетовую мазь вёдрами.

Получив счета, спохватились мужья. И решили допросить эскулапа, отчего же, позвольте узнать, так дорого? Но господин Роменс-Лозовски как будто только и ждал этого вопроса. Оказалось, что мазь делается не из спермацета атлантического кашалота, каковой только на свечи и годится, а из редчайшего ― андаманского, добыча которого затруднена и вообще днём с огнём не сыщешь. Расходы на мазь велики, прибыли никакой нет, хватает лишь на самое необходимое, но прекратить никак нельзя, поскольку врач обязан лечить при любых, даже самых печальных обстоятельствах. Однако, заявил доктор, еженощно пребывает он в думах об исправлении дела к лучшему и, вполне возможно, в недалекое время будет представлен проект, исполнение которого ответит чаяниям всех заинтересованных сторон.

После этой беседы столичная публика пришла в томительное ожидание.

― Вот вы, сударыня, изволите сетовать на дороговизну, ― вещал тем временем доктор Роменс-Лозовски, ― а известно ли вам, что для получения всего пары сотен пудов спермацета кита приходится убивать? Да что там кита ― китёнка! Ведь качество будет только у совсем юных, маленьких кашалотов, которым ещё жить да жить. Эдак скоро андаманской породы и вовсе не станет.

Дамы ахали, многие плакали, но мазь покупать не переставали.

И тут в Санкт-Петербург приезжает сэр Артур Нэйпир. Виднейший знаток морских животных, испытатель глубин и любитель впадин – так выразился о нём доктор Роменс-Лозовски, настоятельно советуя пациенткам приглашать сэра Артура с лекциями. Дамы приглашали, слушали, хотя мало кто понимал осложненный многими терминами английский. Для наглядности лектор рассказывал о строении китового скелета на примере скелета козы, поскольку китовые кости были бы затруднительны в дороге. Суть научных изысканий осталась для слушательниц загадкой, но безукоризненный лондонский костюм, изысканные манеры и решительная интонация запомнились.

После череды лекций доктор Роменс-Лозовски собрал узкий круг наиболее восторженных своих пациенток (присутствовала инкогнито и одна чрезвычайно высокая особа) и упросил сэра Артура сделать секретный доклад, предварив его сообщением, что наконец у людей просвещенных есть шанс спасти андаманского кита, получая при этом мазь по самой что ни есть выгодной цене. Вскоре собравшееся узнали, что сэр Артур придумал метод извлечения спермацета из живого кашалота. Кита заманивают приманкой в сооружение наподобие дока, где ловко зажимают и начинают особым манером щекотать. Через некоторые время кашалот выплескивает излишки спермацета. Процедура не только не наносит животному ущерба, но и доставляет, насколько сэр Артур мог судить, некоторое удовольствие. По крайней мере, и это научный факт, поскольку отмечен в дневнике наблюдений (говоря об этом, сэр Артур показывал дневник), однажды подоенный кит через некоторое время вновь приплывает к доку и кружит вблизи, пуская фонтаны. Это слова сэра Артура, переведённые доктором Роменс-Лозовски, вызвали аплодисменты.

― Но кто же будет приманкой? ― вдруг спросила одна из дам. ― Какой-нибудь бедный кудрявый барашек?

Присутствующие заволновались, но доктор Роменс-Лозовски всех успокоил:

― Свои эксперименты сэр Артур проводил на острове Комодо, где живут огромные и страшные ящеры, ― произнеся это, доктор так стремительно показал заготовленный рисунок ящера, что некоторые дамы вскрикнули. ― Ящеры эти несут яйца, ими же питаются, отчего их развелось немыслимое множество. Вот именно этих ящеров сэр Артур и намеревается использовать для приманки.

Публика была весьма воодушевлена услышанным. Разумеется, докладчики взяли со всех обещание не разглашать предмет обсуждения до поры до времени, и, разумеется, на следующий день новость обсуждалась во всех салонах.

Встревоженные мужья, среди которых оказались обер-полицмейстер и товарищ министра юстиции, вновь вызвали доктора Роменс-Лозовски для дачи пояснений.

― Ну раз уж все и всё знают, ― развел руками доктор, ― то мне и сэру Артуру остается только одно ― учредить Русско-английскую компанию спасения андаманского кашалота. С надлежащим соблюдением утвержденного порядка. На полученный за акции капитал мы построим кашалотовую ферму на острове Комодо, где будем добывать ценнейший спермацет для поставок в Россию, ко всеобщей пользе здоровья и выгоде господ акционеров. Кстати, позвольте предоставить на обозрение доказательные письма и грамоты сэра Артура, как доктора Дублинского, Пенсильванского, Геттингенского, Падуи, Христиании и Мыса Доброй надежды университетов, а также члена Ирландской, Нидерландской и Парижской академий наук, Шведской королевской академии и Эдинбургского королевского общества, академий деи Линчеи, Леопольдины и Тасманийского общества любителей…

― Хорошо , хорошо, ― перебил его обер-полицмейстер, ― ежели всё по утверждённому порядку, то так тому и быть. Однако, скажите, отчего сэр Артур не учредил подобную компанию в Англии или где ещё?

― Потому что Российская империя, будучи великой морской державой, кашалотный промысел не ведёт. Британия же, или Северные колонии, где такого промысла много, никоим образом не желают удешевления спермацета. С тревогой ожидал бы я от королевского флота ведущих к ущербу деяний, будь наша компания по спасению кашалотов какой-нибудь другой, а не Российской.

― С Британией у нас давние счеты, покамест, незакрытые, ― кивнул обер-полицмейстер, которому явно понравились рассуждения доктора. ― Стало быть, подешевеет мазь ваша?

― Непременно подешевеет. И позвольте предложить вам, господа, стать первыми нашими акционерами, по самой сходной цене. Сколько желаете вложить?

― С акциями повременим, вы уж тут, любезный, сами как-нибудь. Мы люди государевы, нам о своём кармане думать не положено. Вот и товарищ министра подтвердит. Не так ли, ваше превосходительство?

― Точно так, господин обер-полицмейстер!

Русско-английская компания спасения андаманского кашалота отпечатала акции на предъявителя, номиналом в пятьдесят рублей, за подписью председателя правления г-на Роменс-Лозовски и директора г-на Нэйпира. Ценная бумага была лазурного цвета, в центре имелся рисованный кашалотик, жалобный до чрезвычайности. Надпись «Первый выпуск» наводила на мысль о долговременных планах компании. Продажи, однако, поначалу шли ни шатко, ни валко. Хотя господа англичане не ленились, посетили с лекциями Нижний, Варшаву, Киев, Харьков и, разумеется, Москву. Но как только публика узнала о новом акционере ― Якове Ивановиче Тыртове, акции пошли нарасхват.

Слушая Председателя Правления и директора Русско-английской компании спасения андаманского кашалота, Яков Иванович смеялся до слёз. Не прекращая смеяться, подписался на полдюжины акций. Морозовы и Варыхановы, Досужевы и Кабановы, Шелапутины и даже заносчивые Рябушинские упрашивали Якова Ивановича отказаться от этой затеи. Всем им он отвечал в том смысле, что бережно относится к их мнению о мануфактурах, приисках и пароходствах. А вот в разведении кашалотов, уж простите, понимают они не более самого Якова Ивановича. Тут же больно занятно выходит, деньги невеликие, если что ― не жалко, зато будет о чём в салонах рассказывать. Да и китов жалко, бедных.

Собрав немалый капитал и распродав остатки мази, англичане поплыли щекотать кашалотов. Как позже выяснилось, акций они продали намного больше объявленного количества. Публика на время об англичанах забыла, вспоминать стали через год, когда не поступил обещанный акционерный отчёт. Подоспели и сведения, что в Парижской, Нидерландской, Гёттингенской и всех прочих академиях об Артуре Нэйпире слыхом не слыхивали. А в Варшаве доктор Роменс-Лозовски показывал письма от знатных петербуржских фамилий, каковых они не писали, поскольку доктор в то время не был им представлен. Скандал выходил настолько громкий, что по Высочайшему повелению Морское министерство направило к острову Комодо парусно-винтовой корвет «Аскольд» под командованием Павла Петровича Тыртова. В ожидании сведений от экспедиции многие ещё на что-то надеялись. В поступившем, наконец, отчете говорилось следующее: «Остров Комодо был исследован со всею тщательностью. На нём и в самом деле проживают ящеры, крупные, отвратительного вида. В отношении кашалотовой фермы сообщаю, что таковой никаких признаков нет. Да и вообще ничего нет, кроме, опять же, ящеров».

Теперь собираясь на Сретенку, в заведения мадам Рудневой, Мерц или какие попроще, московские гуляки говорили: «А не пощекотать ли нам кашалота, господа?». Общество разделилось на тех, кто потерял, и тех, кто насмехался над потерявшими, радуясь, что сам не влетел. При этом и те и другие обрушились на Якова Ивановича, как на главного виновника, хотя никаких обещаний он не раздавал и был всего лишь одной из жертв. Но объяснений его слушать не желали, от домов отказывали, на улицах кричали вслед обидное. А однажды его, кавалера ордена Святого Георгия, закидали капустными ошмётками.

Яков Иванович сильно переживал, хотел погасить ущерб за счёт своего капитала, но сумма была слишком велика. Он исхудал, замкнулся в себе, а вскоре навсегда покинул Москву, уехав в имение, коротать дни в тоске и одиночестве. Ведь семью он так и не завёл, хотя московские невесты бегали за ним табунами. Ходили слухи о его неудавшимся романе с юной Софьей Васильевной Корвин-Круковской, более известной как Софья Ковалевская. Их познакомил профессор Николай Никанорович Тыртов, знавший Софью с детства и помогавший её первым успехам в математике. Увы, Софья Васильевна предпочла Якову Иванычу фиктивного мужа и Гейдельбергский университет.

В последние годы жизни Яков Иванович ударился в религию. Издавал листок «Верь Тверь!», в который сам же, большей частью, и писал. Ни одного нумера не сохранилось. В истории осталась лишь цена: одна копейка.

— Действительно, такое поверье было. Думаю, запрет на фотографирование объяснялся по-разному в зависимости от общины и территории проживания. В Прикамье говорили, что если человек сфотографируется, то может воскреснуть без лица после Страшного суда. Думаю, в каких-то общинах так считают до сих пор. Но сейчас большинство староверов не вкладывает сакрального смысла в фотографию. Вообще, старообрядчество было и остается разделенным на множество непохожих друг на друга течений. Поэтому отношение и к контактам с внешним миром у них очень разное.

Если говорить про Урал, здесь широко представлено два течения. Самое многочисленное — Белокриницкое согласие, или Белокриницкая иерархия. У них есть священство, а центр находится в Москве в Рогожской слободе. Это течение бурно развивается, его участники активно о себе заявляют. Среди священников есть, например, и фотографы.

Но распространено и другое направление — Часовенное согласие. Это беспоповцы: у них нет священников, но есть наставники. Наставники — это миряне, сана они не имеют, при этом они несут функцию духовных наставников, ведут службы и могут исполнять некоторые таинства, но не все. Эта должность выборная. Часовенные исторически не контактируют с государством и стараются как можно дальше держаться от всего, что с ним связано. В течение советского периода были уничтожены все храмовые постройки часовенных старообрядцев на Урале. Осталась только одна часовня — в Невьянске. Сейчас верующие молятся в домах у представителей общин или строят моленные на частных территориях обеспеченных людей из общины или сочувствующих. Их не найти в соцсетях. У меня часто получалось поговорить с ними, но фотографировать себя они, как правило, не разрешают. Также на Урале представлено и Поморское согласие, но в гораздо меньшем количестве.

— Получается, каждое согласие — это отдельное мировоззрение. Вы как-то писали, что в небольшом городе Миасс сразу две общины — и белокриницких, и часовенных. А в Нижнем Тагиле к ним добавляется еще третья — единоверческая. Как в таком случае они взаимодействуют между собой, будучи соседями, и насколько различается их уклад?

— Раскол между ними произошел еще в середине XIX века, когда часовенные отказались от существовавшего на тот момент священства. И контакты между согласиями сейчас могут происходить разве что на бытовом уровне, но не на религиозном.

Представителей Белокриницкой иерархии становится всё больше. В некоторых поселениях течения борются за паству, а точнее за веру и верующих. Бывает так, что потомки староверов, которые не были сильно погружены в традицию и не знали, к какому согласию они принадлежали, переходят из поморцев и часовенных к Белокриницким в единоверие. Так случается и с общинами, которые обмельчали и по каким-то причинам остались без наставника. Еще их, конечно, привлекает наличие священства, и некоторые делают этот выбор осознанно, пройдя через мучительные поиски и размышления. Часовенным и поморцам это, естественно, не нравится. Поэтому в ряде населенных пунктов Урала можно встретить недавно построенные храмы и моленные разных направлений.

Белокриницкие открываются миру, их община растет за счет молодежи. Когда заходишь к ним в храмы, всюду слышен гул детских голосов. А часовенные — за строгость и закрытость. Им очень важно качество богослужения, даже если на нем почти нет людей. Они редко заботятся о том, чтобы что-то передавать другим поколениям. По моим личным ощущениям, они больше заняты спасением своей собственной души.

Тут надо оговориться, что речь идет именно про Урал. Центр Часовенного согласия в советское время переместился в Сибирь. И там невероятное количество общин именно этого направления. А из Сибири многие мигрировали в Северную и Южную Америку — осваивать закрытые и малоисхоженные территории. Но несмотря на всю закрытость для исследователей, у них очень бурная внутренняя жизнь. Очень хочется продолжить в этом направлении, но пока у меня нет возможности это сделать.

— Тем не менее вас допустили до богослужений, в том числе и у часовенных. Насколько легко было туда попасть и какое впечатление они произвели на вас?

— В 2016 году я начал плотно общаться с белокриницкими. Они были не против, чтобы я посещал богослужения и снимал их. Главным условием было никому не мешать. На службах у беспоповцев поморского согласия и у часовенных снимать мне не дали. Мне посчастливилось присутствовать и просто посмотреть, как это всё происходит, в специально отведенном местечке у дальней стены. Обычно там стоят все «некрещеные», с их точки зрения.

Службы внутри разных согласий разительно отличаются. Часовенные молятся в ночное время, белокриницкие — чаще всего утром и вечером. У белокриницких службу ведет священник, как и в традиционных храмах РПЦ. У беспоповцев — наставник, а в храмах нет алтарной части.

Богослужения идут очень долго, их не так-то легко выстоять. Я присутствовал на Рождественской службе, которая длилась восемь часов. После этого был небольшой перерыв, а затем прихожане снова продолжили молитвы.

Для похода в храм старообрядцы облачаются в моленную одежду — сарафаны и платки, пояса, рубахи и кафтаны. В советские времена в некоторых общинах моленная одежда заменялась черными или темно-синими рабочими халатами — в таких же ходили технички в школе или рабочие на заводе. Внешне эта форма похожа на кафтан, а еще ее можно было легко достать. Есть поморские общины, где все прихожане в какой-то момент носили такое одеяние — мои собеседники очень много над этим шутили.

А в повседневной жизни староверы сегодня очень редко носят какие-то традиционные наряды. Это, скорее, нечто новое, привнесенное современной молодежью. Они таким образом хотят подчеркнуть свою принадлежность и религиозную идентичность.

— У их родителей не было такой традиции?

— В советские времена это вряд ли было возможно. Даже ношение бороды было большим вызовом — об этом говорили очень многие мои собеседники. Человек, который отличался от окружающих, автоматически вызывал подозрение и мог быть уволен с работы. В Советской России как-то не особо принято было носить бороду, особенно в городах. И почти все мои герои говорили, что отпускали бороды только с выходом на пенсию либо уже после распада СССР. Были, конечно, ребята, которые шли на конфликт: открыто заявляли, что верующие. И если их не выгоняли, они никогда не занимали высоких должностей — как правило, оставались рабочими. В основном так поступали служители в храмах, лидеры общин.

— Тогда в конституции была статья о свободе совести — она их не защищала?

— Они пытались ей защищаться — но как показывает практика, эта статья не сильно помогала. Особенно порицаемым было привлечение детей и подростков в религию.

— Многие из героев ваших интервью — пожилые люди; они или их родители попадали под раскулачивание и более поздние репрессии. Как им удалось сохранить традиции в таких условиях? И как они сегодня вспоминают советскую власть, с какими чувствами говорят о тех временах?

— У меня часто создавалось впечатление, что они живут не внутри общества, а внутри общины. Даже сейчас — в связи с событиями в Украине видел сообщения, что старообрядцы мигрируют из страны по какому-то отдельному внутреннему коридору. Советская власть тоже воспринималась как нечто внешнее: нужно сделать вид, что ты с ней согласен, и дальше жить своей внутренней жизнью. Так у старообрядцев складывались отношения с властью на протяжении всей их истории. Было послабление при Николае II — гонения временно прекратились, разрешили строить храмы. Это был единственный отрезок времени, когда староверам было всё разрешено. Золотой век старообрядчества — 1905–1917 годы.

Советская власть оказалась для них более людоедской — она, в отличие от царской, отрицала Бога. Они бы ее, может, и приняли, если бы не это отрицание. Так говорят практически все герои моих интервью.

Это время ударило по всем конфессиям. Из-за репрессий потеряно целое поколение носителей религиозных традиций. Многие герои говорили, что дети 1960-х — абсолютно советские люди, вырванные из старообрядческой культуры. То есть произошел такой разрыв, когда традиции передавались не от родителей к детям, а от бабушек и дедушек к внукам.

Со временем многие из поколения 1960-х производили переоценку ценностей. Есть пример, когда человек всю жизнь работал преподавателем в учебном заведении, состоял в партии, и в советское время посмеивался над верующими. А потом произошел некий слом, и человек начал относиться к вере иначе и даже стал наставником, как его отец.

Семейный институт в привычном для староверов понимании сильно трансформировался. Например, еще в 1920-х годах многие поселения на Урале оставались исключительно старообрядческими. Со временем их становилось меньше и меньше. Остатки переходили в единоверие и РПЦ, потому что некуда было идти. По ним очень сильно ударили и 1990-е: многие дети переезжали из сел в города и растворялись там. Бабушки и дедушки доживали свой век в деревне, ничего не передавая.

— В 1930-е большевики изымали и уничтожали священные книги, псалтыри с молитвами. В общинах, где вы побывали, удалось что-то сохранить? И издают ли они что-то новое сегодня?

— У белокриницких много старых книг, и они активно печатают новые. Но если брать более закрытые согласия — там я встречал людей, которые собственноручно переписывают книги по нескольку лет, огромной толщины рукописи. Старые книги почитаются староверами до сих пор. Из материальной культуры еще сохранились и передаются иконы. В 1990-е годы все эти ценности были значительно утрачены: разграблены или передаривались за ненадобностью. Много книг забирают исследователи — но возможно, это к лучшему: они могли бы пропасть.

— А если говорить о нематериальных традициях — их обряды сильно видоизменились? Например, у староверов же совершенно особый обряд погребения…

— Погребение, пожалуй, самая закрытая часть. У белокриницких, как мне кажется, в этом плане меньше всего изменений. Больше всего особенностей у беспоповских согласий, особенно в тех местностях, где они контактируют с другими народами — например, коми или манси. Волей-неволей что-то заимствуется. Например, есть такое течение — бегуны, или странники. Это одно из радикальных направлений, и сегодня встречаются только его единичные представители или небольшие общины. Хоронят они по ночам, в обществе близких родственников и только в тех местах, где никто бы не узнал. Вообще у старообрядцев со смертью особые отношения. Они воспринимают ее как переход к лучшей жизни. А вся жизнь — это подготовка к смерти. Еще в середине прошлого века в деревнях часовенного согласия все заранее готовили себе гробы, или домовины, которые выдалбливали из ствола деревьев. Годам к сорока каждый ставил себе на чердачок домовину, которая потом доставалась при необходимости. В одном из моих интервью герой вспоминал, как его дедушка вышел во двор — сначала измерил себя, потом измерил бабушку, и начал делать заготовки. И всё это происходит очень спокойно, безо всякого трепета перед темой смерти. Сейчас тоже всё необходимое для погребения готовится заранее.

— Отправляются ли старообрядцы сегодня в паломничества и какие места для них имеют особенный смысл?

— Самое известное место на Урале — Веселые горы. Это череда хребтов внутри природного парка. Исторически там располагались скиты, и на сегодняшний день там остались четыре наиболее почитаемые могилы старцев — Максима, Григория, Германа и Павла. В советские годы традиция сильно пострадала. Если почитать воспоминания и посмотреть видеохронику 1928 года, паломничества были многотысячными и шли по нескольку дней. Но в прошлом году к этим местам приехало всего около пятидесяти человек, при том что совершают паломничества несколькими маленькими группами. Есть несколько деревень неподалеку от скитов, могилы монахов, куда ходит местное население, чтобы совершать службы. И есть Веселые горы — сейчас это такое общее место, которое посещают староверы разных направлений.

Иногда община собирается, и за всё лето пытается объехать почти все почитаемые места. В советские годы это делалось тайно. Большинство мест сегодня они держат в секрете, чтобы туда не проникли посторонние — посещать их можно только с согласия глав общин.

Однажды мне повезло попасть на Веселые горы с семьей часовенных старообрядцев. Они приехали из небольшого города в Челябинской области помолиться отдельно. Это было незабываемое и редкое для посторонних глаз событие. Часть старообрядцев теперь ходит на горы молиться отдельно, потому что среди часовенных на Урале случился микрораскол: они разделились на две большие группы. Одна из них признает деление на «два креста»: во время службы верующих разделяют на духовно чистых и тех, кто смешался с миром. Другие считают, что молиться должны все вместе, одновременно, прочитав перед службой соответствующие молитвы. Духовно чистый, по их представлениям, не может принимать с иноверцами пищу, есть из одной посуды, иметь дома телевизор — и существует еще очень много ограничений. Всё это записано в отдельной кормчей книге.

— А в обычной жизни чем старообрядцы занимаются, чем зарабатывают?

— Конечно, где-то в Сибирской тайге они живут рыболовством и натуральным хозяйством — но это скорее исключение. Чаще всего это самая обычная работа, как и у всех остальных. Но есть религиозные запреты на некоторые профессии у поморцев и беспоповцев, например на спорт, лицедейство, исполнение мирской музыки и пение. У меня есть знакомый, который был успешным радиоведущим. Но духовный наставник сказал ему, что это нехристианская работа — и знакомому пришлось уволиться. Другой пример: человек стал дьяконом, значит, больше не мог совмещать богослужения со своим бизнесом. Ему пришлось оставить свое дело — и передать управление жене.

— Если у них так много ограничений, которые даже в отдельных книгах прописаны, интересно, как выглядят их поселения?

— Монорелигиозных поселений на Урале практически не осталось. Есть группы людей, которые держатся своим кругом от остальных, общаются только между собой. В большинстве сел, где живут старообрядцы, представлены сразу два или три согласия. Они между собой не взаимодействуют, а соприкасаются только в быту. Однако бывает, когда одно согласие пытается помочь другому восстановиться: в Челябинске поморская община помогает нескольким часовенным наладить связи со своими, потихоньку воссоздать свою общину.

— А насколько они открыты и для тех, кто хочет принять их веру?

— Перейти в старообрядчество трудно, если ты не потомственный стровер, даже заблудившийся в советские годы. Оглашение может занять около года и даже больше. А у беспоповцев еще нужно вызвать доверие у общины, поскольку она небольшая: они могут долго присматриваться к тебе, все ли традиции ты соблюдаешь. Я думаю, что в своем поколении ты всё равно останешься немного чужим. Потому что ты должен доказывать знание. Я знаю такие примеры: людям приходится непросто, они рассказывают про пристальное внимание к себе. Нужно знать даже больше, чем все остальные. Может, это и правильно. Староверы не терпят формальностей — у них нет лишних людей, и нужно всегда доказывать преданность вере.

— Русская православная церковь уже давно пытается примириться со старообрядцами: например, в 1971 году сняла анафему. Как старообрядцы относятся к этим попыткам, и что говорят о них в РПЦ?

— Аккуратненько эту тему обходят. В поселениях обычно есть и те, и другие. Говорят, что у них добрососедские отношения. «Друг друга знаем, поздравляем с большими праздниками». Но не более.

— Неужели не осталось какого-то неприятия после веков гонений?

— Наверное, это чувствуется только со стороны беспоповцев. Они к любой церкви, в том числе к старообрядцам со священством, относятся с подозрением. Многим еще их бабушки запрещали заходить в чужие церкви. Все-таки какая-то обида на генетическом уровне сохраняется. Но эту тему стараются не затрагивать. Советская власть их немного примирила, потому что одинаково относилась ко всем религиям. И если до революции самым страшным врагом для них мог быть царский режим и РПЦ, то Советский Союз был ко всем одинаково безжалостен.

Есть общины часовенных, где к РПЦ относятся лучше, чем к белокриницким. У них было даже такое ругательство — «австрийский» поп, так как Белокриницкое согласие появилось в австрийских пределах. Из-за этого некоторые часовенные говорят, что лучше перейти в РПЦ, если хочешь обрести священника, чем перейти в поповские согласия.

С единоверием происходят очень интересные процессы. Оно насаждается не со стороны государства, как во времена Российской империи, — сейчас этот процесс идет изнутри. Я знаю выходцев из Часовенного согласия, которые добровольно становятся единоверцами. Они находятся в поиске, организуют маленькую церковь, переводят туда свою общину и живут в своем маленьком кругу.

— После церковного раскола старообрядцы объединились, чтобы спастись от репрессий, создать свой мир и сохранить традиции вопреки гонениям. Но сегодня их не преследуют на религиозной почве. Какая тогда идея их сейчас объединяет, и какие цели они перед собой ставят?

— Я тоже спрашивал их об этом. Сейчас главная проблема — глобализация и стирание границ. После развала Союза открылись все двери, и многие дети староверов не захотели жить внутри одной лишь общины. Мои собеседники часто говорили, что под давлением сохранять свою веру и культуру было легче.

Но всё же эта религия — про спасение души. Все разногласия и раздоры между староверами и прочими течениями как раз происходят из-за этого: одни верят, что душу можно спасти, соблюдая одни правила, другие с ними не соглашаются и почитают свои собственные обычаи. Кто-то пытается передать традиции детям, а кто-то заботится только о спасении своей собственной души.

Отдельно я брал интервью у тех, кто эмигрировал из России — интересно наблюдать, как исторический контекст влияет на человека. Кто-то уехал в европейские страны или в Америку еще до революции — и у них нет травмы советского времени.

— Им удается сохранять свои традиции в чужой стране?

— Каким-то очень хорошо удается. Наверное, самые интересные в этом смысле староверы Боливии. Они сохранили традиционные занятия — в частности земледелие и строительство. И сейчас они благодаря этому очень разбогатели, владеют огромными участками земли, летают на частных самолетах. У них сохранилась традиционная одежда и дореволюционный язык. В свое время они бежали в Китай, а оттуда в Латинскую Америку.

— Некоторые старообрядцы все-таки решаются вернуться в Россию — например, семья Калугиных из Бразилии, про которых снимала фильм «Редакция». Это частая история? С чем они обычно сталкиваются после переезда?

— В различных изданиях выходили материалы о тех, кто вернулся в Россию. Но всё обычно складывается не очень гладко: в России у людей возникает много бюрократических проблем. Масштабы и качество фермерства там и тут пока не сопоставимы.

Сибирские староверы часто переезжают в Америку — и обратно в Россию. Это всегда был такой живой процесс. Например, осенью я разговаривал с одним парнем, который занимается выращиванием ежевики в Орегоне. Он хотел переехать в Россию, как завещал ему отец, и торговать с Китаем.

Также он рассказывал, что у староверов в США были сложные отношения с прививками от коронавируса — они не очень им доверяют и воспринимают почти как печать Антихриста. Они не ставили прививки, и их начали принуждать. Продолжать бизнес становилось сложно, им пришлось скрываться. Из-за принуждения к вакцинации они даже организовали частные русские школы для детей староверов. Местные староверы говорили, что если давление не прекратится, начнут уезжать. Но как будет теперь — неизвестно.

Я наблюдаю значительную миграцию американских староверов в староверческие поселения и скиты, например, на Енисее. В том же направлении едут и уральские часовенные старообрядцы.

В Америке, кстати, тоже произошел раскол среди староверов. На Аляске, где были только часовенные, появились белокриницкие. Когда-то там была единая община, а теперь между двумя согласиями даже браки запрещаются. Представители общины на Аляске, как мне рассказали, теперь построили белокриницкий храм в Австралии. Не так давно старообрядческие храмы появились в Италии, когда туда перебрались липоване — старообрядцы-мигранты из Румынии и Молдавии. Меня очень интересует изучение этого направления. Но не знаю, будет ли это возможно в ближайшее время — и пока поеду изучать жизнь староверов в Сибири.

Источник

Старообрядчество как машина времени

Что пишут/снимают

«Попадая сюда, будто окунаешься в далекое русское прошлое», — сообщает голос за кадром в документальном фильме о староверах Тувы. «У современного русского человека, попавшего в колонию старообрядцев в Боливии, создается впечатление, будто он при помощи машины времени вернулся на несколько столетий назад и попал в боливийских тропиках в дореволюционную Россию, которую в самой России уже практически никто не помнит», — вторит ему автор заметки «„Старообрядческая“ Боливия».

Представление о том, что староверы — не только приверженцы «древлего» православия (то есть так называемого дораскольного), но и хранители старинного быта, в общем-то, понятно. В современных фантазиях о прошлом с легкостью соединяются сакральная и мирская сферы. Этот красивый прием создает необходимую интригу: читатель или зритель вместе с рассказчиком не просто перемещается из одной географической точки в другую, но и совершает вояж в древность.

Иногда сравнение старообрядчества с машиной времени заходит настолько далеко, что абсолютно любые вещи превращаются в приметы прошлого: «Быт старообрядцев не меняется веками: иконы в красном углу, расшитые занавески, фотографии под стеклом, цветы в горшках». Никто и не подозревал, что старообрядцы веками делали фотографии, и жили точно так, как сейчас живут обычные бабушки.

Характерный прием «одревления» — описание визуальных элементов, в основном предметов одежды, — используется для создания эффекта «затерянной во времени» старины:

«<…> [С]амый старый житель деревни <…> седлал коня, чтобы верхом отправиться на пасеку. Судя по его одежде, он тоже был вполне себе исторический персонаж: на нем был черный долгополый сильно поношенный сюртук. Старообразный вид, старинный уверенный говор, явно выраженная хозяйственность, конь, седло, старые вещи, какие-то деревянные кадки… На меня словно Древней Русью повеяло, я даже запах ее ощутил».

В современных научных исследованиях также распространен тезис о том, что староверы сохраняют приверженность быту прошлого именно в силу своих религиозных убеждений — и в этом смысле чуть ли не «канонизируют» старину.

Что не так

Как всегда, всё сложнее, чем кажется на первый взгляд. То, что представляется стороннему наблюдателю самоценным элементом архаики, в самом сообществе может интерпретироваться в самых разных контекстах.

Посмотрите на старообрядческую одежду старинного покроя. Почему старообрядцы носят ее?

Во-первых, не во всех сообществах в нее одеваются постоянно. В городских общинах сарафаны, платки, пояса, рубахи, кафтаны стали частью одежды для моления, надевать которую для походов в церковь или молитвенный дом нужно согласно религиозным правилам. Дома же люди могут ходить по-другому.

Во-вторых, ношение «правильной» одежды в некоторых случаях обусловлено чисто экономическими причинами: если люди живут в глухой таежной деревне, из которой до любого магазина нужно добираться на нескольких видах транспорта, то быстрее и дешевле изготовить одежду дома, чем предпринимать долгое путешествие в «цивилизацию».

С другой стороны, на правила ношения одежды накладываются требования патриархального воспитания (оно-то как раз сохраняется в среде старообрядцев, в отличие от постоянно меняющейся бытовой «древности»). Традиция предписывает девушкам и женщинам обшивать себя и всю свою семью — именно это, а вовсе не абстрактное «следование старине» объясняет распространенность домотканых предметов одежды.

В-третьих, у некоторых старообрядцев традиционная одежда превратилась в часть культуры престижа. Ее можно увидеть во время различных торжеств, будь то именины, свадьбы, встречи гостей и т. д. (при этом, если у кого-то такой одежды нет, это может быть интерпретировано как признак материального неблагополучия). Староверки в Орегоне (США) носят «таличку» (сарафан, собранный на груди), поверх которой надевают модный пиджак или кардиган, дополняя ансамбль кожаными сумками или клатчами.

Во многих старообрядческих семьях в Америке есть специальная комната, принадлежащая хозяйке дома, в которой установлены самые современные швейные машинки. Женщины продолжают заниматься шитьем в том числе и потому, что изготовленная их трудами одежда престижна и ассоциируется с высоким достатком в семье (притом, что в принципе они могут себе позволить покупать брендовые платья, но если и делают это, то крайне редко).

Да, «традиционная одежда» всё еще существует, ее активно носят, но смысл этого ношения меняется — и предпочтения в одежде не осколок старины, а тщательно продуманная стратегия. Поэтому старообрядцы хоть и считают косоворотки и сарафаны принадлежностью «настоящего христианина», всё же не придают им столь «сакрального» значения, как об этом обычно пишут.

Старообрядцы избегают контактов с внешним миром

Что пишут/снимают

Городские общины старообрядцев — давно не секрет (например, в Москве самые крупные общины на «Рогожке» и «Преображенке»), но «настоящими» старообрядцами, по заветам Мельникова-Печерского, считают лишь тех, кто живет «в лесах и на горах». Такая идея вызвана представлениями о том, что староверы всячески стараются оградить себя от общения с любыми людьми, не принадлежащими их общине. Во многих журналистских и исследовательских текстах говорится о недоверии старообрядцев к пришельцам, что объясняется вековой традицией укрывательства:

«В силу особенностей веры и культуры исторически всегда гонимые хозяева тайги не сразу шли на контакт <…> [К]огда пришло время ехать домой, мы с удивлением обнаружили, что недоверчивые поначалу староверы провожали нас с грустью, снабдив в дорогу гостинцами и добрыми пожеланиями».

Тот факт, что некоторые старообрядческие общины находятся в труднодоступных местах, служит поводом для рассуждений об их закрытости. Считается, что старообрядцы специально уходили далеко, чтобы скрыться от гонений или всеми возможными способами избежать соседства с иноверцами:

«Район Малого Енисея [Республики Тыва. — Прим. авт.] <…> населен преимущественно русскими. Сюда, в верховья реки, в глухую тайгу, во второй половине XIX века бежали от царских и церковных гонений староверы».

С этим же связывают знаменитый запрет староверам пользоваться одной посудой с нестароверами.

Что не так

Для интересного сюжета в СМИ «таежники», конечно, более привлекательны. В результате старообрядческая традиция оказывается излишне экзотизированной. Создается ощущение, будто эти люди действительно редко видят кого-то еще, кроме своих однообщинников. Однако больше, чем абстрактных чужаков, старообрядцы опасаются камер и диктофонов, поскольку считают, что запись может повредить их душе.

Говоря о переселении в Туву, авторы, которых я цитировал выше, ошиблись: старообрядцы переселялись туда вовсе не из-за «царских и церковных гонений», а по вполне экономическим соображениям, полагая, что смогут найти там достаточно для себя земли, которая будет их обеспечивать. Более того, царская администрация нисколько не препятствовала старообрядцам, поскольку стремилась укрепить свое влияние над тогда независимой Тувой. То есть миграции староверов необязательно были связаны с преследованиями.

Догматические различия также далеко не всегда способны объяснить географию распространения общин: помимо глухих деревушек в медвежьем краю, староверы, представители одних и тех же согласий, живут и в более «цивилизованных» местах (например, на Малом Енисее в тайге и в нескольких поселках городского типа на юге Красноярского края живут староверы-часовенные).

Что же касается представлений о «чашке» и отдельном наборе посуды для чужаков, которые интерпретируется как высшее проявление закрытости старообрядцев, то и здесь объяснение не будет простым. «Правило чашки» используется вовсе не для избегания контактов с внешним миром, как это кажется на первый взгляд.

Признаюсь, что одно время я сам находился под властью подобных стереотипов о закрытости старообрядцев: так, отправляясь в те же места, что и авторы фильма «Затерянные в тайге» и «Путешественник по Беловодью», ощущая «запах Древней Руси», я захватил с собой палатку — на тот случай, если не смогу договориться с хозяевами. Фильм «Затерянные в тайге» изображал их как экстремально закрытое сообщество: «[Б]еспоповцы же, которых мы сегодня посещаем в центре сибирской тайги, отвергают любой прогресс».

Увидев мою палатку, староверы принялись чесать головы и говорить, что, мол, не было такого никогда, чтобы не пускали в дом переночевать и не накормили. Палатка так и не пригодилась.

Старообрядцы не пользуются техникой

Что пишут/снимают

Все, кто когда-либо бывал в старообрядческих деревнях, с удивлением обращал внимание на то, что в них активно используется сельскохозяйственная техника, автомобили, моторные лодки и прочее. Часто это интерпретируется как пусть необходимое, но всё же послабление в вере, поскольку «настоящие» старообрядцы должны отказываться от всех благ цивилизации.

К примеру, в фильме «Таежные Робинзоны» пожилой старообрядец рассуждает на тему того, что холодильником и стиральной машиной управляют «беси» — иначе объяснить работу этих механизмов невозможно.

Что не так

Корреспонденты, кажется, на полном серьезе отнеслись к словам старика о «бесях» в стиральной машине, тогда как я бы на их месте засомневался: не шутит ли старик?

Дело в том, что старообрядцы умеют управляться с техникой любого рода, и это «традиционное знание» передается из поколения в поколение. Один из моих собеседников, такой же старик, так же беседуя со мной на тему пользы/вреда современных новаций, утверждал, что флешка — это, безусловно, подозрительный предмет: странно, что большое количество информации сохраняется на такой «фитюльке». А с холодильником всё понятно — ведь там «релюшка» стоит. Вероятно, степень освоенности той или иной технологии влияет на ее восприятие.

На мой взгляд, следует говорить не об «отступлении» от религиозных правил, а о том, что у старообрядцев довольно специфические отношения с окружающим пространством и временем. Если протестант, к примеру, ожидает знаков свыше, которые показали бы, что он спасется, то старовер живет в мире, в котором активно действует Антихрист. Последний занимается тем, что пытается соблазнить христиан, создавая различные уловки и «прелести», к которым, в частности, относятся некоторые технические новации. Но представления старообрядцев о том, какие предметы считаются опасными для спасения души, меняются со временем. Например, когда картофель только появился в России, у старообрядцев он был под строгим запретом. Теперь же, когда картошка стала важным элементом культуры жизнеобеспечения, про этот запрет уже почти никто не помнит. В этом плане меняющееся отношение к технике весьма показательно.

Кроме того, «удельный вес» одних запретов на практике оказывается выше, чем у других. Например, когда староверам нужно поехать в гости к другим староверам на далекое расстояние (например, из Тувы в район Подкаменной Тунгуски или на Дальний Восток), то в ряде случаев ехать лучше на личном автомобиле: тогда можно взять свою еду, свою посуду, избежать нежелательных встреч с чужаками в дороге. Получается, пользоваться транспортом вроде как нехорошо, но ради соблюдения более серьезных правил это становится даже необходимо.

В настоящее время техника вообще редко становится предметом каких-либо споров, зато для некоторых групп серьезную проблему представляет использование компьютеров, интернета и мобильных телефонов. При этом если компьютеры воспринимаются, скорее, как нечто абстрактное, с мобильными телефонами приходится что-то решать, так как они, с одной стороны, семантизированы как «орудие Антихриста», но, с другой, необходимы для связи с родственниками и деловыми партнерами.

В каком-то смысле наличие таких опасных вещей неизбежно, так как они создают для старообрядцев ежедневную нравственную дилемму и, соответственно, служат мощным источником религиозных переживаний. Я не утверждаю, что староверы специально придумывают себе проблемы, но взаимодействие с такими семантически нагруженными объектами позволяет этой традиции воспроизводиться.

Старообрядцы — это Россия, которую мы потеряли

Что пишут/снимают

Одна из причин, по которой общественность интересуется старообрядчеством — его роль в социальном воображении. Пожалуй, в редком случае рассказ о староверах обходится без упоминания дореволюционных промышленников и купцов, вышедших из этой среды. В последнее время в качестве альтернативного пути развития России представляют американских староверов, которые смогли своим трудом добиться значительных успехов в фермерском хозяйстве:

«И всё бы ничего, да одно меня тревожит. Вот глядел я на них, да всё думал: „И наши деды так могли бы жить. И не где-то там, на Орегонщине, а на Псковщине, на Брянщине…“ Могли бы, да что-то всё никак не получается. В чем тут дело? Никак понять не могу».

Старообрядцам также приписывается носительство особой духовности, которая оказалась утрачена в «цивилизации». Например, в репортажах, посвященных прожившей всю жизнь в глухой тайге, но ставшей известной всей стране благодаря журналистам Агафье Лыковой, ее часто называют подвижницей:

«Так кто же она [Агафья Лыкова. — Прим. ред.]? Несчастный человек, заброшенный судьбою в молотилку дикой природы? Или подвижник, указывающий нам путь нравственного совершенства?»

Что не так

Такие идеи не всегда транслируются напрямую, но передаются различными лингвистическими или акустическими способами — но, как и в случае с машиной времени, подобные приемы часто оказываются избыточными, нарочитыми, и, конечно же, не могут достаточно адекватно транслировать старообрядческую повседневность (особенно это касается многочисленных репортажей об Агафье Лыковой).

В самых неожиданных фрагментах таких историй можно встретить вкрапления просторечий, призванных изображать «посконность» и «традиционный уклад»:

«[Н]едавно на бобы русских плантаторов невиданные жучки напали»;

«[В]сё изменилось, с тех пор как мир узнал об эпопее старообрядческой семьи Лыковых, тридцать лет прожившей на особицу».

Неумело используемые сказочные интонации лишь вводят аудиторию в заблуждение, поскольку они не имеют никакого отношения к тому языку, на котором говорят староверы. Упомянутая выше «Орегонщина» относится к тому же разряду лексики: сами староверы свой штат так и называют — Орегон.

Соответствующее настроение создается и за счет музыкального сопровождения. Даже в таких профессиональных фильмах, как работа Марии Бандманн «Затерянные в тайге», действие разворачивается под духовные стихи в исполнении хора «Сирин», которые не только не связаны со старообрядческой традицией, но и даже противоречат ей. Пение на записи — партесное, отвергаемое всеми сообществами старообрядцев, которые признают лишь знаменное пение.

В результате жизнь старообрядцев показана так, что напоминает «пеструю клюкву». Это уводит от разговора об их насущных проблемах.

Многие старообрядцы жалуются на невозможность свободного использования ресурсов тайги и пахотных земель: оно ограничено законом, а добиться таких прав мешают бюрократические круги ада. Другая проблема — отсутствие транспорта для доставки детей в школу из отдаленных деревень. В качестве альтернативы местная власть предлагает детям староверов жить в интернате, от чего родители отказываются, поскольку опасаются, что там они «нахватаются дурного» и откажутся продолжать христианскую веру.

Кроме того, своеобразное отношение к документам иногда создает старообрядцам дополнительные сложности. Они часто не заботятся формальными вещами: не регистрируют браки, не получают новые паспорта — просто потому, что не знают о том, что это может быть важно. Некоторые моменты имеют религиозный окрас, в том смысле, что старообрядцы «опасаются», например, получать пенсию или использовать некоторые бюрократические формулировки. Это не находит понимания у чиновников, которые, к сожалению, воспринимают это как проявление «фанатизма». Однако как показывает практика, при необходимости если, скажем, они не могут обеспечить себя своим трудом, то начинают получать положенные им выплаты и заботиться об оформлении всех документов.

Кстати, в США староверы сталкивались с теми же проблемами, но местная администрация нашла выход:

«Вначале (то есть сразу после переселения в США. — Прим. авт.) <…> не все староверы охотно принимали американское гражданство, поскольку по правилам нужно не только знать английский язык, понимать и принимать Конституцию США, но и давать клятву. Клятва стала камнем преткновения. По убеждениям староверов клятву они могут дать только перед Богом. <…> В настоящее время иммиграционная служба пошла на то, что люди могут вместо слов „даю клятву лояльности“ говорить „заявляю лояльность“, что для многих решило проблему принимать или не принимать гражданство».

Старообрядцы — изолированная популяция

Что пишут

Идея о том, что старообрядцы — генетически изолированная популяция (или ряд популяций) не столь широко распространена, как все предыдущие стереотипы. Но на ней базируется некоторое количество исследований по генетике. Авторы одного из таких исследований исходят из следующей предпосылки:

«Популяционно-генетические исследования староверов Сибири чрезвычайно важно, так как эта группа лиц русской национальности до настоящего времени сохранила черты традиционного многовекового уклада жизни, элементы архаичности демографической организации и уникальный генофонд».

Или:

«Старообрядцы представляют собой интересный пример для изучения, поскольку, находясь под запретом и будучи преследуемы, они остались буквально изолированы, как в географическом, так и в культурном смысле, от исходных славянских популяций».

Что не так

Я не берусь судить о качестве выполненных исследований, но тезис о столь глубокой изоляции старообрядцев от прочего населения — явное преувеличение.

Нужно начать с того, что «древлеправославные христиане» практически всегда жили в гуще всего остального населения. Наиболее влиятельными были городские общины (например, в Москве, Петербурге, Екатеринбурге, Риге). Сибирь, окраина Империи, также не создавала условий для изоляции: в XVIII–XIX веках туда в большом количестве переселялись мужчины, которые искали себе жен в том числе среди православных и коренных жителей этого края. Люди постоянно переходили из одной конфессии в другую: православные становились староверами, и наоборот).

Культурные барьеры, которые препятствовали бы установлению брачных связей, могли возникать в локальных сообществах. Но и они не были абсолютны. Современные таежные общины староверов также не могут считаться примером «вековой изоляции».

Дело в том, что все подобные сообщества в прошлом были гораздо многочисленнее, а значит, круг возможных брачных партнеров был гораздо шире, чем теперь. То, что мы наблюдаем сейчас в России, и то, что кажется примером «живой архаики», — следствие советской антирелигиозной политики, из-за которой число староверов значительно сократилось и на настоящий момент так и не было восстановлено. Кроме того, старообрядцы почти перестали заключать браки с кем-то «извне» (хотя и они происходят). Но с тех пор прошло слишком мало времени, чтобы можно было говорить о какой-либо изоляции.

Идея написать этот текст возникла в ходе бесед со старообрядцами, чьи традиции я изучаю как антрополог. Они сами часто с юмором относятся к тем сюжетам, что о них снимают и пишут. О том, как старовер подшутил над журналистами, мне рассказывали так: «Показывал он, значит, им старую „бердану“, они снимают, радуются; а у него новенькое ружье с оптическим прицелом дома лежит».

Староверы также довольно критически относятся к желанию исследователей или журналистов найти в них нечто особенное. Как говорил один из старообрядческих наставников, «вы ведь всё старину ищете, а мы просто люди, просто тут живем».

Источник

Реконструкция уникального напева святочной поздравительной песни записанный в Селе Бобровское, Востровской волости, Устюжского уезда, Вологодской губернии. 22 июля 1893 года С. М. Ляпуновым.

На обход дворов исполнялась историческая песня с сюжетом повествующем о вызволения из плена Патриарха Московского Филарета во времена смуты. Куплеты перемежаются поздравительным припевом "Виноградье красно-зелёное". Такой тип песни именовался - "Великое или Большое Виноградье".

По северу России распространены подобные формы, но часто с сюжетами - восхвалениями двора и дома хозяина, его семьи, пожелания ВСЕГО в его дом и просьбой об угощении колядовщиков.

Такие сюжеты могли называть "малое виноградье", "женатое", "холостое", "бездетное" - само собой желали то, чего нахватало хозяевам.

По описаниям конца 19 века, в крупных селениях группы взрослых колядовщиков, славильщиков могли достигать 100 человек.

Больше и подробнее вы можете узнать в моем ТГ-канале или в Инстаграм посвященном фольклору и вокалу.

Благодарю вас за прослушивание.

P.S. хочу создать на Пикабу сообщество по этой тематике, не хватает 500+

Буду рад вашей поддержке, комментариям, предложением и пожеланиям.