Иллюстрация Натальи Коваленко
Взглянув на нас тогдашних, любой сказал бы: гопники. Я же вообще не знал такого слова. Мы ходили куда хотели, делали что хотели и никого не боялись. Мы выглядели так, как умели, и развлекались так, как умели, просто не зная других развлечений среди огромных коробок, в которых жили, и обладая теми средствами, которыми обладали, то есть не обладая ничем. Кроме смутной надежды на то, что когда-нибудь будет иначе, будет что-то еще, кроме троллейбусов. Можно было стоять в подъезде, покуривая в окно, или сходить на трубы. Но это если было денег хотя бы на бутылки три: дорога предстояла дальняя, в конец района. Или шататься по улицам, или сидеть на лавках, пока наши домашние занимаются своими привычными делами: ругаются и протирают пыль.
А еще мы писали стихи. Вернее, это из нас выливались огромные грязевые потоки жутких, никчемных стихов, я измерял их количество сотнями, не успевая клепать сборники, и только на восьмом обнаружил: что-то, наконец, получилось. Писал их и Антон, так звали друга, и другие наши приятели. Все вместе мы ходили на Корабль — странную квартиру, куда нужно было позвонить семь раз подряд, чтобы тебе открыли. Там жил худой и непрерывно куривший человек старше каждого из нас, а нам было лет по девятнадцать. Он выпускал самиздатовский журнал, и мы, запасшись бухлом и стишатами, спешили на этот Корабль, чтоб вместе с ним снова идти ко дну. Там были люди с никами «Валькирия», «Дементия», «Темная принцесса», «Dark Black Rain» — нежно влюбленные в свой образ толстые девочки, угловатые, некрасивые мальчики. Все молчаливо признавали для себя, что вряд ли когда-нибудь поднимутся на борт большого литературного корабля, и, приняв это умолчание, ожесточенно спорили на страницах самопального журнала, боготворили или разбивали друг друга в прах, строили козни, давили, ломали, грызли друг друга. Все как и положено, по-настоящему. Однажды у Антона появилась дикая идея: он придумал для нас премии. О литературных мы тогда не знали, вдохновлялись радио. Помню их названия: «Поэтика», «Строфика». Можно было награждать друг друга, голосуя в прокуренном подъезде, возле лифта, прижавшись к теплой батарее спиной.
Об этих людях, хотя и не нашел со многими общего языка, вспоминаю с теплотой. Спустя много лет я упомянул о них в своей так называемой победной речи, когда меня пустили поглазеть на мир гигантов мысли, на большой и уже настоящий корабль — вручение премии, придуманной не Антоном. Победы не случилось, но по изуверским условиям премии, сочинить такую речь должен был каждый. Наивный, я написал о тех парнях и девчонках, что живут литературой, но даже не верят, что когда-нибудь им дадут сигнал с большого корабля: поднимайтесь на борт! Должно быть, восседавшие в жюри изрядно потешались над той моей запиской: «Вот идиот-то!» У меня не было ни одного знакомого на их большом и сияющем корабле, и меня, схватив за руки и за ноги, выбросили за борт: «Литературой займутся другие, за нее не беспокойся. А ты дерьмо. Тебя ждут другие дела, дерьмовые».
На Корабле-то мы и познакомились с той девушкой, у нее был псевдоним Шелли. Она была старше нас, готовилась стать инженером, и у нее уже была книжка, опубликованная в издательстве, настоящая. Шелли никогда не показывала ее нам, но мы, раскрыв рты, верили. Пригласили её посмотреть на троллейбусы, обещали угостить пивом. Она долго сомневалась, но, видимо, не смогла устоять перед обаянием простых петербургских лузеров с окраины. А ещё вероятнее, просто хотела развеяться и тоже убить время.
И вот она сидела, болтая ногами, в красном пальто, на одной из трех скамеек, другие занимали мы с Антоном. И, конечно, старались ей понравиться: от нечего делать, просто так, ибо если встречаются девушка и два парня, по-другому быть вроде не может. Антон убеждал ее участвовать в придуманной им тотчас новой премии, а она, понимая, что для этого придется читать мусорные стишата одиноких, истосковавшихся по женскому вниманию парней, отнекивалась как могла.
Моим козырем было то, что я не только писал, но и читал, в недолгих перерывах между распитием алкоголя и созерцанием троллейбусов. А раз читал, то и писал, соответственно, больше. И у меня была книга, а если быть честным, простая тетрадка в клеточку, наполненная матом, извращениями и убийствами до самой последней страницы. Я писал бы еще, но тетрадка кончилась. Шелли была высокого мнения об этой «вещице», она называла ее отборным и даже талантливым — нет, мне это не слышалось — трэшем. Но я не знал, что значит трэш, и искренне утверждал, что написал книжку о трагичности любви и, в принципе, ее невозможности. С тех пор для себя так и определяю: трэш — это произведение о невозможности любви. Шелли смеялась.
У Антона был свой джокер — он разбирался в фэнтези и фантастике, сыпал терминами, каких я даже не слышал, и пересказывал сюжеты, от которых меня клонило в сон. Но Шелли нравилось, и я с каждой секундой все отчетливее понимал, что Антон завладел ее вниманием окончательно и бесповоротно.
— Не, — говорил я, отхлебывая пиво, — фэнтэзи и фантастика — это все туфта. Не нужно бояться реализма.
— Да ну тебя с твоим реализмом. — Антон занервничал, ведь в реализме ничего не смыслил.
Едва он это договорил, к нашим скамейкам подошел мужик, на вид лет под пятьдесят. Бородатый, усатый, с пьяным уставшим взглядом. Он присел на скамейку, а заодно и нам на уши.
— Вы тут все о поэзии, — начал он. — А я вот о ненависти.
Мужик помолчал, но заметив, что мы никак не реагируем, вдруг громко крикнул:
— Ненавижу!
И обхватил голову руками. Похоже, ему было нехорошо. Но кого он так ненавидел? Нас? Это вряд ли – чем мы его могли так раздосадовать? Жену, выгнавшую из дома? Нехватку денег на пиво? Свою неудавшуюся жизнь? Мы не терялись в догадках, мы просто сидели, но мужик не выдержал и признался сам:
— Америку! Америку, мать ее, ненавижу.
Одет он был бедно, под стать нам с Антоном. Пуховик с красными и синими полосками, джинсы, кроссовки.
— Я во Вьетнаме бывал, слышьте, — заговорил он скороговоркой. — И в Афганистане бывал. И в Северной Африке тоже. И в Центральной Африке.
Я не знал, как реагировать. Мы не бывали нигде, кроме собственного района, и вряд ли могли поддержать разговор.
— А что же вы здесь делаете? — спросила Шелли с усмешкой. — Отдыхаете?
— Отдыхать на кладбище буду! — отрезал мужик. — Охраняю вон, халабуду, — он показал рукой на минимаркет через дорогу. — А че еще делать?
— Америку ненавидеть, — нашлась Шелли.
— Не, ну я же не просто так, с нихрена вот! Америка нас унижает, Америка нас поставила на колени. Почему это все? — он описал руками неопределенный жест. — Потому что Америка.
— Ну, я вообще америкосов тоже не люблю, — неуверенно поддержал Антон.
Я молчал. Девушка напротив интересовала меня куда больше, чем Америка. Да и друга тоже. Зато она совершенно не интересовала охранника.
— Ну вот вы и нашли друг друга, собеседнички. Темы у вас есть общие, сидите, общайтесь, — вежливо сказала Шелли и незамедлительно упорхнула.
— Вот и правильно! Проваливай, — бросил вдогонку незнакомец. — В свою Америку!
Мы с тоской провожали Шелли глазами, наблюдая, как она пересекает перекресток и садится в маршрутку. Ее больше не будет ни в этом рассказе, ни в каком-то другом. А мужик еще будет какое-то время, и будем мы с Антоном, до конца.
— Ну твою ж мать! — выругался Антон.
— Бабы все такие, — замотал головой охранник. — Сначала они с тобой туда-сюда, там, то да се, — он листал свой мысленный словарь синонимов, но, так и не найдя ничего подходящего, плюнул. — А потом валят в Америку.
— Мужик, — в сердцах сказали мы. — Далась тебе эта Америка!
— Да мне она знаешь куда далась! Но ведь жить не дает, зараза. Жить не дает!
Незнакомец изливал нам душу, говорил о самом откровенном. Вот только мысли давались ему все сложнее, и временами он только мычал и пытался махнуть рукой.
— Ты скажи мне, — выпалил он так быстро и громко, насколько хватило внезапного просветления. — Вот у нас страна такая большая: Калининград там, Ленинград, Урал, прикинь, Урал целый! А Сибирь-то, Сибирь! А Сахалин! — тут он и вовсе вытаращил глаза. — Сахалин-то! Вы были хоть на Сахалине, пацаны?
— Ну что тебе сказать про Сахалин, — поддержал, как умел, Антон.
— Я бы съездил, — сказал я. — Да не приглашает никто.
— Вот и я говорю: съездил! Я бы тебе по морде съездил!
Он посмотрел на нас косо, но тотчас направил агрессию в привычное русло.
— А у них страна никакая! Есть там Калининград? Нет Калининграда. Есть Ленинград? Нет Ленинграда. Ни Урала у них, ни Сибири, твою их мать, нет. А Сахалин? Че, думаете, Сахалин у них хотя бы есть?
— Иди проспись, мужик. Вот что мы думаем.
— Вот и я говорю! Нет у них Сахалина, — торжествующе сказал охранник и начал осторожно подниматься. — А еще Америка!
Собирался он долго. То стоял, нависнув над нами как туча, то бормотал что-то бессвязное, сопел, рычал: «Ненавижу».
— У нас — образование, а у них черт-те что.
Эта последняя претензия к Америке меня рассмешила. Я полез в карман за сигаретой, а мужик, наконец-то потеряв к нам интерес, поплелся к светофору.
— Ну чего, теперь на Корабль двинем?
А куда нам было деваться? И пусть этот Корабль пришвартован навеки к нашему району, пусть мы никогда не пойдём на нем ни в Америку, ни на Сахалин, но хоть поднимемся на борт, ведь так скучно в этом порту, на трех скамейках, еще и вдвоем, без Шелли.
— Эй, смотри! — крикнул Антон.
Наш недавний собеседник шел, пошатываясь, к троллейбусной остановке. Во всю спину охранника, в цветах знакомого флага, красовались огромные буквы: «U. S. A.»
Об авторе
Георгий Панкратов, Санкт-Петербург. Автор книги «Российское время» (Чтиво, 2019), лонг-лист премии «Большая книга». Вырос и учился в Севастополе, живёт в Москве. Автор двух книг прозы, публикуется в журналах «Знамя», «Новый мир», «Юность», «Урал», «Знание-сила: Фантастика», «Опустошитель», «Дистопия». Лауреат премии журнала «Урал» за лучшую публикацию года — роман «Лунный кот», победитель Германского международного конкурса русскоязычных авторов «Книга года» (Стыд и совесть, Цитата Плюс, 2017). Ведёт традиционный образ жизни без излишеств. Любит прогулки в парках, птиц, море, чтение, алкоголь и тишину.