На заре Кали юги было это. До того невмоготу стало мужчинам жить мирской жизнью, что стали они один за другим стекаться в обители. Кто в лесах прятался, кто в пещерах, а то и вовсе в заброшенных шахтах. В страхе искали они прибежища у Будды Амитабхи и у иных Будд и богов.
В один из весенних дней назначенный брат подметал двор в далёкой лесной обители и не помышлял ни о чем, только сердце его было тревожно.
Идут, идут! - кричал дозорный, спустившись с башни и бегом влетая на территорию обители. Метельщик бросил инструмент и опрометью побежал в помещения. Тревога быстро распространялась по небольшой обители. Железные двери были затворены. Часть братьев спустилась в подвалы для припасов и просила не выдавать их. "Лучше уж мы погибнем тут без пищи, воды и воздуха, чем снова вернёмся назад!"
Другие братья закрылись в укреплённых кельях. Большая часть собралась в общем зале для воззвания к Чжамсарану, в надежде получить его заступничество. Обитель была готова к обороне.
Первый стук заставил всех вздрогнуть. Через камеры наблюдения стало видно пришедших. Это была толпа разъярённых женщин демонического вида. Длинные растрёпанные волосы, длинные и острые ногти, как у ракшаси. Широкие рты и ярко красные жадные губы свирепо разверзлись. Оголённые тела вызывающего вида.
"Отворяйте! Позор вам, вы не мужчины!" - закричала главная. "Я хочу мяса животных и их шкуры! Ты должен мне их добыть!" - вторила другая. "Вы позабыли про свой долг, видимо вы совсем разлюбили женщин и предаетесь соитию друг с другом!" - не оставала третья. "Отворяйте, не то разнесем все вокруг и убьем вас, разорвем ваши тела на части! Такие ничтожные люди не должны ходить по земле!" - кричали они хором.
Некоторые братья задрожали и поникли взором. В большом зале основная группа гортанными голосами повторяла по слогам: Намо Амитофо!
За стеной раздались рыдания и всхлипы. Рыдала добрая часть пришедших, ревела на все лады. "Вернись, мне плохо без тебя. Вспомни тот день, когда мы встретились. Вспомни нашу взаимную страсть..." - голоса просили и умоляли. Один брат было дернулся, но сел на место и закрыл глаза. Голоса продолжали просить и плакать. Затем стало тихо.
Вдруг громыхнуло и на дверь посыпалась серия ударов. "Лучше вам погибнуть, мы сломаем двери и силой уведем вас!" - кричали женщины в бешенстве, ломая дверь и стены. Один из братьев ближе к дверям в ужасе обхватил голову и зажмурил глаза. Грохот продолжался и внезапно стих. Дозорный украдкой посмотрел в камеры, за дверью никого не было. "Ну вот и снова выстояли" - молвил настоятель. "Посидим ещё час и расходимся по делам" - произнес он.
В очередной раз закончилась осада обители сбежавших. Снова стены выдержали и сердца братьев не дрогнули. Мир изменился.

Для меня синий цвет - цвет особенный. Это мой цвет. Внутри людей теплится немного сгущённой сини. В теле бьётся физическое сердце, а эта синева вроде как сердце души и находится в её центре, там, где у тела живот. Раньше именно так я и думал, но вечная девушка Таруза всё объяснила. Ей 516 лет, она знает толк в объяснениях, впрочем как и в девичестве.

Суббота августа. Набережная Чухуна. Сижу на скамейке. Стараюсь угадать, сколько и какой синевы плещется в женщинах. Заодно любуюсь ими, особенно теми, у кого ноги голые. Я в восторге от голых женских ног. Жарким днём женские ноги особенно хороши, а в моей постели они великолепны. Вместе с женщиной, разумеется. В таких случаях я настолько доволен происходящим, что кончаю от счастья.

Если по всем признакам количество и оттенок синей гущи внутри дамы более-менее совпадает с моими, я делаю попытку познакомиться с ней. Эту игру я придумал давно, но на практике не применял, стараясь разобраться в ней досконально. Удивительное чувство, когда оглядываешься назад и понимаешь, каким идиотом ты был. Ну кто в здравом уме, желая познакомиться с женщиной, зарывается в своды правил и законов?

Это от неуверенности, от неё начинаешь углубляться в теорию и создавать тщательно продуманные схемы, сложные, как драконий покер. Один мой одноклассник утверждал, что у него есть безупречная схема, как построить собственный бизнес. Впервые он утверждал это в восьмом классе. Спустя дюжину лет, мы пересеклись возле бара “У профага Зельца”. И снова он сообщает мне, что у него есть безупречная схема, как “построить собственный бизнес”. Это его коронное выражение “построить собственный бизнес”. Тогда он вот уже пять лет слесарил в районной больнице. Вероятно, это начальный этап его схемы. Хочешь собственный бизнес? Устраивайся слесарем в районную больницу, и всё будет на мази.

Но в эту августовскую субботу девушки упрямо не желают знакомиться со мной.

На серо-синей глади два катамарана в розовом взбивают пену хвостовыми пропеллерами. Бледно-зелёный катер ткнулся носом в дощатый причал. В воздухе наворачивают круги чёрно-белые чайки с жёлтыми клювами. Их доминиканские товарищи выглядят так, будто ежедневно вымачивают свои ноги в формалине.

1. Была бы ты рядом, мы бы любились

Если бы сейчас ты была рядом, мы бы легли в постель и любились, потом взялись за руки и долго смотрели бы в темноте на вечернее небо через раскрытое окно. И молчали. И каждый бы думал о своём. А потом, в надежде, что мы всё сделали и спим, в окно тихонько бы влез пьяный Висконсий. У пауков это происходит гораздо быстрее. Они и молча в окно, взявшись за лапы, никогда не смотрят. Пауки же. Висконсий постоянно забывает об этом. Он до сих пор подозревает, что люди запираются в ванной затем, чтобы пускать там тенёту в своё удовольствие, так как стесняются при пауках, и всячески скрывают эту свою способность. Когда я моюсь в ванной, Висконсий иногда быстро шепчет в замочную скважину: “Гоголь-моголь, покажи свою вялую паутину! Гоголь-моголь, покажи свою вялую паутину!”.

А вернулся Висконсий за сигаретами. Он бы обязательно забыл сигареты. Я ему, конечно, дал бы пачку, иначе впотьмах он бы что-нибудь разбил, роясь наугад по всей квартире в поисках блока, который засунет куда-нибудь и сам забудет, куда. И пьяный и довольный Виск уполз бы с белыми палочками обратно в ночь. А мы бы снова легли и, взявшись за руки, смотрели бы в темноте в окно. Но было бы уже не то, момент упущен. Тогда мы бы занялись любовью, немного поговорили и заснули.

Часу в третьем ночи в окошко, уже закрытое, заскоблился бы окончательно вернувшийся неутомимый Висконсий. Мы ведь заранее бы договорились, что он ночует не у меня, а у кого-нибудь из своих знакомых, к примеру, детей. Дети в дичайшем восторге от того, что у них тайно ночует огромный паук, секретно пробравшийся в их комнату, а родители и остальные взрослые об этом не знают. Но пьяный Висконсий громко рассказывал бы разные истории, когда-то с ним и не с ним приключившиеся, выдуманные и невыдуманные, все подряд, и обязательно самые похабные, к ребячьей радости. Это он во хмелю пап с мамами дразнит. Ну и приходили бы пап с мамами и выгоняли его вениками и скакалками, забрасывали тряпками и утюгами. Папы с мамами недолюбливают Висконсия. Они считают, что огромный паук опасен для детей только потому, что он выглядит как огромный паук. И остальным папам и мамам позвонили бы и предупредили, что сегодняшней ночью пьяный Виск ползает по детям.

Поэтому Висконсий и вернулся, продрогший и голодный, протрезвевший и побитый утюгами и скакалками. Я бы его, конечно, впустил. Пусть и паук, пусть и мандибулы у него вечно слюнявые, и паутина очень уж липкая, но он мой друг, какой-никакой, пусть лохматый и многолапый, а родная душа. А тех, кто тебе дорог, надо беречь и стараться понимать их. И прощать их маленькие слабости. Если кому-то Висконсий не нравится - их проблемы. Ну напился, ну по детям поползал. Если кого и напугал, то точно не их. Их он повеселил тем, что подразнил взрослых. В принципе, мы бы всё-равно уже налюбились и, умиротворённые, спали. Висконсий, конечно, подождал бы, пока мы снова заснём, и по пьяне котёнком бы лёг прямо на нас.

А утром ты бы проснулась и закричала от страха, увидев перед собой паучьи челюсти и многоочную морду, отдалённо похожую на морду хитрого мопса размером с телёнка. Висконсий от твоего вопля сам бы переполошился, инстинктивно пустил бы паутину и быстро-быстро замотал бы тебя, верещащую, в кокон. Тут бы и я проснулся и как бы спас тебя от чудовища, хотя, по сути, если бы и спас, то от полупьяного полудурка с расшатанными нервами. Потом мы попили бы кофе или крепкого чаю и пошли гулять. А в дверях обнаружили бы записку. Это послание от дворничихи, которая бы жаловалась, что я бросаю бутылки и хабарики с окна "прямо вниз", а она уже стара и спина у неё болит. А это не я, я второй год не курю и три месяца не пил. И не Висконсий. Я ему не позволяю. Это барагозники этажом ниже и барагозники этажом выше.

Втроём мы бы вышли из парадной. Висконсий убежал бы вперёд гонять собак и кошек. Это начало нового дня. И новым днём был бы выходной. Весь день впереди. И этот день был бы наш.

Двое парней стояли возле деревянного дома, зелёного, с серыми протёртостями. Стояли у одного из окон, задёрнутого синей занавеской, вплоть до махонькой щёлочки. Авангардом дом приставили к обочине грунтовки, а торцы оградили зелёным забором. И один из парней, озлившись по непонятным и ему самому причинам, с досады кулаком в окно засадил, в стекло! А по ту сторону хозяин за столом сидел, с удовольствием чай пил и в оконце через тонюсенький прогальчик поглядывал. Я вот зрею, что на улице котовасится, а сам невидимый... А чего эти прощелыги у моего окошка встали, хребтины им с рёбрами смешай, чего удумали?

Чего прощелыги удумали, хозяин так и не узнал, зато оконное стекло с оглушительным треском разлетелось в куски, а через него чуть ли не в самое рыло отпрянувшему хозяину въехал окровавленный кулак в осколках. От такого зрелища хозяин подавился чаем, зашёлся в надсадном кашле, покрылся тёмным пунцом, обильно заплевал белую скатерть коричневой мокротой и, суча ладонями по столешнице, страшно хрипя и тараща глаза, с мучительной сиплотой втягивал в себя воздух.

- Да ты сама непредсказуемость! - ошалел приятель хулигана, не ожидавший от него подобной выходки.

Тут хозяин, плешивый, но с чёрными патлами по вискам и затылку, ленточно гладкими и плоскими, с такой же бородкой, словно из тонких и узких полосок резины склеенной, да винтовкой в руках выскочил во двор и через зелёный забор завизжал так, будто из него душу заживо щипцами вытягивали: “Стой, лярва говноедная, стой, стервозавод поганный! Стой, кому говорю! Сейчас вам Достоевский-то жопы понадкусает, чтоб его клопами поперхнуло и лапы колесом выгнуло!”. А у него во дворе пёс жил, в зелёной конуре с двускатной крышей, подковообразным входом и миниатюрной коринфской колонной сбоку. Псину с сосунковых дней Достоевским прозвали. Был нежным сосунком Достоевский, а стал прожённым кабысдохом.

Хулиганы дёру. Молодые и наглые, даже винтовки не испугались. Хозяин пока с цепью возился, в туман убежали. К тому же плешивый второпях на кочке поскользнулся и прямой ногой равнодушному Достоевскому в морду заехал. Ничто не могло удивить старого пса. Он лишь косился на происходящее. И глаза у него были сочно-коричневые, крупные и столь отрешённые, будто Достоевский себя и живым существом давно не считал, а мысленно и постоянно витал в каких-нибудь собачьих эфимериях. Это были глаза, которые хотелось из глазниц вынуть и мраморными шариками в ладони покатать или желейными.

Порыжевшее от усталости солнце свалилось за границу доступной глазу земной поверхности. Шлепнувшаяся непонятно откуда ночь скрала разницу между видимым и невидимым и забрызгала небо стальными звёздами, которые пиковыми лучами разодрали чёрный, как душа политика, атлас неба. Город Грехов обреченно развалился в лоне Дьяволовой Долины. Над ним печальной тенью пролетела хмурная птица. «Град обреченный!» - зловеще каркнула она и умчалась. Больше ее никто не видел.

Вездесущие костры неона озаряли город яркими вспышками цветовых куп, но бедняцкий район Министерская Поступь благополучно темнел. Он не нуждался в рекламе. Замысловатый лабиринт извилистых улочек, идеально подходящих для пьяных прогулок, изобилующий тупичками, тупиками и действительно непроходимыми тупищами, обильно расцветал пятнами засохшей крови, скрытыми епанчой мрака. В смоляной тьме раздавались глухие выстрелы, в среднем выдерживающие ритм канонады с участием нескольких дюжин орудий и порядком уставших расчётов. Кто-то кричал с оперной страстью. Долго и тщательно вопил, демонстрируя великолепные лёгкие и выдержку. Около часа. Вдруг крик резко оборвался. Смерть снова кого-то убила. Глухая стрельба продолжалась.

Тубус Канальски проснулся. Его пальцы правой-левой руки (здесь читателю дан выбор решить самому; выбор есть всегда) судорожно сдавили стеклянный стакан с водой. Тубус лежал в своей постели с запахом свежевыстиранной крысы. Не повезло, привычно подумал Тубус и встал. С коротким скрипом распахнулись створки окна. В комнату стремительно ворвалась шикарная ночь. В воздухе витали неуловимые кошмары. Ладонь Тубуса бросилась в пот. Канальски залпом осушил стакан и, преодолевая разбушевавшийся сквозняк, с натугой захлопнул окно. Дрогнули лязгнувшие стёкла. Квартира наполнилась субарктическим климатом. Тубуса задергало от холода.

- Канаалльссски, - прошептал голос убитой девушки, блондинки с натуральными голубыми глазами.

Тубус пронзил окно испытующим взглядом. Что-то не давало покоя и о чём-то навязчиво напоминало ему. Его пальцы по-прежнему цепко охватывали стакан, как горло любимой женщины. Канальски хотел поставить стакан на подоконник, но рука не слушалась, словно жестокий демон сделал её своим пристанищем-перчаткой. Фиолетовые губы Тубуса беспомощно скривились. Артрит, вот имя этого жестокого демона.

- Канаааалльсссски, ходячая ты этажерка с чехлом из кожи, я пришла за тобой! - полным и очень заунывным голосом проныл настойчивый призрак блондинки.

Тубус заметно распсиховался: зевнул и медленно почесал сизый нос, похожий на заднюю луку седла, порядком сморщенную. И внезапно вспомнил. Проклятый маразм! Канальски, как клоун-фокусник, вытянул из ушей красивые ожерелья из липких, пропитанных серой беруш, напоминающих переваренный сыр.

- Канааааааааааааааальски!! – негодующе взвизгнул серый призрак мёртвой блондинки. – Я пришла за тобой, старый глухой хер!!

Тубус застыл, распахнув рот. Выпавшая челюсть покатилась по дощатому полу.

- Аф, аф, аф? – затравленно протявкал он и затараторил: – Эфо фы, Фофифа Фуфефва, фоя фефофафая фефафафефяя офофаая фофефа, фыфуая в фафие фофеф фафаф фофеф фаоиф фоей фафифы фофеф фифаф фаф?

- Обернись, Канальски, ты, слабоумное гнездилище грехов! – проорал призрак девушки-мертвеца.

Тубус Канальски, старик и бывший убийца, снимающий дешевую однокомнатную квартирку на окраине Министерской Поступи, района с отвратительнейшей репутацией в городе с еще более отвратительнейшей репутацией, петлично заскрипел и обернулся.

Больше его никто не видел.

Следующим вечером в квартиру Канальски, восторженно гремя связкой ключей, на свою беду сунулся домовладелец. На полу сиротливо лежала вставная челюсть. Деревянные настенные часы с фасадом в виде лица вашего любимого актёра вытолкнули бежевую безголовую кукушку (из рта вашего любимого актёра). Несмотря на этот незначительный недостаток, кукушка сказала «ку-ку» и усунулась. Домовладелец мускулистой ногой по-хозяйски мощно прижал хрустнувшую челюсть к полу. Челюсть хрустнула большим пальцем домовладельца. Кровь оплескала грязный потолок и окропила серые кеды. Челюсть оторвала палец с лоскутом желтого носка и кусочком прорезинового мыска и выплюнула добычу в окно.

- Бэ! – брезгливо произнесла челюсть и скривилась.

Увесистый палец правой-левой (здесь читателю дан выбор решить самому; выбор есть всегда) увесистой ноги увесистого домовладельца разбил двойное звуконепроницаемое стекло и забился в узкую щель когда-то синего почтового ящика, украшенного незатейливым налетом ржавчины. Над ящиком взревел рой из тридцати пяти затаившихся в нём мух. Они всё знали. Они выжидали. И они никогда и ничего не упускают. Мухи облепили палец чёрным жужжащим наперсником и убили его. Мухи - это пираньи воздуха, пираньи - это мухи рек. Реки - это города рыб. Города - это реки людей. Люди - это рыбы суши. Рыбы - это люди вод. Суша - это сухая вода. Вода - это мокрая суша.

- Обернись, мой домовладелец, - нежно прошептал мертвый Канальски.

- Тубус, ты сдох? – храбро воскликнул домовладелец, трепетно прижимая кровоточащую ногу к животу, конечно же увесистому. Домовладелец вдохновляюще прогремел связкой ключей отрывок из “Полёта валькирий” и вприпрыжку обернулся.

Больше его, естественно, никто не видел.

Следующей ночью в квартиру мертвого Канальски постучалась одноглазая Козлина Мульерская, одинокая соседка-алкоголичка. Лишь клацанье связки бронзовых ключей послужило ей ответом. Глаз старухи алмазно сверкнул зеленым. Козлина отчаянно глотнула из плоской бутылки темно-оранжевого виски и потянулась к медной круглой и такой бездушной и холодной дверной ручке квартиры номер «35».

Оголодавшая челюсть кровожадно облизалась новеньким ярко-лиловым языком, плотоядно блеснула начищенными до костной белизны клыками и нетерпеливо запрыгала, как восторженная собака в предвкушении прогулки.

Дверь медленно открылась, в комнату вошла Козлина Мульерская.

Связка ключей и челюсть пришли в движение и заплясали вокруг одинокой алкоголички. Танец Смерти начался.