Пишу 3й пост все не как не пойму понять В Альфа-Банке могут перевести деньги с пустого счета потом их списать и отправить решать самому проблему !!!
И их не смущает что они перевели клиенту их же банка и они сами не могут с ним связаться и отправляют писать в провахранительные органы!!! Так писать на банк, на них самих же они мне предлагают ??? Ведь перевели то они !
Немного личной предыстории. Меня зовут Райли. Я белая женщина чуть за тридцать, живу одна в небольшом городке на северо-востоке Нью-Гэмпшира, рядом с Белыми горами. Жить здесь прекрасно, особенно в конце лета. Ты получаешь и прохладу осени, и полное солнце, пока ещё не настолько холодно, чтобы не выходить без худи.
Я выросла в Массачусетсе, а в свои двадцать переехала сюда, на север, в поисках уединения. Моя мать становилась для меня слишком навязчивой, а отец всё время пропадал на работе. Так что я собрала вещи и уехала. Но была ещё одна причина, по которой я перебралась сюда. У меня всю жизнь эта проблема. Есть ещё одна я.
Я не имею в виду близнеца, или иллюзию, или духа, или монстра, принявшего мой облик. Просто — прямая копия меня. Впервые я увидела её (или его, или что это там было), когда мне было лет семь, не больше. Помню, как играла на школьной площадке после уроков. Я пнула мяч в колючие кусты.
Будучи ребёнком, я этих кустов боялась: не опасные, но боль причиняли ощутимую. А кому понравится боль? Я пошла за своим мячом, и что-то было не так. Я увидела второй, абсолютно такой же мяч рядом с моим. Уже начинало темнеть, рядом была только мама, мы как раз собирались домой. Больше ни детей, ни родителей, ни ярко-красных мячей.
Я пожала плечами, решив, что кто-то оставил здесь свой. Преодолев свой детский страх, я нагнулась за своим мячом, подняла глаза — и увидела себя, смотрящую прямо на меня. Другая Райли выглядела такой же ошарашенной, как и я. Мы встретились взглядами и одновременно отпрянули, молча и настороженно, слишком напуганные, чтобы хоть слово сказать.
Ужас был нереальный. Не могло быть, что это просто соседский ребёнок. У нас были одинаковые глаза, волосы, те же синие комбинезоны, белая в горошек рубашка, светящиеся «Скетчерсы». Даже та же родинка под левым глазом.
Мама позвала меня, напомнив, что стемнело и пора домой.
— Иду! — закричали мы одновременно. Потом снова посмотрели друг на друга в растерянности. Знаете это чувство паники, когда всё, что ты можешь, чтобы не сорваться в крик, — это тяжело дышать и метаться на месте? Я впервые испытала его тогда. И, не раздумывая, толкнула двойника в кусты и со слезами ужаса бросилась к маме.
— О, милая, мы вернёмся сюда в выходные, — успокоила она. А я не могла объяснить, почему на самом деле плачу. Мне было семь, что я могла сказать? Я вцепилась в неё, пока она пристёгивала меня в машине. Когда мы уезжали, я посмотрела в окно. И увидела себя — ту, другую, — выбирающуюся из кустов, с кровавыми коленками и злыми слезами, глядящую, как настоящая я уезжает с «нашей» матерью.
Многие детали стёрлись, но момент, когда я увидела собственное лицо напротив, я никогда не забуду. С тех пор я не могу смотреть в зеркало без того, чтобы не вспоминать её взгляд — из темнеющей площадки, сквозь кусты, пронзающий меня ненавистью.
Следующий раз я встретила её в день своего десятилетия. У меня был огромный праздник в стиле Disney, как у всех девочек в конце девяностых. Я, конечно, была Золушкой. Помню, отошла в туалет, пока мама выносила торт, пообещав дождаться меня, прежде чем разрезать. Из ванной я слышала, как за стеной, на веранде, поют «Happy Birthday».
Я удивилась, поспешила вернуться и застыла у стеклянной двери. Там, за столом, в моём костюме Золушки, рядом с моими друзьями и семьёй, стояла она. Мы встретились глазами. Она перестала смеяться с куском торта во рту, выронила его в землю. Мама ласково вытерла ей лицо и дала новый кусок. Она даже не заметила. Я почти ничего не помню дальше — только ярость. Видеть, как эту подделку балует моя мама…
Но зла в ней не было. Она выглядела напуганной. Как я сама в тот первый раз. А я — с тем самым злым, слезящимся лицом, что было у неё тогда. Будто мы поменялись местами. Я выскочила и повалила её на землю, крича, чтобы она убиралась от моей мамы. Праздник превратился в хаос. Потребовалось трое взрослых, чтобы оттащить меня.
А когда я успокоилась, то увидела, что на земле лежит моя лучшая подруга Кэти, избитая до полусмерти. Другая я исчезла. Ни следа. Ни одного отпечатка хрустальной туфельки.
Вы, наверное, думаете, что это психоз. Так думали все, кому я рассказывала. Я попала к психиатру. Мама говорит, что Кэти просто взяла кусок торта раньше, потому что ей нужно было уходить, и собиралась попрощаться со мной после. А я, мол, увидела и устроила истерику. Но я знаю, что видела. needless to say, Кэти перестала со мной дружить. Да и остальные. В школе меня прозвали «Злой сестрицей» — издевка над праздником, который я хотела для себя.
Я перестала пытаться кого-то убедить. Психиатр назначил антипсихотики. От них я только спала и жрала, но стала думать, что, может, это и правда был бред. Может, двойник — повторяющийся кошмар, а я сорвалась от травмы, когда избила Кэти.
Но, конечно, всё оказалось сложнее. Следующий раз я увидела её в пятнадцать. У меня появился первый парень, Энтони. Шестнадцать лет, низкий, полный, любил математику. Его считали «жирным ботаником», а я с ним много училась. Он подсадил меня на аниме, я его — на «Гарри Поттера». Всё как у подростков.
Однажды в школе я подошла к нему и сказала «привет» в флиртующем тоне. Он разозлился. Сказал: «Думал, ты уже закончила играть с жирным ботаном». Я не поняла. Тогда он достал телефон и зачитал сообщение: «Энтони, я больше не могу. Хватит играть с жирным ботаном. Ты мерзкий лузер, который только мультики смотрит. Позвони, когда похудеешь и найдёшь настоящие увлечения».
Я, конечно, обвинила его во вранье. Но он сунул телефон мне в лицо. Там был мой номер. Мой контакт. Потом он захлопнул крышку, обозвал меня поверхностной сукой и ушёл. Я проверила свой телефон — и правда, именно это сообщение было отправлено от меня прошлым вечером. Но я его не писала.
И тут пришла новая смска — от моего же номера. «Это тебе за то, что испортила мой день рождения, шлюха».
Я огляделась в ярости. И да, увидела её. Она быстро свернула за угол. Я бросилась за ней в пустой коридор и в женский туалет. Но внутри никого. Кабинки пусты.
Я достала из сумки таблетки и пересчитала прямо на грязной раковине — я не пропускала ни одной. Значит, я не сходила с ума? Но врач решил, что это гормоны влияют на действие лекарств, и дал новые. Они тоже ничего не изменили.
Так вся моя жизнь и прошла. Иногда «другая я» появлялась и портила всё. Иногда это я оказывалась «на её месте», как на дне рождения. Чаще — я разгребала последствия. И мне кажется, всё тянется от того самого дня, когда я уехала с мамой, а не она.
Хотя её поступки становились всё злее, она всегда оставалась такой же испуганной, как и я. И в те немногие разы, когда я брала верх, я тоже была не мягкой. Я не знаю, понимает ли она, что она фальшивая, или думает, что настоящая — она, а я копия. Я никогда не видела за ней ничего демонического или сверхъестественного. Она всегда была просто мной — со страхом и яростью. Словно мы соперницы за одну жизнь.
Но ближе к делу. Последний раз я встретила её в начале этой недели. Я уже лет пятнадцать живу здесь. Её выходки сильно осложняли мне жизнь, мама не верила ни слову. Я бросила таблетки и уехала от неё подальше, чтобы начать заново.
Я стала затворницей, боялась заводить друзей — вдруг она всё испортит, или кто-то снова примет её за меня, и будет второй случай с Кэти. Я не хотела в тюрьму за нападение или получить обвинение в том, что проколола кому-то шины, или ещё бог знает что.
Вчера вечером, когда я готовила ужин, она вышла из моей спальни. С тем же испуганным взглядом. Я тоже. Но я решила, что хватит. Надо понять, что происходит. Надо поговорить.
— Дай угадаю, — начала я, сглотнув страх и заменив его яростью. — «Что ты делаешь на моей кухне?»
Она посмотрела на меня, как олень в свете фар.
— Ты… ты умеешь говорить?
— Конечно, мать твою, умею, — ответила я. — Просто больше не вижу смысла. Ты всё равно придёшь и всё испортишь.
— Я? Всё испорчу? — её голос стал злым. — Это не я появилась в нашем доме детства и избила Кэти, пока я ела торт!
— Кэти там вообще не было! Я шла на тебя! Ты пела мою песню, бросила моего парня…
— Это был мой день рождения! Почему ты просто не можешь исчезнуть?!
Я разъярилась. Схватила кипящий суп и плеснула ей в лицо. Она закричала и покрылась ожогами. Никаких чудес, никаких превращений, никакого «всё это был сон». Просто ожоги. Как у человека. Она схватила нож и ударила меня в руку. Мы катались по полу, орали друг на друга, кто из нас настоящая. Решили кулаками. Победитель получает всё.
Я потеряла сознание. Сейчас пишу это с телефона в больнице. Завтра покажу психиатру. По словам врачей, у меня случился приступ после долгого отказа от лекарств. Я облила себя горячим супом, изуродовав лицо и тело, и порезала себя ножом.
Соседи слышали крики. Но не несколько голосов. Один. Одну безумную бабу с ножом. Когда приехала полиция, я лежала на полу в критическом состоянии. Четыре дня без сознания от потери крови и сотрясения. К счастью, я давно внесла маму в список «не звонить». Она бы мне этого никогда не простила.
Слышу, медсестра идёт, закончу. Пожалуйста, если кто-то знает, что, ЧЁРТ ВОЗЬМИ, происходит, даже если я просто сумасшедшая, скажите. Если знаете какие-то ритуалы изгнания или магию — поделитесь. У меня не осталось сил. И клянусь собственной душой: эта медсестра выглядит в точности, мать её, как я.
Райли отключается. Надеюсь, я — настоящая.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit
Я знаю, что писали в газетах: Кэт Брэдли была студенткой колледжа округа Мэйсон, которая пропала три года назад. Я знаю, что говорили слухи: она сбежала от своего пьяного отца. Было бы легче, если бы это было правдой. Но я знаю, что это не так. Я помню, что произошло в той закусочной. У меня остались шрамы с той ночи.
Впервые я увидел Кэт на уроке основ выпечки у мисс Грейсон. Мне нужен был факультатив, а мой друг Майки сказал, что там легко получить «А». Кэт действительно делала всё так, будто это проще простого. Даже когда мы работали с фунтами сахара, её чёрные винтажные платья и яркие шарфы оставались безупречными.
Она обратила на меня внимание, когда я спросил мисс Грейсон, что делать, если мой кекс загорелся. Я, весь в муке, повернулся на звук смешка, похожего на щелчок виниловой пластинки. Кэт покраснела и подмигнула мне из-за кухонного стола.
После урока я решил сделать первый шаг. Мы выходили из здания промышленных искусств, и я подошёл к ней. «Я сказал что-то смешное?» Её кожа на солнце была как фарфор.
Она снова засмеялась. «Наверное, нет. Но было забавно смотреть, как ты чуть не сжёг весь Мэйсон». Её дразнящий голос звучал, как старая киноплёнка. Я улыбался, наблюдая, как она ускользает прочь через кампус.
Мы стали всё чаще проводить время вместе. Она делилась со мной своей любовью к ретро: выпечка с нуля, виниловые пластинки, Энди Уорхол. Я притворялся, что ценю всё это, но с ней мир становился лучше. Казалось, мы вне времени. Больше ничего не имело значения.
В тот вечер она впервые мне позвонила. Обычно мы часами переписывались, и я вздрогнул, услышав звонок. Она настояла, чтобы я купил для неё особый рингтон: All I Have To Do Is Dream группы The Everly Brothers.
«Джимми…» Голос пленки зашуршал. Она звучала как другая девушка. Впервые — сломанная. Я не знал, как себя вести. «Ты мог бы за мной заехать? Мне нужно выбраться отсюда… Куда угодно».
Поездка — это я умел. «Да, конечно». Я даже не раздумывал. Красавице нужна помощь. «Адрес?» Я вдруг понял, что никогда не спрашивал, где живёт Кэт.
«Рид-стрит, 1921». Она изо всех сил старалась держать себя в руках. «Поторопись, пожалуйста».
Я поехал на Рид-стрит. Там должны были быть аккуратные однотипные домики с зелёными лужайками и белыми заборами. Но Рид-стрит оказалась грунтовкой, ведущей от гравийной дороги, что отходила от шоссе 130. Дом Кэт — если это можно было так назвать — был ржавым трейлером посреди заросшего пустыря.
Когда она вышла в свет у подножия крошечных бетонных ступенек, выглядела так же, как в солнечный день. Даже в такой момент она сохраняла внешний вид. Но двигалась иначе. На кампусе — лёгкая, невесомая. В темноте — осторожная, будто боялась оступиться на глазах у кого-то.
Она села в мой грузовичок, и я убавил музыку с плейлиста Вуди Гатри, который она мне составила. Помада на губах у неё была свежая, но тушь уже растеклась по краям. Под тональником на щеке темнело пятно.
«Едь», — спокойно сказала она.
«Куда? Куда именно?»
«Просто… едь». Она плотно сжала губы. Теперь я понимаю, что она сдерживала слёзы. Мы оба хотели, чтобы она оставалась статуей: красивой и слишком сильной, чтобы плакать.
Я свернул обратно на шоссе 130. Она молчала, только тяжело дышала. Я не мешал.
Когда я потянулся прибавить музыку, она мягко положила руку на мою. «Спасибо. Огромное спасибо».
Мы ехали в тишине. Я пытался её утешить. «Что случилось? Ты в порядке?»
Она смотрела в темноту. «Просто… ссора с отцом. Ничего такого. Мы часто ругаемся, но сегодня…»
Она прервала себя и поспешно включила через мой кабель свою музыку. Заиграл Бадди Холли. «Хватит об этом, ладно?» Она резко улыбнулась и сделала громче. Я должен был убавить.
Мы ехали уже больше часа. Было за полночь, и я проголодался. У обочины вспыхнула вывеска, которую я раньше не замечал: «Lily’s Diner» красными завитушками.
«Проголодалась?» — перекричал я гитару.
Кэт колебалась, будто хотела что-то сказать. Но, когда я свернул с трассы, она рассмеялась. «Я бы перекусила».
По знаку до закусочной должно было быть полмили. Мы ехали уже две. Я почти решил, что ошибся, как вдруг увидел её.
«Да ладно…» Это было заброшенное здание, каких полно в округе Мэйсон: длинное, плоское, десятилетиями не работавшее. На крыше торчал столб, но вывеска давно сгнила. «Ну и ладно, поедем в Макдональдс».
«Как бы не так!» Вернулась прежняя Кэт. «Пошли!» Она выскочила и потащила меня за собой. Я не понимал, что она там увидела, но готов был последовать за ней хоть в пропасть.
«Куда ты меня ведёшь?» Я спотыкался о сорняки. «Тут же ничего нет». Голос в голове приказывал разворачиваться.
У самой двери окна были серые от пыли и трещин. Наверняка здание было под снос. Но Кэт смотрела на него, будто на картину Поллока. Голос в голове стал громче. Она толкнула дверь. Скрип петель — и в темноте вспыхнул неон.
Перед нами был настоящий дайнер. Белый свет отражался от чёрно-белой плитки и хромированной стойки, тянувшейся вдоль зала. По бокам — ряды ярко-красных кожаных кабинок. Всё слишком чистое. Цвета — слишком яркие. Снаружи здание было мёртвым, внутри тоже, но как будто застывшим. Кэт ткнула меня локтем и засмеялась. «Я же говорила!»
Внутри гудел неон. И тут тишину нарушил голос женщины за стойкой: «Как делишки? Добро пожаловать в Lily’s!» Я застыл в дверях.
Она развернулась. Первое проявление жизни. «Ну не стойте же столбом! Садитесь куда хотите!» На вид она была не старше нас, но одета ещё более не к месту, чем Кэт: прочное синее платье, белоснежный фартук. Огненно-рыжие волосы, ногти и губы — одного цвета. На миг мне показалось, что её зубы слишком острые.
Я уже хотел уйти, но Кэт весело откликнулась: «Спасибо огромное!» И впервые она выглядела так, будто это её место. Значит, всё будет в порядке.
«Я Лили! Очень приятно!» Она указала на имя на неоновой вывеске. Красный свет мелькнул в её глазах.
Кэт хихикнула, как будто встретила знаменитость. «Очень приятно, Лили!» В её смехе снова было лёгкое счастье. Я почти забыл, что всё здесь не так.
Лили указала на кабинку. Её ноготь сверкнул, словно вишнёвая игла. «Садитесь, я сейчас подойду».
Кожа сидений была жёсткой. Хотелось скорее уйти. Я потянулся к меню, но Кэт выхватила его. «Я точно знаю, что мы закажем!»
«Голоден, Леви?» — крикнула Лили. За стойкой кто-то сидел, хотя при входе там никого не было.
«Ещё бы, детка. Как всегда», — хриплый голос, полный жадности. Молодой парень, спортивного сложения, в белой футболке и накрахмаленных джинсах. У меня кольнула ревность. Кэт улыбнулась ему.
«Сейчас будет! Один как всегда, Лу!» — крикнула Лили куда-то в тёмную кухню за дверью.
Она тут же подошла к нам. Красные каблуки стучали по плитке. «А вы, голубки, что будете?»
Я не ответил. Я ведь даже не признавался Кэт в чувствах. Откуда Лили знала? Но Кэт оживлённо выпалила: «Два клубничных милкшейка! И у вас есть марaschino cherries?»
«Конечно есть!» Голос Лили был приторно-сладким. «Что ж это за закусочная без вишенок?» Она сжала плечо Кэт, и я заметил, какие у неё острые ногти. Рука жадно вцепилась в её плоть. Нужно было уходить. Но Кэт сияла.
Когда Лили отошла, я уже собирался уговаривать её уйти. Но Кэт зашептала с восторгом: «Клубничные милкшейки, Джимми! Как в “Бриолине”!» Я не смог её оторвать от этого места.
Через минуту на столе уже стояли два шейка с вишенками. Их принёс тот парень — Леви.
Он едва взглянул на меня, но Кэт смотрел с голодным вожделением. «Потанцуй для меня, малышка?» — прорычал он. Кэт покраснела и хихикнула. Его глаза были тёмно-красными, а зубы — острыми, как у Лили. Он резко задел моё плечо, проходя мимо. От него пахло гарью.
Я должен был сразу понять. Но злость пересилила. Кто этот урод, что клеится к моей девушке?
Кэт уловила напряжение. «Не переживай, Джимми. Он просто играет роль». Но в её глазах это было не безобидное веселье. Она выбирала свой мир. Я промолчал, чтобы не сорваться.
Потом, уже допивая коктейль, Кэт заговорила серьёзно, как тогда по телефону. «Извини. Надо было сразу его отшить». Она посмотрела на Леви. «Ты, наверное, думаешь, почему я такая?»
Я хотел сказать, что для меня она идеальна. «Ты для меня совершенна», — выдавил я.
Она горько усмехнулась. «Да брось. Ты же видел мой дом. Иногда жить в прошлом проще». Она провела рукой по щеке с синяком. «Раньше всё было лучше».
Я хотел что-то сказать, но не нашёл слов. Тишина затянулась. Кэт с усилием рассмеялась и закинула в рот вишенку. «Ой, прости. Не лучший разговор для первого свидания, да? О! Вон там джукбокс. Сыграй что-нибудь!»
Я с радостью ухватился за возможность. Нашёл четвертак в прорези и включил её песню — Everly Brothers.
Я отвернулся на минуту, но, когда обернулся, Леви уже держал её за руку и танцевал с ней.
«Эй, дружище! Это моя девушка!» — крикнул я.
«Да успокойся ты. Разве не видишь, что ей весело?»
Но Кэт не выглядела веселой. Она выглядела счастливой. Счастливее, чем когда-либо. Смотрела на Леви не мигая.
«Хватит, Кэт. Нам нужно уходить». Она меня не слышала.
Я едва не взорвался, но сдержался и ушёл в туалет. Мне нужно было перевести дух. Умыться, собраться.
Но когда я плеснул в лицо воду, снова заиграл джукбокс. Та же песня. Хотя я платил только за один раз.
Меня пронзило осознание: мы в опасности. Надо уводить её немедленно.
Коридор растянулся, обои облезли, запах стал тяжёлым. Я сорвался на бег и влетел обратно в зал. Но Кэт уже не было.
Закусочная изменилась. Столы завалены гнилыми бургер-тарелками, облепленными мухами. Паучьи сети свисали со стульев. Воздух был пропитан вонью бойни. Из кухни тянуло свежей кровью.
Я ворвался туда. На столе что-то лежало, и над ним склонился Леви. Его зубы и глаза теперь были полностью звериными. Кровь залила футболку и лицо. Из кармана торчал шарф Кэт.
Он кинулся на меня. Я рванул дверь обратно и почувствовал когти на руках. Лили. От неё остались лишь платье и фартук.
Мы сцепились. Вторая тварь сомкнула мёртвую руку у меня на горле. Я из последних сил вырвался, впечатав обоих в дверной проём. Их рёв был древним. Я перепрыгнул через стойку. За спиной разлетелись вдребезги стаканы.
Я не останавливался, пока не добежал до грузовичка. И вдруг заметил, что уже утро. Обернулся — и на месте закусочной только поле.
С тех пор прошло три года. Я знаю, что должен забыть. Но не могу. Кэт ждёт меня там. Она счастлива. Если — когда я снова найду эту закусочную, я тоже буду счастлив.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit
Всё началось во время отпуска.
Трёхдневный поход недалеко от Брюсон-Сити, Северная Каролина. Место, где мы часто ходили в походы — сначала как влюблённые, а потом уже как молодая супружеская пара, до того, как моя работа перевела нас в Атланту.
Мы планировали завести ребёнка, и это было наше маленькое путешествие перед тем, как попробовать всерьёз.
Я всегда хотел быть отцом. Трое детей, может, четверо.
Но как только ребёнок появится, одно было ясно: жизнь изменится. Поэтому мы пошли в поход.
Через три часа мы дошли до места стоянки. Я занялся палаткой, а она пошла собирать дрова.
Сумерки сгущались; небо становилось густо-синим. Я как раз закончил и зажёг лампу, когда услышал это.
Свист.
Я вырос в Аппалачах. Я знал правила. Никогда не свисти ночью. Никогда.
Да, я повзрослел, уехал, нашёл работу, но бабушкины предупреждения остались со мной.
Я побежал в сторону звука. Нашёл её стоящей там, свистящей, с охапкой хвороста в руках.
— Тсс! — крикнул я.
Она посмотрела на меня, будто я сошёл с ума. Может, я так и выглядел — с безумными глазами.
— В лесу не свистят.
— Почему?
— Потому что можно привлечь не то, что нужно.
Как только я сказал это, пронзительный визг разорвал ночь. Звук был похож на крик женщины от боли.
— Что это? — спросила она.
— Наверное, лиса.
В тот же миг крик раздался с другой стороны.
Я схватил половину дров, и мы бегом вернулись к лагерю.
Обычно я не использую жидкость для розжига. Но мы взяли её на случай дождя. Пока она рылась в вещах, я быстро сложил растопку.
Треснула ветка — метрах в пятидесяти.
Она подошла ко мне сзади. Я выхватил у неё бутылку и прыснул.
Ещё треск. Ближе.
Я чиркнул спичкой. Она зашипела и погасла. Ещё один хруст — уже у самой кромки лагеря.
Волосы на шее встали дыбом. Кожу обожгло ощущение, что за нами наблюдают.
Собрав всю волю, я зажёг ещё одну спичку и бросил. С оглушительным «фу-ух» пламя вспыхнуло, выбросив в ночь огненный шар.
Я застыл, пока хворост разгорался. Где-то вдалеке снова треснула ветка.
И чувство, что за нами смотрят, исчезло. Я выдохнул и подкинул в костёр поленья покрупнее.
— Теперь доволен? — пошутила она.
— Ты разве не слышала?
— Что слышала?
Я понял: она не слышала треска. Не чувствовала взгляда. Только наблюдала за моей паникой.
Мы собрали ещё дров, не отходя далеко от света костра.
Разожгли пламя выше, чем нужно. Я не знал, как объяснить ей эти истории — что в лесу никогда не свистят. Особенно ночью.
Потому что неизвестно, кто услышит. Кого ты привлечёшь.
Что, если кто-то закричит, ты не смотришь. Просто идёшь дальше. Потому что, да, это, наверное, лиса. Наверное. Но может и нет.
С костром всё казалось почти смешным. Мы прижались друг к другу, и я немного расслабился. Её тело рядом всегда меня успокаивало.
Мы поужинали, я подбросил дров. Уставшие от похода, мы забрались в спальники.
Я быстро заснул.
Проснулся спустя несколько часов, вздрогнув. Замер. Сердце колотилось, кровь гудела в ушах.
Что-то было не так. Очень не так.
И тогда я услышал. Моё имя. Тихо, в ветре, едва слышный шёпот.
— Кристофер.
Так тихо, что я подумал — померещилось. Тишина.
А потом снова. Как шелест сосен, но голос. Неоспоримо голос.
— Кристофер.
Костёр почти догорел, разглядеть что-то было невозможно. Я протянул руку, чтобы разбудить жену. Её спальник был пуст.
Рот наполнился вкусом меди. Я судорожно вылез из палатки, запутавшись в молнии.
Попытался включить лампу. Тьма.
Накинул дров в костёр. Первое правило: большой огонь.
Брызнул жидкость.
И тут, на краю поляны, что-то закричало. Тот самый, тревожный крик.
Я повернулся. Жена стояла там. А в кустах я услышал, как что-то убегает.
Я кинулся к ней. Она дрожала, тряслась.
Я поднял её и отнёс в палатку. Уложил в спальник, обнял.
Постепенно дрожь стихала. Уменьшалась. Исчезала. Через пятнадцать минут её тело обмякло.
Но тишина была абсолютной. Я шептал ей, говорил, что она в безопасности.
Она медленно выдохнула, и заснула глубоким сном.
Я вышел, подкинул дров и просидел до рассвета.
Ночь больше не тревожила нас.
Когда она проснулась, была обычной. Ничего не помнила.
Остаток похода прошёл спокойно. Ну, обычные дела пары. Она стала только ласковее.
Даже после тяжёлых переходов она залезала в мой спальник. Прижималась. Искала меня.
Да, у неё всегда было здоровое влечение, но раньше инициатором чаще был я.
Тогда я думал: повезло.
Мы вернулись домой, я вышел на работу. Через неделю, глубокой ночью, я снова услышал голос.
— Кристофер. Шелест сосен.
Я сел. Она стояла в дверях ванной. В тени.
Смотрела. Когда поняла, что я вижу, отступила и легла в кровать.
Обычно она прижимается ко мне, засыпая. Но в ту ночь осталась на своей половине.
Расстояние между нами казалось пропастью.
Днём это выглядело глупо. Как сон. Это же моя жена. Женщина, которую я люблю. Наверное, я просто был между сном и явью.
Пока через неделю это не повторилось. На этот раз она стояла у изножья кровати. Волосы растрёпаны.
На лице злая, жадная ухмылка.
— Кристофер.
Я вскочил и сбежал вниз. В гараж. Сел в машину и заперся.
Как-то уснул. Проснулся от стука в окно.
Это была она.
— Что ты тут делаешь? — спросила.
Смотрела на меня. И снова это была моя жена.
— Ты помнишь прошлую ночь?
— Нет. Что-то случилось?
Я не знал, что сказать, и соврал.
— Нет. Я опаздываю на работу.
Я завёл машину. Она наклонилась, поцеловала. Улыбнулась.
И на мгновение маска спала. Улыбка — без тепла. Что-то тёмное пряталось под ней.
Я выехал со двора.
На работе был рассеян. После обеда пошёл в парк. Сел на скамейку, думая, что делать.
Телефон завибрировал. Сообщение. Фото.
Моя жена, держащая тест на беременность.
Две полоски. Я услышал голос.
— Кристофер. Шелест сосен. И тихий свист.
Вот в чём дело. У неё только что были месячные — прямо перед нашим походом.
Одиннадцать дней назад.
Может, я всё накручиваю, но я проверил в интернете.
Она не должна была овулировать. И тест ещё не должен был показывать беременность. Обычно.
Как она догадалась сделать тест так рано?
Я снова услышал голос.
Может, это нормальный ребёнок. Может, всё в порядке. Эти вещи не всегда точные. Может.
Но я слышу и бабушкин голос, её тягучий акцент из Кентукки, предупреждающий: не свисти в лесу.
Потому что это привлекает внимание.
А есть вещи, которым лучше не знать, где ты.
И уж точно не следовать за тобой домой.
Я не знаю, что делать. Но я слышу этот голос. Голос дремучего леса, шелеста сосен. Дикий. Древний. Зовущий моё имя.
— Кристофер.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit
Jon Ashton, Chief
Шеф-повар Джон Эштон, автор книг, кулинарных шоу.
Когда вы переезжаете в Америку из Британии, вы быстро узнаете несколько вещей. Они говорят «томат» иначе, как будто это совершенно новый овощ/фрукт. «Орегано» звучит странно, как двоюродный брат, о котором вы никогда не знали. И по причинам, которые мне до сих пор неясны, они опускают «h» в слове «herbs» (травы), как будто бедную букву выселили.
Но больше всего вы узнаете это: рано или поздно каждый американец скажет вам: «Лучшее место, куда можно пойти после того, как в животе плещется пиво, — это Waffle House».
И это всегда меня немного нервировало. Потому что, давайте будем честны — любое место, рекомендованное только после бочки теплого пива, не обязательно является тем заведением, которое вы захотите посетить трезвым. Представьте кебабы в 3 часа ночи в Ливерпуле. Представьте карри-чипсы, съеденные с бордюра. Так что годами я избегал этого, бормоча: «Однажды я попробую».
Этот день наконец настал несколько ночей назад в Джорджии.
Я написал своему лучшему другу: «Я в нерешительности по поводу того, идти ли в Waffle House».
Он ответил: «Попробуй?»
Я напомнил ему: «У меня завтра живое выступление».
Его ответ: «В таком случае, наверное, лучше пропустить».
Через несколько минут еще одно сообщение: «Ну… что ты решил насчет Waffle House?»
К тому времени я уже заехала на неоново освещенную парковку. Я отправил ему фотографию светящейся желтой вывески. Его ответ пришел мгновенно: «О, боже».
И вот так я оказался у двери в 7 вечера, трезвый как в день, когда я родился. Сначала ударил запах: масло и жир от бекона, слегка горьковатый кофе на конфорке, лук, жарящийся в масле. Он висел в воздухе, на одежде, в самых порах кожи. Свет был резким, гудящим неоном, который делал каждую деталь четкой — блеск хромированных табуретов, глянец ламинированных меню, липких по краям, тусклый отблеск пола, который видел тысячу поздних ночей. «Добро пожаловать в Waffle House!» — пропели они все хором, веселые, как кузены на семейном воссоединении, с семьёй о которой ты не знал, что она у тебя есть.
У гриля стояла Табита, мой повар на вечер. Звуки ее работы были собственной симфонией: треск яиц, шипение бекона, лязг ее лопатки о сталь. Она двигалась в ритме, танцовщица в практичной обуви, скользящая в балете из беконового жира. Ее фартук слабо пах дымом и луком, и, глядя на нее, нельзя было не поверить, что ей здесь нравится.
Я спросил, что она рекомендует. Без колебаний она улыбнулась: «Хашбрауны, со всем».
Тарелка прибыла, прогибаясь под собственным весом. Я все еще слышал шипение, поднимающееся от картофеля, видел блестящую реку расплавленного сыра, переплетенную с чили и халапеньо, чувствовал исходящее от нее тепло, как предупреждение. Вилка казалась не столовым прибором, а скорее совком при археологических раскопках, пробивающимся сквозь корочку, чтобы выпустить облако пара, благословенный пар соли, специй и само-потворства.
Первый укус был хаосом в стерео. Хрустящий картофель, расплавленный чили, халапеньо, зажигающие маленькие фейерверки на моем языке, сыр, тянущийся липкими нитями, как будто он проходил прослушивание на Человека-паука. Он не представился вежливо — он выбил дверь, переделал мои вкусовые рецепторы и закричал: «Добро пожаловать в Америку!»
Это выглядело не как еда — это выглядело как что-то, что НАСА должно тестировать на повторное использование.
Это было отвратительно.
Это было божественно.
Это было кулинарным эквивалентом караоке — ты знаешь, что это неправильно, ты знаешь, что будешь жалеть об этом завтра, но в данный момент ты Фредди Меркьюри.
И тут это случилось. Музыка сменилась, и по радио заиграл Тедди Свимс — «I Lose Control». Его голос, хриплый и богатый, заполнил комнату. Внезапно персонал начал петь. Табита крутила своей лопаткой, как микрофоном, выкрикивая припев между шипением яиц. Посетители присоединились, вилки стучали по тарелкам, голоса были не впопад, но радостны. На мгновение флуоресцентное гудение утонуло в душе. Я сидел там, вилка наготове, ухмыляясь как идиот. Вкус чили все еще горел на языке, звук голосов, поднимающихся с Тедди, неоновый свет мерцал над головой, запах лука и жира густой в воздухе, виниловое сиденье слегка прилипало к спине.
После многих лет рассказов об этом, я наконец-то сделал это: Вафл Хаус.
И местные жители были правы. Это не просто место, где едят. Это то, что вы переживаете, пропеваете и покидаете крещеными с помощью чили, сыра и неонового света.
Я ел в храмах гастрономии, где официанты скользили, как небесные дворецкие, шепча латинские названия рыб, которые я никогда не запомню, как будто они произносили заклинание, чтобы отвести голод. Но Табита — да благословит Бог Табиту — была лучше. Никаких театральных эффектов, никакого сценария. Просто честное, доброе, искреннее обслуживание, такое же чистое и простое, как масло, шипящее на ее гриле. Такое обслуживание, которое напоминает вам, что рестораны — это не соборы. Они предназначены для того, чтобы кормить вас — и она это делала, с большим изяществом, чем звезда Мишлен. Если бы Мишлен давал звезды за честность, Waffle House владел бы ночным небом.
Я ушел не просто сытым, а обращенным — доказательство того, что изящество может прийти с жиром, поджаренным, покрытым и разбросанным по сковороде в семь часов в среду.
Шапка из профиля Джона Эштона на Фейсбуке
Джон Эштон и Табита.
Просто приятный рассказ, который показался годным для публикации здесь.
Переведено в languagereactor.com с моими правками.
Я рос в конце девяностых, когда у всех родителей были коробки из-под обуви, набитые «Полароидами» и снимками с одноразовых фотоаппаратов Kodak. Каждое лето мы с двоюродным братом Джошем пробирались на чердак бабушки. Там всегда пахло пылью и старым деревом. В один из годов — думаю, это был 1997-й — Джош нашёл коробку, спрятанную за рождественскими украшениями. Внутри лежало около двух десятков «Полароидов». Сначала это выглядело как обычные семейные фотографии. День рождения, походы, дети во дворе. Но чем дольше мы рассматривали их, тем страннее они становились. Почти на каждом снимке вдалеке стоял какой-то мужчина. Никогда близко — всегда достаточно далеко, чтобы его лицо было неразличимо. Высокий, худой, в тёмной одежде. Иногда на краю леса, иногда позади толпы. Мы спросили у бабушки, кто это. Её лицо побледнело, и она велела нам положить коробку на место. Сказала, что нам нельзя её держать. В ту ночь Джош поклялся, что видел кого-то, стоящего у линии деревьев за домом. Этой коробки у меня больше нет — бабушка сожгла её на следующий день. Но до этого Джош успел оставить себе несколько фотографий. Спустя годы я их отсканировал, и каждый раз, когда смотрю на них, мне кажется, что мужчина стоит ближе, чем раньше.
После того как бабушка сожгла коробку, в доме всё стало ощущаться иначе. Она больше не пускала нас на чердак, и каждый раз, когда мы упоминали фотографии, она резко срывалась. Я никогда не видел её такой испуганной. Однажды ночью, когда Джош уже лёг спать, я услышал, как бабушка шепчет на кухне. Она разговаривала с моей мамой, и я уловил только обрывки фраз сверху лестницы: «…он снова вернулся… я сказала ему остановиться ещё после шестьдесят восьмого… фотографии всегда приводят его…» Я наклонился слишком сильно, пытаясь расслышать, и доска под ногой скрипнула. В кухне воцарилась тишина. Через несколько секунд бабушка вышла в коридор и уставилась прямо на меня. Она не закричала, даже не пошевелилась. Просто смотрела, будто не была уверена, что я на самом деле существую. На следующий день я спросил её, кто тот мужчина. И она наконец рассказала.
В шестидесятых, ещё до рождения моей мамы, бабушка с дедушкой жили на ферме за городом. По её словам, к ним приходил мужчина — высокий, в чёрном, всегда стоял на краю леса. Никогда не приближался, ни слова не говорил. Просто смотрел. Они несколько раз звали полицию, но его никто так и не нашёл. Самое странное было то, что он постоянно появлялся на их семейных фотографиях. Дни рождения, пикники, праздники в церкви… он там был. А потом, однажды в шестьдесят восьмом, дедушка исчез. Его грузовик остался в подъездной дорожке. Его ботинки стояли у двери. А он просто пропал. Бабушка сказала, что после этого мужчина перестал появляться. Почти на тридцать лет. Пока мы не нашли ту коробку. Поэтому она и сожгла фотографии. Она считала, что хранить их — значит дать ему путь обратно.
Но есть то, что не даёт мне спать по ночам. У Джоша до сих пор спрятаны несколько снимков. И в прошлом месяце, когда я ездил к нему, он поклялся, что видел кого-то, стоящего на краю леса.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
В этом году CME_T, автор комиксов по Dungeons & Dragons «Еженедельный бросок» и «Хроники Поч'Тала», а также ряда артов по разным сеттингам, в том числе и 40К (например, про Газгкула и Ангрона или недавний про сквата и хаосита) начал публиковать ещё один свой проект, комикс по сеттингу Warhammer 40000. Он называется «Вольные вояки»* (Rogue's Retinue) и будет рассказывать историю вольного торговца Адрианны де Фонте и её команды головорезов. Подробности сюжета не раскрываются, но примерно год назад автор уточнял на реддите про бэк некронов с комментарием «мне это нужно для комикса». Обложку комикса сюда постили довольно давно, но в комментариях я продублирую её локализованную версию.
Этот проект имеет крайне низкий приоритет по сравнению с остальными комиксами автора и работа над ним ведётся в свободное время: за девять месяцев с момента публикации обложки вышло только две страницы по четыре фрейма каждая. Перевод второго эпизода будет опубликован завтра утром.
_____________________________________
* Название было переведено подобным образом для сохранения столь любимой автором аллитерации.
Страница выпуска на реддите.
