А ещё были слухи, что немцев будут забирать на Кавказский фронт, но при этом им не будут даже оружия доверять. То есть, скорее всего, будут посылать рыть окопы, например. Так что Ансельму грозил призыв на фронт.

Марта со своим немецким акцентом боялась даже разговаривать в лавках, но покупать продукты и прочие товары было как-то надо. Ее давно знали все торговцы и раньше у нее с ними были хорошие отношения. Теперь же с ней даже не здоровались и обращались как с прокаженной. Поэтому Марта все реже и реже выходила на улицу, ей было и страшно, и неприятно. Она очень замкнулась в себе.

Ансельм не знал, как ему подбодрить своих родителей, чем порадовать их. Он часто приносил какие-либо гостинцы, например, блинчики, которые часто пекла Маша сама. Ходил же он к ним каждый день или до работы рано утром, или сразу после. Дома было единственное место, где можно было говорить по-немецки и чувствовать себя частью немецкого народа и немецкой культуры.

Ансельму говорили некоторые его клиенты-немцы, чтобы он поменял фамилию и имя, что его жена не обязана нести этот крест и может носить девичью фамилию, что его будущего ребенка будут обижать. Но Ансельм воспринимал это как предательство своих родителей и не мог на это пойти. Разве что Маша и ребенок… Но Маша только отмахивалась и говорила, что для неё важно быть частичкой мужа и поэтому она будет носить его фамилию, несмотря ни на что.

Маша же была вся в мыслях о том, поверят ей масоны или нет. Прошло уже несколько собраний, но Сильвестр, ни Михаил Алексеевич, ни Петр Родионович даже не упоминали тот рассказ Маши. А сама девушка не решалась поднять эту тему. Но она верила, что просто так масоны не смогут игнорировать эту информацию. И надеялась на чудо, что ей в конце концов поверят и начнут принимать какие-то меры, чтобы повлиять на это предсказание.

В конце концов масонов было немало в Государственной Думе и среди людей, занимавших высокие посты в обществе. Так что у них были рычаги власти, и если они поставят себе цель не допустить переворот большевиков, то кто знает, может, у них и получится. Так думала Маша, хотят политике она имела весьма смутное представление и не отличала кадетов от эсеров.

… потом было часовое свидание с Владимиром Ильичем. Ильич рассказывал о своих тюремных сожителях. Сидело много местных крестьян – кто за то, что паспорт просрочен, кто за то, что налог не внес, кто за препирательство с местной властью; сидел какой-то француз, какой-то чиновник-поляк, ради дешевизны проехавшийся по чужому полупаску, какой-то цыган, который через стену тюремного двора перекликался с приходившей к стенам тюрьмы женой. Ильич вспомнил свою шушенскую юридическую практику среди крестьян, которых вызволял из всяких затруднительных положений, и устроил в тюрьме своеобразную юридическую консультацию, писал заявления и т. п. Его сожители по тюрьме называли Ильича «бычий хлоп», что значит «крепкий мужик». «Бычий хлоп» постепенно акклиматизировался в тюрьме Нового Тарга и приходил на свидание более спокойным и оживленным. В этой уголовной тюрьме по ночам, когда засыпало ее население, он обдумывал, что сейчас должна делать партия, какие шаги надо предпринять для того, чтобы превратить разразившуюся мировую войну в мировую схватку пролетариата с буржуазией. Я передавала Ильичу те новости о войне, которые удавалось добыть.

Не передала следующего. Как-то, возвращаясь с вокзала, я слышала, как шедшие из костела крестьянки громко – очевидно, мне на поучение – толковали о том, что они сами сумеют расправиться со шпионами. Если начальство даже выпустит ненароком шпиона, они выколют ему глаза, вырежут язык и т. д. Ясно было: оставаться в Поронине, когда выпустят Владимира Ильича, нельзя будет.

... Наконец нажим со стороны венского депутата Виктора Адлера и львовского депутата Диаманда, которые поручились за Владимира Ильича, подействовал, и 19 августа Владимира Ильича выпустили из тюрьмы.

В Кракове удалось довольно быстро получить право выехать за границу — в нейтральную страну — Швейцарию. Надо было устроить кое-какие дела. Незадолго перед тем моя мать стала «капиталисткой». У ней умерла сестра в Новочеркасске, классная дама, и завещала ей свое имущество — серебряные ложки, иконы, оставшиеся платья да 4 тысячи рублей, скопленных за 30 лет ее педагогической деятельности. Деньги эти были положены в краковский банк. Чтобы вызволить их, надо было пойти на сделку с каким-то маклером в Вене, который раздобыл их, взяв за услуги ровно половину этих денег. На оставшиеся деньги мы и жили главным образом во время войны, так экономя, что в 1917 г., когда мы возвращались в Россию, сохранилась от них некоторая сумма, удостоверение в наличности которой было взято в июльские дни 1917 г. в Петербурге во время обыска в качестве доказательства того, что Владимир Ильич получал деньги за шпионаж от немецкого правительства.»

• Крупская: Мой муж Владимир Ленин