Осип Мандельштам

Вот что писал поэт в своём очерке "Шуба"

«… Соблазнил меня Ростов шубным торгом, город дорогой, ни к чему не приступишься, а шубы дешевле пареной репы.

Шубный товар в Ростове выносят на улицу перекупщики шубейники. Продают не спеша, с норовом, с характером. Миллионов не называют. Большим числом брезгуют. Спросят восемь, отдают за три. У них своя сторона, солнечная, на самой широкой улице. Там они расхаживают с утра до двух часов пополудни, с шубами внакидку на плечах, поверх тулупчика или никчемного пальтишки. На себя напялят самое невзрачное, негреющее, чтобы товар лицом показать, чтобы мех выпушкой играл соблазнительной. Покупать шубу, так в Ростове. Старый шубный митрополичий русский город».

Так то оно так, да не совсем) Хорошая шуба денег стоит. Да и достать её не так уж и просто.

За поиски шубы взялась Нина Грацианская (родственница супруги поэта) у которой были знакомые среди руководителей Центросоюза.

Шуба была найдена отличная, с большим меховым воротником, как у Евгения Онегина.
За шубу было нужно было заплатить около двух тысяч.

Денег таких у поэта не было. А шуба нужна. Не май месяц на дворе, а январь)
Так что местные любители искусств быстренько засуетились.

Зал консерватории был занят и пришлось провести вечер авторской поэзии вот в этом здании:

Старый адрес: Дмитриевская, 100
Нынешний: Семашко, 38

узкие лавочки, имитация сцены...

Вот как описывался этот вечер Ниной Грацианской: «Осип Эмильевич вышел на эстраду в белой рубашке с отложенным воротником. На нем были темные брюки, перехваченные узким ремешком. Было что-то трогательное в его страдальческих глазах. Немного приподнявшись на носках, он стал читать стихи. Голос его был монотонен, стихи отменно хороши. Они были пленительны по музыкальности, яркости образов, лиричности…. Звучала в них и латынь.Слушатели – те, что пришли к Мандельштаму, – замерли, зачарованные.Но уже с первых строк, произнесенных поэтом, по какому-то плывущему в зале шумку стало ясно, что многие ждали совсем другого. Примерно половина аудитории слушала более увлеченно, но в большинстве были те, кто пришел не к поэту, а на обычную здесь пеструю эстрадную программу. А Мандельштам все читал и читал, и слушать его было подлинным наслаждением. На следующий день Мандельштаму вручили шубу. Она была великовата ему, но он с удовольствием примерял свою обнову, поглаживая большой меховой воротник».

Шубу свою Осип Эмильевич получил. И у этой шубы есть своя история)

Люблю эту фотографию. Ну как люблю – просто в ней застыл на мгновенье грядущий русский век, очень страшный век. Хотя эти четверо забавных парней ничего еще не ведают, ничего не предчувствуют.

Август 1914-го. Только-только началась Первая мировая. Поэт-футурист Бенедикт Лифшиц (второй справа) напросился добровольцем на фронт. На Невском проспекте, перед самой отправкой, случайно встретился с Мандельштамом, Чуковским, Юрием Анненковым. Они все хорошо знакомы. Они все тусят в одних салонах и «бродячих собаках». Все очень молоды, амбициозны, веселы. Они еще не особо известны, ну так, в узких кругах. Мандельштам, крайний слева – юноша с блестящим европейским образованием, добрый приятель Ахматовой и Гумилева, они называются «акмеисты». Чуковский пока лишь переводчик и задиристый литературный критик, Анненков – начинающий художник, автор нескольких обложек «Сатирикона»…

Мандельштам предлагает всем тут же зайти в ателье Карла Буллы, сфоткаться на память.

Много позже Лившиц опишет свое выражение, как «деланно-идиотскую гримасу». Про остальных скажет, что лица как лица, «люди ведь сознавали, что прислушиваются к шагам истории».

Может, и сознавали. Но вряд ли.

А история уже тут, за окном студии. Она скоро всех перемелет.

Эти четверо – все судьбы российских художников 20 века. Четыре карты. Четыре сюжета.

Мандельштам сгинет в лагерной яме под Владивостоком на исходе 1938-го. Но дальше, дальше будет провозглашен одним из главных наших поэтов, гением и классиком.

Чуковский – ну это все знают. Очень долгая жизнь, признанный мэтр, кумир всех советских детей. Всё, конечно, будет не так мойдодырно, литератору порядочному трудно ужиться с советской властью, а тут еще приятельство с диссидентами, и еще дочь-правозащитница… Но все-таки кавалер Ордена Ленина и трех орденов Трудового Красного знамени.

Бенедикт Лившиц будет храбро воевать, будет ранен, но все обойдется. Его арестуют в 1937-м, обвинят в троцкистском заговоре, расстреляют. А дальше фактически забудут. Только специалисты и любители словесности будут читать витиеватые стихи Лившица и мемуары «Полутороглазый стрелец».

А вот Юрия Анненкова, что присел справа так, будто хочет тут же вскочить, можно назвать безусловно счастливцем. Он уедет из России в 1924 году, как бы по делу, но уже не вернется. Здесь его бы точно не ждало ничего хорошего, для обвинения хватило бы эффектных портретов Зиновьева и Троцкого.

Анненков станет парижанином, успешным художником, будет много работать в кино и даже получит номинацию на Оскара.

…Через несколько минут эти четверо разбегутся. Кончились салоны и веселые попойки, кончился «прекрасный век». За окном август 1914 года.

Алексей Беляков

Посту Смертельное уже больше четырех лет. Примерно в том же 2016 я впервые прочитал стихотворение Мандельштама "На откосы, Волга, хлынь..."

И вот, пару дней назад, что-то щелкнуло в голове, и я подумал, какое замечательное и необычное совпадение (если только Циник не вдохновлялся Мандельштамом).

В общем, вот последнее пятистишие этого стихотворения:

"…Ах, я видеть не могу, не могу

Берега серо-зелёные:

Словно ходят по лугу, по лугу

Косари умалишённые,

Косит ливень луг в дугу."

Оцените, как тонко Циник передал картину и как интересно ее интерпретировал.

Да, что уж говорить, великие мастера своего дела найдут друг друга в бесконечном просторе искусства. Нам же остается завороженно наблюдать, благо есть за чем.

Полный текст стихотворения:

На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь,

Гром, ударь в тесины новые,

Крупный град, по стеклам двинь, -

грянь и двинь, -

А в Москве ты, чернобровая,

Выше голову закинь.

Чародей мешал тайком с молоком

Розы черные, лиловые

И жемчужным порошком и пушком

Вызвал щеки холодовые,

Вызвал губы шепотком...

Как досталась - развяжи, развяжи -

Красота такая галочья

От индейского раджи, от раджи

Алексею, что ль, Михалычу, -

Волга, вызнай и скажи.

Против друга - за грехи, за грехи -

Берега стоят неровные,

И летают поверхи, поверхи

Ястреба тяжелокровные -

За коньковых изб верхи...

Ах, я видеть не могу, не могу

Берега серо-зеленые:

Словно ходят по лугу, по лугу

Косари умалишенные,

Косит ливень луг в дугу.

Я наравне с другими

Хочу тебе служить,

От ревности сухими

Губами ворожить.

Не утоляет слово

Мне пересохших уст,

И без тебя мне снова

Дремучий воздух пуст.

Я больше не ревную,

Но я тебя хочу,

И сам себя несу я,

Как жертву палачу.

Тебя не назову я

Ни радость, ни любовь.

На дикую, чужую

Мне подменили кровь.

Еще одно мгновенье,

И я скажу тебе,

Не радость, а мученье

Я нахожу в тебе.

И, словно преступленье,

Меня к тебе влечет

Искусанный в смятеньи

Вишневый нежный рот.

Вернись ко мне скорее,

Мне страшно без тебя,

Я никогда сильнее

Не чувствовал тебя,

И все, чего хочу я,

Я вижу наяву.

Я больше не ревную,

Но я тебя зову.