В очень туманной и запутанной биографии культового американского писателя и поэта XIX века есть странный эпизод, про который исследователи долго не могли понять – был он или не был. Уж больно фантасмагорично все выглядит, да и документальных подтверждений нет. Кроме свидетельств самого Эдгара По!
Речь идет о пребывании автора стихотворения “Ворон” в России – на берегах Невы.
В 1839 году великий американский мистик написал свою автобиографию, в которой в частности указал, что за десять лет до того “в донкихотском порыве бежал из дома без гроша в кармане, чтобы принять участие в борьбе греков, сражавшихся за свою свободу, и, не добравшись до Греции, попал в Россию, в Санкт-Петербург”.
Русские исследователи XIX века описывают это как установленный факт. И даже приводят любопытные подробности. Согласно их данным, Эдгар По оказался в Петербурге без паспорта, не имея возможности продолжить свое путешествие. Далее описывается, как американский писатель блуждает по Невскому проспекту, заглядывает во все кабаки, ввязывается в скандалы, пьяные драки с матросами и в конце концов попадает в кутузку.
На волю Эдгару По удается выйти, благодаря вмешательству американского консула Генри Мидлтона. Он же помог соотечественнику вернуться на родину.
Однако американские литературоведы более позднего времени, проведя детальнейшие исследования биографии Эдгара По, установили, что пределы Америки он покидал только однажды – когда мальчиком провел пять лет в Англии. После 1820 года он никогда больше не пересекал океан и не мог оказаться в Санкт-Петербурге.
Почему же тогда Эдгар По вставил этот эпизод в свою автобиографию? На этот вопрос у филологов ответа нет. Известно лишь, что тема Санкт-Петербурга его явно волновала. Именно этот город он почему-то упорно указывал в качестве обратного адреса, когда писал приемной матери письма из армии.
Современные исследователи полагают, впрочем, что По действительно мог побывать в Петербурге. Но только не Эдгар, а его старший брат Генри, который был моряком. Возможно, именно из его рассказов писатель и заимствовал этот эпизод.
Михаил Вавич, являющийся представителем дворянской, но обедневшей семьи, переселившейся из Черногории. Его семье пришлось переехать в Российскую империю в поисках лучших перспектив. Отец Михаила, князь Иван Вавич, принял решение об этом, и семья осела в Одессе.
Судьба Михаила начала свое изменчивое течение после встречи с московским меценатом П.В. Тумпаковым. Тумпаков увидел потенциал в молодом хористе с выразительной сценической внешностью и прекрасным голосом. Под его руководством Михаил отправился в Москву, где в 1906 году начал свою успешную артистическую карьеру. Первый выдающийся момент в его карьере произошел с дебютом в оперетте "Веселая вдова". В постановке режиссера А.А. Брянского он исполнил песню "Качели", представив ее вместе с эффектными трюками и вставными номерами. Это стало ключевым для его признания на сцене.
После успешного дебюта Михаил продолжил завоевывать публику. Его участие в оперетте В.П. Валентинова "Ночь любви", где он внес собственный вклад в виде романса "Очи черные", принесло ему дополнительное признание. Впоследствии он получил ведущие роли в постановках труппы мецената П.В. Тумпакова, включая "Гейша", "Король веселится", "Ярмарка невест" и другие.
Одним из интересных поворотов в карьере стало знакомство с Юрием Спиридоновичем Морфесси, также популярным исполнителем русских и цыганских романсов. Эта встреча привела к долгой и тесной дружбе, а также вдохновила Михаила на новый жанр – цыганский репертуар. Оба артиста приобщились к цыганскому стилю исполнения, что привнесло уникальность в их выступления. Михаил Вавич даже создал свой собственный романс в псевдоцыганском стиле под названием "Грусть и тоска безысходная", который стал чрезвычайно популярным.
В период с 1908 по 1916 год Михаил Иванович Вавич активно занимался записью граммофонных пластинок, представляя на них богатый репертуар русских песен и романсов. Особенное место в его творчестве занимали цыганские романсы, которые были особенно близки его сердцу. Эти записи стали неотъемлемой частью музыкального наследия Вавича. К несчастью, до наших дней сохранилось всего лишь немного более семидесяти его граммофонных пластинок.
Революционные события 1917 года стали переломным моментом в жизни многих артистов, в том числе и Михаила Вавича, чья судьба резко изменилась, вынуждая его искать новый путь за пределами Родины. В первую очередь он отправился в Польшу, а затем присоединился к эмигрантской труппе Никиты Балиева из московского театра-кабаре "Летучая мышь". Вместе с этой труппой он гастролировал по различным европейским и западным странам, завоевывая успех в Румынии, Германии и Италии.
Некоторое время Михаил Вавич прожил в Париже, где продолжал выступать в ресторанах вместе с Юрием Спиридоновичем Морфесси. Затем он отправился в США, дебютировав в 1925 году в качестве актера и начав сниматься в голливудских фильмах.
В 1929 году артист посетил Ревель, где встретился со своим братом Григорием, а затем посетил сестру в Риге. Это была последняя встреча Михаила Вавича с его родиной. С тех пор он продолжал свою карьеру за границей, оставаясь в памяти людей как талантливый артист, чей путь в мире искусства принес ему международное признание.
В Голливуде Михаил Вавич занял выдающуюся позицию, став президентом Русско-американского артистического клуба. Этот клуб объединял более двадцати артистов и обладал отличным балалаечным оркестром, в котором играли девять музыкантов. Регулярно клуб устраивал программы два раза в неделю – по средам и субботам. Это место стало центром привлечения студийных тузов, продюсеров, режиссеров и экранных звезд.
Михаил успел сняться в таких фильмах как:
Певец Севильи - 1930
К чёрту женщин - 1930
Волчья песня - 1929
Мост короля Людовика Святого - 1929
Гаучо - 1927
И ДР.
Артист скончался в Лос-Анджелесе до достижения возраста 50 лет из-за сердечного приступа, произошедшего непосредственно в автомобиле во время его поездки на съемочную площадку для участия в своем двадцать пятом американском фильме.
Сейчас потечет плотный слой пропаганды из 19 века(начало 20го). Если вы любитель устоев, русской культуры и имперскости, то немного поясню, что за чтиво раздобыл:
"Книга Царей" - так названа эта хрестоматия, где собраны произведения отечественной поэзии, ярко и художественно рисующая правителей из Державного Дома Романовых.
"Кончилась великая разруха. Русь вступила на новый путь!"
Спасибо всем, кто присоединился и стал подписантом, просто лапки <3
"Развертывается перед нами длинный поэтический свиток, и один за другим встают ожившие под яркими лучами родного слова тени Царей" - рецензировал Левъ Гинзбургъ
Из эстетики, можно заметить: Масонский двухглавик -- Ампирный орелъ(на обложке) обеими лапами, плотно удерживает временную цепь 300 -летия правления Династии Романовых. И уже на второй странице символ самодержавия - корона с окантовкой в виде девизной ленты
Александр Николаевич Вертинский родился в 1889 году в семье киевского частного поверенного. Рожденный в семье, где царила свободная любовь, Вертинский и его сестра Надя оказались лишены юридических прав, поскольку родители были в гражданском браке. Из-за того, что Николай Вертинский не мог заключить брак с матерью своих детей из-за отсутствия развода с первой женой, их усыновил дедушка. Таким образом, брат и сестра, лишившиеся родителей в раннем возрасте, выросли в разных семьях. Однако их различное воспитание не повлияло на их интересы, и спустя много лет они встретились, оба уже став артистами.
Для современных слушателей ранние песни и ариетки Александра Николаевича Вертинского могут показаться изысканными и вычурными, отражая не только вкус прошедшей эпохи, но и особенности биографии исполнителя, выдающиеся для своего времени.
Александр Вертинский уже рано почувствовал в себе страсть к актерскому искусству, активно готовясь к будущей карьере артиста. Посещение театра и выступления приезжих знаменитостей способствовали его творческому развитию. Несмотря на не легкий путь, включавший в себя даже физически тяжелую работу грузчика и корректора в типографии, Вертинский не отступал от своей мечты.
Он также некоторое время трудился как подсобный рабочий при съемочных группах в ателье, исполняя небольшие роли в фильмах. Дебют Вертинского состоялся в 1912 году в фильме "Чем люди живы", где он сыграл роль ангела. Среди множества ролей, которые он исполнил, выделяется образ бродяги Анатолия Северака в "Король без венца" и антиквара в "От рабства к воле" (1916). Первое выступление на эстраде Вертинский совершил в 1915 году, представив себя в образе Пьеро. Его костюм менялся со временем: из белого стал черным, а затем черно-белым. В то время он пел о "бедных детках, погруженных в кокаиновую бездну на мокрых бульварах Москвы".
Постепенно сформировался уникальный стиль выступлений Александра Вертинского, который включал в себя умелую эксплуатацию его говоряще-поющего голоса. Даже нечеткое произношение буквы «р» лишь добавляло ему дополнительный шарм.
Александр Вертинский в образе Пьеро.
Из каждой исполненной им песни преображалась небольшая сценка с завершенным сюжетом, где образы героев могли быть очерчены всего одним-двумя, но ярко запоминающимися деталями. Исходно эти произведения Вертинского получили название «печальные песенки Пьеро» или «ариетки». Скоро к нему пришла заслуженная известность, так как его песни были легко узнаваемыми, и многие другие артисты исполняли их. Молодого исполнителя буквально осаждали его поклонницы, и он, в свою очередь, позволял себя увлечь этим вихрем страстей.
(Песня в исполнении самим Вертинским не сохранилась)
Кокаин.
В своей молодости, в эпоху дореволюционной России, Александр Вертинский оказался пленником наркозависимости, но смог преодолеть этот ужасный порок. В окружении русской богемы начала XX века внезапно стала популярной мода на нюхательный порошок. Невзначай попробовав его однажды, Вертинский поддался чарам этого дьявольского зелья, за ним последовала и его сестра, актриса Надежда. Описывая этот мрачный период своей жизни в Москве, Вертинский рассказывал следующее:
"Продавался он сперва открыто в аптеках, в запечатанных коричневых баночках, по одному грамму. Самый лучший, немецкой фирмы «Марк», стоил полтинник грамм. Потом его запретили продавать без рецепта, и доставать его становилось все труднее и труднее.
Его уже продавали «с рук» — нечистый, пополам с зубным порошком, и стоил он в десять раз дороже. На гусиное пёрышко зубочистки набирали щепотку его и засовывали глубоко в ноздрю, втягивая весь порошок, как нюхательный табак.
После первой понюшки на короткое время ваши мозги как бы прояснялись, вы чувствовали необычайный подъем, ясность мысли, бодрость, смелость, дерзание. Вы говорили остроумно и ярко, тысячи оригинальных мыслей роились у вас в голове. Перед вами как бы открывался какой-то новый мир — высоких и прекрасных чувств.
Продолжалось это десять минут. Через четверть часа кокаин ослабевал, переставал действовать. Вы бросались к бумаге, пробовали записать эти мысли…
Утром, прочитав написанное, вы убеждались, что все это бред. Передать свои ощущения вам не удалось. Вы брали вторую понюшку. Она опять подбадривала вас. На несколько минут, но уже меньше. Стиснув зубы, вы сидели, точно завинченный котёл с паром, из которого его уже невозможно выпустить, так крепко завинчены гайки.
Дальше, все учащая понюшки, вы доходили до степени полного отупения. Тогда вы умолкали. И так и сидели, белый как смерть, с кроваво-красными губами, кусая их до боли. Острое желание причинить себе самому физическую боль едва не доводило до сумасшествия. Но зато вы чувствовали себя гением. Все это был, конечно, жестокий обман наркоза. Говорили вы чепуху, и нормальные люди буквально шарахались от вас.
Постепенно яд все меньше и меньше возбуждал вас и под конец совсем переставал действовать, превращая вас в какого то кретина.
Потом, приблизительно через год, появлялись тяжёлые последствия в виде мании преследования, боязни пространства и пр.
Короче говоря, кокаин был проклятием нашей молодости. Им увлекались многие. Актёры носили в жилетном кармане пузырьки и «заряжались» перед каждым выходом на сцену. Актрисы носили кокаин в пудреницах. Поэты, художники перебивались случайными понюшками, одолженными у других, ибо на свой кокаин чаще всего не было денег..
Помню, однажды я выглянул из окна мансарды, где мы жили (окно выходило на крышу), и увидел, что весь скат крыши под моим окном усеян коричневыми пустыми баночками из под марковского кокаина. Сколько их было? Я начал в ужасе считать. Сколько же я вынюхал за этот год! И в первый раз в жизни я испугался."
У Александра Вертинского, спустя год, начали проявляться зрительные и слуховые галлюцинации, что привело его к неотложному обращению к своему знакомому, известному профессору-психиатру Баженову:
"Я объяснил ему все, рассказав также и о том, как ехал с Пушкиным в трамвае.
- Обычные зрительные галлюцинации, - устало заметил он. Минуту он помолчал, потом взглянул на меня и строго сказал: — Вот что, молодой человек, или я вас посажу сейчас же в психиатрическую больницу, где вас через год-два вылечат, или вы немедленно бросите кокаин! Сейчас же!
Он засунул руку в карман моего пиджака и, найдя баночку, швырнул её в окно.
- До свидания! - сказал он, протягивая мне руку. - Больше ко мне не приходите!
Я вышел. Все было ясно."
Вертинский осознал, что ему следует спасаться, необходимо немедленно покинуть гиблую для него Москву. Направление бегства было предопределено временем — на фронт. В это время в разгаре была Первая мировая война.
Первая мировая.
В начале Первой мировой войны Александр Вертинский занялся службой санитаром в госпитале и санитарном поезде №68, присутствуя на хирургических операциях, проводимых известным московским хирургом Холиным. Вертинский выполнял перевязки раненых, читал книги и письма солдатам, а также писал для них письма домой. Его преданность этой работе была настолько глубока, что в этот период он полностью забыл о своих прежних проблемах с кокаином. Он проездил в санитарном поезде Всероссийского союза городов имени Марии Морозовой №68 до момента его расформирования в 1916 году. Всё это время Вертинский занимался перевязками раненых воинов, иногда принимал участие в хирургических операциях. В свободные часы, когда не было раненых, он читал стихи товарищам, исполнял известные песни и романсы под гитару, также как и его брат по милосердию. Тайком же он продолжал писать стихи, которые никому не показывал.
Революция и эмиграция.
Вертинский - "Я не знаю зачем"
После того как Александр Николаевич не примирился с революцией, он решил эмигрировать в Грецию, где оформил себе паспорт и продолжил свою творческую деятельность. В компании таких выдающихся артистов, как Шаляпин, Мозжухин и Анна Павлова, он отправился в гастрольные туры сначала по Европе, а затем в Америке.
"После Парижа трудно восхищаться каким-нибудь другим городом" — писал Вертинский в 1934 году, оказавшись в США. Артиста раздражал внешний "глянцевый лоск" американской жизни, мусор на улицах, пресная, хотя и красивая на вид еда. Вертинский с презрением относился к популярным театральным постановкам, ярким и впечатляющим, которые он называл "вкусом Бродвея". Он сетовал на то, что нельзя было спрятаться от огней рекламы и постоянно включенного радио, звучащего повсюду.
Однако его дебютный американский концерт в «Таун-холле», одном из самых популярных концертных залов в городе, прошел аншлагом и завоевал невероятный успех. Его выступление привлекло внимание таких известных личностей, как Сергей Рахманинов, Марлен Дитрих, Джордж Баланчин и Бинг Кросби. В Нью-Йорке Вертинский также встретил своего давнего приятеля, художника Давида Бурлюка, который к тому времени практически оставил живопись и работал журналистом.
В период с 1923 по 1927 год Вертинский проживал в Польше, где встретил девушку по имени Ирен, которая вскоре стала его женой. Однако их брак оказался неудачным. Затем он перебрался во Францию, а затем в Китай, где вступил во второй брак, и у него появилась дочь. Вертинский продолжал интенсивно трудиться, иногда давая по два концерта в день. В эмиграции его творчество претерпело значительные изменения. Если до революции его привлекали экзотические страны, то теперь в его творчестве появились нотки ностальгии по родине, менялись и герои его песен. Если ранее в его творчестве преобладали капризные дамы, клоуны и бродяги, то со временем артист проявил интерес к обычному человеку и его переживаниям. Его песни стали маленькими балладами, а в 1930-е годы он обратил внимание на творчество советских поэтов.
Вертинский - "Танго магнолия"
Возвращение на родину.
Александра Вертинского всегда тянуло к родине, и он неоднократно обращался в советские представительства с просьбой разрешить ему вернуться, но каждый раз получал отказ в визе. В 1937 году ему было разрешено вернуться, однако без супруги. Вертинский, разумеется, отказался от этой возможности. Ситуация изменилась лишь в 1943 году, когда его возвращение стало символом единства советского народа. В этот трудный период ему разрешили вернуться с семьей, включая жену. Чтобы обеспечить своей семье относительно достойное существование, Александр Вертинский трудился неутомимо, до полного изнеможения. Даже в возрасте 55 лет он устраивал по 24 концерта в месяц. В дуэте с пианистом М. Брохесом за 14 лет он дал более 2 тысяч концертов, проезжая по всему СССР и выступая не только в театрах и концертных залах, но и на заводах, шахтах, в госпиталях и детских домах. Мечтой поэта было приобретение дачи для своей семьи, где можно было бы содержать корову, а хотя бы козу. Для осуществления этой мечты требовались деньги, и в холодную осень 1950 года Вертинский отправился в тур по стране, который впоследствии назвал "Ледяным походом". После войны Вертинский активно снимался в кино, среди его работ были фильмы «Анна на шее», «Заговор обреченных», «Великий воин Албании Скандербег». Заслуги перед отечественным искусством были отмечены в 1951 году Государственной премией СССР. Вертинский продолжал работать до последнего дня и ушел из жизни в1957 году, на гастролях от сердечной недостаточности.
16-летняя турчаночка была чудо как хороша. Барин, усмехаясь, смотрел на пленницу, нимало не заботясь о том, что стоящей рядом с ним супруге его интерес был прекрасно виден и понятен. Смуглая кожа, пронзительные карие глаза, изумительные изгибы, напоминающие барханы пустынь.
Турчанка стояла перед русским помещиком и его женой, скромно потупив взгляд. Она была настоящей дочерью своего народа, и с молоком матери впитала простую тайну выживания: если ты попала в плен, сохраняй покорность и верно служи своим новым господам.
Барин что-то сказал по-русски, засмеялся, глядя на Сальху. Девушка, понимая, что сказанное относилось к ней, улыбнулась в ответ. Она в плену; этот толстоватый, лысоватый мужчина - ее господин, и она будет покорна ему во всем.
В 1774 году в село Мишенское Белевского уезда, имение тульского помещика, секунд-майора Афанасия Ивановича Бунина привезли двух девочек-турчанок. Фатьма и Сальха были захвачены во время штурма турецкой крепости Бендеры русской армией. Отец девочек погиб во время осады, других родственников в Бендерах у них не было. Фатьме было одиннадцать лет, Сальхе - шестнадцать.
Обстоятельства, предшествующие появлению юных турчанок в имении русского помещика, описаны в дневнике Анны Петровны Зонтаг, внучки Афанасия Бунина: "В царствование императрицы Екатерины II, когда были ведены Россией такие счастливые войны против Турции, мещане города Белева и многие крестьяне, казенные и помещичьи, повадились ездить за нашей армией маркитантами и торговали с большой выгодой. Один крестьянин села Мишенского, находящегося в трех верстах от Белева, принадлежавшего деду моему и где он преимущественно проживал со своим семейством, также собрался в маркитанты и, пришедши проститься со своим господином, спросил: "Батюшка, Афанасий Иванович, какой мне привезти тебе гостинец, если посчастливится торг мой?". Дедушка отвечал ему шутя: "Привези мне, брат, хорошенькую турчаночку, - видишь, жена моя совсем состарилась!". Но крестьянин не за шутку принял эти слова.
После взятия Бендер крестьянин выменял двух турецких девочек у захвативших их в плен солдат. Вскоре Сальха и Фатьма оказались в белевском имении Бунина. Афанасий Иванович и его супруга, Мария Григорьевна Бунина (урожденная Безобразова), осмотрели турчанок. Помещик был в восторге от красоты юных пленниц, а вот Мария Григорьевна, хорошо знавшая легкомысленный нрав своего мужа, тяжело вздыхала, будто предчувствуя дальнейшее развитие событий в усадьбе.
Для одиннадцатилетней Фатьмы разлука с родиной оказалась невыносимой: девочка вскоре захворала и скончалась. А вот Сальха приспособилась к жизни в русском поместье. Красивая, ловкая, смиренная турчаночка проявила покорность своей участи, полюбила младших дочерей Буниных - Варвару и Екатерину, - и стала им нянькою. Всего у Афанасия Ивановича и Марии Григорьевны родилось одиннадцать детей, но выжило только пятеро. Старшие дети Буниных, как и младшие, приняли Сальху, относились к ней добросердечно, и даже учили русскому языку.
Турчанка оказалась удивительно умелой хозяйкой: она быстро выучилась готовить русские блюда, делать заготовки на зиму и разные домашние запасы. Афанасий Иванович, который обожал хорошо покушать, не мог нарадоваться на свой "гостинец". Однако, не только вкусные борщи да вареники влекли помещика во флигелек, выделенный Сальхе для жизни. На фоне постаревшей, несколько раз рожавшей Марьи Григорьевны, свежая, отменно сложенная юная турчанка смотрелась особенно выигрышно. "Сальха, как невольница, по своим магометанским понятиям, покорилась ему во всем, но все также была предана душою Марье Григорьевне, которая, заметя связь мужа своего с турчанкою, не делала ему ни упреков, ни выговоров, а только удалила от Сальхи дочерей своих". - А.П. Зонтаг. Сальхе отлучение от полюбившихся ей девочек было тягостно, однако, визиты Афанасия Ивановича во флигелек не прекратились. Напротив, он стал задерживаться у турчаночки на все более продолжительное время.
После смерти старой ключницы Буниных все хозяйство поручили Сальхе. Кроме того, у турчанки появилась своя прислуга, состоящая из двух сенных девок. Вскоре Афанасий Иванович окончательно перебрался к Сальхе во флигель. Турчанка три раза беременела от помещика, но все дети очень быстро умирали.
Несмотря на двусмысленность своего положения, Сальха сохраняла добрые отношения с Марией Григорьевной. Турчанка, с соответствии со своими магометанскими понятиями, считала барыню первой женой и своей госпожой. Бунина, в свою очередь, прекрасно понимала, что девочка не выбирала свою судьбу, и вина в происшедшем по большей части лежит на ее супруге. Выучившись читать, Сальха начала изучать христианскую религию и вскоре выявила желание принять православную веру. Окрестили турчанку как Елизавету. Отчество она приняла по имени своего крестного отца, управляющего имением Буниных - Дементьевна. Фамилию своей наложнице придумал сам Афанасий Иванович - Турчанинова.
Все больше погружаясь в русскую культуру, изучая церковные книги, Елизавета Дементьевна начала осознавать преступность своего положения с точки зрения Православия: "Тут только увидела она истинное свое положение. Узнала о нем с неописуемым горем, но не имела силы разорвать преступной связи. Привязанность ее к Марии Григорьевне сделалась беспредельной: она обожала ее терпение и ангельскую кротость. Елизавета Дементьевна жила во флигеле, обедала в своей горнице и приходила к бабушке моей только за приказанием". - А.П. Зонтаг. В 1783 году Марье Григорьевне стало известно об очередной беременности турчанки, однако, барыня не подала вида, и все также приглашала Турчанинову в свой дом, давала ей разнообразные поручения. Марья Григорьевна обожала проводить время в обществе Андрея Григорьевича Жуковского - бедного дворянина с Киевщины, волею судьбы оказавшегося в Тульской губернии и жившего у Буниных из милости. Приживал был отличным музыкантом и художником: он аккомпанировал девицам Буниным на скрипке, рисовал узоры для кружевниц Марьи Григорьевны. Афанасий Иванович обожал беседовать с Андреем Григорьевичем на самые разные темы, советовался с Жуковским по хозяйственным делам.
29 января 1783 года Елизавета Дементьевна Турчанинова родила мальчика. Малютку необходимо было окрестить, но свою фамилию Афанасий Иванович незаконнорожденному сыну дать не мог. В результате барин приказал приживалу Жуковскому усыновить новорожденного и стать ему крестным отцом. Крестной матерью своего сына Афанасий Иванович "назначил" свою тринадцатилетнюю дочь Варвару. Марья Григорьевна, узнав об этом, поначалу выступила против, но затем смирилась. Мальчика окрестили Василием Андреевичем Жуковским. Сразу после крещения Елизавета Дементьевна взяла сына и отправилась к барыне. Турчанинова положила спеленутого малютку на крыльцо, а сама бросилась Марии Григорьевне в ноги. Бунина была растрогана, а вид маленького ангелочка Васи умилил ее. За два года до рождения Василия в Лейпциге умер единственный сын Буниных, блестящий студент Иван, гордость своей матери. Доброе сердце Марии Григорьевны сразу и навсегда приняло сына своего мужа от другой женщины: "Бабушка моя взяла его на руки, целовала, крестила и даже плакала. С этих пор маленький Васинька сделался любимцем всей семьи. Бабушка часто спрашивала: "Варинька, где же твой крестник? Что так долго не несут его к нам?". У Васиньки была кормилица. мамушка, нянюшка, одним словом, он пользовался всеми правами сына и бабушка так любила его, что почти всегда хотела иметь его на глазах". - А.П. Зонтаг.
В метрике Василия записали "незаконнорожденным сыном дворовой вдовы" - это унизительное "клеймо" ему пришлось нести очень долго, доказывая высокородным, законным сынам помещиков, что он ничем не хуже, а даже лучше их. В 1791 году в Туле в возрасте 75 лет скончался Афанасий Иванович Бунин. Все свое состояние помещик поделил между четырьмя дочерями. Елизавете Дементьевне Турчаниновой и ее сыну Василию Жуковскому не было оставлено ни копейки. Несправедливое решение супруга-самодура привело Марию Григорьевну в негодование. Поговорив с дочерьми, она "выбила" для Василия 10 тыс. рублей - сумма по тем временам весьма солидная.
После похорон все домочадцы вернулись в белевское поместье, а Василий остался в пансионе Роде, где учился до 1792 года. Несмотря на прекрасные способности юного Жуковского, будущее его, как незаконнорожденного, все еще было неясным. Марья Григорьевна и ее дочери приложили колоссальные усилия, чтобы обеспечить Василия дворянским титулом. 1 июня 1795 года в нарушение процедуры подачи "посемейного формуляра", Марья Григорьевна добилась для своего воспитанника грамоты на дворянство. В 1797 году студент Московского университетского пансиона Василий Жуковский приехал в родное имение Мишенское, где жили его родная мать Елизавета Дементьевна и "названая" мать Мария Григорьевна. Василию выделили флигель, в котором раньше жил его приемный отец А.Г. Жуковский. Именно здесь юноша пишет свое первое стихотворение - "Майское утро", которое он прочел двум своим матерям. В июне 1800 года Василий окончил пансион с серебряной медалью. Марья Григорьевна по этому случаю подарила ему 35 томов "Энциклопедии Дидро".
К сожалению, Мария Григорьевна и Елизавета Дементьевна не понимали увлечения Жуковского поэзией. Обе женщины считали, что Василий "должен взяться за ум" и начать строить карьеру по чиновничьей части. Жуковскому же "мундир, один мундир" был отвратителен. В ноябре 1801 года Василий пережил романтическую драму. Он влюбился в свою племянницу Марию Вельяминову, просил ее руки у Марии Григорьевны, но получил отказ. Вскоре Вельяминову выдали замуж за человека, которого она не любила.
После конфликта с начальством в Соляной конторе Жуковский оставил службу и едва не угодил в тюрьму. Выручили друзья - А.И. Тургенев, А.А. Протопович-Антонский. "Расплевавшись с начальством", Жуковский написал письмо М.Г. Буниной с просьбой разрешить ему жить в Мишенском и заниматься литературными трудами. Мария Григорьевна была раздосадована, но отказать названому сыну не смогла: "Теперь осталось тебе просить отставки хорошей и ко мне приехать… Всякая служба требует терпения, а ты его не имеешь. Теперь осталось тебе ехать ко мне и ранжировать свои дела с господами книжниками". В Мишенском Жуковский стал гувернёром своих многочисленных племянниц. Кроме того, он занимался написанием стихов, прозы, критических статей, много переводил. 9 июля 1806 года 23-летний Жуковский пишет в своем дневнике: "Можно ли быть влюбленным в ребёнка?". Ребенок - это его 12-летняя племянница Мария Протасова. Василий Андреевич, и правда сильно влюбился в девочку: он посвящал ей стихи, впадал в депрессию, когда родители увозили Машу из имения. В ноябре Жуковский объяснился со своей сестрой Екатериной Афанасьевной Протасовой, которой открыто признался в чувствах к Марии. Вся семья, включая "матриарха семейства" Марию Григорьевну Бунину, осудила молодого человека. Василия Андреевича обвинили в злоупотреблении доверием и в чувствах, которые недопустимо дяде иметь к племяннице.
Жуковский продал дом, который он строил неподалеку от бунинской усадьбы, и уехал в Москву. Его родная мать, Елизавета Дементьевна, предпочла остаться в Мишенском и, как и прежде, жить в качестве приживалки при Марии Григорьевне. Приемная мать Жуковского Мария Григорьевна Бунина скончалась в мае 1811 года. Для Елизаветы Дементьевны Турчаниновой это стало тяжелейшим ударом. Так получилось, что турчанка, захваченная когда-то в плен, и привезенная в русскую усадьбу, полюбила всем сердцем не своего "хозяина", и даже не родного сына. Сальха полюбила свою госпожу, Марию Григорьевну. Верность и преданность Елизаветы Дементьевны барыне не знала границ, а та отвечала ей взаимностью. Сразу после смерти Марии Григорьевны Елизавета Дементьевна тяжело заболела и через 10 дней скончалась.
Прошли годы. Василий Жуковский стал одним из самых известных и влиятельных людей в стране. Знаменитый поэт, друг и учитель Пушкина, один из основоположников романтизма в русской поэзии, переводчик, литературный критик, педагог, наставник членов императорской фамилии, тайный советник, автор государственного гимна "Боже, царя храни"... Значение Василия Андреевича Жуковского для русской культуры невозможно переоценить. Не будет преувеличением сказать, что без этого человека отечественная литература была бы другой. Вполне возможно, что без Жуковского не было бы и Пушкина.
Так получилось, что "Васинька", незаконнорожденный сын помещика Бунина и пленной турчанки, стал защитником гонимых перед лицом самого Государя. Пользуясь своим влиянием на императора, Василий Андреевич неоднократно ходатайствовал за своих друзей, боролся с цензурой, защищал от нападок Пушкина и Гоголя. Завершить эту статью хочется словами А.П. Зонтаг, племянницы и друга Жуковского: "Василий Андреевич, наверху своего счастия, не забывал никого из прежних своих знакомых: родные, друзья, знакомые, даже самые отдаленные старинные слуги - все были осыпаны им ласками или благодеяниями. Отечество говорит о Жуковском с гордостью, а друзья и родные произносят имя его с восторгом любви и благодарности".
Весной 1789 года русский флот Российской империи пополнился выпускниками кадетского Морского корпуса. Среди будущих покорителей морей и океанов выделялся юноша по имени и фамилии Дмитрий Лукин (1770 - 1807гг), выделялся он широким размахом плеч, могучим торсом, огромной грудной клеткой, которые никакая одежда не могла скрыть. Но при этом юношу отличало скромность и даже излишняя застенчивость.
Дмитрий Александрович Лукин (1770 - 1807гг) - офицер русского флота Российской империи, кавалер ордена Святого Георгия IV степени и капитан русского военного корабля "Рафаил"
При своих физических данных юноша на шутки товарищей никак не реагировал, сносил их с кротостью, это казалось удивительным, ведь при взгляде на юношу становилось понятным, что он обладал необычайной силой и способен за себя постоять. Однажды, приключилось ему дежурить на вахте в Зимнем дворце, северный ветер вечером ужасающе завывал, а в окна стучался комьями снег, шлепая его в стекло.
Как раз в эту зимнюю непогоду Дмитрия сменил товарищ ночью на вахте. Товарищ по службе предложил ему остаться переждать бурю, попить чай, поиграть в шахматы, напоминая ему о том ещё, что в такую пургу шалят соловьи-разбойнички. Но Лукин не послушал сказав, что с курса не собьётся и доберётся до своей гавани. Юноша одел сшитую портным новую енотовую шубу на левую руку, которую подал ему швейцар, а правую руку оставил на свободе, накинув шубу только на плечо. На вопрос швейцара почему полностью шубу не надевает, он лишь улыбнулся и ответил, что пока портной ее шил, и пока зима подошла, он из нее и вырос...
Когда молодой человек вышел из дворца, тогда ураганный ветер едва не сбил его с ног. Вокруг творился сущий ад, дышать было тяжело, снег ему забивал глаза, а шапка так и норовила слететь с головы в какую-то темень. Утопая по колено в сугробе, наш молодой мичман двигался из Адмиралтейской площади в сторону Сената масляные фонари едва горели, почти ничего не освещая. Он стал уже сожалеть, что не послушался совета товарища и стал подумывать о том, а не вернуться ли в Зимний дворец, переждать непогоду..
Как только он стал размышлять об этом, так приключилось с ним происшествие:
Вдруг ему почудилось, что две темных тени крадутся за ним. И тут же сзади на него набросились какие-то люди. Возле уха коротко свистнул кистень. Придись удар в висок, лежать бы мичману на Волковой кладбище. Но, к счастью, удар пришелся в плечо. Один из нападавших схватил его за левый рукав, стягивая шубу. Другой ловко помогал товарищу со спины. Природную тихость мичмана как рукой сняло. С размаху он хрястнул кулаком того, кто был слева. Грабитель снопом рухнул в сугроб. Другой, даже не пытаясь выручить сотоварища, бросился наутек.
Лукин вытряхнул снег с шубы, вновь натянул ее на левую руку. Он наклонился к грабителю, утопавшему в сугробе, пытаясь поднять его. Незадачливый разбойник не подавал признаков жизни. С трудом переступая ногами, погружаясь выше щиколоток в снег, Лукин поспешил в адмиралтейскую гауптвахту. Караульный офицер, освещенный неверным желтым светом свечи, что-то писал.
...Когда в сенях гауптвахты положили на пол разбойника, то все узнали в нем адмиралтейского плотника — бестолкового парня, лодыря и пьяницу. Нижняя челюсть его была разворочена страшным ударом, словно по ней прошлась с размаху «баба», которой сваи заколачивают. На ладонь покойного была намотана прочная бечевка, на которой болтался массивный свинцовый набалдашник кистеня.
Мичман часто мигал глазами:
— Господи, разве я хотел?.. Лучше бы шубу ему отдал. Все равно мала! Про второго нападавшего дежурному он ничего не доложил. Лишь позже в кругу товарищей рассказал всю историю, добавив с грустью: — Кто их, дураков, знает: может, есть им было нечего?
Источник: Лавров В., Шапошников Ю. "Истоки богатырства. Секреты атлетизма".
А. П. Боголюбов. Картина "Афонское сражение 19 июня 1807 года", 1853 год
Позднее, мичман Дмитрий Лукин окончив Морской кадетский корпус, поступив по распределению в русский флот прославился боевыми подвигами и приключениями, что на море, что на суше. Силой он обладал невероятной, но трудно было его заставить её применить. Лишь в кругу своих знакомых, иногда в какой-нибудь веселый час, он ломал подковы и серебряные рубли, скручивал кочергу, пальцем вдавливал гвоздь в корабельную стену, держал в вытянутых руках 16 килограммовые ядра и т.д.
Спустя несколько десятилетий после его ранней гибели в Русско-турецкой войне (1806-1812гг), люди вспоминали о капитане Дмитрии Лукине с военного корабля «Рафаил» с восхищением и не только в России, но в тех иноземных странах, где Русский Геркулес побывал и успел своими подвигами прославиться.
Капитан Дмитрий Лукин в 1807 году погиб от турецкого ядра, попавшему ему в грудь, похоронен он с воинскими почестями в море возле горы Афон.
В массовом представлении это диковинный, немного даже экзотический литератор XIX века – автор «Левши», «Очарованного странника» и «Запечатленного ангела», писавший необычным, затейливым языком.
Однако в сравнении с тем, что Лесков успел сделать за свою жизнь, это представление отражает даже не верхушку айсберга, а лишь малую ее часть.
По справедливости
Часто можно услышать, что Николай Лесков хотя и причислен к классикам, но на самом деле недополучил того признания, которого заслуживает как большой писатель. Так казалось и ему самому, так было и в ХХ веке, и сегодня ситуация не изменилась.
Объяснению причин этого положения и восстановлению справедливости посвящена недавно вышедшая биография Лескова «Прозёванный гений», написанная Майей Кучерской, филологом и популярным прозаиком. Сам за себя говорит тот факт, что это первая книга о Лескове в серии ЖЗЛ за почти целый век ее послереволюционного существования. У этого недооцененного классика нет даже полагающегося ему по статусу полного собрания сочинений: издание 30-томника остановилось пять лет назад на 13-м томе.
Сама Кучерская смотрит на перспективы популярности Лескова в наше время довольно пессимистично, полагая, что для сегодняшнего массового читателя он слишком сложен и прихотлив. И это грустно, ведь Лесков во многом очень современен: и в том, что он писал, и в том, что происходило в его собственной жизни.
Николай Семенович и сancel culture
Едва начав литературную деятельность, Лесков в полной мере ощутил на себе, что такое пресловутая cancel culture (культура отмены). Под эгидой cancel culture сегодня на Западе многие классические произведения искусства объявляются неполиткорректными, порочными, заслуживающими осуждения или даже забвения.
Во времена Лескова термина cancel culture, разумеется, еще не существовало. Но само явление, назови его хоть остракизмом, хоть травлей с привкусом благородного негодования, было хорошо известно. С переменой названий суть не меняется: когда кто-то позволяет себе высказывания или действия, не устраивающие определенную часть общества, эта часть общества наказывает провинившегося тем, что пытается выгнать его из информационного пространства и превратить в маргинала, тем самым как бы отменить (cancel) его существование. Причины могут быть разными: от действительно серьезных проступков до спорных реплик в прессе или соцсетях.
Два ярких примера: британская писательница Джоан Роулинг, автор книг о Гарри Поттере, пошутившая в Twitter о трансгендерах, и голливудский актер Джонни Депп, над которым несколько лет тяготели обвинения бывшей жены в домашнем насилии. Если Роулинг лишь побило градом возмущенной критики со стороны части фанатов и знаменитостей, то Деппа постигли более суровые кары: расторжение контрактов и исключение всех фильмов с его участием из каталога Netflix.
В нашей стране это явление пока еще не так могущественно, как на Западе. Но пример Лескова показывает, что российские интеллектуалы опередили модный тренд на целых полтора столетия.
Он жжет
Что же сделал Лесков, чтобы попасть в подобное положение? Сначала он, начинающий петербургский публицист, опубликовал в газете «Северная пчела» статью, из-за которой получил репутацию мракобеса, реакционера и провокатора. Это при том, что в бумагах начальника столичной полиции того времени Паткуля Лескову и его кругу дана такая оценка: «Крайние социалисты. Сочувствуют всему антиправительственному. Нигилизм во всех формах».
Заметка Лескова, вышедшая 30 мая 1862 года, касалась большого пожара в Апраксином дворе, произошедшего за два дня до этого. С первого взгляда в ней не было ничего крамольного, но журналист в полный голос сказал о том, о чем благоразумные люди предпочитали помалкивать: не исключено, что это был поджог, связанный с политическими студенческими волнениями, и что по городу ходят листовки с призывом к захвату власти, и что, в общем, хорошо бы во всем разобраться и снять тревожное напряжение в обществе.
Так Лесков неожиданно для себя попал между молотом и наковальней. Радикалы посчитали, что он требует расправы над поджигателями и даже подсказывает, где их искать, а власти показалось, что Лесков обвиняет ее в бездействии и дает непрошеные советы. Император Александр II написал на принесенном ему экземпляре «Северной пчелы»: «Не следовало пропускать, тем более что это ложь».
Лесков, еще вчера бывший на плохом счету в полиции как социалист и нигилист, становится изгоем в среде оппозиционно настроенных интеллектуалов.
Примечательно, что буквально за неделю до скандала он напечатал в той же газете текст под названием «Деспотизм либералов» – о нетерпимости оппозиционеров к иной точке зрения. Самоуверенный дебютант резко вступил в полемику с Николаем Чернышевским, который, пользуясь современной лексикой, был одним из главных лидеров мнений той эпохи. Лесков не слишком удачно подобрал термин, подразумевая под либералами радикально настроенных интеллектуалов. Но вот вышла пресловутая «пожарная» статья, и Николай Семенович сам вкусил плодов того деспотизма и собственной неосмотрительности.
Тридцатилетний провинциал, приехавший из Киева покорять столицу, был очень самоуверен – настолько, что не придавал большого значения тонкостям идеологической борьбы и окололитературной политики. Вскоре он попадает в еще больший скандал.
Хуже некуда
Вернувшись из зарубежной командировки, куда его на время опалы отправила «Северная пчела», Лесков публикует своей первый роман «Некуда» (1864) – о русских нигилистах, с которыми он еще недавно был в большой дружбе. Лесков пытается разобраться в явлении и отделить «хороших» нигилистов от «плохих», но в итоге получается памфлет, причем с прозрачными намеками на реальных людей: лидера так называемой Знаменской нигилистической коммуны Василия Слепцова, издательницу газеты «Русская речь» Евгению Тур (Салиас-де-Турнемир) и других.
Теперь ему, хотя и скрывшемуся за псевдонимом Стебницкий, достается куда серьезнее. Появляется слух, что этот роман написан по заказу Третьего отделения (политической полиции). Критик Дмитрий Писарев, еще один влиятельный лидер мнений своего времени, предостерегает свою аудиторию в «Русском слове» от какого-либо сотрудничества с автором «Некуда».
Позже Максим Горький говорил: «Это было почти убийство». На многие годы за Лесковым закрепляется репутация врага демократической мысли, ему закрыта дорога в большинство прогрессивных литературных журналов.
Удивительно, как это не сломило начинающего писателя. Возможно, дело в черте характера, на которую не раз сетовал родной брат Лескова Василий: Николай Семенович был упрям и всегда уверен в своей правоте. В истории с «Некуда» он полагал, что его оклеветали, хотя и признавал, что роман был написан впопыхах. А обида, нанесенная его недавним друзьям и благодетелям (Тур была одной из первых, кто публиковал очерки дебютанта Лескова), его, кажется, не смущала.
Вне тусовки
Пример Лескова иллюстрирует популярную теорию о том, что для достижения желаемого успеха важно уметь строить и поддерживать нужные связи и отношения. Проще говоря, нужно быть своим в «правильной тусовке». У Николая Семеновича с этим как-то не складывалось.
Он был энергичным и общительным, но катастрофически не умел маневрировать. Ему недоставало такта или того, что можно назвать социальным инстинктом, который подсказывает человеку, какой поступок может выйти ему боком. Веря в силу слова (он всегда был против искусства ради искусства и считал, что литература преображает мир), он удивлялся, когда его слово било кого-то слишком сильно.
У Лескова не получалось примкнуть к какому-нибудь определенному идейному лагерю, который бы обеспечил ему защиту и продвижение. «Забаненный» демократами, он сближался с консерватором Михаилом Катковым, славянофилом Иваном Аксаковым, но и с ними часто не находил общего языка.
Для консерваторов он был слишком «протестным», слишком много критиковавшим российские порядки. Для социалистов был охранителем, не признававшим революций. Для народников и славянофилов он слишком скептически относился к идее о том, что спасение России придет снизу, от народа.
Народ в его рассказах часто темная, косная сила, привыкшая к плети и не ценящая свободу и человеческое обращение (например, рассказ «Язвительный»). Лесков любил не абстрактный «народ вообще», что свойственно кабинетным идеалистам, а рождающихся в нем самородков, оригиналов, чудаков и богоискателей. В его рассказах они существуют и благодаря, и вопреки окружающей их действительности. Левша, Фигура из одноименных рассказов, Александр Рыжов из «Однодума», герои «Инженеров-бессребреников» и другие. Это не масса, это отдельные бриллианты, те самые праведники, без которых, по пословице, не стоит село. «Ужасно и несносно видеть одну дрянь в русской душе, ставшую главным предметом новой литературы, – писал Лесков, – и пошел я искать праведных».
Неуживчивый Лесков, не примкнувший ни к одному из лагерей, оказался одним из самых свободомыслящих, независимых русских писателей. Не угодил он и советской власти: помня литературно-политические скандалы раннего Лескова, она относилась к нему прохладно.
Бичеватель
Памятник Николаю Лескову в Орле
От полной «отмены» во времена СССР его спасала репутация критика российской действительности при царском режиме, коллеги Салтыкова-Щедрина. Во многом этим он ценен и сегодня, когда чиновники так напоминают персонажей «Истории одного города». Читая рассказы и очерки Лескова, не перестаешь удивляться тому, что, за какой текст ни возьмись, все они актуальны, все про сегодняшний день. Печально только, что все это объясняется не столько прозорливостью писателя, сколько тем, что многие вещи повторяются из века в век.
Вот, например, герой рассказа «Бесстыдник» (1877) некий Анемподист Петрович, характеризуемый третьим лицом как «большого ума человек, почти, можно сказать, государственного, и в то же время, знаете, чисто русский человек: далеко вглубь видит и далеко пойдет». Он был интендантом в Крымскую войну и не только не смущался тем, что хорошо заработал тогда на махинациях, обкрадывая солдат, офицеров и государство, но и даже бахвалился этим в обществе.
Тогда как благородного героя повествования разрывает на части от такой наглости, Анемподист Петрович неожиданно укоряет его в том, что он, дескать, «унижает русских». Герой едва не теряет дар речи от такого оборота, а интендант охотно развивает свою мысль. Оказывается, унижение проявляется в том, что «вы изволите делить русских людей на две половины: одни будто все честные люди и герои, а другие все воры и мошенники», и это, оказывается, несправедливо: «Наши русские люди, мне кажется, все без исключения ко всяким добродетелям способны... мы, русские, как кошки: куда нас ни брось – везде мордой в грязь не ударимся, а прямо на лапки станем; где что уместно, так себя там и покажем: умирать – так умирать, а красть – так красть. Вас поставили к тому, чтобы сражаться, и вы это исполняли в лучшем виде – вы сражались и умирали героями и на всю Европу отличились; а мы были при таком деле, где можно было красть, и мы тоже отличились и так крали, что тоже далеко известны».
Воровство из казны преподносится чуть ли не как возложенная свыше миссия. Такого рода логика и такого рода патриотизм выглядит очень современным.
Опыт
Лесков не зря гордился своим жизненным опытом. Он был у него действительно богатым для литератора того времени. И Достоевского мог упрекнуть в незнании православного быта, и народников – в незнании народа, и социальных критиков – в том, что они плохо представляют, как работают маховики и колеса государственной машины.
До того как стать писателем, Лесков два года проработал писарем в канцелярии Орловской палаты уголовного суда. Через него проходили сотни историй преступлений, больших и мелких. Затем семь лет в рекрутском столе ревизского отделения Киевской казенной палаты. Занимался набором солдат в армию, насмотревшись на истории коррупции и чиновничьего произвола, одну из которых он позже описал во «Владычнем суде». Затем, оставив государственную службу, три года колесил по стране в качестве сотрудника коммерческой фирмы «Шкотт и Вилькенс» (Шкотт – обрусевший англичанин, его родственник). Неудивительно, что многие тексты Лескова оформлены как записанные рассказы того или иного путешествующего чиновника, развлекающего своих попутчиков на постоялом дворе или в какой-то подобной обстановке. Именно таких историй молодой Лесков наслушался за три года работы и потом еще лет 20 строил на них свои произведения.
«Смиренный ересиарх»
Еще один актуальный сегодня круг тем лесковского творчества связан с религиозностью, личной и официальной, с вопросами отношения Церкви и государства. Трудно найти другого русского классика, который так много сил отдал бы этому вопросу и был бы в нем так подкован.
Начав как «друг Церкви» (по собственному выражению) и ее искренний помощник, Лесков закончил полным скептицизмом в отношении официальных структур и отстаиванием идеи «духовного христианства», то есть личного, глубоко осознанного, пусть даже и еретического, по мнению представителей государственной религии (а она в царской России была государственной в прямом смысле слова). Письма любил подписывать так: «смиренный ересиарх Николай».
На Лескова, безусловно, повлияла история его отца, потомка священнического рода, который решительно отмежевался от духовного сословия сразу по окончании семинарии в Севске. Оставшись человеком верующим, Семен Дмитриевич Лесков предпочел уйти в чиновники, но никогда не иметь дел с официальной религиозной структурой.
В многочисленных текстах Лесков пытается осмыслить, как это вообще возможно: из, по сути, самого главного и высокого в жизни человека – веры и духовной жизни – сделать нечто казенное, пустое, отталкивающее.
Репродукция титульного листа к сказу «Левша»
Он автор едва ли не лучшего русского романа о священнослужителях – хроники «Соборяне». И примечательно, что главный герой этого романа, протоиерей Савелий Туберозов, пламенный и честный христианин, оказывается под запретом, страдает за обличение и светского безверия, и церковного формализма, «торговли во храме совестью».
Лесков может быть язвительным, но может показывать явную симпатию к тем, кто искренне ищет Бога, кто честно следует евангельским заповедям. Это могут быть и реальные церковные иерархи, которых он описывает, например, известные своей простотой и добротой митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров), недавно причисленный к лику святых, или пермский епископ Неофит (Соснин). Это может быть изгнанный за правду учитель-немец Иван Яковлевич из рассказа «Томленье духа», отец Савва из «Некрещенного попа», старообрядцы, или штундисты (последователи религиозного течения протестантского толка на юге России), о которых он также много писал.
В одном из лучших рассказов Лескова, «На краю света», проводится мысль, что благодать действует вне официальных рамок: подвиг спасения ближнего совершает именно некрещеный «дикарь», а не его крещеные соплеменники.
Официальной церкви деятельность Лескова не нравилась, и шестой том его сочинений (с «Мелочами архиерейской жизни») был сочтен «дерзким памфлетом на церковное управление в России» и запрещен цензурой. В последние годы Лесков был большим поклонником идей Льва Толстого.
Мастер слова
Язык Лескова – то, что в нем замечают в первую очередь. Он предвосхитил модернистскую работу над формой и был примером для Ремизова, Олеши, Платонова, Бабеля, Пильняка и других ярких стилистов ХХ века. При жизни ему этот самый прихотливый язык ставили в укор. Критики писали, что он занимается плетением чудных словес, чтобы прикрыть скудность идей. Или же пренебрежительно приписывали его к этнографическому ведомству, как последователя Владимира Даля.
Но для Лескова это не было украшательством, это была форма, адекватная содержанию. Люди разных профессий, сословий говорят по-разному, и, воспроизводя их речь или внутренний монолог, он добивался правдивости и художественной достоверности. Он был даже не стилист, а полистилист, владевший всей гаммой языка, от канцелярита до диковинного узорочья.
Лесков, наверное, самый русский писатель, ведь его слог невозможно по-настоящему перевести ни на какой другой язык. Читать его – настоящее удовольствие и радость. Возможно, это единственное обстоятельство, которое делает его несовременным. Ведь чтение сейчас перестало быть удовольствием, теперь это поглощение информации. Могучие умы работают над тем, чтобы сделать тексты более доступными и легкоусвояемыми. Могут ли выжить в этих условиях книги Лескова? Одно из самых очевидных их достоинств теперь становится их главным «недостатком». Но Лесков, безусловно, выживет. Должен же кто-то отвечать за настоящую красоту в мире удобного и одноразового.
Автор текста: Александр Зайцев Источник: postmodernism
Для всех поклонников футбола Hisense подготовил крутой конкурс в соцсетях. Попытайте удачу, чтобы получить классный мерч и технику от глобального партнера чемпионата.
А если не любите полагаться на случай и сразу отправляетесь за техникой Hisense, не прячьте далеко чек. Загрузите на сайт и получите подписку на Wink на 3 месяца в подарок.
Одна из моих любимых тем в истории – декабристы и все, что с ними связано. В школе обычно история про них заканчивается судом, но, на мой взгляд, самое интересное начинается после, в Сибири.
Сегодня будет пост про их женщин. Их 11, и чтобы не перегружать пост, разделю его на несколько частей. В этом посте будет немного про саму ссылку и про двух девушек – «первопроходцев», которые поехали за мужьями до того, как это стало мейнстримом. Расскажу о том, чем им пришлось пожертвовать, как и где они жили в Сибири и каков был конец их жизненного пути.
Наказания для декабристов были разные: смертная казнь (те самые 5 наиболее радикально настроенных участников), отправление на дальние гарнизоны (с Кавказом как раз тогда воевали), лишение чинов и дворянства, ссылка на каторжные работы (большинство получало 15-20 лет, затем перевод на пожизненное поселение. Но по факту, после 10-13 лет наказание смягчали и уже к 1839 всех перевели на поселение).
Путевку в Сибирь получил 121 человек. Часть декабристов сначала работала в Нерчинском остроге (в шахтах на руднике). Там, наверное, был самый тяжелый период их каторги, хоть работали и не много – с 5 до 11 утра, но тяжело, с кандалами на ногах (5-8 кг веса!), ни книг, ни бумаги иметь нельзя было, жили в одиночных маленьких камерах. Был период, когда даже свечи иметь нельзя было и они просто сидели в темноте основную часть времени.
В 1827 году декабристов перевели в Читу (идти пришлось пешком, шли почти месяц). В плане быта первое время было ужасно, так как их прибыло много, а места было очень мало (в комнатке 20 кв. размещалось по 15-20 чел.). Тем они были заняты на строительстве тюрьмы (для самих себя), а так же, в целом работали на благоустройство города.
В 1828 году декабристам разрешили снять кандалы.
В 1830 г. часть декабристов перевели (опять же пешком, шли около 50 дней) в Петрозаводскую тюрьму. В Петрозаводске они ремонтировали дороги, рыли канавы и т.п. Интересно, что на сам Петровский завод их не пускали, дабы не «заразить свободомыслием» рабочих. Здесь декабристы пробыли дольше всего, отсюда они «выпускались» на поселение. Про жизнь на поселении рассказывать не буду, это достойно отдельного поста.
Тяжелый выбор
Ошибочно мнение, что в дореволюционной России семейные узы так крепко повязывали супругов, что те с моральной и юридической точки зрения обязаны были делить друг с другом любую участь. Николай I разрешил женам декабристов расторгнуть брак с «изменниками» в одностороннем порядке, не запятнав свою честь. Более того, после того, как часть женщин высказала желание следовать за мужьями, их родственники, как правило, прикладывали большие усилия, чтобы отговорить их. А вот, кстати, супруга Николая I, в ответ на настойчивые требования одной из жен декабристов (Трубецкой) разрешить ей отправиться за мужем, сказала, что на ее месте она поступила бы так же.
Жёны декабристов, решившие отправиться вслед за мужьями, автоматически лишались всего: имущества, титулов, права на возвращение, детей тоже должны были оставить.
Здесь предлагаю вашему вниманию одну из любимых сцен в исполнении прекрасной Ирины Купченко (в роли княжны Екатерины Трубецкой).
Екатерина Трубецкая.
На самом деле, судя по описаниям современников (да и по портрету) сходство Екатерины с молодой Ириной Купченко ну очень небольшое. Екатерину описывали как невысокую, не очень красивую, полноватую, добрую веселушку.
Екатерина и Сергей Трубецкие
Екатерина была француженкой по отцу, с мужем познакомилась в Париже. Сергей был старше ее на 10 лет. На момент ссылки Екатерине было 26 лет, детей у нее не было, зато в Сибири родила 7 детей (3 умерли в детстве).
На каторгу Трубецкая приехала первой. Добиралась она очень тяжело, выехала в июле 1826, в октябре была в Иркутске, там ее всячески пытаются склонить к возврату домой, но она не поддается. В январе Екатерина добирается до места каторги мужа.
Увидев мужа в кандалах, упала в обморок (честно говоря, меня этот факт удивляет: как в ней сочетается твердость, решимость, сила духа и такая детская впечатлительность).
Екатерина жила вместе с Марией Волконской (женой Сергей Волконского) в крестьянской избе, свидания с мужьями были разрешены 2 раза в неделю в присутствии офицера (однако, можно было приходить к окнам тюрьмы и переговариваться с мужем, что они часто делали). Так же девушки вели переписку за других декабристов. Вообще «сибирский путь» двух подруг – Екатерины и Марии во многом похож, но Екатерине не суждено было покинуть Сибирь.
Первые пару лет ссылки были самыми тяжелыми и для женщин –еды было мало, и если и были какие-то излишки, девушки старались это передавать мужьям, одежда изнашивалась; Екатерина обморозила ноги, износив зимние сапоги.
В Чите девушки жили в доме дьякона. А вот уже в тюрьме при Петровском заводе декабристки наконец-то получили возможность жить вместе с мужьями (им были выделены особые камеры).
В 1839 году Сергей с Екатериной перешли на поселение в деревню. В 1845 Екатерине с детьми разрешили жить в Иркутске, Сергей же туда мог только приезжать на время. Екатерина умерла осенью 1854-го года от рака легких, не дожив 2х лет до амнистии. В последний путь декабристку пришел проводить буквально весь Иркутск. Через 6 лет умер Сергей.
Мария Волконская.
Девушка была, по всей видимости, очень красивая, даже Пушкин имел на нее виды. Кстати, она была правнучкой Михаила Ломоносова.
На момент ссылки ей было 22 года, ее муж, Сергей, был старшее ее на 17 лет. Трудно судить о степени близости супругов; до ареста они, в общей сложности, успели прожить вместе около трех месяцев. Брак был «организован» родителями Марии, но, впрочем, с ее согласия. Так что решение Марии уехать за мужем, скорее было продиктовано не столько любовью, сколько ее своенравным характером, желанием пойти наперекор воле родителей.
Мария и Сергей Волконские
Мария уехала в Сибирь, когда ее сыну не было и года (в 1828 он умрет). В Сибири она родит еще трех детей, 1 из которых сразу умрет, а два проживут долгую жизнь.
Красиво описана в воспоминаниях Марии встреча ее с мужем: Сергей, увидев ее, побежал к ней, гремя своими кандалами, она бросилась ему в ноги, принялась целовать его кандалы, затем его самого. Представляю, как воодушевил каторжанина факт прибытия супруги.
Но важно упомянуть еще одного мужчину, сыгравшего большую (насколько большую, можем только предполагать) роль в жизнь Марии – это Александр Паджио, итальянец, тоже декабрист отбывавший каторгу. Ходили слухи, что дети, родившиеся в Сибири были вовсе не Сергея.
В 1835 году семье было разрешено перейти на поселение. И это отнюдь не была жизнь обычных сибиряков. Тех денег, которые присылали родственники хватало и на содержание слуг. А когда семья переехала в Иркутск, их быт и вовсе приблизился к прежней дворянской жизни: они имели дружбу с губернатором, организовывали вечеринки («салоны»), содержали домашний театр, дети обучались в гимназиях.
Дом Волконских в Иркутске
Интересно, что, когда основные трудности остались позади, подруги (Мария и Екатерина), пережившие столько всего вместе, разругались из-за покупки дома: обе хотели приобрести определенный дом, ни одна не хотела уступать. В последствии между ними только усугубилось соперничество.
После объявления амнистии, в 1856 году супруги жили в Москве. в 1863 году Мария умерла. На смертном одре рядом с Марией был именно Александр Паджио, а Сергей в это время находился в имении сына под Ревелем (он очень болел и практически не мог ходить).Сергей Волконский пережил ее на два года. Его похоронили согласно завещанию «в ногах у жены».