Снег, хрустящий под полозьями саней, запах гари и крови, въевшийся в шинель навечно, холод приклада, сливающийся со щекой в одно целое. Дыхание - ровное, почти невидимое на морозе. В перекрестье  спина человека, молодого. Он нагнулся поднять котелок, просто нагнулся. Палец на спуске - легкое, привычное движение, выдох, щелчок, сухой, четкий, тело оседает беззвучно. Еще один крестик в блокноте. Еще один камешек в груде, что уже давит на душу тысячепудовой тяжестью. Не человек, а враг. Цель, просто цель. Так учили. Так надо было выжить.

Он закрыл глаза, но картина не исчезла, она стала ярче. Лица всплывали из темноты за веками -искаженные ужасом, внезапно застывшие, удивленные, совсем юные или нет, бородатые, чужие и... до боли знакомые. Все они смотрели на него каждую ночь, почти десять сотен пар глаз, без упрека, без ненависти, просто смотрят. Молчат. Это молчание было страшнее любых криков, оно заполняло избу, вытесняя воздух, давя на виски.

Цивилизация... Город с его огнями, грохотом машин, толчеей. Там были врачи. Говорили что-то про «посттравматическое». Давали таблетки, вели разговоры. Глупость. Какой разговор может смыть кровь, что навеки въелась под ногти? Какая таблетка заглушит эхо выстрела, отдающееся в костях? Нет, среди людей он был миной замедленного действия. Тикающей в их благополучной тишине. Его взгляд, привыкший выискивать движение в маскхалате на расстоянии километра, цеплялся за случайные жесты прохожих, искал угрозу там, где ее не было. Гул толпы превращался в грохот артподготовки. Детский смех напоминал ему предсмертный хрип.

Тайга была милосерднее, она не спрашивала, не требовала улыбок. Не заставляла лгать: «Все хорошо». Она просто была. Суровая, безмолвная, вечная. Здесь его страх никого не мог задеть. Его кошмары разыгрывались в тишине, не пугая никого, кроме старых стен да мышей под полом. Охота - не для мяса, а чтобы руки помнили ремесло, а ум - осторожность. Рыбалка - медитация на краю прозрачной, ледяной воды. Дрова - борьба с мертвой древесиной, где победа не стоила жизни.

Ночи были худшими. Когда тайга погружалась в абсолютную тишину, его внутренняя война разгоралась с новой силой. Тени в углу избы шевелились, принимая очертания павших. Шепот ветра в елях превращался в стоны. Он лежал, вгрызаясь взглядом в потолок, чувствуя, как холодный пот струится по вискам, а сердце колотится, как пулеметная очередь. Руки сами искали несуществующую винтовку. Горло перехватывало. Иногда он кричал. Глухо, как раненый зверь. Крик терялся в бескрайней таежной мгле, не встретив ни отклика, ни осуждения.

Он не жалел о выборе. Одиночество в тайге было не наказанием, а последним окопом. Щелью, где можно спрятаться от самого себя. Вернее, от того, кого сделала из него война - безжалостного, точного механизма смерти. Механизм сломался и шестеренки совести, так старательно отключенные когда-то для выживания, теперь вращались, перемалывая его изнутри.

Игнат подошел к грубо сколоченному столу. На нем лежала единственная связь с прошлым - пожелтевшая фотография. Молодой парень в гимнастерке, с еще живыми, не уставшими от вида смерти глазами. Он не узнавал в себе того парня. Тот умер где-то под Сталинградом, или в белорусских болотах, или в четырехсотый раз нажав на спуск. Остался только этот старик с глазами цвета промерзшей земли, живущий среди деревьев и теней.

Он потушил коптилку. Темнота накрыла избу мгновенно, как плащ-палатка. Но внутри черепа по-прежнему горели прожектора памяти, высвечивая ряды безмолвных лиц. Почти тысячу лиц, его личный, невидимый батальон мертвецов, вставший на вечный ночной караул в глухой сибирской тайге.

Игнат сел в темноте, стиснув трясущиеся руки. Он ждал рассвета, не потому что он принесет облегчение. А просто потому, что так надо было пережить еще одну ночь. Как тогда, на передовой. Один окоп за раз. Одна ночь за раз. Пока не кончится война. Или жизнь.