— Васильевич, — подсказал Сеня, и его толстые щеки расцвели алыми пятнами.
Марина Александровна была примерно одного с ним возраста: лет тридцать, — определил Пухлый. Только она врач-кардиолог и куколка в белом халате с бейджиком, а он вонючий бомжара без документов и правой руки.
— Вы когда-нибудь слышали о синдроме Мюнхаузена? — спросила она.
— Это когда врут, что болеют? Но у меня…
— Вот-вот, именно. Такие люди зациклены на болезни, придумывают симптомы. А вы, Семен э… Васильевич, вы здоровы. Вон какой румяный, прямо-таки кровь с молоком!..
— Да уж… — Сеня сгорбился, кое-как оделся и, неловко потоптавшись у порога, вышел из кабинета.
А ночью Пухлый загнул копыта в старом парке за вокзалом. Прилег вечером на скамейку под фонарем, а встать уже не смог. В пять утра его обнаружил дворник. Голова, тулово и ноги целы. А руку шайтан откусил. Лежит дохлый совсем, не дышит. Ветер вырвал из толстых пальцев единственной руки бумажку. Дворник подобрал листок, поднес к свету. Читать по-русски Абдуллох еще не выучился. Зато крепко-накрепко запомнил приказ начальства: чтобы на участке было чисто, никакого мусора! Скомкав бумажку, сунул в черный пластиковый пакет. Хотел было и тело прибрать, но такого большого мешка у него не было. Дворник оглянулся и, не заметив вокруг ни души, потянул жмура за куртку. Тело грузно шмякнулось, впечаталось мягким боком в асфальт. Щека сплющилась как дырявый резиновый мяч, один глаз открылся.
Абдуллох вспотел, пока волок тело за скамью. Дальше — по газону, под уклон — легче пошло. По каменным плитам вообще хорошо покатилось. Черная вода жирно чавкнула, попробовала проглотить, но сходу не получилось и тогда — в предвкушении долгого пиршества — потащила подачку в дыру тоннеля. Когда-то здесь стояли решетки, но теперь вход для трупов и другого мусора был свободен. Шайтан его знает, где могут выплыть останки несчастного. Абдуллох ходил как-то за железную дорогу — на ту, парадную, строну. Но там — привокзальная площадь и три отходящих от нее проспекта. А речка за железкой не вынырнула: как ушла здесь под землю — так и с концами. Дворник отряхнул с колен налипшие листья — и вовремя: к вокзалу через парк потянулись люди на шестичасовую электричку.
Марина зашла в реанимационный блок. Мужчины и женщины, старые и молодые –одинаково голые. Одинаково опутанны трубками. Одинаково напряженные лица: тревожные брови, открытые рты. Живые мертвецы потихоньку отходили от наркоза и операций. Но ведь дышат. Живы. Спасены. Теперь только время…
Тишину вспороли крики — будто вороний грай из окна. Надсадно каркала и сучила синюшными ногами бабуля из второго бокса. Сухонький кулачок норовил стукнуть медсестру, заклеивающую пластырем иглу на сгибе бабкиного локтя. Крик старухи будто послужил сигналом.
Один пациент лягнул толстой, как у слона, ногой капельницу, и та грохнулась на кафельный пол; во все стороны брызнули инфузионные растворы и осколки флаконов. Другой — вбил себе в голову, что медики собрались разобрать его драгоценный организм на органы. В борьбе за свободу немолодой дядька вел себя как малый ребенок: выплевывал таблетки, брыкался и даже умудрился укусить медсестру за руку со шприцем.
Во всех трех боксах раздавались безумные крики:
— Сволочи! Ур-роды! Пустите меня, живодеры! Пусти-ите, мать вашу так-перетак и разэтак!
Больные, пережившие инфаркт миокарда и только что лежавшие в беспамятстве после хирургических вмешательств, будто взбесились. Они орали и матерились, выдергивали из вен трубки катетеров и, перебирая немощными ногами, норовили убежать вон, подальше от «живодеров».
Марина пыталась увещевать пациентов.
— Что вы делаете? Вам нельзя кричать и двигаться! Вы же после операции! Иглы, датчики… О, боже!..
Врачи, сестры, санитары, — все, кто был свободен, бросились спасать буйных пациентов от них самих. Ночь выдалась тяжелой.
Где-нибудь в психиатрической клинике массовый психоз — дело обычное. Но в отделении неотложной кардиологии это выглядело непривычно и жутко. Марина сидела в ординаторской и листала медицинский справочник. Он описывал несколько видов постинфарктных состояний, но не объяснял произошедшее сегодня. Похожие отклонения после операции бывают у сильно пьющих людей. Но почему обезумели одновременно почти все пациенты? Не все же они алкаши!
Из задумчивости вывело дребезжание. Навстречу с приличной скоростью неслась каталка. Все быстрее и быстрее. Неотвратимо надвигались торчащие из-под простыни громадные ступни. Марина едва успела отскочить. Вжалась в стенку узкого коридора. Старая, без поролона и дерматина — таких в отделении уже давно не было — каталка поравнялась с доктором и притормозила. Под простыней угадывались очертания большого тела: крупная голова, гора живота, внушительные стопы. Ногами вперед… Почему здесь — в переходе между корпусами? Почему никто не сопровождает? Марина откинула простыню и отпрянула: на каталке лежал давешний бомж, тот самый румяный толстяк с ампутированной кистью правой руки. Только теперь вместо румянца по одутловатому лицу разливалась синюшная бледность. По голове и телу змеились уродливые швы, какие остаются обычно после вскрытия: патологоанатомы за красотой особо не гонятся.
Значит, бомж все-таки умер... Ох, как нехорошо получилось. Не отказала бы ему в госпитализации, был бы жив. Покойник приоткрыл один глаз и тут же закрыл его. Подмигнул?.. Живой, что ли? Да нет, показалось. Вон и пятна характерные… От трупа повеяло холодом. Холодом сковало позвоночник доктора. Марина стояла ни жива ни мертва, провожая глазами самостоятельно путешествующего на каталке покойного Сеню, пока он не скрылся за поворотом.
«Что за бред? Как он здесь оказался, кто привез? В морг этим коридором не возят, не связан он с покойницкой».
Марина развернулась и пошла обратно. Коридор был пуст. За поворотом тоже никого. Она дошла до отделения. Сестры на посту не видели никакой каталки.
У двери ординаторской стояла испуганная женщина.
— Марина Александровна? — спросила она. — Вы лечащий врач моего мужа? Его привезли к вам вчера утром. По телефону сказали: прооперировали, в реанимации, сегодня можно навестить. Но почему-то к нему не пускают…
— Потапов? Шестьдесят пять лет? Работающий пенсионер?
Женщина кивнула, блеснув сединой на корнях рыжеватых волос.
— Скажите, он злоупотреблял спиртным?
— Да нет, не очень… А при чем здесь это? Его же с инфарктом привезли… трезвого.
— Да, действительно, у вашего мужа случился мелкоочаговый, заднебоковой инфаркт миокарда левого желудочка с распространением на переднебоковую стенку. Вчера ему сделали ангиопластику со стентированием…
По мере того, как Марина сыпала медицинскими терминами, стараясь не смотреть с откровенным осуждением на давно не крашеные волосы собеседницы, та становилась все бледнее. Нервно теребя платочек, спросила:
— И что не так? Почему не отвечает на звонки?
— Видите ли, у вашего мужа энцефалопатия сложного генеза.
— Что это, доктор? Скажите человечьим языком.
— У него психоорганический синдром. Вечером ваш муж совершенно потерял над собой контроль. Дрался с сестрами, матерился, укусил санитарку, выплюнул таблетки… Пришлось его зафиксировать, успокоить.
— Что? Не может этого быть. Он не такой… Пустите к нему. Меня он послушает.
— Нет. Это невозможно. — Марина начала терять терпение. — Я же вам говорю: его привязали к кровати, укололи и… Он сейчас спит.
— Но почему это… этот синдром?..
— Такое обычно случается с алкоголиками.
Жена Потапова была поражена.
— Да он не очень… пьющий. Так, иногда, по праздникам, — сказала она, пытаясь заглянуть в лицо доктора. — И что мне теперь делать? Когда я смогу увидеть мужа?
— Когда ему станет лучше, мы вам сообщим.
Показывая, что разговор окончен, Марина повернулась, чтобы уйти. И чуть не столкнулась с голым человеком. Грузный, обмотанный серой больничной простыней, он шествовал по коридору прямо на нее. Стриженую голову опоясывал безобразный шов. Стянув кверху кожу одного века так, что обнажился жуткий желтоватый глаз, шов спускался со лба, змеился вдоль пухлой щеки к шее и уходил по необъятному животу ниже, под простыню.
Это был покойник со старой каталки. Только теперь Сеня Пухлый топал пешком, ступая босыми ногами по бетонным плитам и поддерживая сползающую простыню обрубком руки. Здоровую руку мертвец протягивал к доктору, единственный глаз смотрел, не мигая.
Марина вскрикнула, крутнулась на месте и бросилась бежать. Шедшая впереди жена больного Потапова оглянулась.
— Что-то еще? — испуганно спросила она.
Марина была рада, что в коридоре оказалась эта живая и теплая женщина. Схватив ее за руку, Марина со страхом оглянулась. Коридор был пуст.
— Вы никого здесь не видели?
— Нет. Только вас. Что случилось, Марина Александровна?
— Нет, ничего. Как только вашему мужу станет легче, мы вам позвоним, — повторила Марина и побрела в ординаторскую.
Наконец Тамаре Потаповой разрешили навестить мужа.
Облаченная в белый халат, маску и шапочку-шарлоту, она едва поспевала за медсестрой. Та зашла в один их трех реанимационных блоков, разделенных стеклянными перегородками, ткнула пальцем на привязанного к кровати доходягу.
— Мой, — приглядевшись, ответила Тамара.
Да, это был ее Гошка, но что с ним случилось? Сизая щетина, отсутствующий взгляд в потолок, распахнутый рот, гнилостный запах. Снизу подвешен мешок с бурой жидкостью, поступающей по прозрачной трубочке из катетера между ног. Руки и ноги накрепко привязаны к кровати.
— Гоша! — позвала Тамара.
— Тетенька а можно ослабить мне повязки слишком туго буду вам очень признателен, — проговорил Гошка бесцветным голосом без пауз и интонаций.
Тамара задохнулась от жалости. Сорвала с себя маску:
— Гошка, родной, не узнаешь? Посмотри на меня: это я, твоя Томочка. Сейчас развяжу тебя, потерпи немножко.
— И мы пойдем домой? — Гоша моментально оживился.
— И домой пойдем, только не сегодня, а немного погодя, — щебетала Тамара, развязывая узлы на простыне, проходящей через грудь подмышками и намертво привязанной к спинке кровати.
Жгуты на руках и ногах так просто не давались.
— Да, что же это такое? Распяли человека. Сейчас, сейчас, мой хороший.
Справившись с узлами, Тамара осторожно приподняла за плечи и усадила мужа на кровати. Растерла холодные ладони. На запястьях и подмышками кровоточили ссадины. На сгибе локтя — торчала едва прикрытая бинтиком канюля для иглы. На другой руке от подмышки до кисти разлилась лиловая с желтыми разводами гематома. На груди белели круглые нашлепки для электродов.
— Господи, ни одного живого места…
— Как ты меня нашла, Томочка?
— А чего искать? Тебя сюда отвезли на скорой.
— Да, нет же. У нас, в первой городской больнице, на Бардина.
— Вот и они мне говорили, что в первой горбольнице. А я не верю.
Гоша понизил голос, будто сообщал страшную тайну:
— А я думаю, что меня увезли в Новосибирск и держат взаперти на какой-то перевалочной базе, готовятся разобрать на органы и продать китайцам.
— Да ну тебя, Гошка, кому нужны твои органы? Сам подумай, тебе шестьдесят пять лет, не молоденький, поизносился изнутри и снаружи. Твои органы годятся только тебе самому. А больше никому они не нужны. Даже китайцам.
— Правда? — Гоша пытливо заглянул в лицо.Так смотрят дети, заподозрив взрослых во лжи. — В больнице, говоришь? А что со мной?
— У тебя случился инфаркт. Дома. В шесть часов утра мы вызвали скорую. Тебя привезли сюда.
Тамара взяла из тумбочки зубную щетку, почистила Гоше рот, заставила выплюнуть густые ошметки отслоившейся слизистой.
— Ты смотри! — удивилась санитарка, крепкая девица с сиреневой прядью волос в шевелюре. — Сидит как паинька, слушается. А почему до этого кричал, царапался, кусался? Зря вы его отвязали. Мы его вчера вчетвером скручивали…
— Пусть отдохнет. Я потом опять привяжу. Простите нас. Он больше не будет, да, Гош? — Спросила Тамара и сунула в карман санитарки пятьсот рублей. — Принесите воды, пожалуйста.
— Дивлюсь я, какой смирненький, — сказала санитарка, ставя тазик на тумбочку.
— Вот ты пришла — и сразу легче стало. Знаешь, Том, я совсем потерялся. Мне разные видения приходят. На реке лесосплав, я тону, ко дну иду, а бревна над головой смыкаются, никак не могу выбраться. Так страшно…
— Ну, ну, ладно, малыш, будет тебе. Скоро выздоровеешь, и все плохое забудется, — ласково приговаривала Тамара, обмывая тело мужа.
Уложив Гошу на кровати, Тамара аккуратно, не туго, привязала руки и ноги. Присела перед тумбочкой, намереваясь навести в ней порядок.
Внезапно завозился и закричал что-то нечленораздельное сосед за пластиковой ширмой. К нему подошли. Раздался окрик:
— Чего орешь, гад? Фу, а сопливый-то какой! Как вы задолбали, уроды! Идите, девки, сюда, свяжем этого гада покрепче, чтобы не дергался. Только пикни мне! Сейчас зафигачу дозу…
Тамара сидела на корточках, скрытая от глаз Гошиной кроватью, и боялась себя обнаружить. К счастью, процедура укрощения строптивца проходила недолго. Услышав удаляющиеся шаги, Тамара вышла из укрытия и выскользнула в коридор.
За поворотом, у лифта стояла Марина Александровна.
Тамара поздоровалась и спросила, когда Георгия Потапова переведут в палату.
— Вы же видели, он не совсем адекватен. Не может себя обслуживать. В реанимации находится под неусыпным присмотром, а в отделении ухаживать за ним будет некому.
— Я бы сама могла ухаживать…
Раскрылись двери лифта, и Марина, кивнув на прощание, занесла ногу через порог.
— Стойте! — закричала Тамара и, схватив за руку, едва успела удержать доктора.
— Что вы себе позволяете? Зачем вы меня трогаете? — Марина возмущенно дернула руку.
Но Тамара держала крепко.
— Вы чуть было не упали. Смотрите!
Они заглянули в проем. За дверью зияла темнотой жадная глотка шахты.
К ночи вой и стенания в отделении неотложной кардиологии поутихли. Многие пациенты забылись под воздействием лекарств, другие уснули самостоятельно. Сон давал передышку измученным телам. Не гремели лифты, не звякали хирургические инструменты, не шоркали по линолеуму швабры, отдыхали шумные каталки.
Марина аккуратно сложила стопкой истории болезни, откинулась на спинку кресла. Можно и подремать часок-другой, если ничего не случится.
Полной тишины в больнице не бывает даже глубокой ночью. Застонал больной в пятиместной палате, под грузным телом другого — заскрипела кровать, зашаркали по коридору тапки, заурчал унитаз. Это ничего, это моменты привычные, мирные. Они не в силах разорвать путы сна.
Полной темноты в отделении тоже не бывало. В коридоре всегда горел приглушенный свет. Если хорошенько присмотреться, можно различить мелькание теней. Из темноты углов и закоулков, многочисленных закутков старого здания выползали ночные соседи. Голодные, они собирались кучками или рыскали поодиночке. Кого-то привлекала сладкая кровушка. Кто-то охотился за продуктами мозга, кто-то искал эмоциональной подпитки. Всего этого в городской больнице хватало с избытком. Здесь — в центре средоточия человеческой боли и мучений — простор для темных сущностей. Они шмыгали суетливыми тенями по коридорам и кишмя кишели в больничных палатах и реанимационных блоках. Они пировали и устраивали жуткие оргии. Присасывались жадными ртами к ранам и свежим шрамам. Проникали через открытые рты спящих внутрь организмов или присасывались пиявками и жрали, жрали, жрали.
Сквозь сон Марина слышала неопрятное чавканье и утробное урчание. Силилась проснуться, отогнать, но поднятая было рука лишь вяло шевельнулась и безвольно упала на стол.
В больнице сущности жирны, избалованы и избирательны. Им уже мало простого грубого корма, им подавай что-нибудь этакое, изысканное и необычайное. Им уже мало пациентов. Они уже открыли охоту на младший и средний медперсонал и даже на врачей. И хотя у этих — нет телесных повреждений, всегда можно проникнуть внутрь через другие изъяны. Можно присосаться к биополю медсестры — любительнице с садистским азартом тыкать больных толстыми иглами и забирать крови больше, чем того требовалось для анализов. Можно приложиться к санитарке, обкладывающей матом стариков за пролитые мимо утки капли. Можно последить за пьяницей-анестезиологом — ведь он снова сорвется и порадует их делирием.
Кто-то большой и бесформенный уже открыто крался на цыпочках, со зловещим шипением тянул длинные шевелящиеся щупальца к чистенькой и успешной Мариночке Александровне. Есть, есть, чем поживиться, полакомиться…
Резкий телефонный звонок прервал дрему.
Ее вызывали в санпропускник: скорая доставила пациента с подозрением на инфаркт.
Пока раздевали маленькую горбатую старуху, Марина брезгливо морщила нос и старалась не смотреть на потертую жакетку и бесформенную красную шапку, которую никак не удавалось снять: горбунья кричала и держалась за нее мертвой хваткой. Позже выяснилось, что бабуля ходила в этой шапке, не снимая зимой и летом, волосы проросли через петли вязаного полотна и прочно вплелись в узор.
— Оставьте ее, пусть пока так сидит, — сказала Марина, приступая к осмотру.
— Думаешь поди, за что тебе все это? — неожиданно спросила старуха. — А ты не думай, знай точно: следом за грехами всегда идет наказание.
— И какие же у меня грехи? — устало спросила Марина.
— А то ты не знаешь. Подумай, сама вспомнишь. Просто так ничего не бывает.
Старуха шмыгнула носом и поджала губы, показывая, что больше ничего не скажет. Не обнаружив у пациентки ничего острого, Марина все же сказала медсестре:
— Готовьте к госпитализации.
Вернувшись в ординаторскую, Марина задумалась. О каких таких грехах говорила старуха? Окончила школу, университет, отучилась в ординатуре, поступила в аспирантуру, последние шесть лет работала в первой городской, лечила людей. Некогда было грешить.
И замуж вышла девушкой, и мужу не изменяла, и абортов не делала, дочку родила. Какие грехи?
Да, полно! Какая еще старуха? Марина провела рукой по волосам, стряхивая наваждение. Сверилась с журналом: за ночь в отделение поступило четыре пациента, мужчины. Не было сегодня никаких старух.
И все же. Как там у Уоррена: «Человек зачат в грехе и рожден в мерзости, путь его — от пеленки зловонной до смердящего савана. Всегда что-то есть». Но что? Не считать же грехом то, что Марина отказала в госпитализации тому однорукому бомжу? Ее вины в этом нет, ведь она действовала согласно распоряжению заведующего отделением. «У нас не богадельня», — говорил он. Да и причин для лечения толстяка в отделении она не увидела: румяный, полный. Идет по коридору, замотанный в простыню…
Марина вскипятила воду. Положила ложечку растворимого кофе, сахар. Отпила глоток. Ну и гадость!
Все это — глюки. Галлюцинации. И старуха, и давешний покойник! Все это от недосыпа. От усталости. От ночных дежурств: практически вся жизнь — в стенах больницы. Вырваться бы отсюда — в отпуск, к морю!