— Для тебя я не против даже самого ядовитого зелья, моя голубка, — я рассмеялся, и мы свернули на аккуратную, вымытую до блеска улочку, где брусчатку обнимал бархат мха.

Она утонула в раздумьях над меню, тыкая в него кончиком пальца — длинного, изящного, пальца пианистки. Боги, как же она играла... Казалось, вовсе не касалась клавиш, а лишь слегка прикасалась к воздуху, и тот сам рождал музыку. Шопен, кажется. Или Дебюсси. Я мог слушать часами.

К нам подплыла улыбчивая официантка-полуэльфийка, порекомендовала что-то со взбитыми сливками и ягодами. Её взгляд скользнул по алому футляру на столе, и в глазах вспыхнуло неподдельное, почти подобострастное уважение. Академию заканчивали единицы. Да и тех — больше половины вылетало с треском. А уж тем более с отличием.

Едва минута прошла, а мы уже смаковали десерт. Элис залихватски трещала обо всём подряд: подруг вспоминала, новую партитуру нахваливала, рассказывала, как собирается исполнить моцартовский квинтет, хвасталась скрипкой Страдивари, обещанной отцом на свадьбу. Я же молча любовался ею: лицо словно высечено из чистейшей слоновой кости, золотистые волосы волнами струились вокруг головы, мягко переливаясь в свете уличных фонарей, а глубокие голубые глаза сверкали радостью, чуть влажнея и наполняясь счастьем.

— Зейн! Смотри! — её голос сорвался на восторжённый шёпот, и она указала на улицу.

За окном, плавно, словно скользя по масляному полотну, проплывал вытянутый, хищный автомобиль «Стилхунд Модель-7». Лак его корпуса был чернее ночи, а хромированные детали резали глаза ослепительным блеском.

— Правда же, он идеален для мистера и миссис Арчер? — Она выдохнула, и в её голосе звенела мечта.

— Ещё как идеален, — я рассмеялся, и звук получился лёгким и беззаботным. — Сегодня обязательно зайду в Главное управление, обсудим моё распределение. Душа горит от нетерпения, надеюсь, завтра дадут добро! Рвусь в бой, чтобы всё расставить по местам и привести дела в порядок.

Сделал глоток кофе — густого, ароматного, с такой же насыщенной, смолянистой горечью, будто сам вкус моей юности. Моё собственное отражение плавало в этой глубокой, почти чернильной глади напитка: мальчишка двадцати четырёх лет, полный свежих надежд, смотрел мне прямо в глаза — ясные, непуганые, зелёные. Его аккуратная причёска и беспечная улыбка словно говорили миру: «Да всё впереди!» Я ещё не знал, что эта уверенность вскоре сотрётся до пепла. Отведя взгляд от чашки, я посмотрел на Элис — её лицо светилось жизнью и радостью.

— И ещё нужно будет заехать осмотреть ту квартиру на Аллее вязов, — сказал я. — Пока сможем только снимать, но я обещаю: мы купим свой дом. С большим садом. И роялем для тебя.

Она мягко улыбнулась в ответ, но вдруг её взгляд стал отстранённым, остекленевшим. Она смотрела на меня, но словно видела что-то позади — далёкое и пугающее. Лёгкая, почти невидимая тень скользнула по её лицу, на миг погасив сияние глаз, и тут же исчезла, смытая потоком солнечного света.

— Конечно, Зейн, — прошептала она, и её пальцы, вдруг ставшие холодными, вновь крепко сжали мою руку с неожиданной силой. — У нас всё будет... прекрасно.

Я расплатился за обед, оставив на столе щедрую горку монет. Официантка, миловидная девушка с кожей цвета оливок и чуть более крепкими, чем у людей, скулами (определённо, в её жилах текла оркская кровь), смущённо улыбнулась и от имени заведения вручила нам бумажный пакет с двумя маффинами «на дорожку». Я кивнул с благодарностью — она искренне заслужила эти чаевые. Работать под аккомпанемент вечно ворчащего кофейного автомата и придирчивых клиентов в цилиндрах было непросто.

Такси — коляска, запряжённая механическим конём, чьи суставы поскрипывали в такт размеренному цокоту копыт по брусчатке, — подвезло нас до нужного адреса. Подъезд встретил запахом лёгкой пыли и затхлой, давней чистоты, словно его вымыли до блеска лет двадцать назад и с тех пор лишь изредка подметали. Хозяйка, пожилая дама с узкими глазками-щелочками, жила прямо напротив. Проведя нас по квартире, она семенила стоптанными тапочками по паркету, оставляя следы на идеально начищенной поверхности.

— Квартира трёхкомнатная, — объявила она, смахивая невидимую пылинку с полированного комода. — Мебель не первой свежести, но добротная, не развалюха. Всё готово к заселению. Но условия... Оплата за три месяца вперёд. Без обсуждений.

К счастью, моя стипендия в Академии была более чем щедрой. Я давно откладывал каждый лишний медяк, и на первый взнос хватило с лихвой. Я чувствовал себя на седьмом небе.

Элис молча прошлась по комнатам. Её длинные, тонкие пальцы провели по подоконнику, проверяя на ощупь качество уборки, а взгляд, скользнув по потёртому персидскому ковру и простеньким ситцевым шторам, на миг задержался, став отстранённым и чуть печальным. Я уловил лёгкую тень разочарования в глубине её голубых глаз, едва заметное напряжение в уголках губ. Но она мгновенно овладела собой, повернулась ко мне, и на её лице расцвела тёплая, хоть и немного вымученная улыбка.

— Очень... уютно. Мне всё нравится, Зейн. Правда.

Я с облегчением выдохнул, отсчитал хрустящие купюры. Теперь это был наш дом.
— Это только начало, дорогая, — пообещал я, обнимая её за плечи и чувствуя под ладонью лёгкую дрожь. — Скоро у нас будет свой собственный дом. Большой, светлый, с огромными окнами от пола до потолка, чтобы ты могла играть при свете солнца.

Главное полицейское управление Ностра-Виктории встретило меня давно знакомым ароматом, общим, кажется, для всех полицейских участков мира: смесью древнего табачного дыма, впитавшегося в деревянные панели ещё столетие назад, терпкого запаха пережжённого кофе и едва ощутимой ауры человеческого горя, навеки поселилась здесь. Внутри царил привычный хаос: писари метались между столами, словно испуганные воробьи, опрокидывая кипы бумаг; двое полицейских громко волокли внутрь бородатого хулигана — именно того горе-экспериментатора-алхимика, на которого пожаловалась старушка-соседка у доски объявлений. Она продолжала истошно вопить о ночном взрыве и окончательно погубленных горшочках с геранью.

Я подошел к стойке регистрации, выпрямил плечи, чувствуя, как китель выпускника приятно оттягивает спину.
— Добрый день. Арчер Зейн. Выпускник Академии Справедливости. Я по поводу трудоустройства.

Молодая эльфийка-клерк — её уши были изящно заострены, а раскосые глаза смотрели на мир с врожденным снисхождением — оживилась при виде меня и моего алого футляра.

— А, да! Наша новая надежда! — воскликнула она, и в её голосе прозвучала неподдельная, почти личная радость. — Мы уже засыпаны бумагами по уши! С вами хоть какой-то порядок наведут!

Меня тут же проводили в кабинет начальника отдела — крепкого, словно морёный дуб, детектива с пронзительным взглядом, прожигающим насквозь. Рукопожатие его оказалось твёрдым и коротким, похлопывание по плечу — ободряющим. Без лишних слов он обещал ускорить все формальности.

Уже на следующее утро я проснулся ещё до мелодичного звона будильника. Аккуратно, почти с благоговением, надел новую форму — её сшили на заказ, и она сидела безупречно, подчёркивая плечи и талию. Элис ещё спала, повернувшись ко мне лицом, её дыхание было ровным и безмятежным. Будить её не хотелось. Пусть поспит.

Позавтракал в одиночестве, начистил до зеркального блеска пряжку ремня, в последний раз осмотрел себя в зеркало. Безупречно. Новый страж порядка Ностра-Виктории. Сегодня моё первое дежурство.

К полудню все бумаги были подписаны. Мне вручили табельное оружие — надежный, но утилитарный револьвер «Страж-5», пахнущий оружейной смазкой и холодной сталью, — и представили напарника.

Им оказался Микки. Невысокий, юркий гремлин с весёлыми глазами, в которых плясали озорные искорки, и с ухмылкой, растянувшей его морщинистое лицо до ушей. Мы с ним познакомились ещё в Академии. Он был на последнем курсе, а я только поступал. И сколько у нас разных историй было, а уж сколько раз мы лазили в женскую общагу... Форма висела на нём мешком, а фуражка лихо заломлена на затылок.
— Ну что, красавчик-академик, не робей! — хрипло рассмеялся он, хлопая меня по спине так, что я едва удержал равновесие. — Старина Микки водичку замутит, покажет тебе все подворотни, где самое сочное дерьмо и заваривается!

И, как это ни странно, мы с ним мгновенно нашли общий язык. Его уличная, немного циничная мудрость и моя книжная, ещё не обкатанная жизнью серьёзность странным образом дополнили друг друга. Он был хоть и вороватым пронырой, но классным парнем.

Великолепный город. Великолепный день. Солнце играло на хромированных деталях пролеток, и казалось, ничто не может омрачить это идеальное, выписанное золотыми чернилами начало.

*****

— Зейн, — вздохнул Микки, разминая узловатые, затёкшие от бездействия пальцы. — Всех новичков поначалу катают по Верхним кварталам, как котят. Ты неделю от силы на службе. В Нижний город? Не-а. Не положено. Там своё болотце, свои правила. Ещё нахлебаешься.

— Но я же лучший на курсе! Ну... почти. — не унимался я, отхлебывая обжигающую, горькую жижу из потрескавшейся глиняной кружки.
Бар «Скрипучее колесо» был нашим вторым домом — мрак, пропахший перегорелым машинным маслом, дешёвым табаком и кислым пивом. Кофе был откровенной бурдой, но зато своим, честным, не то что этот эльфийский сироп с пенкой.
— Мне сам декан Маккален руку пожал при выпуске! Лично!

Микки фыркнул, почесал заостренное ухо с надорванным краем.
— Вот это да, не могу не признать. Декан руку пожал. Теперь ты можешь еёгод не мыть — будешь как святыню хранить.

Мы часто вот так пикировались, просто чтобы убить время между обходами. Его уличный, настоянный на грязи цинизм и мой выхолощенный академический идеализм скрежетали, словно шестерёнки в сухом механизме.

— Микки, он же со «Стражами» на короткой ноге! — не сдавался я, имея в виду Маккалена. — С самим Стальным Бобром!

Гремлин рассмеялся коротко и хрипло, словно прочищал горло.

— «Стражи»… Пятёрка везунчиков, кого окатило этой дрянью — эфиром. Подумаешь, один огнём пукает, другой пули отражает, как горох об стенку… Такие же мусора, как мы с тобой, Арчер. Только стволы покруче, да аппетиты пошире.

— Но ты-то сам гремлин! — выпалил я, не подумав.

Он тут же насупился, его блестящие глазки-бусинки сузились до щелочек.
— Дело не в том, кто я, академик! А в том, что ты — с корочкой. А они — уличная шпана, которую просто круто прокачало. Им закон не писан.

Я уже открыл рот, чтобы парировать, как снаружи, сквозь стекло, ворвался оглушительный, пронзительный визг тормозов, перейдя в глухой, сокрушительный удар — ломающегося металла, бьющегося стекла и оседающего на асфальт шасси.

Мы выскочили на улицу, сорвавшись с мест. Улица, ещё секунду назад сонная, уже клокотала: сбегались зеваки, образуя плотное, гудящее кольцо вокруг двух сошедшихся в мёртвой сцепке автомобилей.

«Ночной призрак» — угольно-чёрный, стремительный и хищный лимузин с наглухо затонированными стёклами и пугающим гербом клана на капоте. Дорогущая бандитская игрушка обычно скользила по улицам словно тень. После столкновения она вмяла бок маленькому, элегантному, небесно-голубому «Скайлансеру» и замерла. Эльфийское создание, лёгкое и воздушное, оказалось выброшенным на асфальт нечаянной встречей с ночным кошмаром.

Лобовое и боковые стёкла «Скайлансера» превратились в паутину трещин с дырой посредине. За рулём, неестественно склонившись набок, замерла девушка-эльф. Без сознания. Из «Ночного призрака» уже вышли трое крупных, глыбистых мужчин в длинных пальто, лица скрыты в тени полей шляп. Они не выглядели ни раненными, ни встревоженными. Движения их были выверены, спокойны, словно у хищников, уверенных, что добыча уже в капкане.

Я ринулся к голубой машине. Игнорируя острые, как бритва, осколки, впивавшиеся в ладони, нащупал на её шее тонкую, нитевидную пульсацию. Жива! Попробовал привести её в чувство, похлопал по холодной, мраморной щеке — безрезультатно.

И тут воздух ударил в нос резким, сладковато едким запахом бензина. Из-под смятого капота «Скайлансера» выполз первый рыжий, хищный язык пламени и лизнул облупившуюся краску. Липкий, леденящий страх сдавил горло. Ладони вспотели, затряслись. Чёрт… На учениях в Академии всё было так чисто, стерильно. Здесь же, в воздухе, уже висел тяжёлый, сладковатый запах грядущей смерти.

Ремень безопасности был намертво заклинен. Пряжка не поддавалась. Я рвал его, пытаясь силой оторвать, чувствуя, как тугая лента впивается в пальцы.

Сзади послышался низкий, хриплый бас, пробивавшийся сквозь нарастающий гул огня и гомон толпы.
— Отойди от машины, пацан. Ей уже ничто не поможет.

Я обернулся. Это был один из тех троих. Лицо его представляло собой непроницаемую маску, однако я заметил грубые очертания длинного шрама, пересекавшего щёку и исчезавшего около губ. Два его приятеля уже плотной стеной прижали Микки ко мне спиной вперёд. Напарник мой надрывался хриплым криком, полный гнева и отчаяния:
— Эй, ублюдки! Мы — полиция! Если будете препятствовать — загремите надолго!

Я попытался взять ситуацию под контроль, прокричав заученную, казённую фразу — голос дрожал:
— До прибытия следственной группы все участники ДТП обязаны оставаться на своих ме...

Меня грубо, с презрением перебили.
— Завали, молокосос, — тот же бас. Человек медленно, почти лениво поднял голову, и его глаза, холодные и пустые, встретились с моими. — Этот день может стать для тебя последним. Свали, пока цел.

И тогда я увидел его руку. Она лежала в кармане пальто, но ткань неестественно топорщилась, обрисовывая массивный контур, а из прорези кармана тускло поблескивал матовый чёрный ствол компактного паропулемёта. Остальные двое тоже были наготове, их позы говорили о готовности к действию красноречивее любых слов.

Мой «Страж-5» мирно дремал в защелкнутой кобуре. До него нужно было тянуться, отстегивать предохранитель. На это ушла бы вечность. Вечность, которой у пылающей девушки уже не было.

Сердце колотилось где-то в горле, глотая пульс. Пламя уже пожирало капот, жадно подбираясь к салону, шипя и потрескивая. Воздух над машиной колыхался от жара.

Чёрт. Чёрт возьми! Что делать?!

читать продолжение

Я не сразу вошёл — постоял в проёме и понаблюдал, как Костя Кравцов из последних сил пытается научить Виноградова приёму. Костя молодец, старается. Кандидат в деканы. А Виноградов — балбес.

Ребят было много — человек тридцать. Сегодня тренировались мои и Славкины отряды, в соседнем малом зале занимался со своими Юрка, а остальных раскидали на футбол, тир и хозработы. Меня заметили не сразу — все смотрели на дурачащегося Марка. Вика Валенс хихикала и о чём-то шепталась с подружками.

— Что здесь происходит? — строго спросил я.

Шушуканье и веселье прекратились. Марк с Костей замерли и встали навытяжку.

— Демонстрирую приём, господин декан, — отрапортовал Костя.

Я заложил руки за спину и смерил Виноградова взглядом.

— Скажи мне, Марк, — вкрадчиво начал я. — Ты откуда?

— Отсюда, — растерялся тот. — Из Тихореченска.

— Из Тихоре-еченска, — протянул я. — Добираться легко? Быстро?

— Ну да…

— По форме отвечать!

— Так точно, господин декан! — Марк вытянулся в струнку и смешно таращил глаза.

— Везунчик. — Я нехорошо улыбнулся. — Другим не так повезло, да, ребята? Кто из Луговищ добирается, кто из пригорода. Даже из Кобурга есть. По часу в пути, в одну сторону — чтобы тренироваться. А вы, господин рядовой, им мешаете. Время чужое тратите. Не по-товарищески получается.

— Правильно, — сказал кто-то. — Устроил цирк. И так каждое занятие.

Я нахмурился и подошёл к побледневшему Виноградову.

— Ещё раз повторится — вылетишь из Заставы пробкой. Усёк?

Марк судорожно кивнул.

— Тридцать отжиманий, — лениво добавил я. — Хотя нет. Пятьдесят. Кравцов, проследи.

Марк упал на кулаки и запыхтел. Я напоследок обвёл всех взглядом и вернулся в кают-компанию.

— Ну что, усмирил? — ухмыльнулся Толька.

Печенья уже не было. В купленном утром пакете оставалась пара маленьких пряников.

— Сожрали, — грустно констатировал я. — Просил же…

— Северов звонил, — сообщил, дожёвывая, Виль. — Сегодня сбор. У него. Что-то срочное.

— Когда?

— Вечером. В форме. Все другие дела отменить.

***

Вечером, ровно в семь, мы собрались у дверей Северова. Точнее, не у дверей — у ворот. Виктор Егорович недавно переехал в купленный по случаю здоровенный дом с участком.

— Опаздываешь, — сделал я замечание Гельке. — Рыжов, поправь рубашку.

Ещё раз всех придирчиво осмотрев, я утопил кнопку интеркома. Замок зажужжал и открылся. Мы вошли и затопали к дому по вымощенной булыжником дорожке.

По правую руку журчал фонтан. В прошлый раз его только строили.

— Красота, — вздохнул Виль. Толька хмыкнул:

— А наши как не работали, так и не работают.

— Разговорчики! — цыкнул я. — Знаешь же, что занимаются.

Толька притих.

На широком крыльце нас ждал Виктор Егорович в строгом чёрном костюме. Когда мы подошли, он коротко кивнул:

— Заходите.

Последнее время я его почти не видел, а все вопросы решал через старшую помощницу Ингу. Она толковая и умная. Старается.

Мы прошли в гостиную — просторную, с мебелью из массивного дерева и камином у стены. Расселись на мягких кожаных диванах.

— Как поживает моя гвардия? — Северов улыбнулся и обвёл нас взглядом. — Штерн, портупею поправь.

Юрка смутился и подтянул ремень. Вообще он не виноват — худощавый слишком. Но дисциплина есть дисциплина.

В комнату тихо вошла Инга. Уселась в углу и замерла, положив на колени планшет. Тонкую руку рассекала повязка. Чёрная, как у всех.

— Начну с хорошего. — Виктор Егорович опустился в кресло. — Как вы могли заметить, я последнее время был в разъездах. Но я не зазнался и не забыл. — Он поднял указательный палец с золотой печаткой. — Всё дело в том, что Застава выходит на новый уровень. Рутгер Хан отказался от других проектов и предложил мне создать партию. Буквально на днях она была создана.

Мы радостно загомонили. Северов подождал, пока мы успокоимся.

— Теперь мы будем называться Третий фронт. Почему третий? Потому что есть враг внешний — те, кто угрожает нашим границам. Есть враг внутренний — предатели и пацифисты. Но есть и третий фронт — битва за будущее, за умы. Кто победит здесь, победит везде.

Он сделал паузу.

— Только не думайте, что это просто. Победа достанется тому, кто в любых обстоятельствах усиливает натиск. Кто встаёт и дерётся, когда другие бегут. Мы покажем личным примером, что такое настоящий гражданин и патриот. Мы будем сражаться везде — и внутри страны, и снаружи. Станем её стержнем, опорой. Безупречным моральным авторитетом и в то же время — железным кулаком. Декан Наумов, встаньте!

Я дёрнулся и вскочил, вытянув руки по швам. Северов не спеша поднялся, подошёл и положил руку мне на плечо.

— Последние полтора месяца ты проявил себя с исключительной стороны. Ты сомневался и колебался, но тем ценнее то, что ты отрёкся от прошлого и всецело посвятил себя организации.

Он возвысил голос:

— Декан Наумов заслужил эту повязку больше, чем кто-либо другой. Своим поведением он добился беспрекословного авторитета среди деканов и рядовых. Я считаю правильным произвести Никиту в трибуна. Инга!

Шурша платьем, подбежала Инга и ловко сняла с него повязку. Мою она тоже сняла, а вместо неё повязала северовскую — с вышитым золотым факелом. Таким же, как на старом флаге Республик, но без шестерёнки по кругу.

У меня перехватило дыхание. Я не знал, что сказать.

— Есть ли несогласные? — Северов обвёл нас взглядом. — Штерн?

— Никак нет! — вскочил Юрка. Виктор Егорович прищурился:

— Хорошо. Тогда назначаю тебя заместителем Никиты и старшим деканом.

— А чем я буду заниматься? — Прозвучало глуповато, но я не знал, как ещё спросить.

Северов улыбнулся:

— Отвечать за город и окрестности. Молодёжная политика, тактика, стратегия… В Луговищах клуб откроем, а там и Кобург тебе передадим.

— Так в Кобурге же есть ячейка, — удивился я. — Максим Воронов, кажется?

Виктор Егорович помрачнел и прошёлся по комнате.

— Вот об этом я и хотел поговорить. Но начну немного издалека. Про «Восточный страж» слышали уже? Учения унийские?

— В новостях писали что-то, — протянул Толька.

— Так и думал, — ухмыльнулся Северов. — Инга, включи.

Инга что-то вбила в планшет, под потолком загудел проектор. На стене появилась карта с красными стрелками и синими блоками войск. Прямо как в фильмах.

— Восточный страж, — начал Виктор Егорович, — крупнейшие учения армий Эгиды за последние двадцать лет. Официально — плановые манёвры. Пятьдесят тысяч военных, тысяча единиц бронетехники, авиация. — Он ткнул пальцем в экран. — Проводятся здесь, в приграничной зоне. В ста километрах от наших границ.

Я напрягся. Толька присвистнул.

— Пятьдесят тысяч? — переспросил Славка.

— Пятьдесят, — подтвердил Северов. — Но дело не в цифрах. — Он кивнул Инге, и на экране появился следующий слайд. — Официально они отрабатывают оборону. Но посмотрите на дислокацию. На направления ударов. Это не оборонительные учения. Это репетиция наступления.

Он выждал, давая нам переварить информацию.

— Наш Генштаб молчит. СМИ пишут дежурные заметки — плановые манёвры, беспокоиться не о чем. Но люди сведущие сказали мне: это подготовка к войне. Не сегодня, не завтра. Но скоро.

В комнате повисла тишина. У меня похолодело внутри.

— И что с этим делать? — хрипло спросил Юрка.

Северов развернулся к нам:

— Именно поэтому я собрал вас сегодня. Потому что когда всё начнётся, будет уже поздно. Враг не дремлет. Он готовится. А мы?

Он упёрся взглядом в Виля.

— Что? — напрягся тот.

— А мы — ничего, — процедил Виктор Егорович. — Хороводы дружбы у нас, фестивали. Законом же не запрещается, хорошо, Застава вмешалась. И правильно сделала! Потому что вчера они народами дружили, а сегодня забастовку хотят устроить. Военные заказы им видите ли не нравятся. В такое время!

— Трудсоюзники? — уточнил я.

— Они самые.

— Размазать их надо. Оборзели. — процедил Юрка.

— Надо, — кивнул Северов. — И размажем, обязательно. Забастовка планируется на 24 сентября, день образования Республик. Эти клоуны не понимают, что товарищ Руднев в войну их бы лично за такое расстрелял. Но про это чуть позже. Сначала надо провести чистку в собственных рядах.

Мы начали озираться. Юрка недоверчиво на меня покосился.

— Не волнуйтесь, среди нас предателей нет, — остановил нас Северов. — Дело во всё той же кобургской ячейке. Мне поступил сигнал, что её глава, старший декан Воронов, открыто выражал симпатии трудсоюзу. Хорошо, что это случилось до того, как я посвятил его в наши планы. Но всё ещё хуже, чем может показаться.

— Куда уж хуже, — присвистнул Толька. Северов покосился на него и продолжил:

— На сторону Воронова перешла часть деканов. Они планировали поддержать демонстрации в Кобурге и Тихореченске, более того — прилюдно сжечь повязки и форму. Такое не прощается. Вы согласны?

Все ошарашенно молчали. Я вспоминал Максима, — нормального с виду парня, — и не мог понять, как он вообще до такого докатился. Заговоры, предательство, сожжение формы… Я поймал себя на том, что прижимаю к руке командирскую повязку, словно боялся, что её тоже сорвут и сожгут.

— Поз-зор, — пробормотал Гелька. Виль оскалился. Юрка хлопнул кулаком по раскрытой ладони.

— Позор на весь мир, — подтвердил Северов. — Был бы. Потому что мы это пресечём. Сегодня. Сейчас.

— Но как? — Я задумался. — Не расстреливать же.

Северов улыбнулся:

— Не расстреливать, но наказывать. Поднимайтесь. Ребята уже ждут.

***

В салоне автобуса было темно, только у водителя тускло горела лампочка. Я сидел рядом с Толькой. Напротив, через проход расположились Вадик с Атаманом.

— Не дрейфь, мой золотой. — Атаман оскалился и подмигнул. — Дядя всё берёт на себя.

Я кивнул и отвернулся. За окнами мелькали придорожные столбы.

— Как думаешь, что они делать будут? — тихо спросил Толька.

— Попугают и выгонят, — так же тихо ответил я.

— А этих зачем тогда взяли?

— Не знаю. Для устрашения.

На душе было муторно. Последние новости меня ошарашили.

Мы свернули с трассы и доехали до штаба кобургской Заставы — старого кирпичного дома неподалёку от порта. На улице мелко моросило. Издалека донёсся басовитый корабельный гудок.

— Действуем по плану, — привстал с сиденья Северов. — «Удар» блокирует выходы, остальные — за мной.

Ударники выскочили первыми. Вадик беззвучно указал на горящее на третьем этаже окно и встал у облупившейся двери. Ещё двое исчезли за углом — там был чёрный ход. Мы, вместе с Северовым и Атаманом, вошли в здание.

Подъезд встретил запахом сырости и плесени. На высоких потолках угадывались следы лепнины. Дореволюционная постройка — таких в портовом квартале навалом. Когда-то здесь жили купцы, а теперь штукатурка осыпалась, обнажая старую кирпичную кладку.

Лестницы были старые, деревянные и скрипучие. Я ступал осторожно, чтобы не шуметь, но Атаман только усмехнулся:

— Спугнуть боишься? Зря. Разве что в окна попрыгают.

От дурацких шуток уже тошнило, но отвечать я благоразумно не стал. Мы поднялись наверх и остановились у большой двери.

Атаман приложил палец к губам и подмигнул Вилю. Затем осторожно взялся за старинную медную ручку и рванул её на себя. Дверь с треском слетела с петель.

Мы застали заговорщиков врасплох. Они сидели вокруг стола и что-то обсуждали. Когда мы вошли, все вскочили. Вперёд выступил Максим Воронов — рослый черноволосый парень с узким лицом и высокими скулами.

— Это я, — сразу сказал он. — Это всё я, Виктор Егорович.

Северов молча подошёл и смерил его взглядом.

— Так значит, да?

Недоговорив, он влепил Максиму пощёчину — хлёсткую и резкую. Максим отшатнулся и попытался ткнуть Северова кулаком в лицо.

Атаман только этого и ждал. Перехватив руку Воронова, он заломил её и швырнул Максима на пол как нашкодившего щенка. Максим попытался вскочить, но Атаман ударил его ботинком в живот. Воронов согнулся и застонал.

— Хватит, — бросил Виктор Егорович, увидев, что Атаман отводит ногу для нового удара.

Я стоял как вкопанный. Остальные тоже замерли — Толька побледнел, Славка отвёл взгляд. Лишь Юрка не отрываясь наблюдал за экзекуцией.

В комнате было тихо — мертвецки. Слышалось лишь сопение Атамана и стоны Максима. Не в силах смотреть, я отвёл взгляд. В углу, над старыми замершими «ходиками» висел красивый латунный якорёк с надписью «Клуб Эспада».

Эспада. Испанское что-то, кажется, «шпага». Я представил, как раньше, давно, тут собирались ребята. Читали книжки, смеялись, общались. Клеили модели кораблей.

А теперь…

— Не бейте его. Пожалуйста, — сказал тонким голосом один из заговорщиков.

Девчонка! Худая, большеглазая, коротко стриженая. В её взгляде ясно читался ужас. Казалось, она сейчас заплачет.

Северов усмехнулся:

— За шкуру свою испугались? Трусы. Наумов!

Я вздрогнул, но подошёл. Северов положил мне руку на плечо и сказал:

— Ты — трибун. Так твори трибунал. Что прикажешь с ними делать?

Я посмотрел на сгрудившихся у стола заговорщиков. Ребята как ребята, такие же как мы. Что с ними, правда, делать? Бить? Убивать?

— Трибу-ун, — подал голос Воронов. — Это он тебе сказал, да?

Максим кое-как поднялся и вытер с разбитой губы кровь.

— Цезарь не изволит пачкать ручки, плебеи всё делают за него. А вы расскажите им про порт, Виктор Егорович. Как мы докеров гоняли, а потом ваш Хан…

— Заткнись! — процедил Северов. — Никита, твоё решение. Или я решу сам.

Я судорожно глянул на Максима. На его разбитое лицо. На сжавшуюся от страха девчонку. На ребят у стола.

Что делать? Что?

И тут меня осенило.

Я вытянулся. Оправил форму. Чеканя шаг, подошёл к девчонке и резким движением сорвал с неё погоны. Затем проделал то же самое с остальными.

— На колени, — приказал я. — Все — на колени!

Заговорщики опустились на колени. Они смотрели на меня с гадливым ужасом.

— Повторяйте за мной, — холодно сказал я. — Я отрекаюсь от Заставы.

Повисла тишина.

— Я сказал — повторяйте!

— Я… отрекаюсь от Заставы, — пролепетала девчонка.

— Я предатель и трус, — продолжал я. — Я недостоин носить форму.

Они повторяли запинаясь. Максим молчал, глядя в пол.

— Воронов! — рявкнул я. — Повторяй!

Он медленно поднял голову:

— Я… предатель…

Мы встретились с ним глазами. И тут Воронов понял.

— Я недостоин носить форму, — громко и отчётливо закончил он. И добавил:

— Простите нас.

— Простить? — ледяным тоном переспросил я. — Такое не прощается.

Я подошёл и влепил ему пощёчину — несильную, но звонкую. Максим даже не дёрнулся — только голову опустил.

— Вон пошли! — распорядился я. — Атаман, пропустите.

— И всё? — с недоверием спросил Юрка. — И это всё?!

Он дёрнулся, оскалился как зверь. Подбежав к Воронову, изо всех сил ударил его в живот.

— Получай, гад! Получай!

Его лицо перекосило ненавистью. Северов бесстрастно наблюдал.

— Штерн! Отставить! — скомандовал я.

Юрка не послушался. Покончив с Максимом, он повернулся к девчонке.

— Погончиками отделаться решила? — Он шагнул к ней и выругался — грязно и гадко.

— Сволочь, — вырвалось у меня. — Какая же ты сволочь.

Я подбежал к Юрке, рванул на себя и дал ему затрещину. Юркины глаза налились яростью:

— Предатель!

Ко мне на помощь бросился Толька. Не знаю, чем бы всё кончилось, но тут, наконец, вмешался Северов.

— Отставить, Штерн! — тихо скомандовал он. — Ты с ума сошёл — руку на командира поднимать?

Юрка замер и нехотя вернулся в строй.

— Трибун недоделанный, — буркнул он.

— Три наряда вне очереди, — прошипел я в ответ.

Юрка злобно усмехнулся и сдул со лба чёлку.

— Возвращаемся, — резюмировал Виктор Егорович и повернулся к заговорщикам. — А вы вон пошли. И скажите спасибо трибуну. Я бы вас не пожалел.

Ребята заторопились к выходу, придерживая хромающего Максима. На пороге девчонка обернулась и бросила на меня быстрый взгляд. Я отвернулся.

Не было в Гринвелле девки милее. Кто из мужчин не мечтал закутать Ларку в подвенечное платье. Надеть на лебединую шею бусы каменные да затянуть потуже. Лишь бы заполучить руки, тонкие, золотые, те, что могли соткать сам эфир жизни — кружево Лунных нимф».

***

…и ровный голос Инесса оборвался кашлем. Ларка вздрогнула. За сказкой она совсем забыла о времени. Сама Ларка читать не умела, поэтому с удовольствием слушала сочинения мужа. Но сегодня, в ночь полнолуния, ей нужно было идти.

— Опять ты глупости сочиняешь, — хмыкнула Ларка, вернувшись к плетению. — Нимфы покинули нас, их алтари давно в руинах. Да и я всего лишь простая рукодельница.

— Но Луна-то с небес никуда не делась. Да и ты никогда не была простой. Даже в нашу первую встречу… — голос Иннеса был хриплым, но таким счастливым.

Ларка же не любила вспоминать день их знакомства. Тогда она была ещё тощей девчушкой, которую выкупили у родителей за три кроличьих тушки. Необычным в ней были лишь колкость и горделивость. Такая напыщенность уж точно не вязалась с положением дочери обедневших фабричников. Свекор, наверное, уже раз двести пожалел, что выбрал столь несносную жену для первенца.

— …я словно встретил настоящую волшебницу. А когда увидел твоё кружево, совсем убедился в этом. Оно способно творить чудеса.

Инесс полулежал на кушетке в метре от Ларки. Даже спиной она чувствовала его пристальный взгляд. Внимательно он наблюдал, как на валике уже сплетался новый ряд кружевного полотна. Ларка не видела в нём ничего волшебного. Нимфа бы ткала из света её божественной покровительницы, а не из дешевого льна. Она бы не продавала свои творения за несколько пенсов, в надежде оплатить болеутоляющее для умирающего мужа.

— Вот что точно способно творить чудеса — так это твоя болтовня. Без неё я взвыла бы в этом месте. Как твой отец говорит? «Ларка, непутевая, опять не выпотрошила белок». Или: «Паучиха, лучше бы шапку сшила, а не паутину свою плела».

Инесс засмеялся. Даже будучи прикованным к кровати, он сохранял толику оптимизма. Правда сейчас его смех получился немного вымученным. Все из-за лауданума. Ларке пришлось развести последний, лишь бы побыстрее усыпить мужа.

— Тебе нужно поспать.

— Как можно заснуть, Ларка, не налюбовавшись тобой.

Пальцы кружевницы ловко перебирали коклюшки, и в свете лучины льняные узоры становились соцветием вереска. Ларка молилась, чтобы сквозь тьму надвигающейся декабрьской ночи, Инесс не увидел дрожание её рук.

— А куда мне деваться? Я не птичка, чтобы упорхнуть… Ещё налюбоваться успеешь, — с улыбкой прошептала Ларка, после чего до боли сжала зубы. Горло налилось тяжестью слез.

Иннес положил ладонь на бедро Ларки. Его кожа пылала раскаленным железом. Бросив коклюшки, девушка обеими руками обхватила его изящные пальцы. Такие руки не были созданы для охоты.

— Это я скоро умру, — прошептал Инесс. Ларка отвела взгляд. — Отец прав: с судьбой не поиграешь… Только за тебя у меня душа болит. Из-за меня ты совсем одна останешься…

С самого начала Ларка верила, что Инесс должен был родиться среди аристократов, вести беседы с интеллигенцией и писать романы. Но его отец был охотником и ожидал от сына того же. Даже если Инессу семейное дело приносило одни горести.

Осенью, во время охоты на оленей, Инесс упал в овраг, сломав ногу. Уже несколько месяцев боль и жар причиняли ему страдания: кость в голени срослась дугой наружу, воспаляя плоть изнутри. Инесс настолько ослаб, что с наступлением морозов его подвели и легкие, и надрывистый кашель стал заполнять бесконечно длинные ночи. Возможно, последние, что они проводили вдвоём.

— Ты не умрешь… — Ларка широко улыбнулась, сильнее сжимая его руку.

— Ларка... Ты вся дрожишь, — Иннес отстранился, схватившись за кованое изголовье кровати. Его пальцы побелели от того, как крепко он сжал металл.

— Иннес… Я не дам тебе умереть, — прошептала Ларка, склоняясь над мужем. Она поцеловала его в лоб, одарив всей нежностью, которая теплилась в ней.

— Прости, — полушепотом повторял Иннес. Его глаза закатились, и он застонал от боли. Тело ослабло, и больной провалился в лихорадочное беспамятство.

Как только дыхание Инесса выровнялось, Ларка вскочила с табурета, заплела волосы в косу, тугую настолько, что на затылке заболела кожа. По скрипучей лестнице она спустилась на первый этаж.

Лампу внизу все ещё не потушили. Перед сном свекор учил второго сына, Джона, снимать шкуру с зайца. На Иннеса и без этого не было надежды, а когда тот совсем занемог, старый охотник окончательно переключился на младшего. Джон с презрением посмотрел на Ларку. В ответ девушка лишь поджала губы. Свекор же скрывал недовольство за отведенным взглядом . Без лишних слов Ларка знала, что он думал: «Непутевая. Все никак не угомониться».

— Мой брат ещё не умер, а ты гулять собралась? — воскликнул Джон, за что отец швырнул ему в руки окровавленную шкуру и буркнул:

— Не отвлекайся! И так от тебя проку нет, так ты ещё с невесткой препираться намерен.

— Почему же от меня проку нет? Это она незнамо где шатается! Отлынивает от работы, когда у нас нет денег на врача! — возмутился Джон.

«Недоросль. Если б сам главный врач Эдинбурга мог помочь, я жила б вашими мехами с утра до вечера» — проглотив эти слова, Ларка выглянула в окно. Ещё чуть-чуть и мгновение зимних сумерек озарилось бы сиянием луны.

— Отстань уже от неё, Джон, — приказал сыну охотник. Мальчишка тут же стушевался и продолжил соскребать плоть с белой шубки. Затем свекр обратился уже к Ларке: — А ты, девочка, дура. Со смертью играть будешь — рано или поздно пропадёшь…

— Не пропаду, — огрызнулась девица.

Дальше свекор спорить не стал. Уж слишком невестка была своенравна. Больше не проронив ни слова, Ларка влезла в пальто Иннеса, самую теплую вещь в их доме, и повернула хлипкую металлическую ручку входной двери.

На прощание старый охотник сказал: «Человек не сможет собрать сияние луны, глупая».

Декабрь выдался поганым. Дым из заводских труб стелился низко, и, вместе с гнетуще серым небом, казалось, что Гринвелл погрузился в мутные воды. Рабочие, возвращавшиеся в грязи под гул ткацких станков, походили скорее на тени, чем на живых людей. Только желтые лампы за решетчатыми окнами фабрик хоть как-то развеивали клубящуюся вокруг тоску.

От мороза трещали кости. Обнимая своё тощее тело в надежде удержать хоть какое-то тепло, Ларка перешла через мост и двинулась в сторону сгоревшей фабрики. Переливающаяся гладь студеной речки уже ловила золотые отражения взошедшей луны.

Выйдя к полю, рассеченному одинокой колеей повозки, Ларка увидела, как по его другую сторону, в чаще, чернело полуразрушенное здание прядильного цеха. Девушка поцеловала колечко на безымянном пальце и сделала шаг. Нога мгновенно провалилась сквозь наст. В ботинки навалился снег, но Ларка пошла дальше к лесу, мерзнущему под пасмурным небом.

Между стволами сосен бродил морозный ветер, одувавший валежник. Чернокрылые вороны срывались с веток, и блестящая крошка снега посыпала голову Ларки. Подавляя дрожь в теле, она преступила остатки краснокирпичной стены и оказалась в клетке из выжженных стен мануфактуры.

До пожара на этом заводе ткали кружево. Но сейчас там было пепелище. Луна тускло освещала пространство, через которое прежде проходили километры узорчатой ткани. Где, как не здесь, Лунные нимфы могли бы найти покой?

Ларка протянула руки к Луне, чтобы дотронуться до её бледного сияния. Она пыталась ухватиться за него и притянуть к груди, хотя сама не понимала, как это можно сделать. Но Ларка не ругала себя за самоуверенность. Если Лунным нимфам это было под силу, то чем она была хуже.

«Человек не может собрать сияние луны» — отозвались в голове слова свекра, и Ларка начала только усерднее размахивать руками в воздухе. Однако желтоватый свет луны лишь подсвечивал её раскрасневшиеся от холода запястья.

От отчаяния желудок Ларки свело, и она рухнула в снег. Сквозь плотно стиснутые зубы она завыла:

— Дай же мне свет! Проклятое ты светило!

Ледяные пальцы сжали горло девушки и прижали её к заснеженной земле. Ларка хотела закричать, но губы её онемели. Разрушенные стены мануфактуры стали уноситься вверх, вытягиваясь в некое подобие колодца. Точнее так Ларке показалось вначале. Когда хватка на шее ослабла, она поняла, что вокруг возвышалась осиновая роща. Под порывами декабрьского ветра тоненькие ветки шевелись, словно паучьи лапки.

Над этой живой пропастью, как божество, возвышался лунный диск, отбрасывающий размытые блики. Чем внимательнее Ларка приглядывалась к этим пятнам лунного света, тем лучше она различала тощие фигуры девушек. Все они были в полупрозрачных одеяниях, и снег, припорошивший их оголенные тела, будто бы был им нипочем.

Лунные нимфы предстали перед Ларкой во всей своей пугающей красоте.

«Хочешь ткать жизни?», «У всего есть цена», — одновременно раздались сотни голосов в голове Ларки. Девушка вскрикнула от боли, настолько громкими они были.

— Я все отдам! Чем угодно отплачу! Только дайте мне спасти любимого!

«Нить имеет начало, и имеет конец. Мы лишь определяем узор, в который она ляжет…» — равнодушно ответили голоса.

Нимфы столпились вокруг незваной гостьи. Их касания были призрачными. Девы с легкостью стаскивали со смертной игрушки одежду, пока Ларка не осталась в одной нижней рубашке. В ужасе Лакра вдыхала колючий мороз и с трудом высвобождала его из горящих легких.

— Мне холодно… — прошептала Ларка.

Лунные девы расхохотались.

«А ты не дыши!»

«Как растет Луна, так и за ней вызревает плод. Человек его пожинает и отдаёт дань. Так сделай шаг и испей вина Красного», — они совали Ларке под нос чаши с питьем, чей запах дурманил, но она отталкивала их. Вино проливалось, и нимфы растирали алый снег по губам девушки.

«Нет такого цвета ни у спелых яблок, ни на смущённом лице молодой девки. Только кровушка может быть такой Красной. Как истекает мертвое тело, так и Луна истончается в месяц, а затем исчезает во мраке небес, чтоб возродиться в Красном» — их острые коготки впивались в плечи Ларки и оставляли кровавые полосы.

«Прими Луноликую в затмении её, и такой же станет душа твоя. Красной. Не замерзнешь теперь ты, пройдя даже все эти холода. Ты сплетешь кружево. Кружево необычное. Лунное… Что определяет саму жизнь»

Десятки бледных рук затянули Ларку в хоровод. Лёгкие сарафаны развивались на ветру. Раскрасневшиеся колени дев выглядывали из-под муслиновых подолов, утопая в снегу.

Темп танца нарастал. Белые пяточки лунных дев едва касались ледовой корки снега. Нимфы просто скользили по воздуху, как снежинки, отдаваясь порывам ветра. Они крепко держали Ларку за её замерзшие руки. Их кожа — самый настоящий камень — заставляла плоть кровоточить, а смех резал уши не хуже ножа. Но затем Ларка подняла голову и обомлела. Из бездны над их головами валил снег, а луна, как последний светоч, манила их в эту пустоту.

И Ларка услышала голос Луноликой. Умиротворяющий. Похожий на колыбель матери. Вместе с нимфами Ларка протянула руки к этому божественному диску, совсем позабыв, что парила в нескольких футах над землей. И свет луны для неё стал нитью, которую она превратила в кружево.

Меж костлявых пальцев Ларки заструились узоры. Нити, на первый взгляд серебро, переливались в дрожащем горении свечи и были нежнее шелка. В руках Ларки было настоящее лунное кружево, что сияло даже сильнее, чем она представляла. Прижимая к себе чудесное творение, Ларка плакала. Слеза стекала за слезой, и с каждой она чувствовала, что человеческого в ней становится всё меньше.

За его красотой Ларка не заметила, как уже стояла босыми ногами на земле. Из транса её вывел уже знакомый хор голосов.

«У тебя кольцо на пальце?»

«Да, меня муж ждёт» — хотела ответить Ларка, но язык её окаменел.

«Тебе оно больше не нужно. Сними его, когда отнесешь саван».

Одна из лунных дев сделала шаг в сторону, открывая путь к появившейся из неоткуда двери.

«Саван?» — хотела спросить Ларка, но её вопрос так и не сорвался с губ.

Она опустила до боли знакомую ручку и вошла в дом мужа.

— Я вернулась, — прошептала Ларка в темноту, но её встретила лишь мертвая тишина. Свекор и Джон молча сидели за накрытым столом, но к горячей дымящейся каше не притрагивались. Никто не поднял взгляд. Будто бы их прог преступил мертвец.

— Не хотите со мной говорить? Пускай! Но посмотрите — я собрала лунный свет, я сплела его ради Инесса. А вы все меня … а вы все меня ненавидите... — сквозь боль в горле укорила Ларка мужчин, крепче сжав сияющую полумраке ткань, на большее сил не осталось. Огонь, что прежде горел внутри неё, теперь тлел лучиной. Ещё её мучал невиданный голод, больше похожий на пустоту.

Девушка зачерпнула рукой кашу и положила желтоватый комок в рот. Но пшено на вкус, ни дать ни взять, было землёй. Ларка схватилась за кувшин и осушила его, и вода, что раньше казалось сладковатой, была не лучше протухшего ночного горшка. Ларка закашлялась, и наконец-то Джон поднял на неё взгляд.

— Ларка… Ты правда это сделала? Это ведь всё ещё ты? — спросил Джон растерянно, хватаясь за рукав отцовской рубашки. — Ты сможешь спасти Иннеса?

— Помолчи! — отрезал свекор, тяжелой ладонью опуская голову вниз сына.

— Но это же Ларка! Она живая!

— Я же сказал: молчи. Хочешь, чтобы лунные нимфы и тебе срок отмерили?

«Человек не сможет собрать сияние луны», — вновь вспомнились слова старого охотника. За окном раздался заливистый смех, и бледные лица промелькнули за мутным бычьем пузырем, словно нимфы глумились над наивностью кружевницы.

Ларка бросилась к стальному зеркалу и в отражении увидела лишь себя. Безжизненную. И полностью седую. Единственную среди черных-черных голов, что склонились в страхе.

— Убирайся, нимфа, иначе убью, — сквозь зубы прошипел отец Инесса. Легкие Ларки наполнились металлическим запахом, от чего она чуть не задохнулась. По стальному лезвию охотника стекали слезы. — …и забирай все, что принадлежит тебе, — через силу прошептал он.

Ларка рванула наверх. Уже на лестнице она почувствовала запах смерти. Инесс лежал в поту, а вокруг него уже сгущалась вся тьма мира мёртвых.

— Ларка... ты вернулась. Отец тебя искал... так долго искал. Прошли недели… он сказал, что ты скорее всего замерзла насмерть. Я не верил… не верил… — прохрипел Иннес. Он погладил Ларку по щеке. Его руки были серо-синего цвета. Ларка хотела зарыдать, но больше слезы не текли. Её лицо стало каменной маской.

«Мой Инесс, мой любимый, я нашла, как спасти тебя!» — желала прокричать Ларка, но с губ сорвались иные слова.

— Я сплела для тебя другую судьбу, — сказала Ларка, не узнав свой голос. Он расходился эхом. Будто она так и осталась на дне того лесного колодца. Точно к её голосу переплелись голоса других нимф, точно они говорили за неё. — Мы должны идти.

Ларка завернула Инесса в саван из лунного кружева и помогла ему подняться. Легким движением она потянула его за собой: сквозь шаткие стены их бедного дома, сквозь леса и заброшенные фабрики, оставив на постели бездыханное тело.

В последние мгновения Ларка и Инесс говорили о том, как встретились впервые, о ночах, наполненных сказками, о горечи, с которой Ларка плакала, когда поломанного Инесса вытащили из леса.

На душе Ларки было бесконечно печально. Но видя, как каждый шаг Инесса становился все легче и легче, она понимала, что другой награды ей не и нужно.

Они оказались на границе леса и пустоты… Взгляд Ларки замер на бледных образах, выглядывающих из-за стволов. Они уже ждали. Лунные нимфы собрались, чтобы принять в семью новую сестру.

— Дальше я не могу. Следуй за светом и не оборачивайся, — сказала Ларка, отпуская руку мужа.

— И что меня там ждет, Ларка?

Она чувствовала, как огонёк радости внутри задрожал. Последняя улыбка коснулась её алых губ.

— Перерождение.

Ларка стянула с безымянного пальца кольцо, и Луноликая забрала её навсегда.

***

«Сначала было кружево. И это кружево соткали Лунные нимфы.

До этого не было ни гор, ни сосновых лесов, объявших королевство Гринвелл, да и самого мира, впрочем, не было тоже. Была лишь пустота, съедаемая серебряным светом одинокого божества. И чтобы сей пустоты не стало, нимфы призрачными перстами сплели полотно мироздания из сияния их Луноликой богини. Только тогда узелки судьбы начали затягиваться, рассыпаясь мерцании тысячи созвездий.

Поэтому в Гринвелле так и почитались кружевницы. Нить в их руках была линией жизни, и, сплетая её, они творили судьбы, как сестры Мойры. И среди них была Ларка. Ларка-Черные-косы…»

… — перо издало противный скрип. Юноша в шелковом жилете замер, наблюдая, как клякса расползалась по имени «Ларка». Слезы покатились по его щекам и окропили бумагу. Когда-то, наверное, в прошлой жизни это имя для него было родным.

Переведя взгляд на высокие окна, молодой аристократ почувствовал, что за ним кто-то наблюдает.

Ночь в Эдинбурге выдалась ясной. Лунные свет проникал сквозь полупрозрачные занавески, освещал каждый угол, отражался от лакированного паркета и расползался пятнами по малахитовым обоям. Свет был везде, как и то кружево, что соткала Ларка.

Зина Никитина

С головою укрыт одеялом,
Пенье птиц, слышится в щёлку,
И внутри меня что-то взыграло,
Как младенец. Руку под щёку.

Раздаётся так громко и резко:
«Всем подъём, уже семь часов».
Вспоминаю, теперь, калека,
Злость. Ругаюсь: «Гори всё огнём».

Лёгкий ветер, тюль поднимает,
Кончик ткани ласкает кровать,
Лучик света, в лицо попадает,
Значит, точно, пара вставать.

Я, себя, лежу, убеждаю:
«Боль пройдёт, не навсегда».
И себя же за это ругаю,
Нет ответа к вопросу: «Когда»?

Поднимаюсь, скрипя зубами.
Столько сил, отдавая зря?
Облитый, холодными ручьями:
«Доброе утро, друзья»!

Не дрожит, голос от боли,
И улыбка светла на лице.
Медсестра нас считает героями,
Крики боли сжимаем в себе.