Яблоня. Часть 2/5
- Сука, сука!.. - шипел Данила, пытаясь ухватиться за обрывок веревки. С прокушенной до мяса ладони на землю текла кровь.
- Остановитесь! Пожалуйста! - взмолился Архипка над занесённой над головой лопатой. Он замерзал. И почему всё было так несправедливо?!
- Ты доигрался, Заморыш, поэтому и умирать будешь долго.
Оба заржали, срывая голос до хрипоты. «Вот и всё», - успел подумать Архипка и отключился.
В забытьи снился ему прадед Григорий, шептавший что-то о том, что в их роду не прощают врагов.
И вот тело Архипки необычайно лёгкое, и ничего не болит. Он парит над землёй. Свет в овраге серый и тусклый, похожий на выцветшую фотографию.
Архипка наблюдает, как закапывают его тело в землю, как на колотые ножевые раны в глазницах падают мелкие корешки. Затем в яму, поверх, плюхается собачья требуха и порешённоё на куски тело пса.
Затем он смотрит, как Данила и Костик умываются у ручья, обсуждая свои желания.
Данила хочет выиграть в лотерею и чтобы не меньше миллиона рублей, а Костик намеревается заполучить в гёрлфренды Милку Ежову, дочку директора школы и звезду инстаграмма.
Наверное, в речушке вода холодная, предполагает Архипка вон как они фыркают, пока отмывают руки. Затем полощут нож, замаранную кровью и землёй лопату.
Наконец уходят.
Архипка незримо витает над своей безымянной могилой, зависший в странной пустоте, где нет ни мыслей, ни ощущений, ни собственного тела, только словно чужая память о произошедшем. И вдруг в нём огнём разгорается обида из-за несправедливости, которой он ничем не заслужил. Огонь полыхает всё ярче, до вспыхнувшей, испепеляющей, яростной боли, и Архипка воет от безысходности.
Гудит порывистый ветер. Серый цвет вокруг меркнет, а Яблоня в центре оврага освещается мягким янтарным светом.
Кто-то заговорил с Архипкой, и этот голос был похож одновременно на голос прабабки Мальвины и голос матери, с неприятной, режущий слух хрипотцой, как иголка, царапающая пластинку проигрывателя, заброшенного из-за этого дефекта отчимом на чердак.
- Вот ты и пришёл ко мне, Архипка. Стоишь на перепутье, как твой прадед однажды. И я дам тебе возможность выбрать свою судьбу: небытие или служение мне вечно. Потому, что в тебе течет кровь Григория, моего слуги, пусть и слабая, но и этого достаточно, чтобы дать тебе шанс Архипка.
Яблоня незаметно приблизилась. И кажется, протянешь ладонь – и обхватишь жаркую, сухую, светящуюся янтарным светом кору.
Пахнуло сладким ароматом спелого яблока, до слюны во рту. На глазах ощутилась влага. Ожившее сердце забилось гулким и ровным тук-тук-тук. Архипка увидел свои пальцы, ставшие, как прежде, чёткими, настоящими. Рана в животе исчезла. От переполняющих чувств ему захотелось обнять яблоню, что Архипка и сделал, рассмеявшись от счастья. Он снова был живым.
Как же больно и резко отбросило в сторону! Как ненужную вещь на помойку. Колкий смех резанул уши Архипки льдинками острых снежинок в пургу. Он задрожал, снова услышав голос, осознавая, что боится посмотреть на говорящего с ним.
- Поклянись же служить мне вечно, Архип, и я награжу тебя щедро: возможностью отомстить.
Перед глазами мальчишки промелькнула вся жизнь практически так же, как пишут в жёлтой прессе очевидцы перед смертью. Он увидел себя со стороны: мальчишку, который мог бы чего-то достичь, уехать от отчима, окончить университет, найти работу, жениться. На этот раз Архипка заплакал от обиды.
Он кивнул, без раздумий соглашаясь.
- Произнеси вслух, - потребовал голос.
Архипка крикнул, осмелившись посмотреть вверх. Существо обитало в яблоне, проглявая сотнями янтарных глаз сквозь кору, шевеля множеством лапок-рук, по-паучьи тонких и узловатых.
Порывом обжигающе горячего ветра Архипку прижало к коре, затянуло водоворотом пахучего яблочного духа внутрь дерева, к самым корням, и существо поцеловало его в лоб, холодными до омерзения губами, приговаривая: «Ну, вот и всё, сынок. Разве это было так страшно?» Кто-то смеялся, и этот кто-то был сам Архипка.
Под землёй закопанное тело мальчишки вдруг зашевелилось, заскребло руками, дёрнуло ногами, нащупало на себе останки собаки и тонко, исступленно завопило. На звук со всех сторон сползлись тонкие корешки да коренья, червяками разрыли землю и вытолкнули на поверхность Архипку. Его глаза светились янтарным огнём. На коже проступили прожилки чёрных змеек-вен.
Архипка улыбнулся, обнажив острые зубы, когда вгрызался в протухший, обмазанный землёй собачий ливер. Затем глотал, практически не жуя. Насытившись, схватил останки собаки, набил их землёй и тем, что выхаркнул из себя. Янтарным и гнойным.
После поцеловал собаку в лоб, качая в руках, напевая и баюкая, как младенца.
Со всех сторон наплывал пахучий и плотный белый туман, который прятал в себе овраг и происходящее в нём.
Дождавшись, когда собака откроет такие же янтарные, как у хозяина, глаза, отряхнется да встанет на ноги, он повёл её к яблоне, распахнувшей для обоих своё нутро, уходящее глубоко под землю, к корням, к бережно упрятанному в их сплетенье красному, с янтарными прожилками сердцу.
… - Что с тобой сегодня, малой? Сам на себя не похож. Неужели тумана боишься? Так глупости всё это, брат. Бабские забабоны, что нечисть овраге не спокойна. Давай, будь мужиком… Я в твои годы… - выставил в улыбке некрасивые зубы Марат. - Вот, лучше выпей сивухи – поможет, нервы укрепит, - дыхнул в лицо перегаром Косте и звучно рыгнул. - Курицу доедай, картошку жареную тоже можешь лопать. А нас с Зойкой не беспокой да не подсматривай. Она девушка застенчивая, ещё собьет настрой и передумает давать мне.
- Я лучше к Даниле пойду, на компе поиграем, - отмахнулся от брата Костя, вгрызаясь в куриную ножку.
- Дело твоё, - ухмыльнулся Марат. - Только, усеки: мне с Зойкой не мешай.
Костик с набитым ртом кивнул.
Стемнело. Выл ветер, задувая в печную трубу. Клюква забилась на печку и отвернулась, улегшись клубком. Бабка Прокофья, сгорбленная и сухая, как и её узловатая деревянная палка в углу, пробурчала себе под нос:
- Знаю, родная, ты очень старалась, но не смогла его остановить. Чтож, Клюква, видимо, от судьбы не уйдешь.
Бабка легонько погладила кошку по шерстке. Затем открыла заслонку, подкинула в печку дров, помешала кочергой угли.
В дверь постучали, когда она заканчивала вязать очередную бесполезную скатерть. Кошка шикнула, встала и ощетинилась.
- Что ж, пойду открывать…
На пороге стоял грязный, очень бледный Архипка. Одежда порвана, в чёрных засохших пятнах. Только вот янтарные глаза смотрели недобро. Чужие глаза на детском лице.
- Исполни свой долг, Прокофья, приюти, накорми… - раздался совсем не мальчишеский голос.
Она вздохнула да распахнула пошире дверь.
- У тебя есть фотографии в сундуке, знаю. Расскажи, - потребовал Архипка, сидевший на лавке подле печи в чём мать родила. По белой коже змеились чёрные вены. Прокофья развешивала его постиранные вещи, думая, что лучше сделать: подлатать их либо выбросить за негодностью?..
- Смотри сам, - голос против воли дрожал. - Сундук под столом, доставай.
На столе с потёртой клеёнчатой скатертью от четырёх курей остались лишь кости да головы. Набитый мясом живот мальчишки заметно округлился. Собака сидела возле двери и не по-собачьи смотрела такими же, как у своего хозяина, янтарными глазами.
- Знаю, - усмехнулся Архипка. - Ты была из тех, кто прадеда моего Григория сгубила да закопала и солью, святой землю посыпала. Вот только яблоня ничего не забыла.
Что ей оставалось, кроме как кивнуть? А потом вдруг выпалить, что аж сердце у самой от собственных слов застучало:
- Как жаль, что не удалось её спалить! Нечисть, от простого огня заговорённая!
Прокофья ждала чего угодно, только не кривой ухмылки да ответного кивка и слов, что сердце яблони – огненное, питается кровью и ничего не страшится.
Прокофья уселась на лавку рядом с Архипкой. Он тоненькими пальчиками листал старый, потемневший от времени фотоальбом, внимательно разглядывая молодых: Прокофью, Григория, Мальвину, у которой Яблоня за содеянное помутила разум, но подарила долгую жизнь, чтобы страдала и мучилась, наблюдая, как гниёт от рака родная дочь, а затем гибнет молодая внучка.
- Не знали мы, Архипка, что тебе от прадеда хоть что-то тёмное передалось. Особой метки, коричневого родимого пятна, с виду полумесяца, на темечке при рождении не нашли. Да и хилым ты всегда был, болезненным, что вообще думали – помрешь во младенчестве. Ошиблись. Выжил. Окреп. А тут гляди, как всё обернулось.
С её слов Архипка напрягся, лицом изменился, в глазах проступило что-то прежнее, человеческое. Обиженное. Пальцы разжались, фотография упала на пол. Он вскочил, в глазах мерцали нехорошие янтарные искры.
- Молчать, старая карга, если жить ещё охота! - злобно гавкнула у порога собака. Хвост ударил, предупреждающе заметавшись по деревянному полу.
Скрепя сердце Прокофья голову склонила, взмолилась.
Архипка руку занёс, но дрогнул, когда кошка с печи в ноги бросилась клубком мягкой шерсти да ласково потёрлась, тихонько и жалобно мяукнув: мол, пощади…
Был бы прежним, в груди дыханье спёрло, а так противно заскреблось. И того хватило. Он губы скривил да отошёл в сторонку. Удивился легонько, признавая, что ничего не ощущать, кроме злобы, да жажды возмездия, становится всё легче, правильней.
Потом раздумывая и вовсе не находя себе места в доме, Архипка вышел во двор. Осмотреться, ощутить костями и новыми, чёрными, лозовыми жилами в теле наступившую ночь.
С рассветом всё село укутал туман. Пахучий сладкими яблоками, густой и плотный, растёкся хищным паразитом, и даже лёгкий ветерок не мог пошевелить его.
Архипка тихонько поскрёбся в дверь, предупреждающе гавкнула собака.
Прокофья подготовила лежалище: в подполе разрыла землю, накидала из сарая соломы, чтоб было помягче.
Кошка, насторожившись, шипела. Ей, как Прокофье, не нравилась кровь на лице да на теле вернувшегося Архипки.
Когда Архипка забрался в подпол да, закрыв за собой крышку повозившись, затих, то уставшая Прокофья, улеглась, не раздеваясь, на кровать и заснула с кошкой под боком. Так и проспала до десяти утра, жалея, что не завела заржавелый будильник.
Торопясь, Прокофья собиралась поехать в райцентр, взяв все скромные сбережения, да несколько золотых брошек, и бусы с красивыми камушками, что в молодости кавалеры дарили. Загляделась на украшения, словно тысячу лет с той поры минула, что и не вспомнить, как молодой, белокурой и красивой была.
В дороге переваривались в голове сплетни, что услышала подле продуктового ларька, куда до поездки бегала за хлебом. Мол, Архипка пропал. Искали всей школой, да бесполезно. А Сергей Владимирович заявление в полицейский участок подал, и следователь должен был приехать. «Странно всё это и точно не к добру», - шептались, шушукались закадычные подруги, Леська и Марфуша, пенсионерки, сразу понизившие голос при появлении Прокофьи. Вот не любили её и всё. Даже ничего толком не знали, а не любили, ворожеей за спиной называли. Может, оно было и к лучшему.
В ломбарде, не особо торгуясь, Прокофья забрала предложенные деньги, на крохотном рынке взяла оставшихся кроликов: кур уже не осталось – поздно приехала, все поразъехались. Вздохнула. Кости ныли, болели ноги от непривычной нагрузки, устала она от долгих поездок, давно так надолго из своей хаты не выбиралась.
Кошка встречала у порога, ластилась под ноги, а в зелёных глазах облегчение.
- Что же ты, Клюквочка родная, неужто думала, что я тебя оставила? Ну-ну,- согнувшись, Прокофья погладила кошку, чувствуя, как трещит в коленях.
В доме вкусно пахло яблоками, но от запаха Прокофью затошнило. Нутром вдруг поняла, что Архипка отлежался, набрался силы и теперь учинит беду.
Сытый Архипка спал в подполе. Собака дремала под боком. Чёрные жилы вились в них, разливалась подаренная яблоней сила.
Земля под соломой дышала, убаюкивая. Мягко нашёптывала солома. А яблоня в его снах разрасталась вверх к небу, темнела кора, распускались почки, зеленели молодые листья. Цвели на глазах бело-розовые бутоны пахучих цветов, и вот, гляди уже, и яблоки завязались да растут себе стремительно, как на дрожжах, превращаясь в краснобокие спелые плоды, точно рдеющие на морозе девичьи щёки. Яблоки были очень важны. В них крылось древнее знание и древняя же сила. Всё остальное, что было прежде в жизни Архипки, серело и блекло, пока и вовсе не исчезло.
Собака лизнула языком щёку Архипки: мол, пошли. И он проснулся.
На уроках все обсуждали Заморыша. Учителей практически каждые полчаса вызывал на совещания директор, поэтому можно было сказать, что никто совсем и не занимался.
- Тсс, успокойся, Марат всё уладит. Не сцы.
Данила заморгал по-девичьи длинными ресницами, веко левого глаза задёргалось. Кореш нервничал, хоть и промолчал, кивая.
Как сказать обо всём Марату – честно, Костя не знал. И надо было признать, что сделать это он до усрачки боялся, но иначе ведь никак.… Ибо кто же ожидал, что Сергей Владимирович так скоро обратится в органы.
Наверное, сам испугался подозрений. Не мог же отчим Архипки действительно волноваться за Заморыша.
Следователь представился, как зашёл в класс. Щур Евгений Петрович был тучным мужиком, с тонкими усиками под рыхлым, похожим на свиной пятак носом. Зато выделялся среди стоящих за спиной помощников отглаженной до стрелок на брюках формой да кожаной мужской сумкой в руках. В окошко можно было увидеть белый, с синей полосой по боку полицейский уазик.
Пока следователь, что-то рассказывал про орудующего в городе маньяка и задавал вопросы, весь класс внимательно слушал. Костик то и дело отвлекался на собственные мысли да смотрел в окошко, недовольно прикусывая нижнюю губу, рассмотрев в уазике овчарку, точную копию Мухтара из сериала.
Могли же они связать дело городского маньяка с Заморышем, или нет? Костик терзался сомнениями и тревогой, все ногти, после того как следователь с двумя операми ушёл, изгрыз до крови.
Позднее в кабинете директора допрашивали учителей, а их класс одним из первых отпустили домой, наказав всем детям оставаться дома.
Марат варил пельмени. Большая кастрюля на плите булькала и кипела. Вкусно пахло мясом и специями.
- Ну, как дела в школе? - спросил Марат, продолжая крошить на разделочной доске мелкими кубиками свеклу да солёные огурцы на винегрет.
- Отпустили с уроков, - ответил Костя.
- А чего тогда такая кислая рожа? Ведь не из-за пропавшего Заморыша переживаешь, так? - расплылся в улыбке Марат, продолжая нарезку.
Костя хотел ответить что-то банальное или отделаться шуткой, но язык словно примёрз к нёбу, ноги сделались ватными. И он вдруг расплакался, заревел, закрывая лицо руками.
- Чего ты мелкий, ну чего ты?! - Марат отбросил нож в сторону, вытер руки о полотенце. Ему, высокому, пришлось наклониться, затем присесть, чтобы схватить в охапку брата, грубо обнять и спросить одновременно настойчиво и ласково: - Выкладывай!
Давясь словами, рыданиями, при этом сжимаясь от страха, Костя начал рассказывать, но получалось обрывочно, не по порядку.
- Твою ж мать, мелкий... Ты что, охренел?!
Лицо Марата резко пошло пятнами, изо рта брызгала слюна, в глазах клокотала бешеная ярость. Сам собой сжался братов кулак, сильно, до белых костяшек, так что на секунду Косте показалось, что всё – это конец.… Ударит, размозжит губы, сломает нос. Забьет до смерти.
- Брат! - не смог выдавить ни слова больше, но посмотрел Марату в глаза.
Рука Марата дрогнула, кулак обрушился в стену.
А дальше.… Шипеньем изо рта, кровью на костяшках от треснувшей на стене плитке. Так выходила братова злоба.… Как же хорошо, что мимо.
Прекрасные ощущения
Обожаю эти ощущения, когда дома чисто, тихо, в печке горит огонь, кот сидит на подоконнике, тихо падает снег, а вечером будет баня...
ИСТОЧНИК - НОСТАЛЬГИЯ ВСЕМ
Маленький мир
Мир сегодня стал слишком маленьким.
Всё стало похожим, а разные культуры и традиции тихо исчезают. Поэтому мои любимые места — это деревни!
ИСТОЧНИК - НОСТАЛЬГИЯ ВСЕМ
Счастье
Своё детство я провела в деревне. Всегда с нетерпение ждала каникулы, особенно летние, что бы уехать в деревню к бабушкам и дедушкам. Возвращаясь в город я всегда плакала, очень мне хотелось жить в деревне.
А кому не понравится?! Вставать рано не нужно, бабушка закроет ставни, что бы я поспала подольше. Просыпаешься заполдень, а с кухни веет ароматом жареных блинов. Умываешься, тебя заплетают, одеваешься и идёшь завтракать. Блины с кислым молоком - вкус из детства.
После самого вкусного завтрака отправляешься на встречу приключениям вместе с друзьями, и так день за днём.
Счастье!
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Яблоня. Часть 1/5
Архипка проснулся, тяжело дыша. Он сделал резкий, глубокий вдох, выдох и несколько раз от страха зажмурил глаза.
В комнате была кромешная темнота, как в глубоком шкафу.
В носу Архипки после сна застрял запах прелой листвы и гнили. На языке образовалась сладость перезревшего яблока, до тошноты приторного.
Одеяло сползло на пол. Архипка задрожал и обхватил себя руками, пальцами ощутил на плечах жирную грязь.
О таких снах, как у него, не расскажешь психологу в школе, даже если психолог улыбается ласково и тепло, как мать родная.
Вот прабабке Мальвине – ей можно было рассказать всё, только это бесполезно, через час всё равно забудет. Проклятый Альцгеймер внезапно наложил на её разум злобные чёрные чары, забрав единственного человечка, не равнодушного к жизни Архипки.
Нужно быть сильным, как прадед Григорий. Того во всей деревне до сих пор старики, крестясь и плюясь через левое плечо, вспоминают. При этом косясь на Архипку, а он ведь тут никаким боком не причастен. И всё равно его недолюбливают.
Вот если бы и вправду ему хоть что-то от прадеда передалось, хоть толика силы, не кликали бы Архипку Заморышем.
Ну уж нет. Сегодня он спать больше не будет.
Как же руки и ноги дрожали, пока спускался с кровати, пятками касаясь холодного и грязного пола!.. Свет крохотной настольной лампы тускло-жёлтый. Его хватает, чтобы разглядеть сплетенье узловатых корешков да косточки в земле, рассыпанных на полу, на столе, на подоконнике. Архипка вздыхает, когда закрывает не запертое на щеколду окно.
Половина пятого утра середины октября. В крохотном посёлке Столбцы на восемь пришибленных от старости хат на улице темно и сыро от влажного тумана, принесённого ветром с оврага. Туман нынче зачастил. Густой и до омерзения плотный, он, как стеной, закрывал собой всё, что вокруг дальше носа не видно.
Редкие фонари (те ближе к центральной улице) на пропитанных до черноты деревянных столбах работают вполсилы, а в сырую, дождливую погоду от них и вовсе света не дождёшься из-за неисправной проводки.
Поморщившись, Архипка выбрался из комнаты, ступая по дощатому полу тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить храпящего, как боров, отчима – Сергея Владимировича.
Смыв холодной водой и губкой грязь с тела, замёл пол в комнате, затем принялся мыть посуду, горой наваленную в раковину вместе со сковородкой. Неряшливый отчим требовал идеальной чистоты и порядка, сам же едва ли не каждый вечер гасил самогонку как с отмороженными на всю голову корешами, приезжавшими из райцентра, так и заглядывающими на огонёк сельчанами, что ту самую самогонку у Сергея Владимировича и покупали.
Вот отчим уж точно околдовал тихую, серую мышку – мать Архипки. А без него им втроём, с прабабкой Мальвиной, жилось так хорошо и спокойно!..
Скривившись от воспоминаний, Архипка на что-то наступил, давя мясистую мягкость тапком. Ай!.. Толстые крысиные тушки лежали в аккуратном кругу возле стола. «Клюква?!» Бросил взгляд на запертую дверь. Дрожь пробежала по спине, приподняв волоски на затылке. Вздрогнул, когда заскрипело открывшееся окошко. На подоконник плавно запрыгнула огромная, трёхцветной масти кошка Клюква.
- Пошла вон!
Голос предательски сорвался на писк. Жёлтые глазищи кошки нахально уставились на Архипку. Она уселась, потянув толстую лапку к морде, розовый язычок юрко выскочил из пасти, и кошка спокойно начала умываться. Архипка неожиданно понял, что завороженно смотрит на кошку, не в силах двинуться с места, и оттого враз вспотел. С усилием отвёл глаза в сторону – и отпустило. Кошка исчезла. Только тихонько скрипело приоткрытое окошко.
Клюква принадлежала бабке Прокофье, местной знахарке, а по слухам – и вовсе ведьме. Дом её стоял на отшибе, где через дорогу находился овраг, о котором в селе при случае шептались, как о нехорошем месте, и пугали теми историями детишек, чтобы в тот овраг не совались.
Истории Архипка считал выдумками, потому что порой в овраге ему было спокойнее, чем в родном доме, после смерти матери перешедшем во владения отчима. Вскорести Сергей Владимирович и прабабку Мальвину выгнал, сдал в дом престарелых. Отчима Архипка как есть ненавидел всем сердцем.
Управившись с посудой, Архипка покормил кур, собрал в деревянную корзинку яйца, начистил картошки, заварил чаю, к нему сделал пару скупых бутербродов со старым сыром и сухим хлебом – то для себя.
Отчиму же на завтрак полагался кофе в турке, яичница на всю сковороду со скворчащим жирным сальцем и картофельное пюре с молочком да маслицем. Уж точно: питайся так Архипка, не был бы таким дохляком.
Настенные круглые часы на стене с трещинами по бокам показали половину восьмого. Архипка укутал кастрюлю с картошкой, чтобы не остыло. В кухню неспешно ввалился отчим. Зевнул. Рыгнул, почесал заросший щетиной подбородок.
- Доброе утро, Сергей Владимирович! - отчеканил Архипка. Отчим с помощью ремня, да часового бдения в углу коленками на гречке и горохе, давно приучил Архипку к вежливости и беспрекословности.
- А, заморыш, ты в школу?
Отчим прошёлся взглядом по кухне, и от того взгляда Архипка сжался пружиной, с трудом выдавив из себя как назло застрявшие во рту слова:
- Ага. В школу. Опаздываю.
- Хорошо, Заморыш, давай дуй в свою школу. Но не задерживайся. Сам знаешь – домашние дела сами себя не переделают, - многозначительно бросил отчим и, боком огибая стол, протиснулся к плите.
Архипка схватил бутерброды.
- Не многовато ли будет? Разве тебя не учили, что обжорство грешно?
На толстом, лоснящемся лице отчима едва проступали глаза. Чёрные, маслянистые, едкие до омерзения глаза смотрели с издёвкой, словно подначивая. Мол, давай, возрази, Архипка, если осмелишься!
Архипка сглотнул слюну, оставил на тарелке один бутерброд, тонкий и некрасивый. Отчим сцапал его и тут же отправил в рот, громко чавкая и глотая. В животе Архипки болезненно заурчало.
- Пошёл вон! - приказал отчим.
Клюква сидела на заборе неподвижным сфинксом, игнорируя разыгравшийся ветер. Но, как только Архипка выкатил в калитку свой велик, доставшийся от матери, женскую раскладушку отчего в школе дразнили ещё сильнее, кошка повела мордой, фыркнула и пулей спрыгнула вниз. Перегородила дорогу, а у самой глаза горят, шёрстка дыбом. «Клюква, да что же ты творишь, бешеная кошатина?!»
Кошачий упрек, промелькнувший в глазах, когда легонько пихнул животное в сторонку, ощущался на сердце пудовой гирей - и тошно было ехать до самой школы.
На математике Архипка заснул, благо сидел, как все неучи, на задней парте.
В его сне огромная яблоня, растущая во рву за селом, сбросила, точно змеиную кожу, шершавую кору, заменив её новой, молодой. Листья шептали ему на ветру; спелые огненно-красные яблоки манили зрелой, пахучей сладостью. Только вот когда они оказались в ладони, сердце Архипки ёкнуло: яблоки излучали янтарный свет и тепло, но нагревались всё сильнее, опекая, как жаркие пирожки из духовки, пальцы. И он, задрожав, начал кричать, не в силах разжать пальцы, а яблоко вдруг стало полупрозрачным, и внутри копошились черноглазые черви и тоже что-то шептали, омерзительное до тошноты.
Учительница хлопнула в ладоши, Архипка со всхлипом проснулся.
- Давай к доске, Семёнов, дома ночью спать будешь.
Одноклассники засмеялись. А он, едва соображая, поплёлся к доске, чтобы тут же получить двойку и дополнительный выговор, за что уже потом достанется от отчима.
Учительница смотрела неодобрительно, а ему за оконным стеклом мерещилась яблоня, скребущая по стеклу сухими ветвями.
- Архипка!.. - позвала она шепелявым голосом старухи.
Прозвенел звонок. Кто-то со спины залепил ему тумака, и враз наваждение спало.
На русской литературе он, вырвав из тетрадки двухстороннюю страницу, рисовал прабабке Мальвине открытку и, сгорая от стыда, осмелился попросить у сидящей впереди девчонки толстый пенал, полный карандашей и фломастеров, чтобы раскрасить открытку как следует.
Открытка получилась на славу: с большими буквами поздравлений и яркими шариками, парящими над простенькими цветами ромашки. Как жаль, что после школы сразу поехать в дом престарелых у него не получится. Вот если бы отменили физкультуру.
Физрук, подтянутый усатый мужчина средних лет, под курткой всегда носил полосатую майку, за что за спиной получил прозвище Матроскин. Сегодня он как назло никого не щадил и то ли был не в настроении, то ли встал не с той ноги, но вот уже дважды за урок гонял класс по кругу, а в перерывах делали упражнения. Архипка весь вспотел и задыхался, в груди горело, так что он думал, что вот-вот упадёт. Что сказать в своё оправдание? Вот уж бегать голодным – та ещё радость, и вообще физкультуру он ненавидел. Вот какой, скажите из него спортсмен? Но во всём этом безобразии все же крылся один положительный момент: злодейская шайка Костика и Данилы временно оставила его в покое. Архипка так надеялся, что, уморившись бегом, как следует, они напрочь забудут о его существовании.
Удивительно, но, когда он погрузился в свои мысли, бежать стало легче, пусть и отстающим. Голова у Архипки кружилась всё сильнее и сильнее, и оттого, наверное, чудилось, что Матроскин, задавая ритм, подпевает включённому на телефоне Газманову. И даже смех пробрал, а как потерял сознание и упал – даже не почувствовал.
Толстушка медсестра, работающая в школе, ласково пожурила Архипку за худобу. Затем выписала направление на сдачу анализов и, щедро накормив аскорбинкой с глюкозой, дала ещё пару шоколадных конфет впридачу, отпустила. Конфеты сладко таяли во рту, настроение у Архипки поднялось, на душе отлегло. Физкультура давно закончилась, можно было спокойно отправляться домой.
Сизой струйкой из оврага курился дымок, извиваясь в воздухе от лёгких порывов ветра. Тоненько, протяжно, едва слышно кто-то скулил и мяукал. Архипка остановил велик возле густо растущего кустарника шиповника, заросшего сверху лозой хмеля. Крупные ягоды шиповника ярко рдели, ожидая бабку Прокофью: кроме неё, никто ни в овраге, ни вокруг него ничего не рвал. Место считалось нехорошим, тёмным. Ещё в детстве, когда прабабка Мальвина собирала своих подруг, старушек-сельчанок, у печи на уроки вязанья крючком, часто болеющий Архипка не спал и слышал, как старушки шептались, что в овраге под яблоней издавна хоронили местных колдунов. И что его прадед, Григорий, тоже там закопан. И, мол, слава Богу.
Прабабка Мальвина от их разговоров часто вздыхала, да молчала, отводя глаза от подруг, с удвоенной силой накидываясь на вязанье.
Архипка осторожно спустился вниз по полуразрушенной, прогнившей до основания деревянной лестнице, с зиявшими ранами проплешин, дырами и жадно обвившим остатки перил и досок мхом да мясистыми, ярко-красными от холодов листьями хмеля. И замер на месте, остолбенев от того, что увидел. Данила и Костя, его одноклассники, связали тощего лохматого пса, волоча его к ярко-красному то ли от краски, то ли от крови начерченному на земле кругу, в центре него была белая извилистая закорючка, похожая на сороконожку.
Собака отчаянно скулила, сопротивлялась, с ужасом глядя на мальчишек. Костя – тот, что заметно шире в плечах Данилы и практически такой же высокий, как его брат Марат, частенько заходивший за сивухой к отчиму Архипки, достал из рюкзака большой нож, оскалился, выставил мелкие кривые зубы.
- Давай! - чётко приказал Даниле, извечному хитрецу и задире, щуплому, но шустрому.
Собака отчаянно заскулила. Костя открыл чёрную, будто вываленную в саже тетрадку. Данила занёс нож. Замяукала спрятанная в мешок кошка. Архипку передернуло. Откуда-то взялись силы, смелость:
- Стойте! Что творите, не надо?!
Костик вздрогнул, захлопнул тетрадку, которая тут же исчезла во внутреннем кармане тёмной ветровки. Данила же усмехнулся, перевёл взгляд своих светло-серых, выпученных, как у рыбы, глаз на Архипку и тихо, жутко сказал:
- Посмотрите, кто сюда пришёл и осмелился подать голос.
Встретившись с ним взглядом, Архипка вдруг понял, что пропал: там, внутри серого цвета, в глазах не было ничего, кроме пустоты. Сама смерть могла смотреть так безразлично. Но Архипка сам не понял, как громко, пусть и визгливо потребовал отпустить животных, не мучить. Назвал недругов сволочами, и голос тут же сел.
Данила в ответ рассмеялся, хрустко, гадливо и полоснул ножом по горлу связанной собаке. Скулеж оборвался бульканьем и всплеском красного фонтана крови. Кошка в мешке зашипела и издала такой отчаянный надрывный вопль, что сердце Архипки обмерло.
- Вот и всё, Заморыш, вот и всё. Так просто, не так ли? - с любовью поглядывал на нож Данила.
Архипка пискнул, к горлу подступила желчь, он сглотнул и сделал шаг назад. Словно ожидая лишь этого, они бросились за ним.
Страх придал мальчишке сил, он карабкался по лестнице вверх, перепрыгивая заросшие участки, несколько раз опасно балансируя от того, чтобы застрять в провале.
Рука уже дотронулась до верхних, ещё крепких перил, глаза рассмотрели асфальтированный участок дороги. Сейчас можно было бы позвать на помощь. Вдруг кто услышит?.. Его резко сдёрнули вниз, схватив за лодыжку, - и Архипка полетел вниз кувырком, до искр из глаз ударяясь головой, боками, задевая локтями деревянные ступеньки, пока не приземлился.
Во рту была кровь, и Архипка выплюнул кровавый сгусток. Сердце громко бухало в груди отбойным молотком. Дышать выходило с трудом, со свистом. Пальцы Архипки едва сгибались, но всё же он нащупал в животе что-то шершавое, постороннее.
- Вот же ёперная жопа! - выругался Костик.
- Пипец, что делать будем! - взглянул на кореша Данила. Костик взялся за голову, почесал лохматый затылок.
- Закопаем вместе. Если что, мой братан подтвердит, что мы были с ним. Он с местным следаком на «ты». Велик же Заморыша … - огляделся по сторонам, - в зарослях кустарника спрячем. Кто искать там будет…
- Лютая херня, свалилась как снег на голову… Но дело говоришь, - хлопнул по плечу Костика Данила.
Архипка лежал, уткнувшись носом в землю. В теле одновременно плескался холод и жар. Умирать вот так он не хотел: всего двенадцать лет пожил и что видел, что узнал? Слёзы навернулись на глаза, когда вспомнил про прабабку.
- Мальва… - прошептали губы.
- Что ты там – проклятия, что ли, шепчешь, а Заморыш? Вот дурень, благодари нас лучше, за то, что освобождаем тебя от отчима и отправляем…
- К Сатане, - насмешливо хмыкнул Данила.
- Тсс, в лучший мир ему дорога. Что ты гонишь ересь, братан?.. К купидончикам! - обозначил Костик.
И тут уже оба прыснули, давясь смехом. Костик за загривок вытащил из мешка извивающуюся, шипящую трёхцветную кошку.
- Клюква… отпустите… - взмолился Архипка.
- Ай, сука, укусила! - Костик ударил кошку по голове. В ответ раздалось утробное разъярённое мяуканье.
- Вспори ей брюхо, Костик. Твой черёд, - протянул нож Данила.
Жестокость одноклассников поразила Архипку до глубины души. Он должен был сделать хоть что-то. Неимоверным усилием Архипка саданул ногой Костику по голени. Связанная кошка вырвалась из рук мучителя и рванула прочь, скрываясь в кустах. Веревка, чудом – не иначе! – ослабевшая, волочилась ей вслед.