Чарли
Мне четыре. Сижу в ванной, играю с резиновым утёнком по имени Чарли. Вокруг меня высятся белые барханы мыльной пены, от которых при малейшем дуновении слетают пузыри и плавают в воздухе, пока наконец не лопаются.
Вж-ж-жух! Чарли плывёт к левому бортику. Вж-ж-жух! Теперь вправо. Затем окунает клюв в пенную воду и пьёт. «Нравится водичка?» — спрашиваю я. «Нрявится!» — отвечает Чарли голосом, больше похожим на бульканье, чем на кряканье. И продолжает в приступе радости: «Нрявится! Нрявится! Уря!». Я подбрасываю Чарли. Он взлетает и, как мне кажется, зависает над водой на пару секунд. А потом — раз! — плюхается обратно. Вода расходится кругами.
— Мама! Мама! А Чарли летает!
Мама открывает дверь, заглядывает внутрь.
— Игрушечные утята не летают, милая.
— Но он летал! Летал! Смотри!
С этими словами я подбрасываю Чарли снова и снова, но он больше не желает замирать в воздухе. В отчаянии бью кулаками по воде. Брызги летят на пол.
— Лужу будешь вытирать сама, — говорит мама.
* * *
Мне пять, и я стою вместе с мамой в комиссионном магазине. Что за слово такое непонятное: «ко-мис-си-он-ный»? Сразу видно, что оно придумано взрослыми для взрослых, а детям в таком магазине вообще делать нечего. От скуки я бреду меж стеллажей с книгами, посудой и музыкальными инструментами, пока наконец не нахожу детский отдел. И там останавливаюсь. На одной из полок сидит Федя. Да, я вижу этого плюшевого медведя впервые в жизни, но уже знаю, как его зовут.
Федя весь покрыт серо-коричневой шерстью, и глаза у него разного цвета: один синий, другой зелёный. «Он, наверное, очень одинок», — думаю я. Хочу взять игрушку и тут слышу позади мамины шаги.
— Купи его, — говорю я прежде, чем мама успевает раскрыть рот. — Купи. Пожалуйста.
— Только на день рождения, — отвечает мама. В руке у неё раритетное издание «Доктора Живаго» — она любит собирать старые книги и шелестеть по вечерам ветхими желтоватыми страницами.
— Почему не сейчас? — спрашиваю я.
— Потому что я думаю, ты достаточно взрослая, чтобы прожить один месяц без новой игрушки. Люди обычно получают подарки по праздникам, а не просто так. А теперь пошли отсюда и, ради бога, больше не отходи от меня так далеко!
Мама берёт меня за руку и уводит. Я оборачиваюсь, чтобы мысленно сказать Феде: «До свидания». Он поднимает на прощание лапу и грустно опускает голову.
* * *
Мне шесть. Я сижу в комнате с мамой и папой, распаковываю подарок на день рождения. Золотая фольга легко рвётся и к тому же приятно хрустит. Под ней я обнаруживаю фиолетовую коробку, а в коробке — красивую новенькую Барби с длинными светлыми волосами и пластиковой улыбкой на неподвижном лице.
— Но я хотела Федю…
— Я и забыла совсем про того медведя, — шепчет мама папе на ухо. Она надеется, что я не услышу, но у меня очень хороший слух.
— Ты обещала! — кричу я и, громко зарыдав, швыряю коробку в стену. Мама бросается успокаивать меня. Папа сидит на месте с крайне озадаченным видом.
— Ты видела? — говорит он маме. — Коробка сама полетела. Её даже никто не трогал.
— Не знаю, откуда ты это взял, — ворчит в ответ мама. — Лучше посмотри, какой сейчас час. Может, я ещё успею сегодня заехать в тот магазин…
* * *
Мне четырнадцать. Вечер. Стою за школой с парнем по имени Сашкой. Он красивый, высокий, на два года меня старше. Мне известно, что он курит и водится с «нежелательной», как говорят мои родители, компанией. Я знаю, что они с друзьями бьют окна и разрисовывают стены в подъездах. Про угнанную машину тоже слышала, но, честно говоря, всё это меня только раззадоривает. Иногда так хочется побыть плохой девочкой.
Рядом, у бетонной серой стены, выстроены четыре бутылки из-под пива: две его, две мои. Я целуюсь. Впервые, украдкой, пока никто не видит. Одноклассники заметят — будут долго нас с Сашкой обсуждать. Мама заметит… Об этом вообще лучше не думать. Волосы у Сашки короткие, жёсткие, подстрижены ёжиком. Изо рта пахнет сигаретным дымом. Краем глаза я вижу огромный мыльный пузырь, который дрожит и переливается в воздухе, отражая зарево заката. Происходящее кажется мне таким сюрреалистичным, что я отодвигаюсь от Сашки и поднимаю голову. Пузырь никуда не исчезает. Я вдруг чувствую невероятную головокружительную лёгкость, будто вот-вот взлечу, раскинув руки. Дыхание учащается, руки дрожат, тело покачивается из стороны в сторону. «Да, — думаю я, — последние несколько глотков пива явно были лишними».
Саша кладёт руки мне на талию: ладони липкие, потные, прямо сквозь одежду чувствуется. Я одурманена и тянусь к нему, но вспоминаю вдруг слова мамы: «Не позволяй мальчикам слишком многого... По крайней мере, пока тебе не исполнилось восемнадцать».
Глаза у Сашки серые, точно небо в пасмурный день. «Давай пойдём ко мне, — говорит он. — Родителей не будет до утра». Я бы и рада, но...
— Нельзя, — отвечаю. — Прости, нельзя.
А он не хочет меня отпускать. Хватает за руку, больно стискивает. Вырываюсь, кричу. Сашка не обращает на это внимания. «Да брось ты, будет весело!». Но что скажет мама? Конечно, она поймёт, что я была с парнем.
И когда Сашка лезет потными ладонями прямо мне под футболку, я вдруг отшвыриваю его силой мысли. Тяжёлый долговязый парень, точно пушинка, взлетает в воздух, ударяется спиной о стену и, упав прямо на пустые бутылки, разбивает их вдребезги. Мыльный пузырь лопается прямо у меня над ухом. Я смотрю на Сашку, а он лежит с закрытыми глазами и не двигается. Мне не хватает духу посмотреть, жив он или нет, поэтому я хватаю рюкзак и бегу со всех ног домой. Мама спрашивает, где я была. И про синяк на запястье спрашивает, и про красное лицо, и про испуганный взгляд. Ничего, мама. Ничего не случилось. Я знаю, что ты всё равно выпытаешь у меня правду, но сейчас ни слова тебе не скажу.
Едва успев отдышаться, я сажусь в кресло. Сосредотачиваюсь на шариковой ручке, что лежит на столе, и движением пальцев заставляю её взлететь. Один кивок — ручка летит вправо. Второй — и она перемещается влево. Вращается на месте, прыгает вверх-вниз, а ведь я даже к ней не притрагиваюсь. Вот оно — осознание собственной силы! Вот оно — сладкое чувство превосходства!
* * *
Мне семнадцать. Только-только сдав последний экзамен, я с подругами иду из школы по почти безлюдной аллее. По краям её приветливо шумят тополя, и солнечные лучи играют в зелёной листве. На скамейке у дороги сидит Сашка с компанией таких же отморозков, как он сам. Я прячусь за спинами подруг, но слишком поздно — Сашка встречается со мной взглядом и встаёт с места. На виске у него старый шрам. Сейчас не видно, но на затылке, под изрядно отросшей шевелюрой, ещё несколько, да и на спине тоже. Невозможно зашить кожу, не оставив следов.
Друзья Сашки, завидев нас, свистят и улюлюкают, а он сам лишь напряжённо смотрит на меня. Я тихонько, чтобы не видели подруги, поднимаю банку пива, которую он держит в руках, и опускаю обратно. Лицо Сашки кривится, и он останавливает товарищей, готовых уже идти к нам. Мол, с этими девчонками лучше не связываться. Правильно. Я ещё и не на такое способна, и ты, скотина, это прекрасно знаешь.
* * *
Мне двадцать пять. Большая светлая комната. Мой парень, Дима, курит, закинув ноги на стол, а рядом стоит ещё не распакованный чемодан. Дима только что вернулся из командировки, но я-то знаю — знаю! — где он на самом деле был. И про звонки от другой женщины знаю, и про то, что начальство его больше в командировки не отправляет. Я понятия не имею, кто она и как давно он с ней спит, но собираюсь это выяснить.
Диалог получается коротким. Дима признаётся во всём, едва успевает догореть сигарета у него между пальцев. Добавляет, что я психически нестабильная стервозная баба, пилю мозги и совершенно не умею трахаться. Чемодан летит прямо ему в лицо. Крики, ругань, потом Дима, собрав разбросанные по полу вещи, убегает вон. Я в слезах звоню маме. «Как ты, милая? Ох, мы так давно не общались!». Рассказываю всё, как есть. Мама приезжает меньше, чем через час.
* * *
Мне тридцать. Стою на пороге родной квартиры. Одна, совершенно одна. Так странно спустя много лет возвращаться туда, где прошло твоё детство и юность. Так странно быть живой, дышать, ходить и мыслить, зная, что самый родной человек уже мёртв. Я вся одета в чёрное, а в большой сумке на плече — документы, оставшиеся после похорон, и мамина одежда, которую мне выдали через окошко больницы. Я осматриваюсь. На шкафу с грустным видом сидит Федя. Синего глаза давно нет, а шерсть совсем свалялась. Как-никак, он уже очень старый.
Прибираю пыль, подметаю, поливаю цветы. Сажусь на кровать и тупо смотрю в стену. Хожу из угла в угол. Перебираю старые вещи, думая, что выбросить, а что оставить. И вдруг нахожу Чарли. Он весь грязный, но ничего — я его быстро отмою.
Хорошенько отдраив утёнка, я набираю полную ванну воды и сажусь в неё. Ноги упираются в один край, спина — в противоположный. Чарли в руках. Я даю ему полетать немного над головой. Один круг, второй, третий. Роняю его — плюх! — и снова вверх. Он, кажется, счастлив, а мои глаза застилают слёзы. Да, мама, я плачу, и всё кругом дрожит и переливается, точно я смотрю на мир через огромный мыльный пузырь. Мне кажется, будто вся моя жизнь — иллюзия. Просто Чарли упал в воду, и от него расходятся круги. Один круг — игрушечный Федя. Другой — Сашка. Третий — Дима. А потом круги исчезают, Чарли взлетает, и время обращается вспять.
