CaptainessNemo

Я замялся. Голос у старика был ровным, а глаза — чистыми и ясными. Он с любопытством наклонил голову.

— И что будет изображено на твоей мозаике? — спросил я.

— Откуда я знаю? — удивился мудрец. — Я ещё её не закончил. Вот когда соберу полностью, тогда и пойму.

Я не знал, как реагировать на столь странный, но, безусловно, логичный ответ.

— Смотри, — сказал я, чувствуя себя так, будто объяснял трёхлетнему ребёнку, сколько будет два плюс два. — В тех мозаиках были камни разных цветов. Понимаешь, разных. Синие, красные, зелёные. А у тебя камни абсолютно белые.

— Да, белые, — с гордостью произнёс мудрец. — Я сам лично отобрал их и промыл так, чтобы и пятнышка не осталось. Вот, видишь? — С этими словами он поднёс один из камней к моему лицу и повертел рукой. Действительно, на нём не было ни пятнышка, ни царапины.

— Зачем столько стараться из-за бесполезной пустой мозаики?

— Откуда ты знаешь, что она пустая?

— Разве ты не догадываешься?

— Нет, — глубокомысленно ответил мудрец. — Я же не знаю. Всё может приключиться. Один раз я чихнул на мозаику, и получилось нечто вроде рисунка. Небольшого, правда. В другой раз птица надо мной свивала гнездо и уронила воск, смешанный с глиной, прямо на середину. Вышло вполне неплохо. Знаешь, птицы — талантливые мастера, гораздо лучше людей. А ещё сюда часто залетает пыль. Она тоже умеет оставлять следы.

— То есть, ты и раньше этим занимался? — только и смог сказать я.

— Конечно! — воскликнул мудрец и неожиданно проворно вскочил на ноги. — Вот!

Он показал в дальний угол храма, и там в нише я увидел уже готовую мозаику. Раньше она была такой же белой, как и её нерождённая сестра, но потемнела от времени.

— Что она изображает? — спросил я.

— Не знаю. Это ведь не я её делал.

— Но кто, если не ты?

— Бог.

Сказав это, мудрец кивнул на открытые двери храма, будто Бог находился прямо там, и я поневоле вздрогнул. Может, Он и правда стоит за порогом, держа в одной руке горсть песка, а в другой — птицу, готовую в любой момент взлететь под потолок и оттуда испортить великолепное в своей бессмысленности творение мудреца.

— Где же остальные мозаики?

Мудрец вместо ответа указал на третью мозаику, выложенную кругом на полу у низкого столика. На неё будто разлили чернила. Или не будто...

— Не будто, — сказал мудрец, угадав мои мысли. — Это мой собрат, тоже монах, проходил рядом, но споткнулся и случайно разлил баночку чернил. Мне было немного жаль, ведь его трактат в тот день так и остался неоконченным, но, с другой стороны, я никогда не любил пространные философские рассуждения в книгах.

— Так кто автор этой работы? — спросил я, надеясь, что собеседник, наконец, растеряется. — Ты? Твой собрат? Вы вдвоём?

— Бог.

Да, скорее, это мудрец заставил меня растеряться.

— Это единственные твои творения? — спросил я.

— Нет, конечно, в других храмах есть ещё мозаики, — сказал мудрец, небрежно махнув рукой. — Хочешь их увидеть?

— Не особо. Я уже понимаю: их все сделал Бог. Это не искусство.

— Разве Бог не творит искусство?

— Искусство творят люди.

— Но разве в людях нет ни крупицы Бога?

Разговор исчерпал себя уже в самом начале, поэтому я поклонился, поблагодарил мудреца за внимание и направился к выходу. Мудрец решил меня проводить и, как бы я не сопротивлялся, был весьма настойчив.

— Мозаика никуда не денется, — сказал он весело. — Пойдём, я покажу тебе кратчайший путь к городу.

В этот момент к мозаике подошла чёрно-рыжая кошка. Принюхалась, потрогала лапой камни.

— Эй-эй! — закричал я и хотел прогнать её. — Не тронь! Это тонкая работа!

Мудрец ощутимо ударил меня по руке.

— За что? — тихо и обиженно прошипел я.

— Это ты не тронь! — сурово сказал мудрец. Он нахмурил брови, сжал губы, и глаза его сверкали гневом. — Пусть делает, что хочет.

— Но как же мозаика? Как же ваши отобранные и тщательно промытые камни?

— Она их не съест, не бойся.

— Но она всё разрушит…

— Разрушают люди, милый друг. Все остальные создания следуют своей природе... И тому, кто за ней стоит.

— Кто же за ней стоит? — из чистой вежливости спросил я. Кошка тем временем уже вовсю выцарапывала камешки из углубления.

— Бог.

Федя весь покрыт серо-коричневой шерстью, и глаза у него разного цвета: один синий, другой зелёный. «Он, наверное, очень одинок», — думаю я. Хочу взять игрушку и тут слышу позади мамины шаги.

— Купи его, — говорю я прежде, чем мама успевает раскрыть рот. — Купи. Пожалуйста.

— Только на день рождения, — отвечает мама. В руке у неё раритетное издание «Доктора Живаго» — она любит собирать старые книги и шелестеть по вечерам ветхими желтоватыми страницами.

— Почему не сейчас? — спрашиваю я.

— Потому что я думаю, ты достаточно взрослая, чтобы прожить один месяц без новой игрушки. Люди обычно получают подарки по праздникам, а не просто так. А теперь пошли отсюда и, ради бога, больше не отходи от меня так далеко!

Мама берёт меня за руку и уводит. Я оборачиваюсь, чтобы мысленно сказать Феде: «До свидания». Он поднимает на прощание лапу и грустно опускает голову.

* * *

Мне шесть. Я сижу в комнате с мамой и папой, распаковываю подарок на день рождения. Золотая фольга легко рвётся и к тому же приятно хрустит. Под ней я обнаруживаю фиолетовую коробку, а в коробке — красивую новенькую Барби с длинными светлыми волосами и пластиковой улыбкой на неподвижном лице.

— Но я хотела Федю…

— Я и забыла совсем про того медведя, — шепчет мама папе на ухо. Она надеется, что я не услышу, но у меня очень хороший слух.

— Ты обещала! — кричу я и, громко зарыдав, швыряю коробку в стену. Мама бросается успокаивать меня. Папа сидит на месте с крайне озадаченным видом.

— Ты видела? — говорит он маме. — Коробка сама полетела. Её даже никто не трогал.

— Не знаю, откуда ты это взял, — ворчит в ответ мама. — Лучше посмотри, какой сейчас час. Может, я ещё успею сегодня заехать в тот магазин…

* * *

Мне четырнадцать. Вечер. Стою за школой с парнем по имени Сашкой. Он красивый, высокий, на два года меня старше. Мне известно, что он курит и водится с «нежелательной», как говорят мои родители, компанией. Я знаю, что они с друзьями бьют окна и разрисовывают стены в подъездах. Про угнанную машину тоже слышала, но, честно говоря, всё это меня только раззадоривает. Иногда так хочется побыть плохой девочкой.

Рядом, у бетонной серой стены, выстроены четыре бутылки из-под пива: две его, две мои. Я целуюсь. Впервые, украдкой, пока никто не видит. Одноклассники заметят — будут долго нас с Сашкой обсуждать. Мама заметит… Об этом вообще лучше не думать. Волосы у Сашки короткие, жёсткие, подстрижены ёжиком. Изо рта пахнет сигаретным дымом. Краем глаза я вижу огромный мыльный пузырь, который дрожит и переливается в воздухе, отражая зарево заката. Происходящее кажется мне таким сюрреалистичным, что я отодвигаюсь от Сашки и поднимаю голову. Пузырь никуда не исчезает. Я вдруг чувствую невероятную головокружительную лёгкость, будто вот-вот взлечу, раскинув руки. Дыхание учащается, руки дрожат, тело покачивается из стороны в сторону. «Да, — думаю я, — последние несколько глотков пива явно были лишними».

Саша кладёт руки мне на талию: ладони липкие, потные, прямо сквозь одежду чувствуется. Я одурманена и тянусь к нему, но вспоминаю вдруг слова мамы: «Не позволяй мальчикам слишком многого... По крайней мере, пока тебе не исполнилось восемнадцать».

Глаза у Сашки серые, точно небо в пасмурный день. «Давай пойдём ко мне, — говорит он. — Родителей не будет до утра». Я бы и рада, но...

— Нельзя, — отвечаю. — Прости, нельзя.

А он не хочет меня отпускать. Хватает за руку, больно стискивает. Вырываюсь, кричу. Сашка не обращает на это внимания. «Да брось ты, будет весело!». Но что скажет мама? Конечно, она поймёт, что я была с парнем.

И когда Сашка лезет потными ладонями прямо мне под футболку, я вдруг отшвыриваю его силой мысли. Тяжёлый долговязый парень, точно пушинка, взлетает в воздух, ударяется спиной о стену и, упав прямо на пустые бутылки, разбивает их вдребезги. Мыльный пузырь лопается прямо у меня над ухом. Я смотрю на Сашку, а он лежит с закрытыми глазами и не двигается. Мне не хватает духу посмотреть, жив он или нет, поэтому я хватаю рюкзак и бегу со всех ног домой. Мама спрашивает, где я была. И про синяк на запястье спрашивает, и про красное лицо, и про испуганный взгляд. Ничего, мама. Ничего не случилось. Я знаю, что ты всё равно выпытаешь у меня правду, но сейчас ни слова тебе не скажу.

Едва успев отдышаться, я сажусь в кресло. Сосредотачиваюсь на шариковой ручке, что лежит на столе, и движением пальцев заставляю её взлететь. Один кивок — ручка летит вправо. Второй — и она перемещается влево. Вращается на месте, прыгает вверх-вниз, а ведь я даже к ней не притрагиваюсь. Вот оно — осознание собственной силы! Вот оно — сладкое чувство превосходства!

* * *

Мне семнадцать. Только-только сдав последний экзамен, я с подругами иду из школы по почти безлюдной аллее. По краям её приветливо шумят тополя, и солнечные лучи играют в зелёной листве. На скамейке у дороги сидит Сашка с компанией таких же отморозков, как он сам. Я прячусь за спинами подруг, но слишком поздно — Сашка встречается со мной взглядом и встаёт с места. На виске у него старый шрам. Сейчас не видно, но на затылке, под изрядно отросшей шевелюрой, ещё несколько, да и на спине тоже. Невозможно зашить кожу, не оставив следов.

Друзья Сашки, завидев нас, свистят и улюлюкают, а он сам лишь напряжённо смотрит на меня. Я тихонько, чтобы не видели подруги, поднимаю банку пива, которую он держит в руках, и опускаю обратно. Лицо Сашки кривится, и он останавливает товарищей, готовых уже идти к нам. Мол, с этими девчонками лучше не связываться. Правильно. Я ещё и не на такое способна, и ты, скотина, это прекрасно знаешь.

* * *

Мне двадцать пять. Большая светлая комната. Мой парень, Дима, курит, закинув ноги на стол, а рядом стоит ещё не распакованный чемодан. Дима только что вернулся из командировки, но я-то знаю — знаю! — где он на самом деле был. И про звонки от другой женщины знаю, и про то, что начальство его больше в командировки не отправляет. Я понятия не имею, кто она и как давно он с ней спит, но собираюсь это выяснить.

Диалог получается коротким. Дима признаётся во всём, едва успевает догореть сигарета у него между пальцев. Добавляет, что я психически нестабильная стервозная баба, пилю мозги и совершенно не умею трахаться. Чемодан летит прямо ему в лицо. Крики, ругань, потом Дима, собрав разбросанные по полу вещи, убегает вон. Я в слезах звоню маме. «Как ты, милая? Ох, мы так давно не общались!». Рассказываю всё, как есть. Мама приезжает меньше, чем через час.

* * *

Мне тридцать. Стою на пороге родной квартиры. Одна, совершенно одна. Так странно спустя много лет возвращаться туда, где прошло твоё детство и юность. Так странно быть живой, дышать, ходить и мыслить, зная, что самый родной человек уже мёртв. Я вся одета в чёрное, а в большой сумке на плече — документы, оставшиеся после похорон, и мамина одежда, которую мне выдали через окошко больницы. Я осматриваюсь. На шкафу с грустным видом сидит Федя. Синего глаза давно нет, а шерсть совсем свалялась. Как-никак, он уже очень старый.

Прибираю пыль, подметаю, поливаю цветы. Сажусь на кровать и тупо смотрю в стену. Хожу из угла в угол. Перебираю старые вещи, думая, что выбросить, а что оставить. И вдруг нахожу Чарли. Он весь грязный, но ничего — я его быстро отмою.

Хорошенько отдраив утёнка, я набираю полную ванну воды и сажусь в неё. Ноги упираются в один край, спина — в противоположный. Чарли в руках. Я даю ему полетать немного над головой. Один круг, второй, третий. Роняю его — плюх! — и снова вверх. Он, кажется, счастлив, а мои глаза застилают слёзы. Да, мама, я плачу, и всё кругом дрожит и переливается, точно я смотрю на мир через огромный мыльный пузырь. Мне кажется, будто вся моя жизнь — иллюзия. Просто Чарли упал в воду, и от него расходятся круги. Один круг — игрушечный Федя. Другой — Сашка. Третий — Дима. А потом круги исчезают, Чарли взлетает, и время обращается вспять.

Бабушку мою, к слову, она ненавидела. Считала, что именно из-за неё она стала такой дёрганой, замедленной и ничего в жизни не достигла. Иногда плакала только потому, что вспоминала о ней. Думаю, в этом есть своя правда: бабушка была по натуре довольно-таки жёсткой и консервативной, но по сравнению с мамой казалась самим спокойствием во плоти.

Конечно, положительные моменты тоже были. Мама рисовала, играла на пианино, любила книги и искусство. С удовольствием читала «Гарри Поттера» и «Игру Престолов». В целом, вкусы у нас во многом совпадали. Я люблю народное творчество, и она его любила. Я люблю всякие страшилки, и она тоже. Я любила фэнтези, а она просто обожала.

Рисовала она вполне сносно для самоучки. Бабушке это не нравилось, но я всегда считала, что любое творчество, даже непрофессиональное, уже хорошо. Играла похуже, чем часто раздражала папу.

А ещё мама была исключительно добра. Да, нестабильна и порою манипулятивна, но всё же добра и наивна до безумия. Однажды привела к нам бездомную женщину на пожить (мы потом всей семьёй от вшей избавлялись, но, к счастью, ничего ценного не пропало). В другой раз — эмигрантку из Узбекистана с ребёнком. Любила животных и старалась никому не причинять вреда... Но об этом чуть позже.

Здоровье у мамы ухудшалось с каждым годом. Она плохо спала по ночам и засыпала буквально на ходу. Вот только-только делала зарядку — а теперь уже спит. Говоришь с ней — а она спит. Рисует — и тоже спит. Попросила у священника разрешения не соблюдать пост, чтобы не уморить себя совсем, и ей милостиво разрешили. Не знаю, что было бы, если бы запретили.

Году в 2014 был Гербалайф. Начались бесконечные БАДы, которые мама пила целых 8 лет. Помимо этого она занималась бегом и спортивной ходьбой. Попутно объясняла, что только здоровый образ жизни — а ещё творчество — и помогают ей не умереть, так как она очень сильно больна. Пыталась приучить меня хотя бы делать зарядку по утрам, но тщетно — я слишком ленивая.

Гербалайфная истерия так до конца никогда и не закончилась. Вскоре на БАДы перестало хватать денег. А здоровье не улучшалось. Она жаловалась, что всё время съедает ванная, уборная и сон. В ванной и уборной она проводила, бывало, по несколько часов. На молитвы, творчество и даже иногда на зарядку времени и сил уже не оставалось. Но она говорила, что «сама себя вылечит». Дескать, вот пару лет ещё, и организм придёт в норму. Не пришёл.

Нет, по врачам-то она ходила, и много. Познала все прелести медицины. И к платным ходила, и к бесплатным. Ей назначали таблетки, которые она принимала исключительно выборочно, исходя из побочек. Но нетрадиционные методы были интереснее: вот здесь обещают очистить весь организм, здесь диагностируют кишечник на всевозможных паразитов...

Бабушка умерла в 2018 году. Мама вскоре заинтересовалась судьбой бездомных кошек. Сначала их подкармливала, а потом принесла к себе домой сразу штук десять. Где-то через год папа сбежал, уехал на другой конец города. Я жила отдельно. И тут звонок: «Приезжай, я не справляюсь». Приехала. Ага, со своими кошками, ведь я же не могла сказать: «Сама подобрала, сама и справляйся».

Некоторых кошек раздали, но их всё равно осталось убийственно много: двенадцать в одной квартире. Это был 2020 год, разгар ковида. Летом 2021 мы с нею переболели им в лёгкой форме, хотя она категорически отказывалась заказывать доставку и хотела, чтобы я, заразная, ехала покупать ей натуральные продукты. Поругалась с соседями ниже: им не нравилось обилие кошачьих запахов, исходящих из нашей квартиры. Сказала мне, что взять кошек домой — единственное решение, которое она в жизни приняла сама, и после этого все решения закончились. Стала утверждать, что паразиты живут в каждом из нас и что они неискоренимы. Не принимала твёрдую пищу в принципе: только смеси, коктейли, жидкие супчики. Без соли, без сахара, ведь и то, и другое разрушает и так расшатанный организм. Пила АСД-2, препарат для животных, хотя после него у неё сильно кружилась голова. «Женя, не волнуйся, я скоро поправлюсь».

В январе 2022 года второй раз переболела ковидом. Тогда же я ей запретила пить АСД-2: не столько из-за запаха средства, сколько из-за того, что она после него едва держалась на ногах. И наступил кризис. Может, ковид так подействовал, может, кошки и общая усталость, но она слегла. Сказала, что вставать не будет где-то месяц, а всё хозяйство на мне. А потом перестала есть, пояснив, что ей надо «очистить пищеварительный тракт от паразитов». К чему это привело, вы уже знаете, хочу лишь прояснить несколько моментов.

Я пыталась её накормить. И коктейли ей готовила, и фрукты покупала, и вообще всё, что она любит.

Я разубеждала её. А потом звонила всем родным и знакомым, чтобы они её разубедили. Вызывала участковых врачей, скорую и психиатров. Хотела оформить опекунство, но не успела: надо было начинать задолго до кризиса. Мама отказывалась ехать в больницу, даже когда было очевидно, что без больницы тут не обойтись. Услышав о психиатрах, кричала, что я ей больше не дочь. «Я не психически больная, я сама себя вылечу». Как и всегда. Её забрали только тогда, когда она уже не могла сказать «нет».

Подозревали рак, но я так и не знаю, был он у неё или нет. Папа написал отказ от вскрытия, я не стала сильно возражать, так как всё равно уже ничего нельзя было исправить.

Считаю ли я себя виноватой? Конечно. Меня уверяли, что с таким запущенным случаем РПП бороться без профессиональной помощи невозможно, но это не помогает. Я знаю, что плохо о ней заботилась. В этом тоже есть своя правда: я боялась поднимать её и переворачивать, а когда она упала, я была так расстроена, что даже не подумала приложить лёд к синякам. А ещё я сильно медлила перед тем, как вызвать с другого конца города папу, чтобы он мне помог. Ведь я почему-то считала, что заботиться о маме — исключительно мой долг (даже если это получается откровенно хреново). В общем, по моей версии, она умерла, так как я недостаточно старалась.

Теперь я живу одна с восемью (хоть не с двенадцатью!) кошками, не делаю зарядку, ем фастфуд и травлю себя сигаретами. Думаю сходить провериться на депрессию, а то вдруг. Весной всегда кажется, что жизнь налаживается, но вообще как будто бы наоборот.

Простите, если я совершила ошибки и много повторялась в этом монструозном, наполненном негативом посте. Писала на эмоциях.