Хрупкое счастье⁠⁠

Он называл её «Ивушка». Получилось случайно, хотел сказать ласково «Евушка», а вылетело «Ивушка». Ей понравилось. Так и осталось. Она действительно была похожа на иву — тоненькая, всегда с чуть грустной улыбкой на лице, длинными русыми развивающимися на ветру волосами.

Ева Макеева была младше Олега Межинова на два года, но рядом с ней он робел. Она была задумчива, и в этой задумчивости было столько всего, что он долгое время просто боялся к ней подойти. Она жила напротив. На таком же пятом этаже. Казалось, только руку протяни. Он часто наблюдал сквозь занавеску, как она утром выходит на балкон, сладко подтягивается, приподнимаясь на носочки, и в таком положении замирает, как будто силясь обнять необъятное солнце.

Подглядывать было стыдно, но он ничего не мог с собою поделать. Однажды вечером он курил на балконе, привычно устремив взгляд на её окна. Мысленно представил, как она выйдет к нему навстречу и взгляды их встретятся. Мысль материальна. Он никогда в это не верил. Не понимал физической основы этого явления. Говорили, что материализуются только те мысли, которые занимают устойчивое положение в голове человека. Мысли о Еве были не просто устойчивыми, они не давали есть, не давали спать, не давали думать ещё о чём-нибудь, кроме неё. И это сработало. Она вышла, облокотилась одной рукой о перила, другой подпёрла подбородок и задумчиво посмотрела прямо в глаза Олегу.

Им было хорошо вместе, так хорошо, что он не верил в это, жил как во сне. Через полгода они поженились. Без пафосных свадебных церемоний. В ЗАГС пришли в джинсах и белых футболках, оставили росчерк в книге гражданского состояния и отправились в свадебное путешествие за город. Букетом невесты стали полевые ромашки, которые он нарвал в поле. Она сплела из них венок и надела на русую голову вместо фаты. Это неправда, что счастье у всех одинаковое. Их счастье было вот таким — не вычурным, простым, как эти ромашки, и может оттого настоящим, чистым, не запятнанным чужой завистью.

— Разве можно быть такой счастливой? — Улыбалась своему отражению в зеркале Ивушка, поглаживая круглый и не по сроку большой живот. — Мне даже страшно немного. Столько счастья мне одной.

Он подошёл сзади, спрятал лицо в соломенные волосы, обнял, прижимая руки к ставшему шарообразным животу.

— Почему одной?.. Двоим.

— Троим, — поправила Ивушка.

Лёшка родился не по меркам роддома большим, почти 5 килограмм, таким же большим, как их счастье.

Слушая по ночам лёгкое посапывание жены рядом с собой, и довольное причмокивание ребёнка в кроватке, он думал, что люди не ценят своего счастья, не чувствуют его. Как часто он слышал недовольство коллег собственным семейным положением, желанием «оторваться» где-нибудь в командировке. Он не понимал этого, не возражал, просто, молча, улыбался, думая о том, как вечером придёт домой с работы и окунётся в своё просто семейное счастье.

Мужики поначалу звали его после работы «попить пивка», но он отказывался, неизменно отвечая: «меня дома ждут» — при этом мечтательно улыбался.

Он торопился. Всегда. Проскочив проходную, бежал на остановку, терпеливо трясся двадцать минут в автобусе и, влетая, с порога негромко кричал:

— Ивушка, я дома.

В тот вечер всё было, как обычно. Он получил премию и радостно вручил жене всю сумму.

— Это всё тебе.

— Нам, — поправила Ивушка.

— Нет. Это только тебе. Я хочу, чтоб ты купила себе новое платье. Самое красивое. И туфли. И сумочку, и всё остальное, что нужно женщине, чтобы чувствовать себя «женщиной».

— Ой, — захлопала ресницами Ивушка, и глаза её засветились особым светом, отражая проявленную к ней нежность. — Когда же мне?

— А прямо сейчас. Я с Лёшкой посижу. Или не доверяешь?

— Ну что ты.

Она купила. Лёгкое, шёлковое, в горошек. Ей всегда нравился горох. Белые полупрозрачные кружочки на чёрном фоне были разной величины, и казались даже не горошинками, а мыльными пузырями. Как будто кто-то дунул со всей силы в соломенную трубочку, и весёлые пузырьки разлетелись по шёлковой ткани.

Расплатилась, зашла в соседний отдел, для вида схватила первую попавшуюся вещичку, скользнула в примерочную и надела горошковое платье. Так и вышла в новом одеянии, оставив в примерочной и ненужную вещичку, и надоевший джинсовый сарафан, купленный ещё до родов.

Тонкий каблучок бежевых туфелек—лодочек отстукивал дробь на асфальте. Проказник ветер так и норовил приподнять шёлковый подол. Ева стыдливо прижимала одной рукой ткань, в другой держала новую бежевую сумочку, специально подобранную в тон туфлям.

— Вот это тёлка! — услышала за своей спиной. Обернулась. Группа молодых людей с сальными глазами и искривленными идиотской ухмылкой лицами оценивающе разглядывала её с головы до ног.

— Иди сюда, цыпа, — подозвал тот, что прокручивал на пальце цепочку с ключами.

Сумерки сгущались очень быстро, до арки, ведущей во двор дома, оставалось совсем ничего. Ева прибавила шаг. Но она не успела. Огромная лапища схватила её за подол и рванула к себе. Не задумываясь, девушка размахнулась и стукнула новенькой сумочкой нападавшего по лицу. Тот отпрянул.

— Ах ты, сука! — выдохнул пивным перегаром ей в лицо детина и со всей силы толкнул.

Она так давно не ходила на каблуках. Три года. А тут сразу двенадцать сантиметров. Она не устояла. Подвернулась нога, и она упала, ударившись головой о бетонную стенку арки.

Детине дали три года… условно. За убийство по неосторожности.