Птичка перелётная
7 постов
7 постов
9 постов
14 постов
3 поста
13 постов
5 постов
6 постов
7 постов
9 постов
6 постов
9 постов
10 постов
9 постов
12 постов
3 поста
12 постов
12 постов
8 постов
2 поста
6 постов
10 постов
16 постов
6 постов
3 поста
23 поста
1 пост
3 поста
7 постов
2 поста
Ну почему ей всегда не везёт? Просить? Ни за что. Она ненавидела просить, не умела. Наверное, не умела, потому что ей всегда отказывали, и это было так обидно, прямо до слёз. Ещё и потому, что сама никогда никому не отказывала, тоже не умела, и этим все пользовались.
«Сейчас придёт какая-нибудь тётка, жирная и страшная, которая заполнит собой всё пространство» — именно такой вариант хоть как-то мог сгладить её недовольство собой. Это хотя бы справедливо. Счастье и удача должны делиться поровну. Раз ей досталась красота, то жирной тётке — место у окна.
В фокусе её ожиданий он появился как-то слишком резко, мгновенно заполнил собой всё пространство, но не излишками массы, о нет, фигура Аполлона, а глаза… Глаза намертво приковали её к сиденью. Он смотрел, а она почувствовала тоже, что, наверное, чувствует мороженое, которое достали из морозильной камеры в сорокоградусную жару и положили на солнце.
— Ух, ты! Кажется моё место рядом с вами, — улыбнулся, чуть склонив голову.
Её язык прилип к нёбу. Срочно что-то сказать, нет, лучше не говорить, можно сморозить какую-нибудь глупость, лучше улыбнуться. Она нахмурила брови и отвернулась, темечком чувствуя, его присутствие над головой.
— Может, хотите у окна?
— Мне и тут неплохо, — сморозила-таки глупость.
— Тут неплохо, а там хорошо.
Она недовольно пожала плечами и с равнодушным видом пересела к иллюминатору.
Потом был взлёт. И рассвет, и вид земли в солнечную погоду в иллюминаторе, как причудливый узор панбархата. И облака. И чувство такое… И не чувство даже, а сумасшедшее желание спрыгнуть на них и провалиться, как в детстве, в перину.
Стюардесса с тележкой предложила завтрак.
— Рыба или курица?
— Рыба, — в один голос.
— Чай или кофе?
— Кофе!
Они переглянулись и рассмеялись.
— А это правда, что все женщины мечтают о завтраке в постель?
— Мне симпатичней уже накрытый стол.
— Под аромат сваренного для тебя кофе и совместные планы дружнее строятся, не правда ли?
Правда, правда, правда! Она убедилась в этом на следующее утро. Совместный завтрак… и поцелуй… поцелуй вкуснил по-особому. А завтрак в постель?.. Что-то в нём есть болезненное, ленивое и совершенно невкусное.
Любовь окрыляет. Порой так, что из-за обыкновенного земного существа хочется ослушаться воли Бога, возомнив при этом себя им. А боги это не прощают. Боги в принципе не любят счастливых людей. Почему-то.
Строгий взгляд умных глаз пронзил, но не насквозь. Кира кивнула и опустила глаза на вырванный из записной книжки лист. Сложила, бросила в пепельницу, достала из сумочки зажигалку и подожгла. Лена смотрела на совершенно белое пламя не отрываясь. Что-то магическое было в этом ритуале. Гипнотизирующее. Голова закружилась. Лена чувствовала на себе взгляд ворожеи, но её собственные глаза были прикованы к пылающей бумаге.
— Вот теперь можно поговорить, — прервала молчание колдунья после того, как в пепельнице остался лишь серый пепел.
— Что это было? — недовольно спросила Рязанцева, чувствуя себя кроликом перед удавом.
— Не бойтесь. Я просто очистила между нами пространство.
— Очистила? От чего?
— От информационного мусора, — объяснила Кира, но Лена ей не поверила. Скорее всего, колдунья пробовала свою силу. Силу воздействия. И приходилось признать, что у неё получилось.
— Давайте обойдёмся без этих ваших штучек.
— Хорошо. Вы пришли задать мне вопросы, задавайте.
— Вы были личным экстрасенсом погибшего Петра Арбузова. По каким вопросам он к вам обращался?
— Его интерес был связан с банковской деятельностью. Ничего личного. — Она замолчала, откинула назад волосы, открыв потрясающую лебединую шею. — Петя очень хотел занять должность директора банка, но в силу неких обстоятельств, о которых вы уже, наверняка, знаете, у него возникли с этим сложности. Кто-то посоветовал ему обратиться к нужным людям, так называемым, решальщикам. Они потребовали денег. Он заплатил четыре с половиной миллиона. Но дело не продвинулось. Когда он обратился к ним снова, они потребовали ещё денег, якобы затруднений оказалось немного больше. Он снова заплатил. В общем, они вытянули из него кругленькую сумму. Развод полный. О чём я ему и сказала, когда он ко мне обратился. Тогда он снова поехал к ним и потребовал вернуть деньги, но… — Кира развела руками.
— Что?
— Он приехал ко мне и сказал, что всё глухо, что деньги возвращать отказались, сказали, что они уже потрачены на улаживание дел, что поднимались связи, и на это тоже ушла немалая сумма, но ничего не получилось.
— А вы чем ему могли помочь?
— Он хотел знать, что ему делать дальше? Чтобы я посмотрела… в будущее.
— И вы посмотрели?
Кира улыбнулась и измерила Лену странным взглядом.
— Я сказала, что ему лучше не связываться с этими людьми.
— Вы что-то увидели в его будущем?
— Послушайте, не надо быть экстрасенсом, чтобы понять, чем могут закончиться подобные разборки.
— Но он ведь обратился к вам, значит, что-то вы, как экстрасенс, должны были для него сделать? Или вы тоже просто разводили его на деньги?
— Ну хорошо, — Кира обхватила тонкими пальцами бокал с вином, взболтала багровый напиток, подождала, пока взбудораженная жидкость успокоится, и отпила маленький глоток. — Когда он пришёл в первый раз, я составила натальную карту. На ней всё было прописано. У него начался неблагоприятный период жизни. Карта показала препятствия и преграды на его пути.
— А смерть? Смерть она показала?
— Натальная карта показывает все ключевые точки в судьбе человека.
— И смерть? — настаивала Рязанцева.
— И смерть.
— И вы сказали об этом Петру Арбузову.
— О смерти? Нет, конечно.
— Почему?
— Ведическая астрология обладает огромным набором разных инструментов для того, чтобы скорректировать неблагоприятные моменты гороскопа, проработать их и поменять жизнь в лучшую сторону.
— Это что значит? Он мог избежать смерти?
— Именно этим я и занималась. Я подсказывала ему, в каком наиболее благоприятном направлении развиваться. Предупреждала о слабых местах, которые были связаны с его трудовой деятельностью, здоровьем и личной жизнью.
— Вы корректировали его личную жизнь? Вы что-либо знаете о женщине, которая была у Петра до Миланы, и с которой, как говорят, он продолжал встречаться вплоть до своей смерти.
— Да, знаю, что такая была. Но она мало что для него значила, он любил Милану, хотя отделаться от той, другой ему было трудно.
— Это тоже в натальной карте отражается?
— Нет. Для этого у меня есть карты Таро.
— Вы знаете, кто эта женщина? — повторила вопрос Рязанцева.
— Карты не сообщают имени и фамилии. Я могу лишь догадываться, но говорить не буду. Вы скоро всё узнаете сами.
— А кто убил? Вы знаете? Гадали… на чём-нибудь? На картах, на кофейной гуще, на кроличьей лапке, в конце концов, — Лена сама не понимала, что с ней происходит. Разговор злил её. Она была недовольна собой. Недовольна тем, что выспрашивает о том, что должна была узнать сама в ходе следствия. Она чувствовала себя никчемной и бестолковой. Она — следователь, выспрашивает у колдуньи — кто убийца!
— Ну, допустим, знаю. Но не скажу. — Кира не замечала или делала вид, что не замечает раздражения Рязанцевой. — Вам и не надо. Вы сами всё в состоянии узнать. И узнаете.
— Узнаю. Ваши догадки мне действительно не нужны.
— Вы идёте в правильном направлении. Но пока вы далеки от разгадки, и я помогать вам не стану, каждый должен заниматься своим делом.
— Своим делом… Почему же вы тогда не уберегли человека, который доверил вам свою судьбу? Чего вам не хватило: знаний, сил, желания?
— Последнее.
— Желания? Вы не хотели его спасти?
— Это не совсем то, что вы думаете. Судьба человека, по сути, есть картина его кармы. Проще говоря, что посеешь, то и пожнёшь. Но «посеешь» — не в этой, а в прошлой жизни. А вот пожинать приходится здесь и сейчас. Я не имею права вмешиваться. Если не отработаешь в этой жизни, будешь отрабатывать в следующей.
— Тогда в чём смысл? Зачем нужны ваши натальные карты?
— Натальная карта — лишь увеличительное стекло, через которое человек может увидеть причины своих неудач и бед.
— Чушь! Неужели в это кто-то верит?
— Знаете, атеисты тоже не верят в Бога, но когда припрёт, начинают молиться. Вот и вы пришли ко мне, надеясь, что я укажу вам на убийцу. Только зачем? У вас у самой есть к этому способности. Не такие, как у меня, но схожие.
— Если у меня и есть какие-то способности, то это результат моего личного труда.
— Не только. Ваш мозг устроен так, что он умеет подмечать и анализировать. Где-то в подкорках вашей головы идёт постоянная работа, это как собирание картинки по кусочкам. Когда вы соберёте все детали, ваш мозг сам сложит нужную картинку. Будьте внимательны к деталям. — Глаза экстрасенса потемнели...
Старость — ни диагноз, ни приговор, всего лишь повод успокоиться. Период жизни, когда знаешь, чего хочешь. А чего хочется ей?
Ульяна Харитоновна погладила голову фарфорового слоника. Их было семь. Остался один. Семь. Их тоже было семеро. Семь человек когда-то жили в этом доме. Было шумно и хлопотно. Ссорились, ругались, делили неизвестно что… И вот она одна, как этот слоник. Так помрёшь и пролежишь незнамо сколько. Сгниёшь, пока найдут.
Вышла на двор, опустилась на старый диван у стены. Ржавые пружины заскрипели, заскрежетали, просели до земли.
В воротах показалась худая, словно градусник, гагаузка. Идёт, не здоровается, в руках ведро полное грибов. Что она в грибах понимает! Вот потравит детей — будет знать. Будет знать, как соседей не уважать. Оттяпала у Ульяны кусок земли и радуется. Всегда эта их территория была. А как эти въехали, так началось. То земли, видите ли, им мало на всю семью, значит, у Ульяны надо отобрать. Она ведь одна живёт, а места занимает много — полдвора. То её дерево на их территорию ветки свесило и засыпало им площадку сливами— спилили. Хорошее дерево, плодоносное, а какие вкусные плоды даёт, ммм… Ульяна проглотила резко подступившую слюну. А эти свою домину отгрохали, проход ей загородили на улицу и жить не дают, пакостят всё время. Ну ешьте, ешьте грибочки. Сплюнула вслед гагаузке.
Из дома у калитки вышел высокий щуплый парень с головой, похожей на подсолнух. Сашка. Внук Гальки криворотой. В сарай поплёлся. Сейчас начнётся. Грохот, вонь и рёв. Вот на черта козе баян. Выкатит свой драндулет, погрохочет, весь двор завоняет и с умным видом назад закатит. Чинит. С того дня, как прикатил, так и чинит. Кажын божий день. Вонь от его мотоцикла такая, что все георгины и гладиолусы у неё за домом повяли. Хоть бы уж починил, да голову себе расшиб. Тьфу! Очередная порция слюны полетела вслед долговязому парню.
Что-то Вальки сегодня не видно. Глаз не кажет после вчерашнего. А чего такого она ей сказала? Только правду. Людка её шлёндрой была, Уля знает, что говорит. Антоха к ней по ночам в окно лазил, было дело. А внучка Валькина, та вообще привокзальной шлюхой стала. Все знают, все видели, как она у мужского нужника крутится. Да и сама Валька та ещё… Пусть не притворяется. Всю жизнь в официантках проработала, муж от неё не просто так ушёл, видать узнал, как она там клиентов обслуживала. Как говорится: яблоко от яблони. Ну и чего такого? Обиделась она. Чего на правду-то обижаться? Ладно, пусть пообижается, сама же потом и приползёт. Ей в одиночестве тоже словом не с кем обмолвиться. Явится ещё.
Калитка скрипнула, и в квадрате проёма показалась необъятных размеров фигура Зинки Магерихи. Она волокла тяжеленные сумки. От натуги Зинкины руки и шея натянулись так, что из них выперли синие жилы. Сто двадцать кило многослойного жира протиснулось в калитку и, плюхнув сумки на землю, остановилось вытереть со лба свисающие бусами капли пота.
— Что, Зинка, опять детей обворовала? И когда ты уже нажрёшься?
— Да пошла ты, карга старая. — Зинка схватила сумки и потащила их к своему дому.
Карга старая. Мать её карга старая. Пусть на себя посмотрит, на школьных харчах рожу отъела, уже в зеркало не помещается.
— Надо на тебя в Гороно стукнуть, пусть проверят, что ты в сумках своих из школьной столовой таскаешь, — погрозила вслед Зинке Ульяна, потрясая кулаком. — Пристроилась — детей объедать. Тащит и тащит. Жиром заплыла так, что в калитку не пролазишь. Чтоб ты лопнула! Чтоб тебя…
Последнее самое главное слово Ульяна сказать не успела. В пылу негодования не заметила она, как Магериха к ней сзади подобралась.
— Вот тебе, — гавкнула заведующая школьной столовой и выплеснула Уле на голову содержимое ночного горшка.
Баба Уля сидела на кровати и разглядывала красное пятно на ноге. Уже несколько лет она страдала рожей. Уродливое пятно безобразило и без того распухшие ноги. Привыкшая лечиться травками, баба Уля перепробовала все народные рецепты, но пятно только увеличивалось в размерах. Наконец устав от бесплодной борьбы, она пошла к врачу. Врач осмотрел ногу и выписал какую-то жидкость, название которой Ульяна в виду своей безграмотности и плохого почерка доктора прочесть не смогла, но уверенно сунула бумажку аптекарше. Та молча выдала тёмно-коричневый пузырёк с жидкостью и вернула рецепт, после чего сразу опустила заслонку.
— Эй! — Ульяна стукнула пальцем в окошко. — Как принимать?
— Там всё написано, — прогундосила аптекарша и нырнула в шкафчик с лекарствами.
Дома Ульяна долго крутила пузырёк, гадая, что за настойка скрывается за тёмным стеклом. Открыла. Понюхала. Пахнет противно, но лекарства — не духи, хорошо пахнуть не обязаны, и смело выпила настойку на ночь. Утром Уля почувствовала, что как-то странно распирает лицо, словно его накачали насосом. Она глянула в зеркало и не узнала себя. Кожа на лице натянулась так, что разгладились все морщинки. Щёки превратились в два красных мячика, сжимающих крылья носа, не позволяя дышать. Таким гладким лицо не было даже в шестнадцать лет.
— У вас аллергия, — заключил врач. — Удивительно, в моей практике это впервые. Больше не мажьте этим средством.
— А я и не мазала, я выпила.
«Кхе» — харкнула дверь, и на пороге появился отец. Осунувшееся лицо белее белого. Запыхался, дыхание не унять. Хватая ртом воздух, нащупывает рукой табуретку и падает на неё.
— Что с тобой? — Маланья испугано смотрит на мужа. Вот уж полгода она не встаёт с постели. Ноги совсем обездвижились. Поначалу колени ещё скрипели и болели, но хотя бы гнулись. Однако вскоре разгибаться отказались, и Маланья слегла. — На тебе лица нет.
— Ховайся. — Харитон посмотрел на дочь и затряс пальцем в сторону окна. — От румын.
Женщины переглянулись.
— Уходи, — прохрипела Маланья и опустилась на подушку. — Прав отец, нельзя тебе извергам этим на глаза попадаться. Уходи.
— Яйки, млеко… — послышалось со двора. Рыжий фашист, с ним ещё трое. Харитон испугано захлопал веками и толкнул худющей рукой дочь.
— Бежи, бежи. — Костлявые плечи дрожали.
Уля глянула в окно, и её охватил страх. Она знала, как расправлялись с комсомолками и не только комсомолками. Она посмотрела на мирно спящую Есению.
— Куда же я с ребёнком спрячусь?
— Лезь в окно и бежи до уборной. Там схоронись. В уборную не полезут.
— В уборную? С ребёнком?
— О яйки! — обрадовано гаркнул рыжий за окном и направился к загону с курами. Довольная троица отправилась за ним
— Бежи, пока они кур ловить будут. Быстрей.
Уля открыла окно, осторожно, чтоб не разбудить, прижала к себе маленький свёрток и перелезла. Прильнув к стене, свернула за угол дома и побежала к дощатому строению. Уборную Харитон смастерил ещё до войны. Ветхое строение защищало от чужих глаз, но не от ветра. Уля прикрыла за собой покосившуюся дверцу и присела на деревянное покрытие - четыре доски с огромной дырой посередине.
Десять минут показались бесконечно долгими. Ей не было видно, чем занята фашистская кодла, но звуки, что доносились до её ушей, рисовали чёткую картину происходящего. Она слышала, как истошно кричала курица. Последняя. Несушка исправно давала по яйцу в день, и резать её решили только в самом крайнем случае. Когда куриный ор прекратился, стало слышно весёлое разноголосие румынской речи. Неприятное, режущее ухо. Потом ударила дверь, и звуки пропали. На какое-то время всё стихло, затем дверь снова грохнула.
«Ногой пнул», — успела подумать Уля, как из-за угла показалась рыжая голова. За ним остальные. Уля вжалась в холодные доски покрытия. Рыжий покрутил головой, зацепился взглядом за дощатый домик.
— Клозет! — выговорил, растягивая гласные, при этом скорчил торжественную мину и громко загоготал. Сподвижники заржали следом. Рыжий остановился, приподнял висевшую за поясом курицу и почесал причинное место.
Вонь от нечистот вызывала отвращение, но вид скрученной шеи курицы и её хлипкое, болтающееся из стороны в сторону тельце, отчего-то вызывали более сильные эмоции. И это у неё, Ули, которая за годы работы у Лукерьи хладнокровно рубила головы петухам и курам в огромном количестве. Ощипывала их, потрошила, шмалила над костром, дёргала штурпаки. Даже мать удивлялась, насколько бесстрастна в этот момент была Уля. Отчего же сейчас, глядя на хилое тельце последней домашней кормилицы, ей так защипало глаза?
В узкую щель, сквозь затуманенный влагой взор Уля увидела, что рыжий направился в её сторону. Порыв ветра захлопал незапертой дверью уборной. Висевший на гвозде деревянный ромбик, служивший запоркой, прокрутился вокруг своей оси, предлагая Уле закрыться. Она подняла было руку, но опомнилась — закрытая дверь выдаст её и тогда не миновать расправы. Но и открытая дверь её не защитит. Что же делать?
Уля привстала и посмотрела в дыру между досками перекрытия. Внизу чернела водянистая зловонная кашица из нечистот. Яма на треть заполнена, но это единственное место, где можно укрыться. Она положила свёрток на пол, села рядом, опустила в дыру ноги. Отец, когда копал, мерил глубину ямы дрыном. Дрын длиннее её на треть. Уля осторожно сползла вниз в фекальную жижу. Почувствовала, как мгновенно заледенело намокшее по пояс тело. Нащупала рукой свёрток, потянула и, ловко подхватив, прижала к себе. Согнулась, пряча голову под доской.
— Уф! — скрежетнула по-румынски дверь. — Чей духуаре!
Испускающая пар жёлтая струя мочи прозвенела около лица. Глухая возня с хлипкими причмокиваниями довольства и удар захлопнувшейся двери известили о спасении.
Так и пошло у них. Тихон с утра на работу, печи класть, а Ульяна плацинды напечёт и в Халу торговать. Только плохо торговля у неё идёт, место ей досталось хоть и бойкое, да рядом Клавдия Кумысова присоседилась. У Ульяны плацинды в сто раз вкуснее, даже сомнений нет, но из серой муки, а у Клавдии хоть и так себе, но зато из белой. И её плацинды супротив Улиных смотрятся куда завлекательней. Да ещё и грудь свою пятого размера чёртова Клавка на прилавок выперла, так что мимо не пройдешь, взглядом зацепишься. А она ещё и кокетничает, с мужиками заигрывает, чепуху всякую мелет, они на разговоры её и ведутся.
Разбирают у Клавдии плацинды, а Ульяна со своими серыми так и стоит полдня на морозе. На рынок ходить перестала, тошно ей глядеть, как Клавдия своими прелестями у неё клиентов отбивает. Тьфу!
Холодный выдался ноябрь в этом году. Подморозило рано. Листва с яблонь вмиг облетела, на голых ветках лишь яблоки большие спелые висят. Серебристый иней припудрил землю, и воздух стал хрустальным. Уля с утра бельё настирала и за домом развесила. Пусть морозцем возьмётся, любит она, когда бельё свежестью пахнет. Бельё хорошее, новое, Тихон принёс, сказал, магарыч от заказчика. Бельё на вид хоть и новое, но Уля на всякий случай постирала и накрахмалила, мало ли.
— Здорово, Ульяна!
Вот те раз! Клавдия! Собственной персоной! Раздобрела. Огромная грудь покоится на ещё более огромном животе. Таком огромном, что две пуговки пальто в районе пупка уж и не застёгиваются. Брюхатая!
— И тебе здоровья! — Ульяна тряхнула пододеяльник, перекинула через верёвку. Беседовать с конкуренткой, хоть и бывшей, желания не было. Закрепила деревянной прищепкой пододеяльник, расправила наволочку.
— Чего ж торговать больше не ходишь? — глядит насмешливо Клавдия, будто издевается.
— Дома дел много, дети ж у меня.
— Да, вот и у меня скоро будет, — прижала рукой разъехавшиеся полы пальто.
— Вижу. Живот огурцом, значит, мальчика ждёшь.
— Пацанёнка, ага. — Клавдия пнула свалившееся под ноги яблоко. — Я это… сказать хотела. На сносях я, сама видишь, так что ты можешь торговать своими плациндами опять. Пока меня не будет.
— Ну спасибо, что благословение своё даёшь. А то, как бы я без него. — Уля подхватила пустой таз и направилась в дом.
В хате тепло. Печь бухтит сырыми дровами. Уля грохнула таз на лавку. Вот же зараза, всё настроение испортила, и чего её принесло. Посмеяться решила или похвастать.
— Мама, — босоногий Котька неуклюже прошлёпал к матери. Уля подхватила сыночка, прижала маленькую головку к груди, прильнула щекой.
— Мам, а чего эта тётя одеяло наше тащит? — упираясь коленями в лавку, Есения плющит нос в окно.
Уля подходит к дочери и видит, как Клавдия стаскивает с верёвки только что аккуратно развешанный ею пододеяльник. Свернув его в рулон, суёт в подмышку и дёргает наволочку.
— А ну, держи Котьку, — Уля суёт малыша в руки дочери и выбегает на улицу. С крыльца видна удаляющаяся фигура Клавдии, из-под руки которой бугром торчит свёрнутое бельё.
— Воровка! — кричит Уля и бросается за Клавдией. Догнав, хватает свисающий край пододеяльника и дёргает на себя. Клавдия отпускает бельё, и Уля падает спиной в грязь. Вслед за ней в грязь падают простынь и наволочка. Клавдия, откинувшись назад, смотрит на Улю и громко хохочет. Огромный живот трясётся. Кажется, ещё немного, и он оторвётся и покатится прямо на Улю. Ровный ряд крупных зубов издевательски посверкивает белым глянцем, мясистый розовый язык подрагивает.
Взгляд Ули темнеет.
— Чтоб тебе немого родить!
Детский визг пронзает сердце и звенит всё время, пока она бежит домой. Там, на раскалённой печке побагровевший от боли вопит Котька, а рядом трясётся и рыдает перепуганная Есения.
***
— Ну вот, почти и зажило, — Никанор Силантич смазывает бинт жиром и прикладывает к красным полосам ожога.
— Вы волшебник, Никанор Силантич, я ведь, как увидела свисающие бахромой ошмётки кожи на его попе, чуть сознание не потеряла, думала всё…
— Ну что всё? Это же ребёнок, скоро зарубцуется, так что, как говорится, до свадьбы всё заживёт.
— Ну слава богу. А крик его до сих пор у меня в ушах стоит. Думала, оглохну. Так кричал, так кричал.
— Это хорошо, что кричал, — Никанор Силантич передаёт малыша Уле и снимает запотевшие очёчки. — Это хорошо, когда дети кричат.
— Что ж хорошего?
— Хорошо, хорошо. Вот недавно роды принимал, хорошенький малец народился, доношенный, здоровенький, килограмм на пять, а молчит. И чего мы только не делали и по щёчкам шлёпали и за ножки щипали, а он только ротиком, как рыба, воздух глотает, да слёзками брызжет. Немой народился. Вот где матери горе. Она бы и рада крик ребёночка свово послухать, а нет.
Уля похолодела. От рассказа фельдшера дар речи пропал.
— А как роженицу-то звать? — выдавила пересохшим горлом.
— Клавдия звать. Кумысова.
«Вооружён и очень опасен» — прочла по слогам баба Люба и залюбовалась картинкой.
На огромном стволе револьвера, непристойно оголив ноги, сидит женщина. Баба Люба всматривается и не верит своим глазам. Нет. Не может быть. В бесстыдной женщине она узнаёт свою любимую актрису.
«Да нет. Просто похожа. Она же певица, а не артистка», — успокаивает себя баба Люба и переводит взгляд на следующую афишу. Читает вслух: «Служебный роман».
Баба Люба сто лет не была в кино. Уже и не помнит когда в последний раз. Давно. Тогда ещё они с Васей нормально жили.
Боковые двери открываются, и из кинотеатра выходят оживлённые просмотром люди. Баба Люба с завистью смотрит на них, вздыхает, но вот в толпе она замечает знакомое лицо.
Так это же Нелька! Витькина! С каким-то мужиком под ручку! Потаскуха! А Витька-то в плаванье! И ничего не знает. Вот так!
Баба Люба провожает невестку колючим взглядом.
Ну нет! Так просто она не уйдёт!
— Ах, ты сучка! — орёт баба Люба и кидается вслед удаляющейся парочки. Костлявые пальцы вонзаются в красиво уложенную причёску стройной дамы. — Муж уехал, а она по мужикам! Б… такая! — Наворачивает волосы на пальцы, дёргает на себя и отлетает с рыжим шиньоном в руках. Шпильки стрелами разлетаются в разные стороны.
Нелли измеряет свекровь бесстрастным взглядом, грациозным движение поправляет причёску.
— Да пошла ты!
Не торопясь берёт мужчину под руку и спокойно уходит, оставляя бабу Любу в компании случайных свидетелей разыгравшегося скандала.
Баба Люба пытается избавиться от рыжего шиньона, трясёт остервенело рукой, но накрученные на пальцы волосы спутались и не отпускают. Кипя от злобы, резко дёргает, словно отмахивается, запястьем. Наконец шиньон отрывается и летит в лужу, оставляя на пальцах золото чужих волос.
Думаешь, победила? Дрянь такая! Ничего! Мы ещё посмотрим, как ты запоёшь, когда Витька вернётся. Уж, я-то это дело так не оставлю!
Баба Люба выдёргивает застрявшие между пальцами остатки шиньона и, поджав тонкие губы, быстрым шагом направляется в сторону автовокзала. Теперь она знает, что ей делать дальше.
«Спят усталые игрушки, книжки спят…» — слова детской песенки среди зловещих могил произвели на Гришу Бурочкина жутчайшее впечатление. И это на него, бомжа с десятилетним стажем. Кусок ржаного хлеба выпал из дрожащей руки. Может показалось? Он всмотрелся в ночную пелену, из которой неслась песенка. Звуки были чуть слышными, но текст колыбельной Гриша знал хорошо, помнил с детства. По грязной потной коже побежали мурашки. Это были именно мурашки, а не чесоточный клещ, который мучил его последние полгода, к нему он давно привык и почти не замечал. Гриша перекрестился и, не поднимаясь, попятился на карачках к калитке ограждения.
— Пшшшрр, — зашелестело где-то совсем рядом, и над головой тенью промелькнула летучая мышь.
«Ты ей пожелай, баю-бай».
Гриша вскочил и, прошмыгнув калитку, засеменил прочь от наводящего ужас голоса. Прыти не хватало, ослабленные голодом и водкой ноги не слушались, пару раз он падал на колени, пытался ползти, снова подымался, снова падал, полз. Пока не услышал над ухом:
— А ну стой!
Команда прозвучала как «отбой воздушной тревоги». Быстрые шаги и перед носом Бурочкина нарисовались два серых кроссовка фирмы «Ника». Гриша поднял глаза и заплакал.
— Не убивайте!
— Ты чего, дед? — Сергеев присел и заглянул в светящиеся страхом глаза. — Вставай, поедем в отделение.
Ужас в глазах сменился радостью.
— В отделение! — нутро Гришы Бурочкина возликовало. — Да, да, в отделение, — прожевал беззубым ртом. — Шкорее, отщюда, шкорее.
— Чего это ты так торопишься, — напарник Сергеева стрельнул в сторону сигарету и подошел к распластавшемуся по земле бомжу. Брезгливо поморщился. — На фиг он там нужен. Грязный весь, вонючий, еще заразу какую-нибудь притащит.
— Допросить надо.
— Так здесь и допросим.
— Ни надо шдесь, ни надо. — Гриша обхватил ноги Сергеева. — Жаберите меня отщюда, не брошайте.
— Да в чем дело? Что тебя так напугало?
— Там… Там… — Гриша тыкал трясущимся пальцем вглубь кладбища.
— Что там? Ты что-то видел? — Вадим присел, и запах мочи врезался в нос.
— Нет… Не видел… Шлышал.
— Что ты слышал, дед?
— Пешню.
— Да он пьяный… — напарник дернул Сергеева за плечо. — Ща он тебе наплетет. Песню он слышал.
— Подожди, Егор. Что-то здесь не то. — Вадим склонился ниже. — Ты откуда выполз?
— Вон оттуда… Я… Там у дуба могила… Я щидел, поминал, и шлышу голос… Щпят ушталые игрушки.
— Ага? — хохотнул Егор. — Спокойной ночи, мертвецы!
— Вот… Да… — Бурочкин захныкал.
— И что красиво пел? — Развеселился напарник.
— Погоди, Егор! — Сергеев высвободил ноги и отступил на шаг. — Побудь здесь с ним, а я прогуляюсь к дубу, посмотрю, кто там песни распевает.
