Серьёзно, ребята, мы просто едим тофу. Вы что, подумали, что я имею в виду людей?

Фу. У вас больное воображение.

Я вовсе не собираюсь портить вам праздник. Моя семья относится к Дню благодарения очень серьёзно. Я люблю этот день. Для подростка вроде меня это, пожалуй, единственный праздник в году, когда можно есть сколько угодно — плюс это семейный праздник.

Когда у тебя такая огромная семья, как у меня, любое собрание похоже на студенческую тусовку. Люди входят и выходят каждую секунду. Из каждой комнаты доносится громкий смех. И под конец обязательно что-нибудь ломается.

У моего отца было девять братьев и сестёр. У каждого — минимум по трое детей. В детстве моими лучшими друзьями были двоюродные братья и сёстры, а в старших классах почти каждый год кто-нибудь из дядей или тёток преподавал у меня в школе. Когда мы собираемся все вместе, делаем это в доме бабушки — пожалуй, единственном доме в городе, который вообще способен нас вместить.

В этот День благодарения меня у двери встретил дядя Стив.

— Купер! — он хлопнул меня по плечу, потом похлопал себя по животу. — Готов есть? Я весь год тренировался.

Это у нас семейная шутка. Почти все по линии отца — люди крупные. Большую часть года мы списываем это на генетику, но чем ближе День благодарения, тем чаще обвиняем именно его. Мы не переедаем. Мы тренируемся.

Я закатил глаза, ухмыльнулся и понёс наш семейный тыквенный пирог к большому обеденному столу вместе с остальной едой. Поставил его рядом с «индейкой» из тофу, тремя соусниками с подливкой и пятью блюдами запечённого батата.

Как я уже сказал, к празднику мы относимся серьёзно.

— В холодильник, — сказала бабушка из-за стола. — Десерты туда. На потом.

Ко мне подошли несколько человек поболтать. Кто-то рассказывал про первый год в колледже, кто-то — про последние соревнования по кроссу. Некоторые начали встречаться с новыми людьми, но ни один из их партнёров не пришёл. В нашей семье праздники предпочитают проводить «только для своих».

Моя двоюродная сестра Мелинда обмакнула палец в клюквенный соус. Я шлёпнул её по руке.

— Не жульничай.

— Эй, — сказала она. — Не все из нас — бездонные ямы. Я просто беру фору.

Пока мы болтали, стук в дверь не прекращался. Семья за семьёй входили в дом, пока наконец стук не стих совсем.

— Все в сборе? — объявил дядя Стив и молча пересчитал нас. Потом посмотрел на часы. — Тогда пора начинать. Уже поздно.

Мы собрались вокруг двух вытянутых обеденных столов. Прочитали молитву.

— Налетай, — объявила бабушка. Мы налетели. Она — нет. Она просто смотрела на нас с отстранённой улыбкой.

Иногда мы шутим, что бабушка на самом деле не часть семьи, раз фамилию она получила по браку, а не по крови.

Иногда мне кажется, что мы слишком много шутим.

Первым со стола исчез тофу. Он был самым безвкусным на столе — ни соли, ни специй, вообще ничего.

Потом пошёл картофель. Без масла. Его было легко заглатывать, запивая огромными глотками воды.

— Нечестно, — прошипела тётя Хестия, когда один из моих кузенов выхватил последнюю ложку картошки голыми руками.

Все разговоры полностью стихли. Никто больше не улыбался. Мы просто ели. И ели. И ели.

Стручковая фасоль. Батат. Салат. Начинка. Курица.

Один из самых младших кузенов схватил соусник и начал пить подливку прямо из него. Мой дядя зарычал и попытался вырвать его. Я уже перешёл на вторые порции всего подряд, заметно обгоняя остальных. Я на секунду рассмеялся, глядя на эту сцену, — и в горле застрял гренок.

Глаза мои распахнулись. Я не мог вдохнуть. Я судорожно схватился за шею. Я задыхался. Я бил себя по груди. Я—

Кусок гренка вылетел наружу.

Но не только он.

Из моего горла хлынул фонтан буро-бело-розовой жижи. Я успел отвернуть голову, и большая часть с чавканьем выплеснулась на только что вымытый ковёр.

На один ужасный миг все перестали есть. Рты застыли раскрытыми с наполовину пережёванной начинкой. Глаза расширились от ужаса.

А потом они снова набросились на еду — с удвоенной яростью.

Я вытер рот и с трудом сдержал тошноту. Потянулся к клюквенному соусу, но Мелинда выхватила его.

— Пожалуйста, — сказал я. — Дай мне догнать.

Она ничего не сказала, только её глаза словно извинялись, пока она жадно допивала миску красной липкой жижи. Я потянулся к другому блюду, но и его тут же утащили. К третьему — на этот раз его забрал дядя Стив. Почти вся еда исчезла.

Время ещё было. Я же подросток. Я мог перебороть дурноту. Я не обязан был проигрывать. Совсем не обязательно.

В дверь постучали.

Никто не обернулся. Зачем? Мы и так знали, что вся семья уже здесь. Борьба за последние крошки становилась всё более ожесточённой. Пинки. Визг. Царапанье.

Снова стук. На этот раз бабушка повернулась в своём приподнятом кресле.

— Они рано, — сказала она и встала.

Нет.

На столе почти ничего не осталось. Мелинда слизывала последнюю засохшую корку картофеля с края противня. Бабушка направилась к двери. Стук стал быстрее.

Я в панике обвёл взглядом комнату. Моя рвота запятнала ковёр и плитку. На один омерзительный миг я представил, как сгребаю её открытыми ладонями и засовываю себе в рот. Другого выхода не было.

Кроме…

Я бросился на кухню — точнее, к холодильнику.

— Жульничаешь! — завизжала тётя Хестия и кинулась за мной.

Я распахнул холодильник ровно в тот момент, когда входная дверь с грохотом открылась. Холодный порыв пронёсся по дому, но единственным ощущением на коже была прохлада от открытого ящика передо мной.

Он был там.

Я сорвал блестящую пищевую плёнку и начал хватать тыквенный пирог огромными пригоршнями прямо с блюда.

В соседней комнате остальные, только что вошедшие родственники, внезапно стихли. Тётя Хестия, которая бросилась за мной, вдруг замедлилась, застыв в проёме между двумя комнатами. Её глаза широко раскрылись, наполняясь знакомым, ужасным страхом.

Оно увидело её.

Меня же — ещё нет.

Я запихивал пирог в рот горстями. Я почти не жевал — и в этом не было нужды. В этом и была прелесть тыквенного пюре: оно уже было пережёвано, уже размято, готово добровольно скользить вниз по мясистому тоннелю моего горла.

Моя спина выгнулась, и меня стошнило. Три раза меня передёрнуло, но каждый раз я заглатывал подступающую рвоту новой порцией пирога. В желудке ещё оставалось немного еды после случившегося — это должно было что-то значить. Желудок снова распирало. Зрение плывло и кренилось. Я сомневался, что когда-нибудь ещё смогу есть тыкву, но сейчас мне нужно было продолжать, нужно было есть, нужно было—

Я замер.

Гость, которого впустила бабушка, закончил осматривать остальных членов моей семьи, задерживаясь возле каждого. Он уже был виден краем моего зрения, но я не смел повернуть голову и посмотреть. Вместо этого я стоял неподвижно, как моя тётя. Совершенно неподвижно.

Он изучал её. Его голова почти касалась потолка, но он наклонился ниже, чтобы рассмотреть её лицо, заглянуть в оба глаза, похлопать по животу…

Потом настала моя очередь.

Я не дышал. Даже не моргал. Существо нависло надо мной, длинноногое, совершенно белое — белизны ванильного мороженого. Оно прижало шесть длинных пальцев к моему животу и надавило. Проверяя. Его голова опустилась к самому моему уху, и тварь издала тихий стон боли.

От голода.

Оно выпрямилось. Белое существо отступило. Я позволил себе медленно, осторожно вдохнуть воздух, когда оно потрусило обратно к остальным и остановилось возле тёти Хестии. Оно снова наклонилось и ещё раз её обнюхало…

А потом сожрало.

Её крики были жестокими: резкими, полными ужаса, пронзительными. Послышалось чавканье. Рвущаяся плоть. Хруст ломавшихся костей. Жадные, чавкающие глотки. Всё закончилось меньше чем за минуту, завершившись тем, что её кости с грохотом рассыпались по кафельному полу кухни. Они были совершенно белыми. Цвета ванильного мороженого.

Существо издало один-единственный вздох облегчения и ушло тем же путём, каким пришло, — обратно через входную дверь. Бабушка закрыла её за ним.

Я сглотнул.

Я вытер рот.

Я вернулся к остальной семье в столовой.

Долгое время никто из нас не произносил ни слова. Мы просто сидели на своих стульях — в моём случае забрызганном рвотой — и смотрели на россыпь пустых блюд и тарелок, вылизанных дочиста. Одна из сервировочных мисок треснула во время сутолоки. Почти каждый стакан лежал на боку, а клюквенный сок окрасил скатерть в кроваво-красный цвет. Один из младших кузенов всхлипнул.

Бабушка вернулась во главу стола. Села на своё место и улыбнулась тусклой, удовлетворённой улыбкой.

— Ну что, — сказала она. — Кто готов к десерту?

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Я был дезориентирован, глаза закрыты, я прислушивался к приглушённым рыданиям. Я только что вынырнул из ужасного кошмара, наполненного металлом, тьмой и давлением. В моей голове звучали приглушённые шёпоты и невнятные комментарии. Мне казалось, что мой рот набит ватой.

«…Это несправедливо. Он просто ехал домой. К чёрту пьяных водителей и к чёрту всё это…»

«С ним всё будет в порядке? Когда он очнётся, прошло уже пятнадцать минут с тех пор, как…»

«Разве никто ещё не вернулся? Сколько времени нужно, чтобы найти…»

К чёрту что? На чём я остановился?

Я попытался пошевелиться, но моё тело было неповоротливым, вялым. Я услышал ровный звуковой сигнал. Тихий гул аппаратов. Почувствовал запах антисептика. А потом услышал что-то ужасное.

Сквозь тихие всхлипывания и ровное дыхание кто-то сказал:

«Не могу поверить, что они не смогли спасти его руку».

Мои глаза широко раскрылись. Звуки стали громче. Я с трудом сфокусировал взгляд на ярком свете в комнате. В… больничной палате.

Нет. Нет, нет, нет. Боже, пожалуйста, нет.

Моя семья подбежала ко мне, послышались торопливые шаги и возгласы беспокойства.

Я не обращал на них внимания.

Меня парализовал страх. Секунды тянулись, как часы. Я попытался поднять руки.

Я почувствовал, как они стали тяжёлыми и онемевшими.

Облегчение нахлынуло на меня резко и стремительно, словно волна, от которой по спине побежали мурашки. Я вздохнул, чувствуя, как спадает напряжение.

Кто-то держал меня за руку. Крепко сжимал её.

Я посмотрел на свои руки, чтобы оценить ущерб.

Под простынёй я мог разглядеть только одну руку. Меня начало трясти, мой мозг отказывался мыслить и рассуждать. Я повернул голову вправо.

«Позовите медсестру, позовите врача, позовите кого-нибудь! Он наконец-то очнулся…»

У меня не было руки. Вместо неё была туго забинтованная культя на плече. Повязка сдавливала её ещё сильнее.

Её не было. Это был не кошмар. Я был в сознании.

Никто не держал меня за руку.

⸻

Последующие месяцы были тяжёлыми. Я встречался с бесчисленным количеством врачей. Ходил на физиотерапию, разговаривал с семьёй, меня навещали друзья… люди приходили и уходили, как сменяющие друг друга призраки. Все говорили одно и то же:

«Ты такой сильный».

«Я могу только представить, через что ты проходишь».

«Мне так жаль, слава богу, что всё не так плохо».

Даже с учётом перевязок, лекарств, упражнений, реальность не укладывалась в голове так, как обещали люди. Все говорили, что адаптация происходит линейно, что со временем горе отступает.

Но никто не предупреждал меня о моментах затишья. Когда я просыпался и тянулся за водой рукой, которой уже не было. Когда поворачивался, чтобы почесать плечо, и чувствовал, как двигаются мои мышцы, хотя на самом деле этого не происходило. Когда мой мозг клялся, что я ощущаю, как одеяло скользит по пальцам, которых у меня физически больше нет.

Но чаще всего мне казалось, что кто-то крепко сжимает мою отсутствующую руку. Настолько крепко, что это уже не было приятно, а казалось чем-то животным. Слишком сильно, почти больно.

⸻

«Фантомная конечность», как назвал это мой врач. «Распространённое явление». «Нормальное явление». «С терапией это пройдёт».

Но это было не просто ощущение. Это не было покалыванием, жжением или болью от чего-то утраченного.

Это было по-настоящему, чёрт возьми.

Большинство людей старались не упоминать ту ночь, когда всё пошло наперекосяк. Никто из них никогда не спрашивал о самом происшествии. Было принято считать, что раз меня ударили по голове, то это была «не моя сторона».

Но я вспомнил.

⸻

Они сказали, что я был без сознания, когда меня нашли парамедики, и что я так и не очнулся на месте происшествия. Всё, что я «помнил», было жалким способом моего мозга справиться с ситуацией, залепить пластырем зияющую рану.

Они ошибались.

Я помню всё. Что на самом деле произошло той ночью.

Не в чётких кадрах, как в кино, а в ощущениях. Жар, холод, давление, тяжесть. Запах бензина. Хруст ломающегося металла. Странная звенящая тишина, которая наступает сразу после удара.

Я помню, как моя голова запрокинулась, а зрение раздвоилось, стало размытым и то появлялось, то исчезало, как объектив умирающей камеры. Я помню, как пытался дышать, но чувствовал, будто мои лёгкие стянуты проволокой.

И я помню свою правую руку.

Прижатую.

Искалеченную.

Или, по крайней мере… вот что должно было произойти.

Потому что, когда я потянулся к чему-то, к чему угодно, чтобы подтянуться, моя рука не коснулась металла.

Она коснулась воздуха.

Не обычного воздуха. Густого, горячего, вибрирующего воздуха. Как будто ты касаешься пространства над конфоркой плиты.

И что-то в этом воздухе отозвалось.

Не слабо. Неизбежно.

Оно схватило меня, ладонь к ладони, словно ждало.

Мне следовало умереть прямо тогда. Так тихо сказали парамедики в коридоре, когда подумали, что я сплю. «Он не должен был выжить», — прошептали они.

Они были правы.

Потому что в тот момент, зажатый между двумя мирами, я почувствовал, что ускользаю. Моё тело таяло, а что-то тянуло меня за руку с другой стороны.

Это была не рука. Не совсем. Но оно приняло форму руки для меня.

Это было любопытно.

Холодно.

Голодно.

И когда оно коснулось меня, я почувствовал всё, из чего оно состояло. Крики, жар, давление и глубину, настолько бездонную, что она ощущалась как тяжесть. Место, где шум не отдавался эхом, потому что для него не осталось пространства.

Ад — это не огонь. Это когда тебя сжимают до тех пор, пока твои мысли не могут расшириться. Миллионы потерянных вещей нагромождаются друг на друга, пока ты не начинаешь задыхаться.

Я почувствовал это.

Через свою руку.

Через эту связь.

И последнее, что я помню перед тем, как потерять сознание, — это не боль, а непреодолимая уверенность в том, что в тот момент из меня что-то вытекло.

Когда я очнулся в больнице, моя рука была аккуратно перевязана, продезинфицирована и забинтована, как в учебнике по медицине. Эта связь никуда не делась.

Потому что я всё ещё чувствовал свою руку.

Не фантомную конечность. Не нервные импульсы.

Что-то другое.

Что-то всё ещё держит меня за руку.

⸻

В последнее время большинство друзей перестали заходить в гости. Они думают, что я смирился. Прошёл год — у меня появился первый протез. Отсоединяемый кусок силикона телесного цвета, негибкий. Холодный. Неуклюжий.

Моя семья до сих пор говорит о том, что я выжил, как о благословении.

Как будто то, что я выбрался из-под обломков, в которых не должен был выжить, — это какое-то божественное чудо.

Но за последний год я понял кое-что ужасное:

Я не должен был выжить в ту ночь.

Я не «обманул смерть».

Я вырвался из чьих-то цепких лап.

И оно хочет вернуть свою власть.

Всё изменилось. Сдавливание достигло пика. Давление усилилось. Та же сокрушительная плотность, которую я ощущал в машине. Та же тяжесть места, где слишком тесно для существования пространства.

И когда давление обрушивается на меня сейчас, я вспоминаю момент перед тем, как потерял сознание. Как эта тварь ощупывала мою сущность.

Она не хватала меня за руку. Она хватала меня.

Рука была единственной частью меня, до которой она могла дотянуться.

Теперь я понимаю, почему парамедики шептали, что я «не должен был выжить». Потому что я не сбежал от пьяного водителя.

Я избежал того, что находится по ту сторону этого вибрирующего воздуха.

И оно это заметило.

Оно снова пыталось найти меня, но не в этом мире, а через связь, которую установило. Ту самую, которая натянулась, когда они вытащили меня из-под обломков и отрезали руку, чтобы освободить.

Оно просто пыталось закончить вытягивание.

За последний месяц ощущения усилились. Давление распространилось от отсутствующего запястья к плечу. От плеча к рёбрам. От рёбер к позвоночнику.

Как будто оно ищет то, к чему однажды прикоснулось. То, что отметило. То, что осталось от меня.

И сегодня вечером… оно что-то нашло. Думаю, оно нашло меня.

⸻

Около часа назад в комнате стало тихо. Не просто тихо. Тихо.

Как будто воздух загустел и поглотил все звуки.

У меня зазвенело в ушах.

По краям зрения всё потемнело.

Дышать стало тяжело и мокро, я не мог вдохнуть.

Это было то же самое чувство, что и в машине.

Только тогда в этом… месте была только моя рука.

Теперь давление охватывает всё моё тело.

Не сдавливает.

Завладевает.

И я чувствую, как оно думает.

Боже, помоги мне, я чувствую, как оно узнаёт меня.

Словно рука, которая хлопает по карманам в поисках пропавшей вещи и наконец-то нащупывает то, что искала.

Нас связывает не моя отсутствующая рука.

А я.

И пока я печатаю это, моё зрение начинает двоиться, как в ту ночь. То появляется, то исчезает, как объектив камеры, утопающий в статическом электричестве.

Воздух вокруг меня вибрирует. Близко. Жарко. Слишком душно, чтобы дышать.

Оно больше не тянет мою фантомную руку.

Оно тянет меня всего.

Медленно. Равномерно. Уверенно.

Как будто я — запоздавшая половина сделки, на которую я никогда не соглашался.

Я не должен был очнуться на больничной койке.

Это было прервано.

И теперь, когда эта тварь из того места снова нашла меня…

Теперь, когда давление просачивается сквозь стены, пол, воздух…

Теперь, когда оно обвивается вокруг моего позвоночника, как новый орган…

Оно не забрало мою руку. Оно оставило её. В качестве метки. Претензии. Напоминания о том, что оно не смогло всё завершить.

У меня звенит в ушах. Мне кажется, что мои кости выгнивают изнутри. У меня сдавливает грудь. Не только от паники, но и от чего-то, что давит изнутри, изнутри, изнутри.

Света нет. Только тяжесть.

Только плотность.

Только… вывернутая наизнанку гравитация.

Оно здесь.

Оно помнит меня.

И на этот раз ничто не заставит меня вернуться.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Утро началось как обычно. Мы с Луной сидели на тех же камнях, на которых были вчера, перед нами стояли миски с кашей и по куску хлеба. Но сегодня каша была иной — холодная, вязкая и склизкая, она тянулась за ложкой, будто серая слизь, и с каждым глотком расползалась по языку липким привкусом, вызывая желание сжать зубы и не открывать рот снова. Хлеб тоже был хуже обычного — черствый, с зазубренной коркой, он будто царапал горло изнутри, оставляя сухой след.

Ни мне, ни Луне не хотелось есть, но отказаться было невозможно: слишком много взглядов могло заметить нашу слабость, слишком легко кто-то мог связать её с чем-то большим. Поэтому мы заставили себя доесть до конца, сглатывая боль и отвращение с каждой ложкой.

Мужчины выглядели оживлёнными. В их жестах чувствовалось возбуждение, почти торжественность, словно они ожидали праздника. Некоторые разговаривали громче обычного, в голосах звенела странная гордость. Только пара человек держались особняком, отводя взгляд, будто пытались спрятать собственный страх или сомнения.

Женщины выглядели иначе. Они двигались медленно, подавленно, лица — серые, глаза — пустые. В их покорной тишине не было ни капли радости, но и сопротивления тоже. Лишь редкие, еле заметные жесты выдавали внутреннее напряжение — дрожь рук, слишком крепко сжатые губы. Казалось, они давно знали, что ждёт их, и уже примирились с этим.

Дети же, напротив, вели себя почти обычно. Они бегали между домами, смеялись, играли в свои обычные игры, будто это был ещё один день из множества. Лишь иногда они замирали, когда слышали напряжённые голоса мужчин или видели пустые лица матерей. Тогда их улыбки меркли, и в глазах появлялось то странное чувство — не страх, а скорее недоумение перед чем-то слишком большим и серьёзным для их мира.

После завтрака мы пошли к дому Луны. Мы уже обсуждали возможность собрать маленькую сумку — кусок хлеба, немного воды, что-то полезное в дороге. Но, поднимая взгляд к холму, где находились здания старейшин, я вспомнила о мониторах, что показывал мне старейшина Алстон, и о том, чем закончилась моя попытка подкопа у забора. Они следили за всем. Если мы начнём собирать вещи, нас заметят, или, хуже того, потом найдут наш тайник. Это будет конец.

— Никаких сумок, — сказала я. — Мы сбежим так, как есть.

— Но… — начала Луна, но я перебила её.

— Так безопаснее.

Она кивнула.

День тянулся мучительно долго. С заходом солнца над комплексом разнёсся металлический, тянущийся звук, от которого по коже побежали мурашки. Это был сигнал, который никто не мог проигнорировать.

— Начинается, — сказала Луна. Её голос дрожал, но взгляд был твёрдым.

Мы пошли вслед за другими жителями к ритуальной поляне. Толпа двигалась плотным потоком, и теперь каждая группа выглядела так, словно их роли были заранее распределены: мужчины шли уверенно, женщины — тихо и обречённо, дети — с лёгкой растерянностью, не понимая, что именно начинается, но чувствуя масштаб происходящего.

Мы с Луной оказались среди последних — наши шаги гулко отдавались в ушах, будто мы шли не к обряду, а в ловушку, заранее зная её исход. Толпа выстраивалась в полукруг, семьи держались вместе, мужчины теснее прижимали женщин к себе.

Я ощущала, как Луна дрожит рядом, хотя она пыталась скрывать это за своим обычным холодным лицом. Я знала, что хоть я и рассказала, что будет происходить, но в реальности это все очень трудно представить

Старейшины вышли на сцену, их чёрные одеяния развевались в вечернем ветре. Микрофон снова заскрежетал, и Джон поднял руки.

— Сегодня Истинная Любовь принесёт плоды. Сегодня наши дети вкусят дар матерей и продолжат путь Единого Истинного Бога!

Толпа повторила за ним, громко, словно под куполом из железа.

— Истинная Любовь!

Я сжала кулаки. Это звучало точно так же, как в тот вечер, когда я потеряла маму. Каждое слово было как приговор, и я знала, что сейчас всё повторится.

Мужчины начали подталкивать женщин на колени. Те послушно склонялись, но в их лицах мелькали искры эмоций: у одних — отчаянная покорность, у других — пустота. Вскоре площадь огласили первые крики, когда пальцы мужчин вцепились в волосы, а следом кожа начала срываться с голов матерей.

Ветер донёс до меня запах крови. Густой, липкий, как сама Истинная Любовь, о которой твердили старейшины.

А потом — удары. Тупые, раскалывающие, словно молотки били по хрупкой скорлупе. С каждым звуком крик срывался на визг, и дети дёргались рядом, не понимая, что происходит.

Я видела, как отец Луны занёс молоток над её матерью. Луна стояла рядом, с застывшим лицом, и только руки её дрожали, когда ей протянули серебряную ложку. Она послушно приняла её. И когда удар пробил череп её матери, Луна, словно в тумане, опустила ложку внутрь, черпнула и поднесла к губам.

Я не могла отвести глаз, хотя внутри всё протестовало. Её мать всё ещё была жива — я видела, как слюни и кровь стекали по её подбородку, как её тело всё ниже опускалось к земле. Она превращалась в пустую оболочку, а Луна… Луна ела.

Я обернулась — и сердце ушло в пятки. На краю поляны, чуть выше остальных, стоял тот самый мужчина, что привёл меня сюда. Джексон. Его взгляд был прикован только ко мне. Он не вмешивался, не подходил ближе, но это было хуже любых ударов.

Крики и чавканье слились в единый гул, пока наконец по площади не разнёсся низкий, потусторонний звук. Он не шёл от колонок, не принадлежал старейшинам. Он будто исходил из самой земли.

Толпа мужчин упала на колени. Старейшины, ещё не понимающие происходящего, воздевали руки к небу, их голоса перекрывались в ликовании.

— Он слышит нас! Ритуал завершён! Мы спасены!

Женщины, которых я считала уже мёртвыми, вдруг начали подниматься. Их движения были неровными, кукольными, но лица оставались спокойными, словно они действительно «переродились». Мужчины плакали от счастья. Дети стояли в оцепенении.

И только я видела то, что происходило внизу. Из земли, сквозь траву и песок, к ногам женщин тянулись тонкие, дрожащие щупальца — едва заметные, как корни. Они вонзались в их ноги, вползали под кожу. Женщины качнулись, и их тела начали подниматься, словно их дёргали за невидимые нити.

Земля задрожала. Из разлома, с треском корней и ревом камней, выползло нечто огромное. К’алут. Его глаза вспыхнули тем самым красным светом, который преследовал меня во сне. Женщины висели на щупальцах, их тела поднимались над толпой, словно подношение.

С жутким треском чудовище подняло их к небесам — не как врагов, а как добычу. Старейшины продолжали радостно кричать.

Но ненадолго. Щупальца рванулись и к ним. Чёрные сутаны взвились, когда тела старейшин были подняты, словно тряпичные куклы. Их торжественные крики оборвались на визг, а К’алут втянул их в себя, будто они были частью ритуала.

Мужчины и еще живые женщины пали ниц, не смея поднять головы. Они тянули руки к земле, как к спасению, но щупальцам было всё равно. Первые хлестнули по рядам, как хлысты, и один из мужчин, ещё не успевший склониться, был подхвачен за грудь и поднят в воздух. Его крик оборвался, когда щупальце сжалось, и его тело лопнуло, словно перезревший плод, забрызгав внутренностями тех, кто лежал рядом.

Женщины, только что «перерождённые», теперь сами становились едой. Их тела дёргались, когда их рывками втягивали в зияющие пасти на боку чудовища. К’алут, вытянувшись над площадью, двигался с такой скоростью, что щупальца мелькали, как молнии, хватая всех подряд. Кто-то пытался бежать, но тонкие, быстрые отростки настигали беглецов, сматывали их, и через мгновение от человека оставались лишь обрывки одежды и влажное месиво из костей.

Дети кричали и метались, не понимая, что происходит. Одного мальчика схватило за ногу и дёрнуло вверх так резко, что суставы хрустнули, и он разлетелся пополам. Другого щупальце пронзило насквозь, вырвав из груди сердце и подняв его над толпой, будто игрушку.

Я знала одно: это конец. Всё было обманом. Всё — ради него, ради чудовища, которое больше не нуждалось в нас, оно водило за нос этих глупых мудаков в черных одеждах ради своей выгоды, а те и рады были верить во всю эту хрень.

Не всех женщин подняли щупальца — часть их тел уже обратилась в пустые оболочки, а часть просто валялась в грязи, изломанная и залитая кровью. Среди них была мать Луны. Она лежала, обессиленная, грудь её тяжело вздымалась. Луна застыла перед ней, всё ещё сжимая в руках кровавую ложку.

Мать повернула голову к нам. Её глаза, полные боли и уже угасающего сознания, задержались на дочери, а потом — на мне. Губы едва шевельнулись, но я поняла каждое слово.

— Спаси её... Бегите...

Луна всхлипнула, сделала шаг к матери и застыла. Щупальца уже скользили рядом, подхватывая других женщин и мужчин, но она словно не видела этого, застыв в мучительном выборе.

— Луна! — рванула я, дёрнув подругу за руку. Она не шелохнулась, глаза её блестели в полумраке, как у животного, попавшего в капкан. — Пошли, прошу тебя!

Она покачала головой, губы дрожали:

— Я не могу... не могу оставить её...

Я вцепилась сильнее, почти выкручивая ей запястье, и крикнула.

— Это ее желание! Она хочет, чтобы ты жила!

Щупальце со свистом врезалось в землю в двух шагах от нас, поднимая фонтан из камней и грязи. Я дёрнула Луну так резко, что она потеряла равновесие и едва не упала, но, наконец, её ноги подчинились. Она позволила тащить себя прочь, всхлипывая и оглядываясь через плечо, пока фигура матери не исчезла в багровом месиве.

Одни мужчины продолжали бить лбом о землю, кланяясь чудовищу, будто молитва могла их спасти. Другие, осознав бесполезность веры, рванулись прочь, но тут же были схвачены щупальцами или же повалены соседями, которые, обезумев, пытались удержать их, крича, что именно из-за беглецов всё пошло не по плану.

Воздух был насыщен металлическим запахом крови, густым, сладким и тошнотворным, и каждый вдох давался с усилием, словно лёгкие наполнялись ржавчиной.

Мы рванули к воротам. Я видела нору, едва заметное тёмное пятно у основания забора. Каждый шаг давался с трудом — земля была скользкой от крови, а крики вокруг заглушали всё, даже собственные мысли.

И вдруг — Джексон. Он вынырнул сбоку, перекрывая нам путь. Его глаза сверкнули в темноте, и я почувствовала, как Луна напряглась рядом, готовая отпустить мою руку. Но в его лице не было привычной холодной решимости. Там был страх — настоящий, животный. Он глядел не на нас, а за наши спины, туда, где К’алут возвышался над площадью. Может, он понял, что их «бог» не пришёл спасать. Он также как и мы пытался сбежать.

Мы добрались до норы. Я рухнула на колени и руками раздвинула влажную землю и клочья травы.

— Быстрее! — прошипела я, толкая Луну первой. Она проползла, зацепившись волосами за ржавую проволоку, и я услышала, как она ойкнула, но не остановилась, резко дернув головой и оставив прядь волос на память этому месту.

Я полезла следом. Сзади, совсем рядом, раздался визг — щупальце ударило о землю, оставив глубокую борозду. Я проскочила, царапая локти и колени, и вывалилась по другую сторону забора.

И мы побежали.

Ветки хлестали по лицу, кололи руки, воздух жёг лёгкие. Но мы не останавливались. Мы не смели обернуться. За спиной гремели крики, треск костей, хлюпающий вой чудовища. Этот звук будто преследовал нас, накатывал волнами, от которых хотелось упасть в грязь и закрыть уши.

Ночь была бесконечной. Луна спотыкалась, падала, но я поднимала её снова. Иногда она тащила меня, когда у меня заканчивались силы. Мы бежали, пока ноги не превратились в раскалённое железо, пока дыхание не стало хриплым, словно рваная ткань.

Лишь когда первые лучи солнца прорезали тьму, мы рухнули на землю, среди высокой травы и корявых корней.

Я помню, как солнце коснулось верхушек деревьев и мир наполнился золотым светом. Этот свет показался мне слишком чистым и нереальным после той ночи.

Проснувшись позже и, открыв глаза, я увидела Луну, лежащую рядом, свернувшуюся клубком и обнявшую себя руками. Её волосы спутались, на лице засохла кровь, пыль, кусочки чьих-то тел. В этот момент пришло осознание — мы выжили.

Мы были живы.

И всё же радость имела горький привкус. Лес вокруг был слишком тих, как будто сам притаился. Высокие ели стояли недвижно, их тёмные стволы тянулись к небу, заслоняя часть неба. На траве лежали капли росы, блестевшие в лучах рассвета, а воздух был свежим, наполненным запахом хвои и влажной земли. Всё это должно было успокаивать, обещать новую жизнь — но вместо этого казалось тревожным.

Каждый порыв ветра напоминал чужое дыхание, каждый вздох леса — шаг за спиной. Тени между деревьями будто сгущались, складываясь в фигуры, наблюдающие за нами. Я чувствовала, что лес хранит нечто большее, чем просто корни и ветви.

Мы спаслись. Или мне только хотелось так думать. Потому что чем дольше я смотрела в туман между деревьями, тем отчётливее становились два красных огонька. Может, это был мираж, галлюцинация.

А может — он уже здесь.

Для начала скажу, что я слепой. Жить так непросто, но это легче, чем многие думают. Самое раздражающее, на мой взгляд, — то, что мне всегда нужно сохранять ясность ума среди людей, поэтому я почти не пью, а если пью, то совсем немного.

По-настоящему я позволяю себе выпить только на домашних вечеринках или в те редкие вечера, когда по какой-то причине решаю просто напиться у себя дома.

Именно в одну из таких ночей всё и началось. Я переехал сюда, в Вермонт, чтобы сбежать от насекомых на юге. Мне всегда нравилось сидеть на природе, но с тех пор, как я ослеп, моя кожа стала слишком чувствительной к маленьким лапкам жуков. Это сводит меня с ума, и когда у меня появились деньги на переезд, я сразу это сделал. Нашёл приятный городок — не слишком маленький и не слишком большой, с тротуарами, — и купил дом. Мой дом граничит с лесным массивом. Может, это национальный лес, честно говоря, точно не знаю. Всё равно я не могу прочитать таблички. Плохая шутка слепого.

Я заказал себе большую скамью из прочного дерева, поставил её на краю участка и вырыл кострище. Нет ничего лучше, чем слушать аудиокнигу и греться у огня прохладной ночью. Так вот, примерно спустя месяц после моего переезда ко мне начал приходить гость.

В первый раз я как раз только что попрощался с новыми друзьями, проверяя, чтобы у всех были трезвые водители. Заперев дом, я налил себе ещё один стакан и, слегка пошатываясь, добрался до скамьи и костра. Огонь всё ещё горел — мы разожгли его для вечеринки. Я несколько минут шевелил всё тростью, собирая пустые банки и стаканы. Сложил их под скамьёй, сел и включил аудиокнигу.

Огонь уже почти прогорел, я собирался идти спать, когда услышал приближающиеся шаги. «Кто это может быть так поздно?» — подумал я, но был слишком пьян, чтобы придавать этому значение.

Я из тех пьяных, которые становятся громкими, весёлыми и хотят, чтобы всем вокруг было хорошо. Так что, услышав шаги, я тут же решил: «Новый друг!» И крикнул: «Эй, приятель! Хочешь посидеть у костра?» Некоторое время я ничего не слышал, а потом тяжёлые шаги приблизились. Они становились всё ближе и громче, и я начал гадать, насколько же большой этот человек. Затем он сел на другой конец скамьи. Моя скамья чуть длиннее обычной, около двух метров, чтобы я мог лечь на неё и при этом оставить место для колонки или еды.

Я завёл разговор, но он почти не отвечал. Иногда издавал какое-то мычание, но чаще молчал, позволяя говорить мне. И я говорил.

Я рассказал ему о своей слепоте и о переезде в незнакомое место. О том, что ищу друзей, чтобы рядом были люди, которые помогут мне замечать опасность. Я говорил довольно долго, пока совсем не выговорился, а потом протянул к нему руку. Он сжал её очень большой ладонью, мы пожали руки, после чего я пожелал ему спокойной ночи и, пошатываясь, ушёл спать.

С этого всё и началось. Мой новый друг приходил не каждую ночь, но когда приходил, он просто сидел у огня и слушал. Со временем я стал замечать за ним кое-что. Первое — запах. Я решил, что он просто бездомный, и ему негде помыться. Я даже предложил ему воспользоваться моим душем, но в ответ получил лишь глухой звук, который я понял как что-то вроде «нет, спасибо», хотя уверен в этом не был.

В своей голове я решил, что это бездомный, переживший какую-то тяжёлую психическую травму, из-за которой он почти не разговаривает. Не лучший друг для слепого человека, но кто знает, возможно, я был единственным его другом.

Эта странная дружба длилась несколько месяцев. А потом настала та ночь — та самая ночь, которой боится каждый слепой человек. Ночь, когда кто-то вторгается в твой дом.

В тот вечер я снова сидел у костра и тихо слушал аудиокнигу. Мой друг, которого я начал называть Дубом — потому что он был большим и тихим, как дуб, — сидел на своём обычном месте. Я услышал звук разбитого стекла и поднялся, решив, что, возможно, поставил стакан наполовину на край стола, как это иногда случалось. Я сделал шаг к дому, чтобы пойти и убрать осколки, пока ещё помнил, где всё произошло.

Рычание за спиной остановило меня на месте. Я никогда раньше не слышал такого звука — глубокого, резонирующего. Я чувствовал, как он отдаётся у меня в голове. Затем мой друг встал и всего за несколько тяжёлых шагов добрался до дома. Я услышал, как он открыл заднюю раздвижную стеклянную дверь и вошёл внутрь.

Я хотел сделать ещё шаг, когда услышал первый крик из дома. «Господи, что это за хрень?! Убирайся, убирайся!» Потом — визг, и кто-то вылетел через стеклянную дверь, выбив её наружу на бегу. «Кто ты, чёрт возьми?!» — крикнул я.

Есть ещё кое-что, что нужно знать о слепых людях. Мы забываем о свете. Мы просто не думаем о нём, потому что он нам не нужен. Так что я кричал из темноты. Человек в ответ выдал такой громкий, пронзительный крик, что у меня заболели уши и я вздрогнул. Я заорал от испуга, отчего тот испугался ещё больше и рванул в лес.

Я простоял так несколько минут, а потом пошёл к дому, совершенно в панике и с мыслью, что нужно срочно звонить в полицию.

Под ногами хрустело стекло, и мой друг прошёл мимо меня, волоча за собой что-то по земле. Ко мне донёсся его запах, смешанный с запахом крови. «С тобой всё в порядке?» — спросил я его, и в ответ снова услышал лишь глухой звук.

Я вошёл внутрь, нашёл смартфон, подключённый к сети, и позвонил в полицию.

Позже полицейские объяснили, что, по их мнению, в мой дом проникли двое мужчин, но на них что-то напало. Они нашли на моём диване отрубленную человеческую руку. Крови было много, и я попросил полицейских сделать для меня фотографии. Моей страховой компании будет чем заняться.

Они также нашли следы убегавшего человека и борозды от волочения — от моего друга, который утащил второго прочь. По количеству крови они решили, что второй грабитель, скорее всего, мёртв.

И вот теперь я снова один дома. Уборщики только что ушли после того, как специалисты всё осматривали целую вечность. На задней двери натянута плёнка, такая же плёнка — на окне моего кабинета. Я благодарен своему другу за помощь, но в то же время… какой человек станет волочить тело в лес? Человек ли вообще мой друг? С кем я всё это время делил огонь? Я не знаю, и именно поэтому пишу сюда. Что будет, если он на меня разозлится? Я этого даже не увижу.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Но в моём детстве всё было именно так: мой лучший друг Эллис ежедневно ел их. Я до сих пор помню день, когда мы впервые встретились в первом классе.

На перемене я сидел во дворе школы в тот единственный день, когда мама забыла положить мне перекус. Эллис увидел, что у меня ничего нет, и, даже не дожидаясь, пока я о чём-нибудь попрошу, протянул мне пакет солёных кренделей. Я неловко улыбнулся, засунул его на дно школьного рюкзака и извинился, сказав, что не люблю крендели. Мы оба засмеялись, и с этого началась наша дружба.

У нас с Эллисом было много общего: мы оба были занудными книжными червями, любили научно-фантастические фильмы и фэнтезийные романы. Мы часами обсуждали друг с другом любимых вымышленных персонажей.

«Знаешь, на пакетике написано, что их нельзя есть», — осторожно сказал я как-то в обед, пока он жевал влагопоглощающие кристаллы. Я показал на надпись «ВНИМАНИЕ: НЕ ЕСТЬ» на одном из синтетических саше, которые вкладывали почти во все упаковки с перекусами.

«Всё нормально, — сказал он и высыпал содержимое саше в рот. — Это вообще безвредно. Там так написано только потому, что можно подавиться. А я умею жевать».

К сожалению для Эллиса, его необычная привычка не осталась незамеченной в нашем классе. Очень скоро другие ученики заметили, что он ест пакетики с силикогелем, и начали придумывать насмешки и издёвки.

«Фу, он жрёт этот мерзкий белый порошок», — хохотал один из задир, возвышаясь над бедным Эллисом. — «Вот урод!»

«Ага, марсианин, у вас на родной планете тоже едят гелевые пакеты?» — смеялась какая-то девчонка, маша рукой у него перед очками.

«Я сегодня в химлабе сделал немного научной химии, тебе тоже надо выпить, ботан!» — гоготал ещё один, пялясь на брошенное консервирующее саше.

Так продолжалось многие годы нашей дружбы: по нескольку раз в неделю. Стоило им заметить, как из ланчбокса появляется маленький голубой пакетик, они подходили и начинали издеваться. Эллис и выглядел гораздо «ботанистее», чем я: толстые очки, худощавая фигура — всё это делало его удобной мишенью.

Но несмотря на весь этот дурной приём, Эллис не отказывался от своей привычки. Он продолжал есть пакетики с силикогелем — только жевал их нервнее, запихивал в рот быстрее, пока задиры не увидели, или съедал их тайком в туалете.

Каждый раз, когда они подходили унижать моего лучшего друга, я отводил взгляд, замолкал и старался не привлекать к себе внимания. По моему поведению было ясно, что мне стыдно за его странную «диету». Я не хотел выглядеть таким же странным и не хотел стать мишенью «за компанию», поэтому никогда не вступался за Эллиса и не вмешивался, даже когда травля переходила от слов к толчкам.

Я его не бросал открыто и не переходил на сторону задир, но никогда и не защищал. Тогда мне казалось: это его привычка и его битва.

С годами я об этом пожалел. Меня мучило понимание, что я дал хорошему другу страдать из-за своей трусости. Бывали ночи, когда я ворочался без сна, прокручивая в голове остроумные ответы, которыми мог бы отбить Эллиса от задир. Детство прошло — поздно.

Мы с Эллисом вместе перешли из начальной школы в среднюю, но в старшую пошли уже в разные. Мы тепло попрощались и пообещали продолжать общаться вне школы, но это не вышло: меня закрутила школьная жизнь.

Прошли годы, я уже перевалил за двадцать, когда Эллис снова всплыл у меня в памяти.

Однажды вечером, пока я сидел в квартире и смотрел телевизор, в новостях показали сюжет, который мгновенно вернул меня мыслями к старому другу. И, конечно.

Речь шла о пакетиках с силикогелем.

Их снимали с производства. Точнее, ту самую марку, которая попадалась нам во всех школьных перекусах и сладостях, — поэтому это была единственная марка, которую ел Эллис. В репортаже говорилось, что бренд Cryztel снимают с производства из-за крайне токсичных веществ в составе. Слова ведущего вогнали меня в холод:

«Это простая часть пищевой упаковки, созданная, чтобы держать наши продукты сухими. Но действительно ли они безопасны? Не те, что делает этот местный производитель.

По утверждениям, пакетики с силикогелем Cryztel создавались из научных отходов, природу которых исследователи в то время до конца не понимали.

К счастью, продукты, хранившиеся с этими пакетиками, были защищены от вещества пластиком. В следовых количествах оно тоже не опасно.

Однако мы призываем всех, кто случайно проглотил этот силикогель и испытывает проблемы со здоровьем, связаться с 9 News».

Я выключил телевизор, и кровь в жилах похолодела. Для здоровья Эллиса это, похоже, означало беду: бедный парень годами ел по нескольку таких саше каждый день. Если они переживают из-за тех, кто случайно проглотил один пакетик, то что это сделало с ним?

Эти саше, как утверждали, делали из отработанных отходов — побочного продукта исследований кристаллизации. Говорили, что эти кристаллы впитывают влагу куда сильнее обычного силикогеля, поэтому компания и решила сэкономить, но за всё приходится платить.

Меня охватило тягостное чувство: а жив ли вообще мой старый друг? Он мог умереть от отравления за те пятнадцать лет, что я его не видел, и я бы так и не узнал. Я достал телефон и быстро поискал его в Facebook.

Страница нашлась. Друзей там было мало, но по активности было видно, что он что-то публиковал хотя бы до начала этого года. Самое тревожное — на странице не было ни одной его фотографии: только картинки вымышленных персонажей. Текущая аватарка? Снимок ледяного монстра Вампы из «Звёздных войн». И обновил он её всего пару недель назад.

По крайней мере, любовь к «гик-фильмам» у него не пропала.

В ту ночь я успокаивал себя мыслью, что со старым другом, скорее всего, всё в порядке, и что мёртвые люди страницы в Facebook не обновляют. Писать ему я так и не решился, но мне хватало уверенности, что он жив.

Тем не менее те же кошмары вины за то, что я не вступился, вернулись. Я снова видел тех задир и снова молчал, пока они рвали его за привычку, которая, возможно, стоила ему здоровья. Однако моё мучение скоро вылезло из снов в явь.

В понедельник, уходя с работы, я сел в машину. Уже собирался захлопнуть дверь, как краем глаза заметил у колонны на парковке что-то. Что-то блестящее и зубчатое, похожее на кристаллы. Как будто всё тело из кристаллов. Я резко повернул голову, чтобы рассмотреть получше, но это уже юркнуло за колонну.

Наверное, тогда и стоило пойти проверить. Но я списал странное мерцание на отражение прохожего в хромированном бампере и выехал с парковки.

На работе кристаллическое создание больше не попадалось. Но легче от этого не стало: я начал видеть его по пути домой. Сначала на улице у офиса, потом на перекрёстке ниже по дороге, потом на автобусной остановке за перекрёстком, потом в переулке ещё дальше по маршруту. Я никогда не видел его дольше нескольких секунд в вечерней темноте — но теперь не было сомнений.

Где-то рядом пряталось двуногое существо, целиком покрытое острыми кристаллами. И хуже всего — день за днём оно следовало за мной до дома.

Такой блеск синтетического кристаллического вещества я раньше видел только в одном месте. Но видел каждый день в течение многих лет. В пакетиках с силикогелем, которые Эллис доставал каждый обед. Я сопоставил факты: новость о том, что его «кристаллическая закуска» токсична, и странное кристаллическое чудовище, что идёт по моим следам.

Снова дома я залез в интернет и начал искать одноклассников. Но на этот раз — не Эллиса, а имена тех, кто его травил. В их компании было человек пять, и я вдруг понял, что много лет ничего о них не слышал.

Вбивая их по одному, я с ужасом находил некрологи. Рой, главарь, был зарезан во сне при нераскрытом нападении на дом. Шона, одна из той шайки, погибла схожим образом: её тело разорвал на части ночной визитёр, пока семья спала. Один за другим я узнавал о зверских, жестоких убийствах, где бывшим задирам кожу протыкали и рвали.

На телах и в ранах находили кристаллическое вещество. Власти подозревали некий наркотик, которым обдолбался нападавший. Я же знал, что это кристаллы, осыпавшиеся с зубчатых конечностей самого убийцы.

Я понял ещё кое-что: существо, которое это сделало, мой старый приятель, шло к своей последней цели. Он хотел отомстить и мне — за то, что я не вступился.

Я мог бы утонуть в беспомощности. Но заставил себя мыслить трезво. Эллис убивал жертв только во сне, вспомнил я. Ему нужно было застать их врасплох — иначе он физически слишком хрупок. Если он подойдёт ко мне, пока я бодрствую, у меня будет шанс ранить его или, если придётся, убить.

Мне было больно думать о старом друге так. Но я не собирался позволить ему изорвать меня во сне, превратить мои виноватые кошмары в настоящий.

В ту ночь я укрепил дверь квартиры несколькими замками и поставил сигнализацию. Я также предупредил портье о возможном появлении уродливого злоумышленника, который может попытаться прорваться наверх, — опустив, разумеется, подробность про кристаллического монстра.

Наконец, я положил у тумбочки бейсбольную биту. Одного удара должно было хватить, чтобы обратить моего мстительного, осквернённого друга в груду стекла.

Не знаю, как мне удалось задремать, зная, что снаружи идёт убийца. Но я всё же уснул — и снова увидел привычные сны о вине. На этот раз я был одним из задир, присоединился к их оскорблениям. Для Эллиса, наверное, разницы не было.

Внезапно меня разбудил звук хлопнувшей дверцы шкафа. Это был мой платяной. Я поднял взгляд, моргая в свете лампы, — и впервые разглядел его вблизи. Эллис.

Зрелище было ужасным: плоть, искорёженная в гроздья белых кристаллов, торчащих из тела во все стороны, будто он замёрз в сталагмитах. Только эти никогда не растаяли бы. Под полупрозрачной белизной я не увидел ничего от его давно заключённого внутрь тела.

Когда он подошёл к кровати, я попытался выполнить свой план. Но от дрожи у меня из руки выскользнула бита, упала и укатилась под кровать.

Заворожённый и безоружный, я ждал, когда Эллис сделает то, чего я, возможно, заслужил.

«Прости, дружище», — твёрдо сказал я. — «Прости за то, что с тобой случилось, и за то, что не защитил тебя, когда это было нужно».

Кристаллическое существо почти не отреагировало на мои слова, а вместо этого потянулось под кровать. Он собирался избить меня моей же битой?

К моему удивлению, кристаллическая масса выпрямилась не с битой, а с моим старым школьным рюкзаком из начальной школы. Я держал его все эти годы из сентиментальности.

До меня начало доходить, когда его зубчатая рука порылась в рюкзаке и вытащила очень старый пакетик кренделей. Острые пальцы легко разорвали упаковку, рассыпав крендели по полу, и он достал то, ради чего пришёл: последний в мире пакетик Cryztel с силикогелем.

Я с изумлением смотрел, как он всыпал содержимое саше себе в рот — так же, как Эллис делал на каждой перемене, — и захрустел ими своими кристальными зубами.

Всё это время ему нужен был именно этот снятый с производства пакетик, а не моя смерть, как в случае с его мучителями. Он никогда не считал меня одним из них.

Получив то, ради чего жил, нечеловеческое существо, в которое превратился мой друг, попятилось. А потом резко метнулось в открытое окно спальни, через которое и пролезло. Снизу через секунду донёсся звон бьющегося стекла. Внизу осталась только россыпь кристаллов и куски плоти.

В ту ночь я снова уснул — и впервые за долгое время спал спокойно. В безопасности, прощённый.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit