Сомкните плотнее веки И не открывайте век, Прислушайтесь и ответьте: Который сегодня век? В сошедшей с ума Вселенной, Как в кухне среди корыт, Нам душно от дикселендов, Парламентов и коррид.
Мы все не желаем верить, Что в мире истреблена Угодная сердцу ересь По имени «тишина». Нас тянет в глухие скверы — Подальше от площадей, Очищенных от скверны, Машин и очередей.
Быть может, вот этот гравий, Скамеечка и жасмин – Последняя из гарантий Хоть как-то улучшить мир. Неужто же наши боги Не властны и вольны Потребовать от эпохи Мгновения тишины,
Коротенького, как выстрел, Пронзительного, как крик… И сколько б забытых истин Открылось бы в этот миг, И сколько бы дам прекрасных Не переродилось в дур, И сколько бы пуль напрасных Не вылетело из дул,
И сколько б «наполеонов» Замешкалось крикнуть «Пли!», И сколько бы опаленных Не рухнуло в ковыли, И сколько бы наглых пешек Не выбилось из хвоста, И сколько бы наших певчих Сумело дожить до ста!
Консилиумы напрасны… Дискуссии не нужны… Всего и делов-то, братцы, — Мгновение тишины…
Я вообще нормально отношусь ко всем национальностям, везде есть и нормальные и уроды. Но вот есть такая нация, у которой нет своей страны и они раскиданы по всему миру таборами. Я одного только цыгана в жизни встречал нормального - в армии служили вместе, он и пел хорошо и на гитаре играл и помогал если что кому.
Ну допустим, никто не против, живите, только ведите себя по-человечески - нет, они мало того что, офигевшие все, еще и воруют, разводят на деньги и т. д.
Сегодня поймал заказ в аэропорту, не ожидал увидеть цыганей в Домодедово, обычно я сразу уезжаю если вижу что они целенаправленно идут ко мне, иначе - это 99% геморрой, но об этом позже.
С этой нацией я познакомился еще в школе, когда приезжал в деревню на лето в Волгоградской области, их там жил табор. По рассказам местных жителей, те постоянно воровали кур, гусей, залезали в дома, пока хозяев не было - в деревне обычно не запирали дома. На местной дискотеке вечером я порамсислся с одним цыганенком, который нагло приставал к девочкам и произошла драка, тогда нас разняли. Тогда я списал это на детские шалости и особо не обратил внимания на то, что это цыган, люди разные бывают.
В городе мы с родителями каждые выходные ездили на вещевой рынок за шмотками. Стал обращать уже внимание на то, как цыганки с чумазыми детьми преграждают путь прохожим со словами дай погадаю, дай на хлеб детям и тому подобное. На базаре же слышал истории, как они лазают по карманам, режут сумки. Я боялся ходить на рынок из-за них еще и по рассказам родителей, что они и детей воруют))). Но меня забавляла их мода - даже зимой они ходят всегда в шлепках. Причем всегда видел только женщин и детей, а где мужики???
В армии, как я уже писал у нас был цыган. Это наверное единственный нормальный был, кого я встречал из них. И на то время я подумал, что все-таки на кого попадешь.
После армии я работал на производстве мебели, цыгане приезжали на машине зимой, и собирали остатки пиломатериала, чтобы топить печку. Недалеко был цыганский поселок. Вообщем картина такая: Приезжают на семерке 2 парня, 2 женщины и 3 детей. Мужики стоят что-то обсуждают, женщины и дети таскают деревяшки в багажник, иногда парни подходят и орут на них что не туда или не так положили. Именно тогда я узнал, что мужики у них вообще не работают, только женщины. Я мягко говоря был удивлен.
Но окончательно я хорошо познал все прелести общения с ними после того, как начал таксовать. В такси я изначально пришел на зарплату 60/40, дали мне сначала солано, а потом датсун с 320т. км пробега. Не помню в первый или второй день работы я не помню, прилетел заказ А-остановка-Б. Выходит цыган и цыганка, и мальчик лет 12, оплата наличными ( у них всегда наличка, поэтому позже я нашел парк где поставили безнал постоянно - так вообще хлопот с пассажирами намного меньше), ну цыгане и цыгане, люди же, приехали на остановочную точку, ушли в дом просили подождать. Выходят - и тащат стиральную машинку, причем прут ее женщина и мальчик, а здоровый мужик просто идет и командует. Подходят говорит давай запихаем. Я не не не мы так не договаривались это не грузовик. Попросил оплатить поездку до сюда, сказал что ты заказ который надо было не сделал, начал лезть открывать двери, я их заблокировал и уехал. Потерял время и сжег бенз. Далее тоже было пару случаев с неоплатой либо не доплатой. В основном ссылались что детям есть нечего, а у самих пятитысячные купюры в лопатах.
Был случай - мужик, баба и двое детей. Привез их на цыганский поселок, 122 рубля, мужик открывает кошелек смотрю там пачка пятаков и находит сотку - отдает. Я говорю - еще 22, он: да хорош ты че угораешь мы 3 минуты ехали и вышел. В машине остались женщина с ребенком и начали клянчить эту сотку на хлеб, вокруг облепили машину еще дети, я никак не мог уехать пришлось полтос отдать((.
Еще был случай ехал я с Владикавказа обратно домой в Волгоград, увидел заказ в индрайвере с Пятигорска до Волгограда, ну взял че делать, домой не пустым. Пока ехал час до Пятигорска он мне названивал каждые 5 минут скоро ли я и где я. Я уже подумал может отказаться чето неладное, приезжаю а там друзья эти. Набили мою тачку своим барахлом под завязку, а сами загрузились семье в свою машину. Со мной еще поехал паренек 15 лет. Они меня заправили на 2 000 и поехали, он перечпросил 8000? Нет 10, как договорились. Ладно. Дал еще 3000 говорит остальное потом. Пока ехали этот пацан, что со мной ехал меня достал у меня голова разболелась от него, то ему блютуз то музыку другую то телефон позвонить поиграть, плюс этот еще постоянно названивал аккуратно Едь ребенка везешь ты не устал и так всю дорогу, я очень пожалел, лучше бы один поехал, приехал на место дал мне еще 2000 и сказал нормально? Я ниче не сказал я был ужасно измучен. Сел и поехал домой.
Сегодня же с аэропорта вез полтора часа мужчины и женщину представителей этой нации: всю дорогу они лопотали на своем языке да так громко, что опять голова раскалывалась по швам. Плюс мне каждые 5 минут спрашивал долго еще? Из 2500 я получил 2000, потому что он дал пятак а у меня было сдачи только тыщи, конечно же он не согласен стал на сдачу 2000, а в этой глухой деревне куда мы приехали даже разменять не было где. Не стал я себе дальше нервы трепать и поехал дальше работать. Жаль на смз нельзя безнал поставить.
Почему они такие я не понимаю? Среди всех наций есть разные, но эти все поголовно одинаковые….
Поля Верлена принято относить к поколению «проклятых поэтов», и действительно в глазах многих современников он был изгоем.
Но его лирика прославила французскую поэзию и предвосхитила метрическую революцию, способствовавшую приходу верлибра. Читайте об этом в материале Екатерины Белавиной, автора первого русского перевода поэмы Верлена «Влюбленная в дьявола».
30 марта 2024 года исполнилось 180 лет со дня рождения французского поэта Поля Верлена (1844–1896), которого многие люди, совершенно далекие от литературы, вероятно, помнят по фильму «Полное затмение» с Леонардо Ди Каприо и Дэвидом Тьюлисом (1995).
Популярность Верлена в России уступает славе Бодлера, но список его переводчиков свидетельствует о неутихающем — во многих поколениях поэтов — интересе: от Иннокентия Анненского и Федора Сологуба до Михаила Яснова и Марины Бородицкой. Множественность переводов создает иллюзию полной доступности и изученности наследия Верлена, но до сих пор некоторые моменты требуют уточнения, а произведения — перевода.
В 90-е годы XX века можно было подтрунивать над советской литературной критикой, которая называла Верлена и Рембо чуть ли не главными поэтами Парижской коммуны. Однако стоит признать, что в Верлене, признанном поэте-лирике, заряд бунтарства и неприятия существующего миропорядка, способность бросить вызов буржуазному обществу проявлялась с первых шагов в литературной жизни.
От сатиры к личному бунту
Портрет Поля Верлена. Фредерик Базиль, 1867
Литературный путь Верлена начался с публикации сатирического портрета буржуа — сонета «Господин Прюдом» в журнале «Обозрение морального, литературного, научного и художественного прогресса» (август 1863), которым руководил Луи-Ксавье де Рикар, один из основателей «Современного Парнаса»:
Он мэр, глава семьи, он важен, сановит, Под съемный воротник забились оба уха, Бездумен сонный взгляд, и необъятно брюхо, И вся весна в цвету на башмаках блестит.
Но нет, не для него весенний этот вид: Рокочущий ручей и травка мягче пуха, И гомон воробьев едва ль коснется слуха. Он занят: дочь скорей пристроить норовит.
За... как его? юнца, который из богатых. А что касается патлатых, бородатых, Всех рифмачей, кому не брат и сатана,
Всей этой шушеры, ленивой и беспечной, Он ненавидит их, как насморк свой извечный. И вся в цвету блестит на башмаках весна.
(Перевод Марины Миримской)
На всякий случай начинающий поэт подписался ни к чему не обязывающим псевдонимом Pablo. Жозеф Прюдом — имя персонажа драматурга Анри Морье, ставшее нарицательным, а игра слов в первой строке (mère — мать и maire — мэр, произносятся одинаково) вряд ли нацелена на какого-либо мэра персонально (хотя дедушка Поля Верлена по материнской линии был мэром города Фампу). В этом сонете уже просматривается напряжение между матримониальными установками и уделом поэта.
В 1870 году Верлен женился на Матильде Моте де Флёрвиль, сводной сестре композитора Шарля де Сиври, который их и познакомил. Матильде посвящен сборник «Добрая песня» («La Bonne chanson», 1970, в продажу поступил в 1872 г. по окончании Франко-прусской войны и падения Парижской коммуны). Нужно воспринимать этот сборник любовной лирики в контексте эпохи потрясений как удивительное упражнение на зажмуривание. Поэт ограждает свой мир от злободневности. Гюго сравнивал эту книгу с «цветком на снаряде». На самом деле Верлен, с 1867 года сотрудничавший с сатирическим журналом «Майский жук» («Hannetton») коммунара Эжена Вермерша, остро переживал события 1870—1871 годов (уличные бои, осада и бомбардировка Парижа). После падения Коммуны, опасаясь доносов, супруги уезжают к родственникам в Фампу (Па-де-Кале, Франция). Алкогольная зависимость подрывала здоровье поэта, семейная жизнь не складывалась. Приехавший в Париж в сентябре 1871 года Артюр Рембо, молодой поэт из Шарлевиля, выразивший восхищение стихами Верлена, вызывает в нем больше интереса, чем семейная жизнь.
С 1869 по 1872 год Верлен принимал участие во встречах сообществ «Дрянные мальчишки» (Vilains Bonshommes) и «Чертыхатели» (Zutistes). Талант к рисованию, «необычайная выразительность в малейших набросках» поэта были отмечены современниками. Художник Феликс Регамэ, входивший в круг «Дрянных мальчишек», писал о его рисунках: «Никакой науки; никакого украшательства; каждый штрих значим, как у японских мастеров».
Когда 28-летний поэт отправился с Рембо в Бельгию, Гюго, узнав об этом, сочувственно покачал головой: «Ужасная история Поля Верлена. Бедная молодая женщина! Бедный ребенок! И его самого стоит пожалеть».
Действительно, отношения двух поэтов были драматическими, бесконечные ссоры завершились в июле 1873 г., когда Верлен в отчаянье револьверным выстрелом ранил Рембо в запястье. Самая известная книга «Песни без слов» (Romances sans paroles), ставшая знаковой для эпохи модерна, была написана за год странствий 1872 и 1873 гг.
Главное — выйти из тюрьмы
Верлен был осужден Брюссельским судом на два года за покушение и получил в тюрьме города Монс первые экземпляры книги «Песни без слов», вышедшей стараньями Лепеллетье в Сансе, в типографии Мориса Лермита. Парижские издатели на тот момент отказывались печатать Верлена.
В одиночном заключении Верлен занимался сортировкой кофейных зерен, продолжал изучение испанского и английского языков. Из английских авторов он предпочитал Шекспира и читал его в оригинале. Пережив духовный кризис, он обратился в стихах к католической вере.
После освобождения Верлен преподавал в Англии (латынь, французский, рисование; грамматическая школа в Стикни, Линкольншир, Колледж святого Алоизия в Борнмуте). По возвращении во Францию поступил преподавателем в Коллеж иезуитов Notre-Dame города Ретель. Встреча с учеником Люсьеном Летинуа (1860–1883), в котором поэту хотелось видеть приемного сына и самого близкого человека, отразилась в сборнике «Любовь» (Amour, 1888). Его смерть от тифа стала тяжелой потерей для Верлена.
В 1880 году вышла написанная в заключении «католическая» книга «Смиренномудрие» (Sagesse). Из стихотворений, написанных в тюрьмах, составлены также книги «Когда-то и недавно» (Jadis et Naguère, 1884) и «Параллельно» (Parallèlement, 1889).
Три стихотворения из сборника «Когда-то и недавно» — «Хромой сонет» (Sonnet boiteux), «Томление» (Langueur) и «Поэтическое искусство» (L’Art poétique) — вызвали наибольший резонанс и стали определяющими для поэтики декаданса (Décadisme).
Поэт, вошедший в историю литературы как одна из ключевых фигур французского символизма, сам скептически называл символистов «цимбалистами», уподобляя музыкантам-тарелочникам, производящим много шума (cymbales — ударный инструмент с дисгармоничным звуком. Слова Symbolistes и cymbalistes во французском языке близки по звучанию, различаются одним звуком о/a).
В лирическом наследии Верлена можно наблюдать переход от эстетики Парнаса к импрессионизму и символизму, к темам, которые будут характерны для декадентов и других сообществ fin de siècle.
Не удалось поменять социальный порядок — подорви просодию
Поиски музыкальности стиха, расшатывание основ силлабики, разнообразие ритмики, способствовали преобразованию просодии и, косвенно, появлению верлибра, что сделало Верлена кумиром для следующего поколения, поэтов-«восьмидесятников». Его лирическое наследие включает более двадцати прижизненных изданий книг, поэтические и прозаические публикации в периодике, а также три тома, изданные посмертно (1913–1929). Наибольший резонанс получили первые шесть сборников: «Сатурнические стихотворения» (1866), «Галантные празднества» (1869), «Добрая песня» (1870), «Романсы без слов» (1874), «Мудрость» (1881), «Когда-то и недавно» (1884), а также серия литературных портретов «Проклятые поэты» (1884, 1888). В 1894 г. Верлен избран «Принцем поэтов». Его стихотворения легли в основу многих музыкальных произведений (Рейнальдо Хан, Шарль Борд, Габриэль Форе, Клод Дебюсси, Камилл Сен-Санс, Жорж Брассенс, Лео Ферре и др.).
«Хромой сонет» написан редким непарносложником (13 слогов). Лишний слог с позиций традиционной французской силлабики ощущался как неправильность, неловкость, что соответствует ощущению дисгармонии, которое стремится передать поэт:
Ah ! vraiment c’est triste, ah ! vraiment ça finit trop mal, Il n’est pas permis d’être à ce point infortuné. Ah ! vraiment c’est trop la mort du naïf animal Qui voit tout son sang couler sous son regard fané.
О, нет! Воистину все это слишком больно! Несчастным можно ль быть, как я, как я теперь? Здесь умираю я, как бедный, жалкий зверь, А зрители кругом беспечны и довольны!
(Перевод Валерия Брюсова)
«Поэтическое искусство» (9 слогов с подвижной цезурой) формулирует в афористической форме полную противоположность принципов классицистической поэзии (Буало): ведущую роль музыкальности (De la musique avant toute chose, «музыки прежде всего»), предпочтение непарносложных размеров вопреки традиции («pour cela préfère l’impair // Plus vague et plus soluble dans l’air», букв. «Для этого предпочитай непарносложник более расплывчатый и растворимый в воздухе»), причем слово air многозначно (воздух, напев, ария), и невозможно исключить ни одно из значений.
Противопоставив настоящую поэзию литературе (Le reste est littérature; «Все прочее — литература»), Верлен бросил вызов литературному сообществу.
Стихотворение «Поэтическое искусство» привлекло внимание поэта и эссеиста Шарля Мориса (1860–1919), опубликовавшего разгромный критический отзыв (под псевдонимом Karl Mohr в журнале «Новый левый берег», 1–8.12.1882) и тем самым — вывел имя поэта из забвения. Верлен ответил с кротостью: «Позвольте мне мечтать, если мне так нравится, плакать, когда захочется, петь, если мне это вдруг взбредет в голову». В дальнейшем Шарль Морис стал одним из почитателей таланта Верлена и исследователем его творчества.
Homo duplex, Поль Верлен
Портрет Поля Верлена. Алексис Меродак-Жанно, 1903
В России поэзия Верлена вызвала живой интерес в 1890-х годах, особенно у Сологуба, Анненского и Брюсова, и способствовала становлению русского символизма. Сологуб начал переводить Верлена в 1889 году. Брюсов вспоминал в 1909 году: «Знакомство в начале 90-х годов с поэзией Верлэна и Маллармэ, а вскоре — и Бодлера, открыло мне новый мир. Под впечатлением их творчества созданы те мои стихи, которые первыми появились в печати 1894—1895 гг.».
Одним из наиболее часто переводимых стихотворений является «Осенняя песня» (Chanson d’automne) из сборника «Сатурнические стихотворения», оно состоит из двух предположений, разделенных на 3 строфы по 6 строк в каждой:
Les sanglots longs des violons de l’automne blessent mon coeur d’une langueur monotone.
Tout suffocant et blême, quand sonne l’heure, je me souviens des jours anciens, et je pleure;
Et je m’en vais au vent mauvais qui m’emporte de çà, de là, pareil à la feuille morte.
Новаторством была не только редкая гетерометрия (строфы по 6 строк, сочетающие четырехсложники и трехсложники 4-4-3-4-4-3, схема рифмовки AAbCCb), множественные внутренние созвучия и анжамбеманы, но и вынесение в рифменную позицию артикля la, акцентирующее конфликт метрической и синтаксической сегментации. Лирический герой ощущает сходство (pareil — м. р.) с мертвым листком (la // feuille morte — ж. р.), при этом на уровне сегментации подчеркивается колебание между женским и мужским началом (ощущение гендерной неопределенности было свойственно Верлену, он говорил о себе как о женщине в мужском роде: «Je suis un féminin». В отечественной традиции часто опускают второе имя поэта — Поль Мари Верлен: мать в благодарность за рождение долгожданного ребенка посвятила его Деве Марии).
В переводе Георгия Шенгели передан этот прием (рифма на служебной части речи: предлог «на») и колебание между образами мужского (лист) и женского (душа) начал в сравнении:
И с бурей злой Томной душой Слит я, падший: Она больна, Похожа на Лист увядший.
При увеличении частотности внутренних рифм в стихе рифма теряет функцию структурирующего элемента. Происходит подтачивание канона изнутри, нарушение ритмических ожиданий читателя. Включаясь в «спор о верлибре», Верлен опубликовал эссе «Слово о рифме» (Un mot sur la rime), где настаивал на необходимости рифмы или ассонанса для французского стиха: «Рифмуйте слабо, используйте ассонанс, если хотите, но рифма или ассонанс — без этого не существует французского стиха».
Верлен окончательно разбил «старые метрические вафельницы» по выражению Гюисманса, освободил фразировку, что дало свободу следующему поколению символистов (Лафорг, Ренье, Клодель, Вьеле-Гриффен, Верхарн, Метерлинк) выработать верлибр, где ритмика создается за счет свободной сегментации.
«Проклятость» — отложенная рецепция
Значительное влияние на литературный процесс произвел сборник эссе Верлена «Проклятые поэты» (Poètes maudits, 1884), посвященных Рембо, Корбьеру, Малларме; во втором издании был дополнен статьями о Марселине Деборд-Вальмор, Вилье де Лиль-Адане и «бедном Лелиане» (анаграмма Pauvre Lelian — Paul Verlaine). Заглавие книги, восходящее к названию стихотворения Бодлера «Могила проклятого поэта», закрепилось в литературном мире, статьи Верлена предвосхитили область исследований литературной рецепции. Интерес представляет также серия литературных портретов о современниках (Les Hommes d’aujourd’hui, 1885–1893).
1886 год — переломный во французской поэзии XIX века: третий том «Современного Парнаса» выходит без Верлена (его стихотворения отклонены Франсуа Коппе и Анатолем Франсом: «Нет. Автор недостойный, а стихи самые плохие, которые мы когда-либо видели»). Отдаление от парнасцев знаменует начало принципиально иной эстетики. Жан Мореас в манифесте символизма называет Верлена, Бодлера и Малларме предшественниками новой поэтической школы. Жорж Леметр публикует статью «Поль Верлен, символисты и декаденты», раскрывающую его редкий талант. Леон Ванье публикует сборники стихотворений «Любовь» (Amour, 1888), «Посвящения», (Dédicaces, 1890) и книгу Шарля Мориса «Поль Верлен» (1889).
Ванье издавал «символистов» и «модернистов», обеспечивал средствами к существованию Верлена за счет публикаций сборников стихотворений «Элегии» (1893), «Оды в ее честь» (1893), «В Лимбе» (1894), автобиографической прозы «Мои тюрьмы» (1893). Круг издателей понемногу расширялся («Эпиграммы» в изд. журнала «Plume» (1894); «Исповедь» (1895) изд. «Fin de siècle»).
Несмотря на недомогания и финансовую стесненность, Верлен после пребывания в больницах возобновлял встречи, свои «среды», общался с поэтами, художниками, театральными деятелями. В 1892–1893 годах по приглашению голландских литераторов Верлен выступал в Голландии с лекциями о французской литературе (Гаага, Лейден, Амстердам), затем — в Бельгии и Англии.
В 1896 г. поэт умер в полной нищете, но его гроб провожали несколько тысяч человек. Могила Верлена находится на кладбище Батиньоль в Париже.
Одна из дьяволических поэм
Портрет Поля Верлена. Феликс Валлотон, 1896
«Влюбленная в дьявола» (Amoureuse du Diable) — одна из пяти «дьяволических поэм» из сборника «Давно и недавно» (1885), занимающих важное место на духовном пути Верлена. Вероятно, этот текст представляет переходный этап, предшествующий стихотворениям католического вдохновения. Рукопись, отправленная Лепелетье, не датирована. Предположительно поэма написана позднее марта 1874 года, когда после содержания в Монсе в камере номер 252 Верлена перевели в 112-ю, где он мог писать и получать письма.
Объемная нарративная форма (154 строки) сочетает традиционное со скандально-новаторским: золотой метр 12-сложников-александрин со смежной рифмовкой сбивают множественные анжамбеманы и вольное обращение с цезурой. Именно ритм можно считать зашифрованным посланием, обращающимся скорее к подсознанию читателя, нежели к его разуму. Вряд ли можно говорить об однозначной трактовке поэмы, посвященной Стефану Малларме.
ВЛЮБЛЕННАЯ В ДЬЯВОЛА*
Стефану Малларме
По-итальянски, но с акцентом русским, явным Он говорит: «Мой друг, а я считаю главным, Быть одному, к тому ж богатым быть всегда, И завтра, и потом, пусть дни, как череда... Богат, да так, чтоб золотом чеканным, Я мог дорогу в Ад мостить, как будто камнем. Вам предстоит забыть, кто я, чтоб смочь спросить За что Месье Фелис? Торговец, может быть?»
Слова обращены к изысканной графине.
Ах, как светла, мила, как благородно имя! А сердце — золото, душа как бриллиант, Богата и знатна, муж преданный, педант: Все исполнял мечты, пред ней благоговея, И обожаема, счастливица, как Фея, Как Королева, да, Святая, ясный взор, Все было у нее. Но вот явился вор, Взял сердце, душу он, играя ей, как вещью, И вот она сидит, волос пожар зловеще Спадает по плечам, вот алые шелка, Огромные глаза, печальные слегка.
Обыденны, страшны все приключенья эти. Покинуть особняк ей удалось. В карете Тот ждал внизу. Побег. Куда? Весь свет гадал, Полгода бушевал неслыханный скандал. Ее судьбой в те дни был каждый озабочен, Ведь свет не получал еще таких пощечин, Не злясь и не клеймя: судачили о ней Все злые языки, смеялись все шумней, Поддерживая слух о странной, о безумной. А ей-то что с того? Запасшись крупной суммой Задолго до того, как убежала с ним, Она могла мечтать и жить лишь им одним. Свой капитал она перевела в банкноты, Все пачки уложив в ларец ручной работы, Так миллионов семь не трудно унести. И восемь, может быть. У спутника почти Приятным голос стал от выпитого рома, Когда он, увозя красавицу из дома, Спросил про ларчик тот. В ответ слова звучат: «Все наши деньги здесь». О сколько будет трат! А он-то чем богат? — лишь некой красотою, Умом... (Успеем обсудить его устои.) О расточительство и реки серебра! Кредиты, ссуды, займы, воровство, игра! Он выходил сухим из всяких махинаций, Обескуражив жертв, заставив восхищаться, Он роскошью своей очаровал весь свет, Был уважаем, зван, ему препятствий нет. Шесть месяцев прошло, приехали обратно. Ларец он открывал привычно (безвозвратно Истратил половину). Только в этот раз Сказал он то, что мы услышали сейчас, Так он дополнил жест (основу отношений) Брать деньги, не спросив каких-то разрешений. Она удивлена, но говорит: «Бери, Раз хочешь». Все забрал и вышел. До зари. То превосходство, что в его словах мелькало, Каким-то гнусным обаяньем привлекало, Лилось и заставляло чувствовать острей, Был черен цвет его немыслимых кудрей, Его зеленых глаз безбрежная истома Пылала памятью о пламени Содома, И голос в душу полз, как древняя змея, Отраву сладкую медлительно струя. Велюр и лак, батист и перстни с аметистом. Но предки, род, увы, не все тут было чисто. Кто он, откуда он, и где его родня, Никто так и не знал в Париже с того дня, Как прошлою зимой, развязный, наглый, дерзкий Он в обществе предстал в своем небрежном блеске. И начал череду дуэлей и интриг, Девицы от любви лишались жизни вмиг. Как он влюбил в себя графиню, дал ей зелье? Как завладеть сумел душою и постелью Вот этот злобный гном, вот этот мерзкий плут, Который пахнет так, как лошади и блуд? У милых дам в крови секрет тот дремлет сладко, То дьявола секрет, извечная загадка. Но так, иначе ли, заполучил он власть, Проделка удалась, он куролесил всласть. Он мог не приходить, пить по три ночи где-то, Бил ту, в ком не встречал отпора и ответа, Порой он был не прочь побыть немного с ней, Чтоб мучить, поучать и уколоть больней, И в шутку излагал престранные воззренья: ................................................................................. «Я, Mia, не гневлив, и все же без зазренья Малейшего я вам сейчас в лицо скажу, Что из себя всегда я просто выхожу, Когда случится мне навеселе явиться, Помилуйте, мой друг, ну, как тут не взбеситься, От ваших сжатых губ, закатыванья глаз! Какая узость предрассудков всякий раз! Вам кажется, я пью, как все, как вы, как кошки, Винишко сладкое в бокальчике на ножке? По-вашему, кто пьет, по сути, лишь Гурман? Вот заблужденье где! Ум вводит вас в обман! Не стоит потакать, такой обман досаден. Возьмем другой пример, молитвы ваши, ладан, Исус из дерева — картинка лишь, предмет? Облатка — хлеб простой, отличий вовсе нет? Или любовник, вот, скажите, почему же Чем женщину влечет, да при живом-то муже? Всего-то лишь другой какой-то господин, Ей сразу — властелин, единственный, один? Попробую найти попроще объясненье: Я не для вкуса пью, а ради опьяненья. Быть пьяным — это дар, победа, торжество, Над жизнью, суетой, вам не познать его! Всё это забытье и сонм воспоминаний, Прозрений, смутных тайн, незнания и знаний, Так греза замерла, всю жизнь за краткий миг Ты проживаешь вдруг, не зная, как возник Поток, прилив надежд и горечь сожаленья! Как это передать? Общественное мненье Мишенью выбрало того, в ком этот дар, О, подлость! Если бьет он, под его удар Попавших, в упоенье, с исступленьем, Не жаль мне!» .................................................................... «А любовь, вот целое реченье, Толкуй его, как хочешь, слово-каламбур, Все так и делают, и вот царит сумбур, Кому-то — миг утех, кому-то — развлеченье, Тут каждому свое, без преувеличенья, От темперамента зависит и от сил, О сколько времени на это всяк убил! Да как! Таким, как мы, нам с вами, так не кстати Серьезно время проводить в подобной трате, И стыдно было бы, богатым, умным, нам В наш просвещенный век весь этот затхлый хлам Ценить...» ................................................................ Так он язвил, нещадно и неловко. В запасе у него на всё была издевка. Графиня слушала, взгляд опустив, как те, Чей дар любить, терпеть, прощать в неправоте. Проходит пара дней. «Четыре миллиона, Бессильные в игре! Вам крайне удрученно Скажу — разорены, несправедливый рок!» — Графине так сказал вернувшийся игрок. Ее бьет дрожь. Молчит. Ни слова, ни ответа. «Diletta, я не промедлю очутиться где-то Вдали от этих мест, ищите дурачка, Быстрее одного блошиного скачка». Она бледна, дрожит: «Иди же, я все знаю. Иди». — «Тогда игра у вас совсем чудная. Идет игра с огнем. Игра без козырей». «Кто запретит?» — «В игре я знаю толк, скорей». — «Но если я хочу так заслужить проклятье?» — «Тогда другой вопрос. Не стану тут мешать я. Всё, я пошел». — «Со мной!» — «Нет я один сейчас». Исчез он. Тишину взрыв хохота потряс. Исчез он без следа. Остался запах серный. Она хватает нож.
Удар рукою верной. И лезвие легко вошло под сердце ей «Любимый, за тебя!» — вонзила сталь сильней, Идя на высший суд для встречи с тенью тою.
Не ведала она: Ад будет пустотою.
(Ранее не переводилось. Перевод Екатерины Белавиной)
На краю земном среди потерь Праздник мне устроить не спеши. Молча ждёт меня голодный зверь, Ты не дай ему меня найти.
Я падал в небо сотни лет назад, Я падал в свете призрачной звезды. Всё то, что никогда нам не понять, Я видел в зеркале большой воды.
–Эрик Чантурия, «Вечность» (из репертуара Шуры)
Нежный хищник подкрадётся словно вор, Мягкой лапой ночь опустит на ковёр. Льётся музыка из пальцев на тетрадь, Когда-то услышана, тебе ли не знать.
Видел всё, но ничего не замечал. Брал, что мог, но ничего не отдавал. На запястье золотые времена, Когда-то приручены, и ты им слуга.
Столько лет воды тёмные Тайну хранят – тебе не разгадать. Всё в огонь с тонкой кожею – Ведь ты не хотел, не научился ждать.
–Эрик Чантурия, «Всё в огонь» (из репертуара группы «Hi-Fi»)
I
Уроды лезут из грязных дыр, Юродивые цепями звенят, И полоумный король Лир Голым выходит гулять на Арбат. На войне как на войне – В рваных кишках гниющий кал. И я вижу, как на белом коне В город въезжает чёрный генерал. Я вижу костры из книг, Я слышу овчарок лай. Если кто-нибудь крикнет: «Зиг!», Миллионы откликнутся: «Хайль!»
–Игорь Анчиполовский*, «Антифашистская» (1989 г.)
Летом позапрошлого года отечественный журнал «Лиterraтура» в двух номерах, 195-м и 196-м, опубликовал русский перевод новеллы Valse mélancolique немецко-украинской писательницы-феминистки Ольги Юлиановны Кобылянской (1863 – 1942). Автор перевода – казахстанский писатель и культуролог Юрий Серебрянский, поляк. Словом, полный интернационализм, смущает только предисловие Серебрянского к своей публикации:
«Пытаясь уловить происхождение духа свободы украинской современной культуры, несомненно славянского, почти языческого, я интуитивно выбрал Valse Mélancolique, повесть Ольги Кобылянской. На перевод текста ушёл год, и я, конечно, представлял себе его публикацию совершенно в других условиях. Смыслы, заложенные авторкой (попробую предположить, что Ольга Кобылянская выбрала бы себе такое определение), её европейскость, стремление к свободе, заявление феминистских взглядов, всё выглядит современно и актуально, но есть ощущение, что я опоздал к какому-то важному для себя моменту».
Кострубонька тому свидетель: опоздал. Другое дело, что на интуицию Серебрянского грех жаловаться. Выбрал-то он произведение, в котором корни нынешнего украинского пира явно бандеровского духа шухевичской почти свободы показаны во всём стецьковском сиянии. Да ещё они показаны в трагическом конфликте с прорастающим сквозь асфальт нежным ростком свободы настоящей. Это всё из сюжета ясно.
Итак, Valse mélancolique (1894 г.**). В съёмной квартире живут две студентки: Ганнуся и Мартуша. Ганнуся – начинающая художница, хорошая копиистка. Мартуша зарабатывает на жизнь частными уроками иностранного языка. Повествование ведётся от лица второй девушки
«Будучи знакомы с малолетства, мы жили вместе. Были у нас две большие комнаты, элегантно обставленные, почти с комфортом – подруга моя из хорошей семьи, хоть и не располагала большими накоплениями, была претенциозна и избалована. Я не могу отречься от всего, как ты! – говорила она не раз раздражённо, когда я напоминала, что можно и получше обходиться с деньгами, избегая некоторых удовольствий.
– Молчала бы! – злилась она, – ты этого не поймёшь. Я – артистка, и существую по творческим законам.
Ты можешь расти на своей делянке, потому что должна, она узкая, а моё поле – широкое, бескрайнее, и поэтому я живу такой жизнью. Теперь ещё не вполне такой, но когда-нибудь позже, когда стану себе хозяйкой – расправлю крылья до небес. Того требует артистическое чутьё. Я всё беру из творческого начала. И ты должна к нему повернуться. Все, всё общество. Если бы на свете все были артистами – образованными и воспитанными, от чутья до стиля, не было бы столько зла и бед на свете, как сейчас, одна только гармония и красота. А так? Что нас окружает? Только мы, артисты, поддерживаем в жизни красоту. Мы, артисты, избранная часть общества, понимаешь?
– Понимаю.
– Понимаю! Ты и не способна меня понять. Не знаю, за что, право, я тебя люблю, – оправдывалась она передо мной как бы en passant***! – Критикуешь меня сверх меры. А всё от твоего мещанского ума, узких домашних практических взглядов и старосветских женских замашек.
Оторвись хоть раз от своих старых лохмотьев и превратись в новый вид, чтобы я время от времени черпала из тебя силу единства… что-нибудь новаторское!
– Хватит, голубка моя, останусь прежним старым видом, – сказала я спокойно, зная достаточно её чистую, без фальши натуру, чтобы не обижаться на брошенные второпях слова. Напротив, я в сотый раз решила не отрываться от «старых лохмотьев», а оставаться собой, той, что до этой поры оберегала её, в погоне за красотой не обращавшую внимания на зловещие перешёптывания жизненных преград и не раз бы уже горя хлебнувшую, если бы не я…
И хотя я не была никаким таким новым видом, не претендовала на звание «существа избранного» или «гордости расы», всё же таки понимала и знала, как и когда утолять жажду той неподдельно артистической натуры и когда поддаваться желанию полёта и сохранять уверенность в будущем».
«Она повелевала мной, как какой-нибудь подданной, и, хотя я вполне могла распоряжаться, как и она, по собственной воле и противиться ей, я, однако, никогда этого не делала. Меня не задевало это подчинение её власти. Сила сопротивления не просыпалась во мне никогда. Напротив, если я по своим дела уезжала на время из дому, даже тосковала по ней. По ней и по той силе, что исходила от неё и придавала всему нашему окружению характер и какую-то жизнь…»
Твердокаменная вера в свою прогрессивность и избранность, острая непереносимость критики и железобетонное подавление воли «подданных» неототалитарными способами (когда «подданный» сам такому подавлению рад-радёшенек) да презрение к людям труда (к тому же Донбассу), – это всё характерные черты современной Украины.
Вот ещё что Ганнуся сказала Мартуше: «Я немой послушник своего таланта, а вот такие, как ты, Марта, такие, как ты, творят ту огромную силу, которая угнетает таких, как я. Массой давите вы нас, одиночек, и мы гибнем, как тот цветок без семян, из-за вас. Но тебе, твоей личности это неизвестно, и потому ты этого не понимаешь…» Однако кто кого давит – большой вопрос.
Некоторое время спустя к двум девушкам заселяется третья, София. Она мечтала поступить в венскую консерваторию.
«Классическую музыку тоже люблю. Научила меня её понимать и разгадывать «по мелодиям» одна из подруг, чья душа будто состояла из звуков, и сама она была воплощённая музыка».
«Играла этюд Шопена ор. 21 или 24.
Несколько раз подряд. <…>
Я не раз слышала этот этюд. Слышала и снова забывала, но, когда она сыграла его несколько раз, – я, не иначе, обрела другой слух.
Душа стала способна понимать музыку…
Комната наша начала меняться».
«Никто из них не просил какой-то там работы «сверхурочной», услуг, но я сама взяла это на себя. Для одной и для другой. Первая принимала всё, даже не замечая, а вторая благодарно тянулась ко мне, как цветок к солнцу».
«Но она (София – Т.М.) не привязалась к ней (Ганнусе – Т.М.) так, как ко мне…
Говорили не раз целыми вечерами о всяком. В главном сходились взглядами на жизнь, беседовали об искусстве, литературе, о разных вопросах…»
Но:
«…Раздался из комнаты, в которой стоял инструмент, страшенный скрип, а потом слабый жалобный крик струн...
Она (София – Т.М.) испугалась.
– Резонатор треснул! – крикнула Ганнуся.
– Струна! – закричала я.
– Резонатор!
Она вскрикнула не своим голосом и полетела в комнату. Прежде, чем мы бросились за ней со светом, уже знала, что случилось.
– Резонатор? – спросила Ганнуся.
– Струна…
– Значит – струна!
И правда только струна. Инструмент был полностью открыт, мы склонились над ним и смотрели на эту струну. Одна из басовых. Лежала, свернувшись от сильного напряжения, между других, прямо натянутых струн, блестевших тёмным золотом от падавшего света…
– А я думала, что это резонатор провинился перед тобой! – отозвалась Ганнуся уже своим обычным беззаботным тоном, но она не ответила. Упала лицом на струны – в обморок…
Мы вынесли её. Потом обтёрли, и Ганнуся сама побежала за врачом. Когда он пришёл, заговорила.
– Почему Ганнуся сказала, что резонатор треснул? Почему? – постоянно спрашивала с большой тревогой, так, как спрашивают маленькие дети, не понимая причины чувства сожаления, не понимая, что с ними происходит. Я успокаивала её. – Почему, почему?.. Почему она это сказала? – допытывалась, и крупные слёзы катились у неё из глаз… – Зачем сказала, если невиновен!..
* * *
Врач подошёл к постели, когда случился сердечный приступ.
Помочь ей не мог.
<…>
* * *
Вынесли нашу «музыку».
Май забрал её себе.
Ганнуся никогда не узнала, как повлияли брошенные ею без мысли слова на печальное событие. Но она и без того не могла несколько воскресений успокоиться. Время от времени плакала своим сильным, страстным плачем, забросила все цветные вещи и разорвала прекрасный начатый рисунок, для которого «музыка» должна была служить каким-то вдохновением. Но спустя шесть недель затосковала по цветам и, попрощавшись со всеми, уехала в Рим…»
Бесполезно было кричать: «Струна!». Надо было раньше бороться со «сверхурочным» «раздвоением личности». Как потом советскому народу. А то завопил году в 90-91-м, спохватился по снегу за грибами… Хотя что я пишу, советский народ боролся с раздвоением. Но не в ту сторону.
Единственная из девушек, фамилия которой указана в тексте Valse Mélancolique, это София. Она Дорошенко. Думается, так Кобылянская хотела подчеркнуть глубокую связь своей героини с украинской национальной культурой. Ганнуся, напротив, онемеченная полька. То есть чуждая не только украинской, но и своей родной, а значит и всякой культуре. Ганнуся, в принципе, могла быть и расовой вышиватницей, это такие же для творческого начала украинцев чужаки, такие же его ненавистники.
София Дорошенко описывается как едва заметная, но красивая и хрупкая брюнетка с грустным взглядом и «белыми маленькими руками, полными любви и нежности». «Улыбка на её губах, появлявшаяся лишь изредка, была будто навеки омрачена грустью». Тут почти от каждой черты сразу приходит на ум Леся Украинка. Пошутить она любила, однако ни на одной фотографии не улыбается. За исключением утраченной, о которой вспоминала Лесина сестра Ольга Косач-Кривинюк: «К сожалению, затерялась фотография, где она в возрасте полутора-двух лет снята на руках у тётки Александры Антоновны Косач. На этой фотографии Леся толстенькая, с круглым, весёлым, улыбающимся личиком» [1].
А со следующей карточки смотрит совсем иная Леся:
Ольга Кобылянская (слева) и Леся Украинка. Черновицы, 1901 г.
На другом совместном снимке из той же черновицкой фотосессии хорошо видно небольшую Лесину руку (правую; левую, искалеченную болезнью и операцией, она прячет):
Вдобавок Леся была очень музыкальным человеком. В детстве она занималась на фортепиано. Хотела стать композитором, но костный туберкулёз кисти руки этому помешал. Ну зато создала немало таких, по-женски мягких, красивых простой красотой стихотворений, чуждых современной Украине.
С Ольгой Кобылянской Леся познакомилась в 1899 году, через несколько лет после того, как был написан Valse Mélancolique. Писательницы быстро подружились. О.Ю. Кобылянская любила слушать, как Леся играла ей Ф. Шопена, Р. Шумана, Э. Грига, украинские песни. И хотя виделись женщины всего пару раз, доверительная дружба и нежная переписка связывала их до конца жизни Леси.
Леся Украинка умерла 1 августа 1913 года, всего в 42-летнем возрасте, в браке с фольклористом Климентом Квиткой (1880 – 1953), милейшим человеком и активным украинским патриотом. Сразу после замужества, с 1907 года, мучивший Лесю с детства туберкулёз костей стал резко усиливаться, поразил обе почки. Последние шесть лет, как сказала знакомая Леси писательница Людмила Старицкая-Черняховская, были «уже надрывной борьбой со смертью» [2]. Сам милейший патриот свой тяжёлый туберкулёз лёгких с Лесиной помощью преодолел.
«Хороша дівчина сидить…» Леся Украинка (первая слева) с матерью, писательницей Оленой Пчилкой (первая справа), Климентом Квиткой (второй слева) и знакомыми. Хутор Зелёный Гай Полтавской губернии, 1904 или 1905 г.
Как известно, патриотизм повсюду разгуливает бок о бок с нравственностью. Вот начало статьи «Воспоминания и раздумья» советского музыковеда Лидии Сауловны Мухаринской, Квиткиной ученицы: «Задумаешься порой о Клименте Васильевиче Квитке, углубишься в свои воспоминания, и первым долгом возникает мысль о нравственном начале в его жизни, о необыкновенной чистоте и красоте его духовного облика. Этот человек, с виду такой скромный и хрупкий, обладал несокрушимой нравственной энергией. Поражало сочетание необыкновенной деликатности и неустрашимой правдивости. Этическими требованиями определялось в его жизни решительно всё – и большое, и малое» [3]. И так до конца статьи, с примерами Квиткиной этичности. Лидия Сауловна, Лидия Сауловна…
Как полагал более-менее близко знавший Квитку советский музыковед и фольклорист Лев Кулаковский, «воспоминания о Квитке как о человеке удивительной, кристальной чистоты сохранились… у всех, более или менее близко соприкасавшихся с ним [4]. Да что они все, ёлки-палки?! Сговорились?!
Тонкий советский писатель-документалист Касьян Гранат (1888 – 1977), биограф Леси Украинки, в начале ХХ века ещё не был писателем, а только писарем в учреждении, решавшем земельные споры. В 1961 году он поделился впечатлениями от одной своей беседы, прошедшей в середине 1900-х:
«Я вышел из кабинета, исполненный глубокого чувства благодарности к этой женщине. Меня охватила печаль: вот только что встретил доброго, чуткого человека, и сразу же теряю его. Когда ещё я встречусь с нею? И встречусь ли вообще?
Мне непременно захотелось сохранить образ моей собеседницы. Я нарочно задержался в тёмном коридоре, перед тем как войти в канцелярию. Я боялся, что образ её поблекнет в свете яркого дня. Долго-долго стоял я в полутёмном коридоре. И словно вновь видел невысокую белокурую молодую женщину, бледную, нежную, с виду утомлённую, но энергичную, весёлую. Видел взгляд её голубых глаз. Вот она смеётся, и сквозь прищуренные веки струится тёплая, яркая синева, вокруг глаз ложатся тонкими паутинками морщинки. Вот она перестаёт смеяться, паутинки сразу исчезают, исчезает и синева глаз. Они становятся светлыми, голубыми, пытливыми, словно она чего-то ждёт от собеседника. Вот она поднимает небольшую руку, белую-белую, с синими прожилками, и поправляет заплетённые узлом косы. Между бровями, не касаясь высокого, какого-то сияющего лба, пролегает тоненькая складка. Тёплая волна поднимается у меня в груди и перехватывает дыхание…
Вошёл я в канцелярию, но работать не смог, – слишком был взволнован. Нечто прекрасное случилось в моей жизни, и настолько прекрасное, что я никому не мог бы признаться, потому что считал это святыней, принадлежащей мне одному.
Я не догадывался тогда, с кем встретился и беседовал. К сожалению, я лишь позднее узнал, что та, которую я считал обыкновенной, но милой женщиной, была известной украинской писательницей. Это была Леся Украинка. <…>
Увидеться с Лесей Украинкой мне больше не довелось. В 1913 году, просматривая одну из украинских газет…» [5] Словом, Гранат всю свою долгую жизнь берёг в памяти единственную встречу с Лесей, а чистый и непорочный Квитка оставил о родной жене воспоминания: тридцать с лишним страниц, написанных сухим научным стилем к первой годовщине её смерти [6]. Я уверен, что он никогда не любил Лесю Украинку. Ведь всего год…
Чуткая к природе и людям Кларисса Маклеллан, худенькая 17-летняя школьница с тонким лицом и внимательными тёмными глазами, должна погибнуть под колёсами автомобиля. Раскаявшийся было пожарник Гай Монтэг лишится таким образом юной наставницы. И уж тогда господа оппозиционные интеллигенты (эти-то пусть живут-скитаются по лесам) поймают его, только-только вставшего на ноги, однако не хотевшего и не научившегося ждать. Поймают на желании без особых, простите за выражение, духовных усилий быстренько стать национальным героем. В данном случае – героем борьбы за свободу.
Главный оппозиционный интеллигент Грэнджер распевал ему дифирамбы: «Вы давно не смотрелись в зеркало, Монтэг. Кроме того, город никогда не оказывал нам такой чести и не устраивал за нами столь пышной погони. Десяток чудаков с головами, напичканными поэзией, – это им не опасно; они это знают, знаем и мы; все это знают».
«Монтэг двинулся в путь. Он шёл на север. Оглянувшись, он увидел, что все идут за ним. Удивлённый, он посторонился, чтобы пропустить Грэнджера вперёд, но тот только посмотрел на него и молча кивнул. Монтэг пошёл вперёд». (Как вы уже догадались, Рэй Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту»).
А ведь Гай Монтэг не только удивился и посторонился, но и сколько-то страниц назад понял, что главный пожарник интеллектуал Битти сыграл с ним в поддавки, специально подставился под его огнемёт (самому-то Гаю победить его было не по росту). Но запах керосина не отмоешь. Десятью годами ранее Монтэг хотел точно так же, на скорую руку, стать героем патриотической ориентации, для чего и подался в пожарники.
Естественно, желал Монтэг и смерти Клариссы и так или иначе вложился в её раннюю гибель.
Сильно предал Клариссу Монтэг, когда смешал в собственном восприятии её образ с образом старухи, добровольно сгоревшей вместе со своими книгами. Пожарники-то сжигать её не хотели. «Выходите! – крикнули они женщине. – Скорее!». Потом Битти её увещал: пошли, мол, отсюда. Наконец убеждал Монтэг. Глядишь, и насильно бы вытащили, да псевдогероиня стала угрожать пожарникам спичкой (дом её к тому моменту уже облили керосином). Чиркнув спичкой, эта, прости господи, хранительница культуры могла забрать с собой на тот свет и Монтэга. Однако не стала. Всё ж таки у Системы были на него другие планы. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
*Анчиполовский Игорь Романович (1966 – 1996) – поэт и певец, один из основателей московской метал-группы «АНЧ».
**В указанном году новелла написана по-немецки, в 1897-м О.Ю. Кобылянская перевела её на украинский.
***Мимоходом (фр.) – Прим. переводчика Ю. Серебрянского.
Мы постарались сделать каждый город, с которого начинается еженедельный заед в нашей новой игре, по-настоящему уникальным. Оценить можно на странице совместной игры Torero и Пикабу.