Каменистое плато, похожее на спину доисторического чудовища, уходило в свинцовое небо, лишенное горизонта. Воздух был густым и беззвучным, словно вата, в которой тонули любые попытки мыслить здраво. Марк не помнил, как он здесь оказался. Один миг – он ехал по ночной трассе домой, следующий – стоял здесь, на краю плоского мира, с телом, тяжелым от непонятной слабости, и сердцем, колотившимся как сумасшедшее птица в клетке.
Внизу простиралась бескрайняя равнина, усеянная островками твердой, серой земли. Но острова эти плавали не в почве или траве, а в абсолютно черной, густой как деготь воде. Она не отражала свет, не колыхалась от ветра – она просто лежала, мертвая, бездонная пустота в жидкой форме.
Тела, если их можно было так назвать, были грудами живого, дышащего мяса, на которое кое-как налеплены человеческие черты. Рука, вывернутая под немыслимым углом, торчала из бесформенного бока. Лицо, с одним глазом и искривленным в немом крике ртом, было вдавлено в массу плоти, как изюминка в тесто. Ноги, сросшиеся в единый мускулистый жгут, беспомощно дергались в воздухе. Они не двигались, не пытались встать. Они просто лежали, уткнув свои несовершенные лица вверх, к нему, Марку, единственному зрителю этого кошмара.
И смотрели. Сотни пар глаз, самых разных – человеческих, стеклянных, пустых, слишком умных, абсолютно безумных – были прикованы к нему. Взгляд был не просто внимательным. Он был… жаждущим. Голодным до плоти, до тепла, до самой его сущности. Молчаливым, но оглушительным в своей настойчивости.
Страх, острый и тошнотворный, ударил в поджилки. Марк отшатнулся от края, споткнулся о камни, упал. Острая грань впилась в ладонь, и боль, странно знакомая и реальная, на мгновение пронзила туман в голове. «Я сплю. Это сон. Надо проснуться». Он изо всех сил ущипнул себя за руку, до синяка. Но каменистая почва под ним, соленый вкус страха на губах и этот давящий, беззвучный гул абсолютной тишины – все было слишком осязаемым.
Он подполз к краю снова, с иррациональной, жуткой надеждой, что все исчезло. Но нет. Они все так же лежали. И все так же смотрели. Теперь, казалось, еще внимательнее. Одна из тварей медленно, с хлюпающим звуком, приподняла нечто вроде головы. Из массы мяса показалась щель рта, и она беззвучно раскрылась, будто пытаясь что-то сказать, попробовать воздух на вкус. Его вкус.
Марк зажмурился, прижал ладони к ушам, пытаясь заглушить оглушительную тишину, которую издавали эти существа. Он был на сцене, а они – в партере, и занавес опустить было невозможно.
— Уйдите! — его собственный голос прозвучал хрипло и непривычно громко, разорвав мертвый воздух.
В ответ ничего. Ни движения, ни звука. Только тысячи глаз, внимавших каждому его жесту, каждому проявлению жизни, которой у них не было.
И тогда он понял самое ужасное. Это не они были в ловушке на своих островках в черной воде. Это он был в ловушке. На этом плато. Один. Показательная жертва. Живой маяк для тех, кто жаждет всего живого.
Солнце, если это было солнце, не двигалось с места, вися в зените мутным белесым диском. Времени не существовало. Было только Сейчас. Вечное Сейчас, в котором он стоял на краю, а внизу голодные, бесформенные твари ждали. Но чего? Они не могли добраться до него. Обрыв был слишком высок и крут.
Марк смеялся. Смеялся истерически, до слез, и его смех разбивался о каменные стены плато, возвращаясь к нему эхом, которое звучало как чужая, сумасшедшая насмешка.
И тогда черная вода внизу дрогнула. На одном из островков край мясистой твари медленно, почти лениво, сполз в черную жидкость. Мясо коснулось воды.
И исчезло. Беззвучно, без всплеска, растворилось, как кусок сахара.
Тварь даже не дернулась. Она лишь перевела свой взгляд с Марка на место, где секунду назад была часть ее тела. Взгляд был не боли, не удивления. А… терпения. Бесконечного, выверенного терпения.
Марк замолк. Ледяное понимание сковало его хуже любых пут.
Черная вода медленно, но верно поднималась. Она поглощала островки один за другим. Она не спешила. У нее была вечность.
Они не пытались спастись. Они просто лежали и смотрели на него, своего зрителя и приз, пока черная бездна не забирала их по кусочкам, не обращая в ничто.
Они ждали не помощи. Они ждали, когда вода поднимется достаточно высоко, чтобы дотянуться до его плато. До него.
Марк отполз от края, прижался спиной к холодному камню. Смотреть вниз больше не было сил. Но и не смотреть было невозможно. Он снова подполз и заглянул.
Уровень черной воды стал заметно выше. Теперь она покрывала уже больше половины островков. Твари, оказавшиеся ближе к центру, уже почти полностью скрылись под черной гладью. На поверхности оставались лишь обращенные к нему лица, и их взгляды, полные немого, всепоглощающего голода, стали еще интенсивнее, еще отчаяннее.
Он был последним, что они видели. Их святыней и их пищей.
Солнце не двигалось. Время текло, подчиняясь иным законам. Законам этого кошмара.
Марк понял, что начинает различать тихий, едва уловимый звук. Не голос, не шелест. Это был звук самой черной воды. Звук медленного, неумолимого подъема.
Осознание было ледяным шквалом, сметающим остатки надежды. Он был не случайным путником, забредшим в кошмар. Он был заключенным в самой совершенной тюрьме — тюрьме без стен, без решеток, с единственной, идеальной системой охраны: его собственным, животным страхом.
Воспоминания накатили обрывками, болезненными и рваными, как эти твари внизу.
Вспышка света на трассе. Не от фар встречной машины, а с неба. Оглушительный гул, от которого трескалось стекло и гасли огни. Его автомобиль, будто игрушечный, срывало с дороги и бросало в кювет.
А потом… руки. В стерильных перчатках. И голос, спокойный, почти ласковый, лишенный всякой человеческой теплоты.
«Не сопротивляйся, субъект. Ты прошел отбор. Твое сознание, твой уникальный порог чувствительности к страху… идеальная питательная среда».
«Среда для чего?» — его собственный голос, полный ужаса.
«Для них. Для тех, кто ждет. Мы называем их Слушателями. Они питаются не плотью, субъект. Они питаются чистой, дистиллированной эмоцией. Страхом. Отчаянием. Осознанием неизбежного. Ты — шеф-повар, который готовит для них пищу. А твое сознание — кухня».
Ему вводили что-то. Мир поплыл. И последнее, что он увидел перед тем, как очнуться здесь, — было огромное зеркало в потолке лаборатории. И в нем отражалось не его лицо, а бескрайнее каменное плато под свинцовым небом.
Его не перенесли сюда физически. Его сознание было скачено, как файл, и помещено в эту искусственно созданную реальность — совершенный симулятор, петлю безысходности, сгенерированную на основе его же страхов. Эти твари, эти Слушатели… они были реальны. Где-то там, в настоящем мире, они лежали в криокапсулах, подключенные к системе, которая транслировала им его агонию. Они были богатыми, извращенными сибаритами, искавшими новые, острые ощущения. А он — живым кормом. Актером в пьесе, где финальный акт — его собственное ментальное уничтожение.
И черная вода? Это был не вода. Это был таймер. Визуализация процесса «усвоения». Когда симуляция понимала, что пик страха пройден и сознание вот-вот рухнет от перегрузки, «вода» поднималась, поглощала «блюдо» (образ твари) и готовила систему к приему нового «подачка» — новой порции ужаса. Цикл повторялся. Бесконечно.
Он закричал. Не от страха теперь, а от бессильной, всепоглощающей ярости. Он кричал в безразличное небо, в адрес тех, кто устроил этот цирк.
— Я вижу! Я понимаю! Слышите вы там?! Я понимаю ваш чертов эксперимент!
Внизу ничего не изменилось. Слушатели все так же жадно взирали на него. Вода медленно, но верно поднималась, уже скрыв три четверти островков. Но теперь их взгляды казались ему не просто голодными. В них читалось… оживление. Азарт. Как у зрителей на гладиаторских играх, когда жертва начинает особенно отчаянно биться.
Его прозрение не остановило процесс. Оно сделало его больнее, острее. Осознанная агония была вкуснее слепого ужаса.
Он сорвался с места и побежал вдоль края плато, ища хоть какой-то спуск, выход, щель в реальности. Но плато было идеально круглым, а обрыв — абсолютно гладким и отвесным. Это была чаша. Его чаша.
Он снова рухнул на камни, исчерпав силы. Слушатели внизу почти полностью скрылись. На поверхности оставались лишь их лица, обращенные к нему. И самое жуткое — на этих бесформенных лицах появилось подобие улыбок. Они знали. Они знали, что финал близок.
Черная вода, густая и бездонная, уже плескалась у самого подножия плато. Она начала медленно обтекать каменную глыбу, поднимаясь вверх по отвесной стене, как черная лава. Она не текла, а ползла, нарушая все законы физики, поглощая свет и надежду.
Марк отполз в самый центр плато, к небольшому возвышению. Смотреть вниз было невыносимо, но он не мог оторвать глаз. Вода поднималась по стенам его мира, смыкаясь над ним, как печать.
Он понял, что это и есть кульминация. Не мгновенная смерть, а медленное, неизбежное погружение в абсолютное ничто, в котором растворится его разум.
Первый черный язык жидкости дотянулся до кромки плато и перелился на камень. Он не оставил мокрого следа. Он просто заменил собой реальность, беззвучно превращая твердую породу в небытие.
Марк закрыл глаза, в последний раз пытаясь вызвать в памяти образ солнца, зелени, человеческого лица… но вместо этого видел только жадно ухмыляющиеся рты Слушателей.
Черная вода добралась до его ног. Он не почувствовал ни холода, ни влаги. Просто… ничего. Его ботинки, его плоть, его кости — все просто перестало существовать, растворилось без следа и ощущений.
Он падал вверх, в черноту, которая смыкалась над его головой. Последнее, что успел ощутить его разум, — это всплеск ликования, восторга и сытого удовлетворения, донесшийся извне. От них.
Техник в белом халате взглянул на монитор.
— Субъект № 73 завершил цикл. Сознание полностью деструктурировано. Уровень энтропии страха — рекордный. Клиенты довольны.
— Отлично, — раздался тот самый спокойный голос. — Подготовьте следующего субъекта. И увеличьте уровень абстракции в симуляции. Предыдущий почти догадался. Нам нужна чистая эмоция, без примеси понимания.
